Рим. Роман о древнем городе Сейлор Стивен

Воцарившееся неловкое молчание нарушила Фослия:

– Неужели для Камилла нет никакой надежды, вирго максима?

Постумия вздохнула:

– Ситуация остается неизменной. Сейчас, пока мы с вами тут говорим, Марк Фурий Камилл готовится покинуть Рим. Вместо того чтобы предстать перед судом, он отправится в изгнание. Мы все знаем, насколько плачевно сложились обстоятельства. Взбесившаяся от алчности, недовольная дележом добычи чернь решила излить свою ярость на человека, которому было доверено распределение этой добычи. Плебеи обвинили Камилла в нарушении закона. Они утверждают, будто он обогатил своих друзей и членов семьи.

– Но он, конечно, не виноват, – сказала одна из весталок.

Вирго максима покачала головой:

– Увы, люди, искушенные в дворцовых делах, говорят мне иначе. В соответствии с буквой закона Камилл действительно злоупотребил властью, ибо не смог представить полный отчет о расходовании всех находившихся в его распоряжении средств. Беда в том, что наши законы словно нарочно придуманы и написаны так, что могут служить оружием против любого государственного или общественного деятеля. Чем выше поднимается человек, чем более ответственные решения он принимает, тем более уязвим становится он для обвинений в коррупции. Таким образом, Камилл – наш любимый Камилл! – изгоняется из Рима. Всего три года назад все мужчины, женщины и дети выкрикивали его имя на улицах, восхваляли его как спасителя. А что теперь? Прости меня, Веста, за такие слова, но пожелай Камилл поднять против нас оружие, как сделал Кориолан, я вряд ли могла бы отрицать, что город заслужил это! Конечно, он никогда так не поступит. Камилл выше этого: он великий человек и великий патриот, хотя враги и сделали его отверженным изгнанником. Сегодня вечером, собравшись в храме, мы все должны будем помянуть его в наших молитвах. Да согреет Камилла огонь Весты, как бы далеко ни удалился он от ее очага.

– Пусть согревает его огонь Весты! – эхом повторили остальные весталки, и некоторые тихонько заплакали: в последнее время в Доме весталок было вообще пролито немало слез сочувствия Камиллу.

После того памятного триумфа все весталки, включая вирго максима, стали относиться к победоносному полководцу с величайшим почтением: к благоговейному восхищению его воинской доблестью и грандиозными общественными работами добавилось восхищенное перешептывание о его превосходной мускулатуре и благородной осанке, которые делали его воплощением римской мужественности. Весталки создали настоящий культ Камилла, и, конечно, падение кумира их огорчало.

Пинария не плакала. Она вспоминала День триумфа Камилла и свое потрясение от вида четверки белых коней, запряженных в его колесницу. Конечно, Юпитер, который все видит с облаков, тоже видел этих белых коней. Не подумал ли бог, что смертный высмеивает его? Вирго максима во всем усматривает волю богов, почему же несчастья Камилла она объясняет лишь людским злоумышлением? Впрочем, девушке хватило ума не задавать подобных вопросов и не злить наставницу сомнениями в безупречной правоте человека, которого весталки так высоко почитали.

Зато Пинария вспомнила, что заявленный в самом начале беседы вейский вопрос они, отвлекаясь то на одно, то на другое, так и не затронули. Возник же он потому, что богатства Вейи были разграблены, а жители проданы в рабство. Победители сняли и увезли все, что было можно, превратив город в подобие обглоданного стервятниками скелета. Однако как после прожорливых стервятников остаются когти и кости, так и после ухода римлян на месте города остались дома, мощеные улицы, колодцы, общественные здания и храмы. Другое дело, что все это стояло пустым – горожан в Вейях не осталось.

И что было со всем этим делать?

Нашлась фракция, возглавляемая народным трибуном плебса по имени Сициний. Она заявила, что половина населения Рима могла бы оставить свои дома и перебраться в Вейи, заняв там опустевшие строения. Арендаторы получали возможность превратиться в собственников, а бедняги, погрязшие в долгах, могли бы начать жизнь заново. Земледельцы, которым обещали маленькие участки на дальних окраинах покоренной страны вольсков, могли вместо них получить наделы неподалеку от Вейи и пользоваться всеми преимуществами жизни рядом с большим городом, а заодно не так далеко от друзей и родичей, оставшихся в Риме. Ну а расселив жителей одного города по двум, можно было разом решить множество проблем, связанных с имущественным неравенством.

Сторонники предложения Сициния пребывали в восторженном воодушевлении, но сталкивались с яростной оппозицией. Латифундистам и ростовщикам Рима было что терять, и они при этом ничего не приобретали. Те, кто управлял городом, опасались ослабления, а то и утраты власти: что, если Вейи не удовлетворятся ролью колонии Рима, а превратятся в самостоятельный город, со своими жрецами и магистратами? Оппоненты обвиняли Сициния в том, что он строит планы собственного обогащения через контроль за распределением собственности в Вейях. Может быть, даже намеревается сделаться там царем. Для противников переселения оно представлялось очередным исходом плебса, только на сей раз исходом без возвращения, а это было против воли богов. Боги выказали милость лишь одному городу – Риму, и потому Рим должен остаться таким, каков он есть. Вейи же надлежит разрушить до основания: стены снести, строения сжечь.

Среди самых ярых противников переселения был Камилл. В речи, обращенной к сенату, он произнес фразу, которая стала кличем сплочения оппозиции: «Город, отвергнутый богами, никогда не должен быть заселен людьми!» Поговаривали, что именно за активное противодействие планам Сициния и его фракции Камилл и поплатился изгнанием. Но обвинили его совсем в другом, и он действительно не смог оправдаться, хотя причиной того, что эти обвинения прозвучали, были именно Вейи.

