Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она «научилась» Данэм Лина
Хоакин родился в Филадельфии и был почти на десять лет старше меня. Он излучал самодовольство (что выглядит несообразно, если носить такой ширпотреб, как шляпа «федора»), был долговяз и тощ и одевался, как Марлон Брандо в фильме «Трамвай „Желание“». Циничный гурман, он обожал максимы вроде «хреново было бы жить после сорока пяти» и вел себя как мой повелитель. Вообще-то он встречался с одной девушкой, но мы флиртовали. Флирт состоял в том, что Хоакин тестировал мой общий интеллект и отмечал слабость пространственного мышления, а затем подмигивал в знак того, что все это шутка.
Однажды вечером кто-то нагадил перед дверью в туалет.
— Я надеюсь, ты понимаешь, что убирать придется тебе, — сказал Хоакин.
Убирать я не стала, но получила некое удовольствие от самого распоряжения. Хоакин откровенно грубил. Притворно негодуя («А чего мне-то!»), я таяла. Он был Снайдли Уиплэш, а я — невинная девушка, привязанная к рельсам, только я совсем не ждала Дадли Справедливого[35].
Мы начали переписываться. Мои письма были длинные и замысловатые, я старалась показать Хоакину свою склонность к черному юмору (я могу шутить об инцесте!) и как много я знаю о Романе Полански. Хоакин отвечал кратко, в его письмах можно было вычитать и все, и ничего. Он даже ни разу не подписался. В день моего увольнения мы встретились после работы и раскурили травку, которую я по этому случаю достала. У меня не было бумаги для самокруток (на самом деле я не курю травку!), и мы использовали страницу из книжки «Final Cut Pro для чайников». Я попыталась поцеловать Хоакина. Он сказал, что не должен со мной целоваться, — не из-за подруги, а потому, что уже спит с другой официанткой. Мы пошли в круглосуточный пакистанский ресторан. Получив отказ, я впервые за много дней ощутила голод. Мы ели лепешки наан в полном молчании.
Этот вариант дружбы продержался до июня, а потом мы поцеловались на улице перед рестораном. Меня разочаровали слишком твердые губы Хоакина и манера замолкать, когда у него случалась эрекция. Последовали два года неопределенности, спорадических встреч ради секса, сопровождаемого все новыми извращениями и зачастую приемом средств, которые мои родители держали на случай сильной боли, а я таскала и припрятывала. Порой Хоакин игнорировал меня месяцами, и когда я сидела в пезде метро, такая девочка в беретике, на каждой остановке мне мерещилась в дверях его фигура. Дождавшись наконец приглашения в гости, я пропадала у него дома, как в черной дыре. Если мне случалось там заснуть, то наружу я выходила иногда лишь к полудню, продрогшая до костей, и на улице моргала от неяркого бруклинского солнца.
Кульминацией наших отношений стала поездка в Лос-Анджелес, хуже которой еще не бывало, разве что у Дэвида Линча. Мы провели четыре дня в отеле «Шато Мармон», где витает призрак Джона Белуши и оттого принимать ванну неуютно, и с вами крайне нелюбезны, если вы просите ложку. Основные факты: Хоакин ни разу не прикоснулся ко мне, я заснула голой в ботфортах моей мамы, Хоакин честно сказал, что понятия не имеет, как следует заботиться о другом человеке.
К тому времени мои творческие поиски уже получили некоторое признание, и я думала, что Хоакин меня зауважает. Но успех не принес мне ничего, кроме денег, чтобы во время ужина с друзьями я могла выскользнуть из-за стола, взять такси и приехать к нему домой. Я надеялась, что никто не спросит меня, куда я собралась, и мне не придется врать. После Лос-Анджелеса раз или два мы занимались сексом, но мое сердце в этом не участвовало. Если вообще участвовало когда-нибудь.