Быть ли Риму единым или разделиться на два города? Заселить Вейи или разрушить? Эти нерешенные вопросы заслоняли любую проблему, которая стояла перед городом. Споры велись ожесточенные, на уступки никто не шел, и дело нередко доходило до стычек на Форуме. В ходу были лишь крайние суждения: одни кричали, что переселение решит все наболевшие проблемы, другие – что оно станет концом Рима. Ставки были невероятно высоки. Неудивительно, что Фослия тихонько посмеялась, когда вирго максима ушла в сторону от столь животрепещущей темы, заведя разговор о браках между патрициями и плебеями.

И все же, как и сказала Постумия, все эти вопросы были на каком-то уровне взаимосвязаны. Политика расколола каждый общий вопрос на множество частных, причем все они были в принципе неразрешимы: каждый заявлял о своей позиции, и превалировало мнение того, кто на данный момент оказывался сильнейшим. Религия же объединяла все эти вопросы в один, на который был единственный ответ: воля богов.

Пинарии часто казалось, что весь мир за пределами Дома весталок превратился в хаос насилия и неопределенности. Враги стремились уничтожить Рим, а Рим добивался уничтожения врагов. Граждане Рима беспрестанно боролись за богатство и власть. Борьба шла даже внутри фамилий: сыновья боролись друг с другом и порой не повиновались главам семей, жены восставали против мужей. Но все эти противоречия были лишь тенью чего-то гораздо более значительного, но трудно различимого, ибо муравью, при его ничтожной величине, не обозреть храм целиком. Мудрость проистекает не изнутри, а из желания богов. Но как его определить? Даже после стольких лет обучения путь к истине часто казался Пинарии туманным.

Она была рада, что трапеза закончилась и разговор прекратился; теперь весталки направятся к храму богини для вечерней благодарственной молитвы. Сколько бы радости ни доставляла игра слов умным людям, вроде Фослии, или наставницам, вроде вирго максима, разговоры ничего не решали. Мир и покой приходили только при исполнении обряда. Совершенный же мир нисходил на Пинарию только в те мгновения, когда она, свободная от всех посторонних мыслей, никем не отвлекаемая, могла неотрывно смотреть на огонь очага Весты, зная, что во всем мире только он воистину чист и пребудет вечно.

– Они уже идут! Я должен всех предупредить! Они идут!

Безумец, проскочивший каким-то образом мимо слуг, ворвался в Дом весталок, промчался через переднюю, выбежал во внутренний двор и теперь стоял посреди имплувия – резервуара для сбора дождевой воды. Был полдень, солнце светило прямо на него, а он, словно ребенок, топтался по лодыжки в воде, и разлетавшиеся капли вспыхивали в лучах светила.

– Они идут! – крикнул он, сжав руки в кулаки и сведя вместе. – Почему никто не хочет меня слушать?

Весталки и их служанки выбежали во двор и настороженно взирали на незнакомца. Только что выскочившая Фослия прошептала на ухо Пинарии:

– Что это за существо?

– Не знаю. Но я видела его раньше, на улице между нашим домом и храмом Весты.

– Судя по лохмотьям, он нищий. А какие ужасные космы и бородища! Он угрожал кому-нибудь?

– Нет. Похоже, хочет предупредить нас о чем-то. Вирго максима пошла за великим понтификом…

– Ты, наверное, шутишь! Я бы подумала, что она пошла за вооруженными ликторами, чтобы они заковали это чучело в цепи.

– Наверное, вирго максима восприняла его предостережения вполне серьезно.

У входа царили шум и суета. Постумия и великий понтифик появились в вестибюле и в сопровождении жрецов и авгуров прошли в атриум.

Безумец упал на колени прямо в воду.

– Великий понтифик! Наконец-то! Ты услышишь от меня истину!

Верховный жрец был облачен в тогу, собранную у пояса во множество широких складок. Капюшон, покрывавший его голову во время церемоний, был откинут назад, лысую макушку окружал венчик седых волос.

Он погладил длинную седую бороду и, воззрившись на человека в пруду, промолвил:

– Марк Цедиций! Как низко ты пал в этом мире. Я имею в виду, что ты пал не только на колени.

– Великий понтифик, ты знаешь этого человека? – спросила Постумия.

– Знаю. Раньше Цедиций был уважаемым плебеем, суконщиком, который мыл и красил шерсть. Видишь темные пятна у него под ногтями? Но некоторое время тому назад он бросил мастерскую и стал бродягой. Чаще всего отирается на улице возле храма Весты. Неужели ты не видела, как он расхаживает туда-сюда, бормоча себе под нос всякую невнятицу? Итак, Цедиций, что это за чепуха? О чем ты думал, вламываясь без спросу в священную обитель и пугая божьих девственниц? Что ты можешь сказать в свое оправдание?

– О великий понтифик, ты должен выслушать меня!

– Я уже слушаю тебя, дурак. Говори!

– Я слышал голос, когда находился на улице. Никого из людей не было видно. Клянусь, что слышал голос, который говорил со мной так же ясно и отчетливо, как я сейчас говорю с тобой. Голос из ниоткуда!

Цедиций ломал руки и жевал нижнюю губу.

– Выкладывай поскорее! Ты думаешь, мне больше нечем заняться? Что сказал этот голос?

– Он сказал: «Галлы идут!» Вот что я слышал, так же отчетливо, как ты слышишь меня сейчас: «Галлы идут!»

Великий понтифик наморщил лоб.

– Галлы?

Тут же подоспел с подсказкой один из его подчиненных.

– Великий понтифик, это дикое племя, обитавшее на севере, за горным хребтом, который называют Альпами. Несколько лет тому назад они обнаружили через эти Альпы проход. Некоторые из них переселились в Италию и основали город под названием Медиолан. Поэты говорят, что в Италию галлов привлекла жажда вина: в своей родной земле у них нет ничего подобного. А речь у них, по слухам, похожа на хрюканье или рычание, очень грубая и режущая слух.

– Да, я слышал об этих галлах, – сказал великий понтифик. – С какой стати им сюда являться, Марк Цедиций, и какое нам до этого дело?

Цедиций в отчаянии рухнул на четвереньки, расплескав руками мелкую воду.

– Галлы идут! – кричал он чуть не плача. – Ты что, не понимаешь? Их приход будет ужасен. Это будет самое страшное из всего, виденного ранее! Рок! Смерть! Разрушение! Предупреди магистратов! Беги немедленно и забери с собой весталок! Молись богам о нашем спасении!

Некоторое время толстый маленький жрец из свиты великого понтифика шарил по свитку, вращая цилиндры обеими руками и просматривая текст. Неожиданно он вздрогнул и тем привлек внимание Пинарии.

Фослия тоже это заметила. Она схватила Пинарию за руку и прошептала ей на ухо:

– Ты поняла, что там, у того пузатого жреца? Это одна из Сивиллиных книг!

– Быть того не может, – прошептала в ответ Пинария. – Разве они не хранятся на Капитолии, в склепе под храмом Юпитера?

– Конечно. Там жрецы изучают греческие стихи, переводят их на латынь и спорят об их значении. Должно быть, этот толстячок – один из тех жрецов, а свиток у него наверняка одна из Сивиллиных книг!

– Я не думала, что когда-нибудь увижу Сивиллину книгу, – сказала Пинария, трепеща от благоговейного страха. К пророческим стихам обращались только в случае крайней опасности.

Жрец снова вздрогнул и возбужденно зачастил:

– Великий понтифик, я тут кое-что нашел! Мне сразу показалось, что слова этого безумца о чем-то напоминают. И точно, я обнаружил это место. Сама Сивилла предвидела сегодняшнее происшествие. И оставила стих, чтобы мы знали, как к нему отнестись.

– О чем там говорится? Прочитай слова оракула вслух.

Маленький жрец поднял широко раскрытые глаза от свитка. Он уставился на великого понтифика, помолчал, поморгал, прокашлялся и прочел:

Маленький жрец опустил свиток. Все в комнате устремили взгляды на человека, который так и стоял на коленях в воде, на человека, который услышал и донес до них предостережение, полученное от бестелесного голоса: «Галлы идут!»

Вскоре после того, как Цедиций сделал свое предупреждение, пришло известие о том, что вторгшаяся с севера огромная армия галлов осадила город Клузий, расположенный на берегу притока Тибра, в ста милях вверх по течению от Рима.

Отцы города совещались, спорили, обсуждали пророчество Цедиция и слова Сивиллы и порешили на том, что нужно направить в Клузий посольство, чтобы понимающие люди сами увидели этих галлов и выяснили, так ли они многочисленны и грозны, как о них толкуют. Если опасность велика, нужно пустить в ход все дипломатические средства, чтобы заставить галлов отступить от Клузия или, по крайней мере, уговорить их не двигаться дальше на юг, к Риму.

В качестве послов были отправлены трое братьев из выдающейся семьи Фабиев. Галлы приняли их любезно, ибо были наслышаны о Риме и знали, что этот город представляет собой силу, с которой надо считаться. Но когда Фабии спросили, какую обиду нанесли жители Клузия галлам и не оскорбительна ли для богов ничем не оправданная война, предводитель галлов – Бренн – лишь рассмеялся. Это был настоящий гигант, с крепкой челюстью, рыжей бородой и всклокоченной гривой рыжих волос. Он имел столь могучее телосложение, что казался высеченным из гранитной скалы, выделялся ростом даже среди соотечественников, а галлы слыли чуть ли не великанами. Бренн возвышался над римлянами, как башня, и, хотя говорил вроде бы с беззлобным юмором, римляне чувствовали издевку.

– Чем нас обидели клузианцы? – спросил он. – Да тем, что у них всякого добра вдоволь, а у нас слишком мало! Притом что их самих так мало, а нас так много! Что до оскорбления богов, то ваши боги, может, и отличаются от наших, но закон природы одинаков повсюду: слабый покоряется сильному. Так оно везде: и среди богов, и среди зверей, и среди людей. Вы, римляне, ничем не отличаетесь от прочих. Разве вы не отнимаете то, что принадлежит другим, разве не превращаете свободных людей в рабов просто потому, что вы сильнее, чем они? Так что не просите нас пожалеть жителей Клузия. Не хотите ли вместо этого проявить жалость к тем несчастным, которых вы завоевали и угнетаете? Может, из сострадания нам стоит освободить их и вернуть им добро? Как вам это понравится, римляне? Ха!

Бренн откровенно насмехался над ними. Фабии были ужасно оскорблены, но молчали.

Этим дело и кончилось бы, если бы Квинт Фабий, самый младший и самый пылкий из братьев, не вознамерился пустить галльскую кровь. Все народы, включая галлов, признавали защищенный богами статус послов. Повсеместно считалось, что послам должно оказывать гостеприимство и что им нельзя причинять вред, но и сами послы не должны выступать против тех, к кому направлены. Квинт Фабий нарушил этот священный закон. На следующий день, надев доспехи клузианца, он присоединился к воинам осажденного города, поскакал в бой против галлов и, выбрав из противников самого огромного и могучего, сразил его одним ударом меча. Пожелав обзавестись трофеем, Квинт Фабий спрыгнул с коня и принялся снимать с мертвеца доспехи, при этом клузианский шлем свалился у него с головы. Бренн, сражавшийся неподалеку, увидел его лицо и сразу узнал.