Перескажи я нашу историю тогда, она получилась бы сильно приукрашенной. Я бы написала, что Хоакина никто не понимает, а он такой же печальный, испуганный и одинокий, как и мы все. Я бы посмеялась, описывая сумасшедшие сексуальные выдумки, которые позволяла Хоакину, и его житейскую незрелость (входную дверь загораживает недособранный каркас кровати, наличные хранятся в ящике из-под сигар, по всем карманам рассованы презервативы). Подходя к его дому, я всегда повторяла себе: да, мое место не здесь, но ведь можно сделать привал на дороге жизни, не так ли? Я представляла себя шпионкой: отсутствие самоуважения я изображаю для отвода глаз, а втайне готовлю подробные разведывательные отчеты для девушек, чьи бойфренды выглядят как лесбиянки и предлагают посмотреть очередную серию «Ночных огней пятницы», поедая готовый ужин из коробки. Пусть у них будут уютные мирки и шаблонные любовные истории. Я не удовлетворюсь нормой, мне бы замутить что-нибудь в духе Сид-и-Нэнси. Я буду круче.
Я росла счастливой девочкой. Мне не всегда легко было ужиться с собственной головой, но меня окружала любящая семья, и беспокоились мы разве что о том, какую галерею посетить в воскресенье и помогает ли детский психолог побороть мои проблемы со сном. Только в колледже я начала понимать, что получила несколько «тепличное» воспитание. Однажды, когда я училась на первом курсе, под окнами моего общежития расположилась компания полуночников, они курили и громко смеялись; мне страшно захотелось присоединиться к ним, и я выскочила на улицу прямо в пижаме.
— Что у вас тут происходит? — спросила я.
— Оу, — протянул Гэри Прэлик, который постоянно носил свитер, связанный прабабушкой (потом я узнала, что ей всего семьдесят девять). — Не твое дело, барышня из Сохо.
Придурок и вредина. (Разумеется, потом я с ним переспала.) Я очень старалась выбросить из головы его слова, но они привязались ко мне, подкрались в те ночные минуты, когда я уже съела три куска пиццы, но еще не заснула. Чего я не понимаю? И как это понять, если не сваливать все на послевоенное расслоение общества? Я не могла отделаться от ощущения, что мне еще многое предстоит узнать на собственном опыте, многому научиться. Именно это ощущение легло в основу моего романа с Хоакином.
Так вот, друзья, узнавать «мир» не значит строить из себя шалаву перед уроженцем нью-джерсийской глубинки, который в четыре часа утра раздумывает, какую запись группы Steely Dan поставить. Тайна жизни приоткрывается не тогда, когда люди смеются над тем, что ты училась литературному мастерству. Ничего просветительного нет в том, что ты позволяешь лысому приятелю своего почти бойфренда класть руку тебе на бедро в сантиметре от промежности, потому что, кажется, влюбилась — иначе как объяснить такие траты на дорогу до его дома?
Мой и Хоакина первый секс был короток и оставил осадок грусти. Над нашими головами тихонько гудели лампы. Хоакин не смотрел на меня. Потом он быстро ретировался. Я гадала, не моя ли в том вина. Может, я была холодна как рыба, или вообще неизобретательна в постели, или меня парализовало, потому что я отчаялась понравиться. Может, это моя судьба — лежать бревном, пока не состарюсь для секса.
А в канун Дня благодарения я встретила Хоакина в одном из баров в Куинсе. На мне были колготки в сеточку и серый костюм с короткой юбкой из «Джей Си Пенни» — ни дать ни взять проститутка, переодевшаяся страховым агентом. Но что-то в моем наряде распалило Хоакина, новый голод, отраженный в его глазах, повлек нас к нему домой, он стал целовать меня на диване, решительно и немного зло. Потом он подвел меня к кровати и уложил на живот. Я была пьяна, испугана, заворожена, поэтому мои воспоминания туманны, но я точно знаю, что колготки были скомканы и засунуты мне в рот. Иногда я переставала понимать, где он находится, пока не кончила. На сей раз он говорил со мной и дал волю такой гнусной похабщине, какой я еще не слышала из человеческих уст. Я была впечатлена затейливостью изложения, но и устрашена его наклонностями. Вот, подумалось мне, лучшая игра, в какую я когда-либо играла.
На следующий день я шла по улице без колготок, пошатываясь, и не могла решить, пала я или воспряла.
Но я не стала ближе к правде жизни от того, что присмотрела бар в соседнем квартале и, посидев там, соврала Хоакину, что я на классной вечеринке «как раз неподалеку». Хоакин оказался занят. С другой своей девушкой, которая, по его словам, «так хорошо воспитана, что даже грязное белье у нее пахнет, как чистое». Почему я не перестала звонить ему? Ждала, что он изменится. Даже в самые скверные минуты ждала, что он заговорит со мной, как говорили отец или Джефф. Как ни увлекала меня новая разновидность неуважения, в глубине душе я хотела, чтобы меня уважали.
Мне было тяжело, одиноко, и казалось, что я очень далеко от себя настоящей, а это, наряду с сильной тошнотой без рвоты, я считаю верхом человеческих несчастий.
Развязка всегда наступает неожиданно. Худшее уже позади, ты успеваешь пройти десять шагов вперед, и тут тебя резко кренит влево. Мы с Хоакином съездили в Калифорнию, затем последовал долгий период охлаждения. А дальше мы влюбились друг в друга на целую неделю. По крайней мере, я чувствовала влюбленность. Стоял октябрь, было еще тепло, но почти все время моросил дождь. Я получила первый в жизни гонорар и купила кожаный блейзер с серебряными люверсами и широкими лацканами, в сочетании с которым любая одежда смотрелась как униформа из будущего. Мы встретились, чтобы вместе выпить, и Хоакин крепко меня обнял. Мы обсуждали Лос-Анджелес, как там стало уныло, и насколько все-таки нам лучше быть друзьями. Мы засиделись в баре, пропуская рюмку за рюмкой, а уже у него дома решили, что друзья могут заниматься сексом, только без поцелуев, как в «Красотке». Наутро он лег поближе ко мне, а не с краю. А через несколько часов написал мне в эсэмэске, что провел со мной прекрасный вечер. Это было как чудо.
Через два дня мы пошли в кино. Я снова надела блейзер, а Хоакин купил мне гамбургер — кстати, именно он положил конец моему вегетарианству, за что я по гроб жизни буду ему благодарна, потому что кровь животных придает мне сил. По улице мы шли близко друг к другу, и я вдруг осознала, что Хоакин впервые публично свидетельствует свое право собственности на меня. У меня в спальне (родители уехали) мы смеялись, болтали и опять начали целоваться. Вот таким мог быть наш роман. Но таким он никогда не был. И я разозлилась.
Ободренная новым статусом женщины, делающей важную работу, и покупкой красивого блейзера, я приказала Хоакину валить ко всем чертям. Ну, точнее, написала по интернету. После лучшей ночи из всех, первой ночи, когда Хоакин дал мне быть самой собой, я написала ему, что он причинил мне боль, злоупотребил моей привязанностью, из-за него я чувствовала себя доступной женщиной. Что не такого обращения я жду и больше не хочу иметь с ним дела. Потом я сидела и ждала письма с извинениями. У меня разболелся живот, но ответа я не дождалась.
После того письма я спала у Хоакина еще только раз, облаченная в спортивный костюм.
Первые шаги.
Играя какую-либо сцену, никогда нельзя формулировать ее посыл напрямик и скармливать в готовом виде: ведь отчасти драматизм состоит как раз в том, что твой персонаж сам еще толком ничего не понимает. Я хотела бы со блюсти это правило и здесь. Мне казалось, я обладаю достаточным умом и здравым смыслом, чтобы отделять оценку, которую давал мне Хоакин, от самооценки. Я полагала, мне удается терпеть равнодушие, граничащее с презрением, и сохранять нерушимое уважение к себе. Я подчинялась командам Хоакина, твердо веря, что могу исполнять эту роль без ущерба для той заповедной части своей природы, которая, я знала точно, заслуживает большего. Иного. Лучшего.
В реальности все по-другому. Если кто-то показывает, как ты мало значишь, и ты не бросаешь его, то начинаешь незаметно для себя падать в собственных глазах. Ты не состоишь из отделений! Ты цельная личность! Все сказанное и сделанное по отношению к тебе затрагивает тебя целиком. Позволять обращаться с собой как с куском дерьма — не забавная игра и не дерзкий интеллектуальный эксперимент. Ты принимаешь такое обращение, поддерживаешь и привыкаешь думать, что заслужила его. Очень просто. Но скольких усилий мне стоило все усложнить.