Вождь галлов пришел в ярость. Если бы он мог сразиться с Квинтом Фабием прямо на поле боя, смерть одного из них, возможно, закончила бы это дело, но сумятица боя оттеснила одного от другого, развела в разные стороны, и оба закончили этот день, не получив ни царапины.

Фабии отправились обратно в Рим. Бренн, человек порывистый и гордый, размышлял всю ночь, а утром объявил, что осада Клузия закончена. За то, что римляне оскорбили его – сперва предположив, что он обидел богов, а потом подняв на него оружие, – они должны понести наказание. Бренн заявил, что все силы галлов – более сорока тысяч воинов – немедля выступают на Рим.

Великий понтифик призвал наказать Квинта Фабия, заявив, что вся вина должна быть возложена на одного человека, чтобы снять бремя вины с остальных граждан и избавить их от божественного возмездия. Но общественное мнение восхищалось безумной дерзостью Квинта Фабия, а речи о возможном возмездии – что со стороны богов, что со стороны галлов – народ находил смехотворными. Разве Квинт не доказал, что римлянин может легко убить галла, как бы ни был тот грозен с виду? Разве боги не позволили ему благополучно вернуться домой? Подошло время выборов, и, вместо того чтобы наказать Квинта Фабия, народ избрал его самого и его братьев военными трибунами. Бренн, узнав об этом, разъярился еще пуще. Орда галлов, разгоряченная его гневными речами, устремилась по долине Тибра и быстро подошла к Риму.

Среди граждан Рима был человек, делом доказавший свою способность объединить римлян и вести их к победе даже над самым могучим и численно превосходящим противником. Но этот человек, Камилл, находился в изгнании. По ночам весталки молились о его возвращении, но пока все знамения, которые они видели, предвещали беду.

Однако римляне не только не вернули Камилла, но и не сочли нужным в сложившихся обстоятельствах назначить другого диктатора: Фабии и три других военных трибуна разделили командные полномочия между собой. Хотя им удалось собрать армию, вполне сопоставимую по численности с армией галлов, состояла она по большей части из необученных новобранцев. Многие так называемые солдаты сроду не держали в руках ни меча, ни копья, однако гонора у этих юнцов было не меньше, чем у их командиров. Самодовольства в армии было в избытке, но никто не сказал бы того же о дисциплине. Вдобавок командиры, все еще пребывавшие в ссоре со жрецами, требовавшими наказания Квинта Фабия, пренебрегли обычаем произвести гадание перед началом военных действий и принести жертвы богам. Риму предстояло воевать с Бренном без Камилла, без единого командования, без обученной армии и без покровительства богов.

Сражение произошло в день летнего равноденствия. Самый длинный день в году стал самым горестным днем в истории Рима.

Римские войска продвигались вверх по течению реки Аллии рядом с Тибром беспорядочной толпой, путавшейся в противоречивых указаниях командиров. Приблизившись к месту, где Аллия протекала через крутой овраг и соединялась с Тибром (примерно в десяти милях от города), они услышали шум, похожий на отдаленный рев множества животных. Странный шум нарастал и близился, пока до римлян не дошло, что, скорее всего, это распеваемая галлами на их грубом наречии походная песня. При этом никаких сведений от разведчиков получено не было, и то, что неприятель оказался так близко, стало полнейшей неожиданностью.

Римлян охватила паника: они нарушили строй и обратились в бегство. В толчее тысячи людей оказались сброшенными в реку и утонули, еще тысячи запрудили узкий овраг: многие из них погибли в давке, остальных добили галлы. Спастись удалось немногим, да и то благодаря тому, что Бренн, изумленный легкостью своей победы, заподозрил ловушку. Он удержал своих людей от немедленного преследования, и это позволило римлянам, которые побросали оружие и доспехи, удрать от противника, сохранив жизни, но лишившись воинской чести. Поскольку Вейи находились ближе, чем Рим, большинство побежало туда. Лишь горстка беглецов вернулась в город с известием о беде.

Римская армия была разгромлена, ее жалкие остатки, побросав оружие, рассеялись. Окрыленные удачей, но уставшие от немыслимой резни, галлы всю ночь отдыхали, а с утра занялись сбором трофеев: павших римлян было так много, что этот процесс затянулся на целый день.

На следующее утро галлы двинулись на Рим. К полуночи они оказались под стенами города и увидели, что ворота открыты и нигде нет ни одного часового. Зрелище это было настолько странным, что Бренн, опасаясь ловушки, приказал встать на ночлег снаружи и лишь поутру вступил в беззащитный город.

Пинария спала в храме Весты в полном одиночестве. Даже богини там не было, ибо священный огонь Весты не горел и пепел в очаге остыл.

Пока остальные весталки в панике готовились к бегству, Пинарией овладело желание заглянуть, хоть ненадолго, в храм Весты. Она собиралась украдкой сбегать туда и быстро вернуться, но этому помешали толпы людей на улицах. Римские граждане тысячами покидали город. Одни брели пешком, не взяв ничего, кроме одежды. Другие толкали тачки со скарбом. Кое у кого имелись запряженные ослами повозки – эти надеялись вывезти все свои пожитки.

Когда Пинария пробиралась сквозь толпу, люди, из почтения к одеянию жрицы, пытались освободить ей путь, но во многих местах толпа была слишком плотной. Пинарию толкали и пихали в разные стороны. Полуденный зной был невыносим. Люди горестно стонали. Какая-то женщина пронзительно завопила и крикнула, что ее ребенок упал и его топчут ногами. Пинария повернулась посмотреть, но толпа увлекла ее вперед.

Наконец она добралась до храма и устремилась вверх по пустым ступеням. Двери были распахнуты, внутри никого не было. Пинария закрыла за собой двери и глубоко вздохнула.

Зачем она пришла? Весты здесь уже нет, богиня пребывала там, где находился ее огонь (вечное пламя поместили в переносную жаровню и отправили в надежное укрытие подальше от Рима).

Великий понтифик и вирго максима надзирали над этой мрачной церемонией, в то время как весталки смотрели и плакали: пока очаг Весты горел, сохранялась, пусть и слабая, надежда на спасение Рима.

В круглом святилище было темно, пусто и на удивление тихо: массивные двери приглушали шум огромной толпы. На стоявшую в одиночестве посреди святилища Пинарию снизошло странное спокойствие.

– Что толку в пророчестве? – произнесла она вслух, хотя некому было ее услышать.

Марк Цедиций предупредил магистратов и жрецов о галлах, однако никакой пользы от его предупреждения не было. Несмотря на их усилия предотвратить приход галлов – а скорее благодаря этим усилиям! – галлы уже шли маршем на Рим, и ничто не могло их остановить. От пророчества Цедиция толку было не более чем от предсказаний троянской царевны Кассандры, которая предвидела гибель своего города и ничем не могла ее предотвратить. Неужели Риму суждено повторить судьбу Трои?

Пинария содрогнулась и закрыла глаза. Неожиданно на нее навалилась усталость. Она опустилась на колени и прислонилась к пустому очагу.

Конечно же, у нее и в мыслях не было заснуть, более того, это казалось ей просто невозможным при таких обстоятельствах. Но бог сна Сомн в обществе своего сына Морфея, посылающего сновидения, незаметно подкрался и смежил ей веки.

Пинария проснулась с неприятным ощущением потерянности во времени и пространстве.

Где она? Моргая и озираясь, девушка поняла, что находится в храме Весты, и в первый момент почувствовала приступ паники. Неужели сон сморил ее, пока она следила за священным огнем? Пинария посмотрела на очаг. Он был холодным и темным. Огонь погас! Сердце ее забилось, голова пошла кругом, но тут она вспомнила нашествие галлов: огонь унесли в безопасное место, чтобы он не достался врагам.

Весталка почувствовала, что с того момента, как она вошла в храм, прошло много часов. Гул толпы уже не проникал сквозь тяжелые двери, ни одного звука не доносилось снаружи, но не потому, что настала ночь: сквозь узкую щель под дверью проникал яркий солнечный свет.

Пинария отворила двери и прикрыла глаза, ослепленная ярким утренним светом. Должно быть, Сомн возложил на нее тяжкую длань, заставив проспать с полудня одного дня до полудня следующего. Морфей тоже посетил ее, ибо теперь она вспомнила сновидение, в котором Фослия болтала без умолку, хвастаясь своей эрудицией.

– Ромул ходил пешком в своих триумфах. Как ты думаешь, Бренн поедет по Риму в квадриге, как Камилл? Интересно, Бренн такой же красивый…

Ее болтовня раздражала Пинарию, и она все больше расстраивалась.

Было и еще что-то, хотя во сне Пинария возражала и пыталась заткнуть уши. Но Фослия не умолкала:

– Троянских женщин захватывали в плен и обращали в рабство. Ты думаешь, мы, весталки, станем рабынями? Вряд ли галлы позволят нам долго оставаться девственницами…

И хотя Пинария пыталась протестовать, Фослия не унималась, исполненная решимости продемонстрировать свою безупречную религиозную логику.

– Ни один город не может быть покорен, если его жители не оскорбили богов. Убийство или порабощение жителей покоренного города угодно богам. Теперь галлы покорили Рим. Как ты думаешь, что это значит, Пинария? Что это говорит о Риме?

Какой ужас! Пинария задрожала, несмотря на теплый день. Когда же она спустилась по ступенькам и огляделась, действительность предстала перед ней такой же пугающей и странной, как ее сон.

Улица была усеяна брошенными вещами, всем тем, что люди надеялись забрать с собой, но побросали, поддавшись панике или прислушавшись к голосу рассудка. Всюду валялись посуда, мешки с тряпьем, короба и ларцы, набитые неизвестно чем, деревянные и соломенные игрушки, даже стулья и маленькие треножные столики. Брошенные повозки и ручные тележки были опрокинуты, их содержимое разбросано рядом.

Не было видно ни одной живой души, не было слышно ни одного голоса. Пинария всю жизнь прожила в этом городе, она привыкла к его кипучей энергетике, к шумным, напористым толпам. Видеть город без людей было странно. Рим напоминал ей пустую раковину или, хуже того, гробницу без тела.

Город покинули даже боги. Перед бегством римляне забрали из храмов все до единой священные реликвии. Огонь очага Весты, статуи богов, священные талисманы царей, Сивиллины книги – все это или вынесли с собой, или зарыли в тайных местах по всему городу. Остались только Сомн и Морфей. Может быть, они до сих пор витали над ней, ибо Пинарии казалось, будто все, что она видит вокруг, – это не действительность, а какой-то странный кошмар.

Она бродила по Форуму, вздрагивая от гулкого эха собственных шагов, разносившегося по безлюдным пространствам, но, завернув в очередной раз за угол, ахнула от изумления. Перед входом в свою резиденцию сидел на табурете великий понтифик. Услышав ее восклицание, он повернул голову, удивившись ей не меньше, чем она ему.

Девушка подбежала к нему. Он остался на своем месте и лишь насупил брови.

– Пинария! Что ты здесь делаешь? Все весталки покинули город еще вчера.

Она опустилась на колени перед его табуретом.

– Да, великий понтифик, и я должна была уйти с ними. Но мне захотелось в последний раз заглянуть в храм Весты. Я хотела побыть там всего минуту, но вышло так, что…

– Тсс! Ты слышишь?

Пинария склонила голову набок. Поначалу звук был отдаленным и смутным, но потом приблизился и стал более отчетливым. То были голоса людей, они переговаривались, что-то выкрикивали, хрипло смеялись.