Я сказала себе, что сама виновата. В конце концов, Хоакин никогда не обещал порвать со своей девушкой. Он с самого начала дал мне знать, что по природе бунтарь и рубит правду-матку. Он даже звонить никогда не обещал. И все же я убеждена: вступая в интимную связь, мы обязуемся, чисто по-человечески, быть порядочными, выражать друг другу одобрение, уважительно изучать характеры друг друга. Недавно одна подруга пожаловалась мне на юриста, с которым у нее был роман: «Как человек, который постоянно заботится о социальной справедливости, может настолько мало заботиться о моих чувствах?» И я рассказала ей об этом обязательстве. Я верю, что оно справедливо и реально. Хоакин не выполнил свою часть договора. А я не узнала о жизни ничего такого, чему не научилась бы в своем Сохо.
Барри
Я ненадежный рассказчик.
Я добавляю вымышленные подробности практически в каждую историю о своей матери. Моя сестра утверждает, что каждое наше «общее» воспоминание придумано мной, чтобы произвести впечатление на публику. Я часто прикидываюсь нездоровой. Когда я хочу изобразить кого-нибудь из знакомых мужчин, то говорю низким голосом и с самоуверенной интонацией, а когда отца — имитирую интонацию «не приставай к старшим». Но главное, я описала в этой книге сексуальное недоразумение, произошедшее между мной и усатым республиканцем в колледже, как обидный, но поучительный промах неофитки в выборе партнера. На самом же деле никакого выбора не было.
Эту историю я пересказывала себе на все лады, и сейчас в моей памяти сталкиваются несколько версий, хотя природа событий такова, что они случаются лишь раз и их ход не изменить. День спустя каждая подробность еще виделась четко (насколько это возможно в тумане от теплого пива, ксанакса и неумело употребленного кокаина). Через несколько недель все они стали воспоминанием, которое я от себя отгоняла, как в свое время отгоняла мысли о дедушке, лежащем в гробу в морской униформе — таким я увидела его за поворотом коридора в похоронном бюро.
В последней версии я вспоминаю то, что могу вспомнить. Те вещи, которые я могу осознать. Не помню, как все началось, но дальше мы с Барри лежим на ковре (точнее локализовать место действия не могу), в пыльных сумерках съемной комнаты я различаю бледный и вялый пенис, приближающийся к моему лицу, чувствую прохладу воздуха и прикосновение губ там, где неожиданно для себя раздета. В голове снова и снова звучит рефрен, работает жалкий механизм самоуспокоения: «Так делают взрослые».
Два раза в жизни я чувствовала себя крутой, и оба раза в новой школе. В седьмом классе я сменила квакерскую школу на Манхэттене на бруклинскую общеобразовательную. В первой я слегка диссонировала, как ребенок из музыкальной богемы, только петь я не умела, а вместо этого, сидя в углу столовой и жуя бутерброд с прошутто, читала биографию Барбры Стрейзанд и наслаждалась одиночеством, как недавно разведенная женщина в римском уличном кафе. Новая школа увидела меня другой: мелированные волосы, туфли на платформе, джинсовый жакет и значок «Не писай кипятком». Мальчики подсылали ко мне других мальчиков с признанием, что я им нравлюсь. Некоему Чейзу Диксону, спецу по компьютерам и сыну двух лесбиянок, я сказала, что не готова к серьезным отношениям. Людям нравились мои стихи. Но прошло немного времени, блеск новизны померк, и я снова сделалась второ— или даже третьеразрядным представителем экосистемы своего класса.
Во второй раз я выдержала марку при переходе в новый колледж. Старый, расположенный в десяти кварталах от дома, мне пришлось покинуть из-за крупных неприятностей, и я перебралась в другой, общеобразовательный, находившийся среди кукурузных полей Огайо. Я снова осветлила волосы, купила стильный жакет, на сей раз клевый японский бушлат в зеленую и белую полоску, и снова купалась в знаках внимания со стороны людей, которым вроде бы нравились мои стихи.