– Галлы, – прошептал великий понтифик. – Они наконец пришли!

– Но, великий понтифик, почему ты все еще здесь? Почему ты не убежал?

– Потому что среди нас еще остались римляне. Бежать из города? Никогда!

– Но когда галлы увидят тебя…

– Я не единственный. Пройдись по городу, и ты увидишь, что остались и другие. По большей части – старики, которые никогда в жизни не бегали от врага и не хотят бежать сейчас. У них даже нет намерения укрываться, дрожа, в своих подвалах. Каждый из нас вынес табурет, поставил его перед своим домом и теперь дожидается неизбежного, сохраняя достоинство и тем спасая честь Рима.

– Но ведь галлы – чудовища! Они великаны, в два раза больше обычных людей. Они пьют человеческую кровь, приносят в жертву младенцев и сжигают пленников заживо!

– Они могут уничтожить мое тело, но не лишат меня достоинства. Послушай, Пинария, они приближаются! Ты должна бежать. Скорее!

– Куда?

– Перейди улицу, спрячься среди ветвей тисового дерева и не издавай ни звука, что бы ни увидела. Быстро!

Пинария неохотно отошла от него, и вовремя: она успела спрятаться как раз перед тем, как на улице появились галлы, уверенно шагавшие и со смехом размахивавшие мечами ради удовольствия слышать, как клинки рассекают воздух.

Они и впрямь были здоровенными, хотя и не такими гигантскими, как ожидала Пинария. Не были они и такими безобразными, как она думала. Некоторые могли бы даже считаться привлекательными, несмотря на заплетенные в косы длинные волосы и неподстриженные бороды.

Увидев великого понтифика, галлы умолкли и подошли поближе, с любопытством к нему присматриваясь. Поскольку старец сидел неподвижно, сложив руки на коленях и глядя прямо перед собой, они, вероятно, поначалу приняли его за статую. Варвары медленно окружили его, пролаяли что-то друг другу на своем языке, рассмеялись и стали делать вид, что тыкают в него мечами. Жрец никак не отреагировал, даже не моргнул. Наконец один из галлов – рыжий детина, отдававший приказы остальным, – наклонился к лицу великого понтифика, всмотрелся в его глаза, а потом схватил длинную седую бороду, ухмыльнулся и резко дернул.

Реакция великого понтифика была мгновенной: он закатил галлу оплеуху, причем такую звонкую, что хлопок разнесся эхом по всей улице. Пинария ахнула.

Галл отскочил назад, взревел, выхватил длинный меч, со свистом описал им в воздухе круг. Великий понтифик не шелохнулся, хотя лицо его побелело как мел. После следующего замаха галл изо всех сил обрушил клинок на шею великого понтифика. Сталь с тошнотворным звуком рассекла плоть – голова жреца взлетела в воздух, белая борода потянулась за ней как хвост кометы. Отсеченная голова приземлилась на улице, подскочила один раз, а потом покатилась и остановилась в нескольких шагах от того места, где пряталась Пинария.

Она невольно открыла рот, чтобы вскрикнуть, но чья-то рука сзади легла ей на рот и закрыла его так плотно, что не раздалось ни звука.

Из обрубка шеи обезглавленного великого понтифика забил фонтан крови. Конечности спазматически дернулись, пальцы судорожно сжались. Галлы расхохотались: их забрызгало кровью, но она, похоже, казалась им освежающей, словно дождевая водица. Зрелище было настолько ужасным, что Пинария попыталась вырваться и бежать куда глаза глядят, но неизвестный крепко прижимал ее к себе, она спиной чувствовала биение его сердца. Тело весталки всегда было священно. Пинария не привыкла к тому, чтобы ее касались, и ощущение, которое она испытывала, было для нее совершенно новым, пугающим, но в то же время успокаивающим.

Галлы сбросили тело великого понтифика с табурета, пнули его несколько раз и продолжили путь. Правда, их предводитель велел одному из своих людей вернуться и прихватить отрубленную голову. Варвар прошел так близко от Пинарии, что мог бы легко ее увидеть, если бы вгляделся в листву тисового дерева, но он посмотрел на голову, которую схватил за бороду, и побежал дальше, размахивая над своей головой жутким трофеем.

Галлы прошли по улице и скрылись из виду.

Человек за спиной медленно ослабил хватку и выпустил Пинарию. Она освободилась и, развернувшись, увидела юношу не старше себя, одетого в поношенную тунику и обутого в такую рвань, что назвать эти обрывки кожи сандалиями не поворачивался язык.

Пинария скользнула взглядом по руке, которая закрывала ей рот, потом по той, что касалась ее груди.

– Где твое кольцо? – спросила она.

Юноша поднял бровь. У него были ярко-голубые глаза, и он был очень красив, хотя безобразно постриженные волосы торчали в разные стороны, как пучки соломы.

– Твое кольцо гражданина? – настойчиво повторила Пинария. – Где оно?

По традиции греков каждый римский гражданин носил кольцо, обычно просто железный ободок. Иногда на таких кольцах вырезались идентифицирующие инициалы или символы: те, кто по роду занятий часто рассылал письма или документы, использовали эти кольца в качестве личных печатей.

– У меня нет кольца, – сказал юноша. – Зато у меня есть вот что.

Он указал на амулет, висевший на кожаной тесемке на его шее. По-видимому, он был из свинца, очень грубо выплавленного в форме фаллоса с крылышками.

Пинария побледнела:

– Значит, ты раб?

– Да.

– Раб, осмелившийся прикоснуться ко мне!

Юноша рассмеялся:

– А что, лучше было бы позволить тебе крикнуть? Галлы нашли бы сначала тебя, а потом и меня. Но поскольку я посимпатичнее тебя, кто знает, кого бы они изнасиловали первым. Не знаю, как тебе, но мне вовсе не улыбается стать игрушкой одного из этих кровожадных здоровил.

Пинария уставилась на него, ошеломленная. Ни один мужчина никогда не говорил с ней так бесцеремонно. Впрочем, с рабами она вообще не разговаривала, просто отдавала приказы. Никто никогда не заглядывал ей в глаза и не ухмылялся так бесстыдно.

Раб смерил ее взглядом.

– Ты, должно быть, весталка.

– Да!

– А что ты тут делаешь? Я-то думал, что вы все удрали еще вчера.

Пинария была буквально на грани слез. Она набрала воздуху, чтобы успокоиться, и сердито проворчала:

– Ты дерзкий наглец.

– Фу-ты ну-ты! Скажешь это Бренну, когда он поставит тебя раком посреди площади, а галлы выстроятся в очередь.

Пинария закатила ему пощечину и разрыдалась. Раб не сделал движения, чтобы коснуться ее, но отступил назад и скрестил руки.

– Я напугал тебя?

– Да.

– Хорошо! Потому что в любой момент сюда могут заявиться галлы и это не очень подходящее место, чтобы прятаться.

Пинария утерла слезы.

– Я должна выбраться из города.

– Это невозможно.

– Что?

– Галлов прибывает все больше. Разве ты не слышишь?

Пинария прислушалась и первым делом услышала, как неподалеку распевали хором походную песню. Голоса звучали грубо и нестройно, – похоже, варвары перепились.

– Кстати, меня зовут Пеннат. А сейчас возьми меня за руку и не выпускай. Мы побежим очень быстро.

– Куда?

– Откуда мне знать? Положимся на богов, чтобы они направили нас.

– Боги покинули Рим, – возразила Пинария, но все равно взяла его за руку.

Они бежали то вверх, то вниз, петляя по склонам холмов, не имея определенной цели и лишь стремясь избегать галлов. Но по мере того как галлов в городе становилось все больше и они заполняли его, рыская по всем уголкам, словно крысы, уклоняться от них становилось труднее. Порой варвары замечали их и пускались в погоню, но им удавалось ускользать. Похоже, Пеннат знал в городе каждый переулок, проходной двор или дыру в стене.

Они видели жуткие картины. Многие старцы, по примеру великого понтифика, решили бесстрашно встретить галлов, сидя, как статуи, перед своими домами. Некоторых, как великого понтифика, обезглавили, других задушили или закололи, иные висели на ветвях деревьев.

Судя по всему, в городе осталось много римлян, которые, как и Пинария, намеревались убежать, но не успели. Город превратился в арену для убийств: галлы были охотниками, римляне – добычей. Мужчин зверски убивали, женщин и детей насиловали.

Лавки были разграблены, здания подожжены. Галлы, разинув рты, обозревали роскошные дома на Палатине, но еще большее удивление вызвала у них примитивная хижина Ромула, сохраненная как памятник непритязательной простоты посреди самых изысканных строений города. Могли ли вообще эти дикари, чуть ли не звери, понять, что представляет собой эта священная хижина? Выглянув из ветвей, Пинария увидела, как группа пьяных галлов обступила кружком хижину и мочилась на нее, гогоча и состязаясь в непристойностях. Осквернение предтечи Рима ранило ее в самое сердце, оставив ощущение того, что начавшаяся с этой лачуги история города на ней же навсегда и закончится.

Этот страшный поход казался бесконечным. Наконец, проходя под Тарпейской скалой, Пинария и Пеннат услышали оклики сверху.

– Сюда! Поднимайтесь сюда! Вы будете в безопасности, если взберетесь на вершину Капитолия!

Задрав головы, они увидели над самым обрывом крохотные фигурки, манившие их отчаянными жестами.

– Галлы! Совсем рядом с вами, позади того здания! Бегите! Скорее! Если успеете добраться до той тропки, что, петляя, ведет на Капитолий…

Пинария была слишком напугана, чтобы думать, слишком устала, чтобы двигаться, и если все же устремилась на зов, то лишь потому, что Пеннат буквально потащил ее вперед за руку. Когда они перебегали через Форум, их заметил тот самый отряд галлов, который обезглавил великого понтифика. Один из диких громил все еще тащил за волосы отрубленную голову жреца как трофей. Пинария вскрикнула. Галлы загоготали и побежали за ними.

Они мчались по тропе, которая должна была привести к вершине Капитолия, тем самым путем, которым каждая триумфальная процессия добиралась до храма Юпитера. Опустошенная печалью, парализованная ужасом, Пинария совершенно выбилась из сил, однако стараниями Пенната, который тащил ее, она чуть ли не летела по петляющей тропе. Должно быть, подумала девушка, у раба, в соответствии с его именем, и вправду есть крылья, иначе как бы он мог заставлять ее двигаться, когда ноги не повинуются и воля исчерпана?

Капитолий благодаря крутизне склонов всегда представлял собой естественную крепость, самую защищенную из всех Семи холмов. А поскольку на нем из поколения в поколение возводили множество монументальных строений, соединявшихся арками и стенами, к естественным добавились и рукотворные оборонительные сооружения. Нашедшим прибежище на вершине холма людям оставалось лишь завалить камнями и галькой некоторые проходы, чтобы превратить Капитолий в настоящую цитадель. Этим они и занимались, когда Пеннат и Пинария добрались до вершины.

В перекрывавшем проход завале из камней и бревен еще оставалась узкая брешь, в которой стоял человек, махал руками и громко звал беглецов.

– Скорее сюда! Галлы гонятся за вами!