Вскоре я сделала первую попытку самоопределения — присоединилась к участникам издания «Грейп», которые безмерно гордились тем, что выпускают альтернативную газету в альтернативном колледже. Я писала рецензии на порнографию («„Анальная Энни и усердные супруги“ — забавное кино, где героиня шепелявит»), обрушивалась с критикой на культуру Facebook («Журнал вечеринок Стивена Марковица заставляет первокурсников чувствовать свое одиночество») и провела независимое расследование по делу о потопе, произошедшем в общежитии корпуса «Африканское наследие». Мой интерес сразу же привлек Майк, один из редакторов газеты, старшекурсник ростом под два метра. Он носил очки, как у Наполеона Динамита[36], но в нем было самодовольство старожила и мрачноватое обаяние Райана Гослинга. Майк жил в Ренсон-коттедже — викторианском особняке, принадлежавшем кампусу и знаменитом тем, что в годы учебы там жила Лиз Фэр[37].
В начале моей карьеры в «Грейп» мы с Майком танцевали грязный танец на вечеринке, и в процессе он просунул колено мне между ног, о чем к следующему рабочему совещанию как будто бы совершенно забыл. Сотрудниками он правил железной рукой, сыпал ругательствами направо и налево, но я прошла испытание, и Майк часто приглашал меня посидеть в закусочной в компании с его подручным, маленьким евреем Гольдблаттом. На тарелках перед ними всегда высились горы ло-мейна, вегетарианские бургеры и несколько видов сухих-пресухих кексов. Мы с Майком все время вели словесные бои. Конечно, мы флиртовали, вовсю стараясь произвести впечатление, но еще больше — сохранять равнодушный вид.
— Я считаю, у моногамии нет будущего, — однажды сообщил мне Майк, когда мы сидели в закусочной и ели хашбрауны.
— Мне-то что. Я не твоя подруга.
— И слава богу, дорогая.
Я хихикнула. Ведь я была гораздо круче подруги. Репортер. Соблазнительная женщина. Второкурсница.
Той зимой я на месяц уехала домой лечиться от мононуклеоза. Все это время Майк регулярно выходил на связь под тем предлогом, что он «сражается», ему не хватает команды «А»[38] в моем лице и наш соперник «Оберлин Ревью» готов стереть его в порошок. Я вернулась, все еще с воспаленными гландами, и в тот же вечер отправилась в компании Майка и Гольдблатта в самый приятный ресторан городка, надев винтажное свадебное платье. Майк улыбался мне так, будто мы и вправду были парой (которая повсюду таскает с собой третьим маленького еврея).
Прошло несколько недель. Майк забрел ко мне, и мы стали смотреть «Соломенных псов». Я призналась, что меня взволновало изображение женской сексуальности в этом фильме, героиня которого и ненавидит тех, кто ее домогается, и желает, чтобы ею пользовались. Потом он лег на меня, и минут сорок мы целовались.
Итогом стала мучительная связь, к концу которой мы имели (в цифрах):
1,5 раунда секса;
1 совместный душ (для меня первый);
около 7 душещипательных стихотворений с описанием «шлепков наших тел друг о друга в ту ночь»;
1 совершенно лишний тест на беременность.
А еще однажды я явилась к нему на вечеринку с красным текущим носом и остаточными признаками мононуклеоза, умоляла отойти со мной в уголок и поговорить, после чего упала в обморок. Кайл, сосед Майка по комнате, повез меня домой и убеждал, что я должна себя уважать.
Я выучила слово «изнасиловать», когда мне было семь лет, но не совсем верно его поняла, при этом использовала где ни попадя. Однажды я сидела на диване с книжкой, и ко мне затопала моя двухлетняя сестра. Штанишки ее пижамы, разрисованной воздушными шарами, отвисли под тяжестью подгузника. О, как несправедливо, что приходится жить в одном доме с ребенком! Грейс ужасно хотелось поиграть, и она обхватила руками мои ступни и лодыжки. Не дождавшись реакции, она принялась карабкаться на меня, как на горку, по-малышовому булькая от смеха.
— Мам! Пап! — закричала я. — Она меня насилувает!
— Что она делает? — спросила мама, безуспешно пытаясь скрыть улыбку.
С Майком у меня был первый опыт орального секса. Это произошло после благотворительного вечера в поддержку Палестины, у меня в комнате, на полу. Ощущение было странное, словно меня жует чужой ребенок. Наш первый секс числился всего лишь вторым в моей жизни. Майк поставил африканскую музыку и стал целовать меня так, будто с неохотой выполнял приказ надзирателя. Я вцепилась в него, полагая, что он даст мне знать, если секс должен быть другим. Кончая, он испустил серию испуганных вскриков, как попавший под дождь котенок. Я двигалась, пока он не велел мне остановиться.