Еще один римлянин появился над завалом, поднял лук и выпустил стрелу, едва не снявшую с Пинарии скальп. Позади, так близко, что девушка содрогнулась, раздался крик ярости и боли. Преследователи буквально дышали им в спину.

Пеннат нырнул в брешь и протащил за собой весталку. В узком проходе она расцарапала о торчавший обломок дерева плечо, но, главное, оказалась внутри. Одни римляне бросились заваливать проем, другие снова взялись за луки. Потом один стрелок издал торжествующий крик:

– Улепетывают! Один получил от меня стрелу в глаз, другой – в плечо. Даже такие громилы поджимают хвосты и удирают, стоит только дать им настоящий отпор.

Лучник спрыгнул с баррикады, гремя доспехами. Он снял шлем, явив взору Пинарии гладко выбритое лицо, яркие зеленые глаза и копну черных волос. Расправил широкие плечи, выпрямился и звучно представился:

– Гай Фабий Дорсон. – Похоже, звучание собственного имени доставляло ему удовольствие, но эффект получился почти комическим. – Да ты никак весталка? – спросил лучник, взглянув на ее одеяние.

– Меня зовут Пинария, – сказала девушка, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

– А это что? – Дорсон уставился на ее плечо, где платье порвалось и на бледной коже выделялась заметная ссадина, окруженная разводами крови. Он отвел взгляд, сознавая святость ее тела. – Как могло такое произойти? Раб должен был обращаться с тобой очень бережно! Если его нужно наказать…

– Не говори глупостей, – возразила Пинария. – Эта ранка пустяк, а раб спас мне жизнь.

Она прикрыла царапину рукой, поморщилась от боли и посмотрела на Пенната. Может быть, он не был так красив, как ей сперва показалось, и рядом с Гаем Фабием Дорсоном он выглядел слегка нелепо, с плохо подстриженными волосами и обносившейся одеждой. И тем не менее, когда он улыбнулся ей – какая наглость со стороны раба! – она не смогла удержаться от ответной улыбки. А потому покраснела и опустила глаза.

– Если бы у тебя действительно были крылья, ты мог бы улететь отсюда, – сказала Пинария. – Если бы только…

Она стояла позади парапета на Капитолии, выходившего на Форум и окружавшие его холмы. С прихода галлов прошло уже немало дней, и вид Рима, захваченного дикарями, стал привычным. Правда, в последнее время осажденные на вершине Капитолия римляне все реже слышали крики беспомощных граждан, которых галлы вытаскивали из укрытий и подвергали насилию и пыткам. Кому-то из скрывавшихся посчастливилось добраться до Капитолия, большинство же галлы отловили и истребили. Тем не менее нападения галлов на город продолжались день за днем. Ограбив чей-нибудь дом, они часто поджигали его, чтобы получить удовольствие от разрушения или чтобы позлить римлян, наблюдавших за этим с Капитолия. Вот и сегодня над городом поднимались огромные клубы дыма, который образовывал над холмами серую пелену, скрывавшую летнее солнце и превращавшую полдень в сумерки.

Горстка защитников Рима по-прежнему находилась на вершине Капитолия. Гай Фабий Дорсон настоял на том, чтобы они считали себя именно защитниками, а не пленниками, ибо они – римляне и находятся на римской земле. Недостатка в съестных припасах и питье пока не было. В первые дни оккупации они укрепляли свои оборонительные сооружения – воздвигали частоколы и даже обтесывали некоторые склоны холма, чтобы сделать их более крутыми. Караульные несли дозор день и ночь, и потому их позиция оставалась по-настоящему неприступной. Она была неприступна для врага, но не для отчаяния – ведь у них на глазах дом за домом уничтожали их родной город. Они не имели никакой связи с теми, кому удалось бежать, и, главное, имели все основания полагать, что боги отвернулись от них. Все это повергало в уныние, не покидавшее их ни днем ни ночью. Если бы только у кого-то имелись крылья, он мог бы улететь…

Пеннат, находившийся рядом с ней, улыбнулся. Он всегда улыбался, хотя их положение к тому не располагало. Этот парень не походил решительно ни на кого из тех, что Пинария знала раньше. Рабы, если она вообще обращала на них внимание, держались подобострастно и стремились не попадаться на глаза. Свободные люди, видя в ней весталку, проявляли почтительность, хотя многие испытывали неловкость. В Пеннате ничего такого не было. Он все время шутил, к обстоятельствам, в которых они оказались, относился с удивительной легкостью, а ее высокий статус, казалось, ничего для него не значил. Похоже, он был начисто лишен благочестия, а то и религиозной веры вообще: с его языка частенько срывались высказывания, близкие к святотатству. Этот раб не оскорблял богов, он просто не признавал их существования.

Пинария никогда не встречала подобного человека и даже не представляла себе, что таковой может существовать. Казалось, не было ничего такого, о чем Пеннат побоялся бы с ней заговорить.

Порой казалось, что он заигрывает с ней, но тут ей, по причине неопытности в подобных делах, судить было трудно. Вот окажись рядом Фослия, Пинарии было бы с кем поговорить о необычных ощущениях, которые пробуждал в ней этот необычный раб.

– К добру или к худу, – сказал Пеннат, – но, несмотря на мое имя, крыльев у меня нет да никогда и не было. Я тебе разве не рассказывал, откуда у меня взялось такое прозвище?

Пинария покачала головой.

– Мне дал его мой господин, когда я был младенцем. Моя мать была его рабыней.

– А твой отец?

Пеннат пожал плечами:

– Я его никогда не знал. Но насколько могу судить, сам старый господин тут и постарался.

Пинария покраснела. Пеннат щелкнул языком.

– Правда, что весталкам ничего не говорят насчет продолжения рода и всего, что с этим связано? Ну конечно нет. К какой практической цели может весталка применить такие познания?

Пинария покраснела еще больше.