Мы с Нони стоим у газетного киоска напротив детского сада Грейс и ждем, когда за нами приедут на машине. Мне девять лет. Исполнилась моя мечта — в тот день меня освободили от школы, но провести его так, как хотелось, не вышло. Нони — моя няня из Ирландии. В шестнадцать лет она попала в тяжелую аварию, из-за которой у нее плохо открывается рот. Ее волосы хрустят от лака, и она носит короткие леггинсы, обнажая загорелые икры. Мы листаем журналы и пьем холодный чай. Продавец останавливает на мне взгляд, и внезапно по моей спине бежит холодок. Я уже знаю, как произносится это слово.
— Нони, — шепчу я в панике, — Нони!
— Что такое?
— По-моему, он пытается меня изнасиловать.
Я помогала Майку и Гольдблатту покупать щеглов для художественной инсталляции. Из-за чьей-то неосторожности щеглы разлетелись по ванной Ренсон-коттеджа, и тут я вспомнила навыки, полученные во время волонтерства в Одюбоновском обществе: загнала птиц в темный угол и собрала по одной. Щегол трепыхался у меня в руках, а я думала, что чувствовать биение обнаженного сердца ближе может только хирург. Птица начала клеваться, но я не брезглива и просто сунула ее обратно в клетку. Много ли девушек могут вот так?
В мае Майк окончил колледж, а с ним и вся его шайка-лейка: Гольдблатт, Кайл (специалист по коста-риканской культуре) и Куинн, занимавшийся текстилем — его выпускной проект включал разработку моделей купальников с дырками в районе промежности. Остался только Барри. Теперь он считался старшим старшекурсником — избыточное определение для тех, кому предстояло отучиться еще один семестр.
Мы с Одри сошлись во мнении, что Барри — тип не из приятных. Его усы могли бы одинаково подойти нелепому моднику из Уильямсбурга[39] и охотнику на крупную дичь. Он носил белые кроссовки Reebok, модель из видеоролика детской гимнастики годов восьмидесятых. Подрабатывал в библиотеке, я часто видела его там: он крадучись ходил между стеллажами и наобум расставлял книги. В компании он привлекал внимание агрессивной маскулинностью и низким голосом, которому позавидовал бы Барри Уайт. Однажды на вечеринке он ударил девушку прямо в грудь. И еще он был республиканцем. Имелись все причины избегать его, и непонятно, почему его так привечали в гостиной Ренсон-коттеджа.
Начался второй «старший» семестр. Барри ходил как потерянный. Друзья уехали, и он стал мягче. Подолгу стоял перед дверью студенческого совета, курил сигарету и пинал камушки. Сидел на старом месте Майка в компьютерном классе, как собака, оставшаяся без хозяина.
Ну и кто теперь круче всех?
Вечеринка в помещении над видеомагазином была как никогда шумная. Одри одолжила мне наряд — шикарное платье с запхом, мы с ней выпили по две бутылки пива, после чего удалились, чтобы поделить ксанакс, оставшийся у нее от перелета во Флориду в компании бабушки. Таблетка подействовала быстро и сильно, и когда мы вернулись к обществу, мною уже владел абсолютно чуждый мне тусовочный азарт. Одри, наоборот, почувствовала головокружение и после долгих колебаний отправилась домой, взяв с меня обещание осторожно обращаться с платьем. Мне ее остро не хватало, пока я не занюхала маленькую щепотку кокаина, насыпанного на ключ. После этого я целовалась с первокурсником, танцевала в очереди перед уборной и там же продемонстрировала народу, как легко распахивается платье Одри, попутно объяснив, какое «фуфло» отделение литературного творчества.
Все мои друзья разошлись. Я искала Одри, хотя она предупредила меня, что уходит, и я это наблюдала. И тут я увидела издалека своего приятеля Джои. Милый, неуклюжий Джои, диджей и лапочка, исполненный мичиганской гордости. Да, это его куртка фирмы Members Only. Высокий, теплый и точно меня спасет. Я подобралась сзади и прыгнула ему на спину. Он обернулся. Это был не Джои. Это был Барри. О боже. В голове пронеслось что-то похожее на звук, которым сопровождается неверный ответ в японских ток-шоу. Ау-оу.
— Давно тебя не видел, — сказал Барри.
— А мы и не знакомы, — сообщила я. — Мне надо пописать.
Барри ведет меня на парковку, и я прошу его отвернуться. Когда я спускаю колготки, чтобы пописать, он засовывает в меня пальцы, как будто решил закупорить отверстие. Не могу сказать, почему не останавливаю его: не могу или не хочу.
На обратном пути я вижу своего приятеля Фреда. Он следит за тем, как Барри ведет меня домой, держа за предплечье (видимо, я сказала ему, где живу), и выкрикивает мое имя. Я не обращаю внимания. Тогда он подходит и хватает меня. Здесь Барри на минуту пропадает из поля зрения, остаемся только мы с Фредом.
— Не делай этого, — говорит он.
— Не хочешь проводить меня — оставь в покое, — невнятно произношу я с выражением глубокой боли, которую раньше у себя и не подозревала. — Просто оставь меня в покое.
Фред качает головой. Что тут поделаешь?
Барри у меня дома.
Теперь мы лежим на ковре и занимаемся всем тем, чем занимаются взрослые. Не помню, как мы оказались на полу, но явно не по случайности.
Вот он вошел в меня, но еще не до конца возбудился. Я бросаю взгляд вниз, и рядом с бледным коленом Барри вижу брошенный презерватив. Я попросила надеть презерватив? Он был в моей аптечке. Я об этом знала, а Барри нет, значит, я до нее как-то доползла. Мое право. Почему он решил, что это нормально — взять и снять презерватив?
Я уже немного очухалась. Удостоверившись, что все это не сон, я прошу Барри снова надеть презерватив. Его член еще не достаточно напрягся, Барри придвигается и пихает его мне в лицо. Похоже на палец без костей.
Я издаю стон, как бы подтверждая, что мне очень нравися. Барри называет меня «детка». Или говорит «о детка», что не одно и то же.
— Ты хочешь довести меня? — спрашиваю я.
— Ахм? — спрашивает он.
— Хочешь меня довести? — повторяю я.
Я знаю, что и вопросы, и сами издаваемые мною звуки — опять же мое право и мой выбор.
Теперь мы лежим поперек комнаты, уже в другой позе. Я откидываю голову назад, как могу далеко, и внезапно вижу еще один презерватив. Или тот же самый. На пальме, принадлежащей соседке. Презерватив, который опять не надет, а возможно, и не был надет.
Тут уж я поднимаюсь на ноги, шатаясь, как новорожденный жеребенок, и вышвыриваю Барри и всю его одежду за дверь, которая ведет на парковку. Он застегивает рубашку, сражается с ботинком. Кажется, зимний воздух отрезвил его. Я захлопываю дверь и смотрю через стекло, как он гадает, в какой стороне его дом. Не хочу видеть его сейчас. Я прячусь в нашей маленькой кухне и жду, когда он уйдет.
Наконец-то я полностью проснулась. Моей соседки нет дома. Как я узнала позже, заслышав шум за дверью, она поднялась наверх и легла спать у подруги, чтобы не мешать мне.
Перед рассветом я прилежно открыла документ Word под названием «База интимных данных» и сделала запись: «Барри. Номер четыре. Мы трахались. В позе 69. Один раз. Секс был ужасно агрессивный. Оба не кончили».
Еще подростком я прочитала статью о десятилетней девочке, изнасилованной незнакомцем. Уже будучи сорокалетней женщиной, она вспоминала, как лежала на грязной земле, в полотняном платьице, сшитом мамой, и от страха притворялась, что получает удовольствие. Ее история одновременно ужасала, возбуждала и впечатляла как план самозащиты. Она жила в моей памяти всегда, но я долго не думала о ней, пока Барри меня не оттрахал. Оттрахал так жестоко, что потом я все утро просидела в горячей ванне, пытаясь прийти в себя. Тогда-то и вспомнила.
Назавтра мы с Одри встретились и решили пойти в компьютерный класс делать домашнее задание. Обе еще были в пижамах, поверх которых навертели кучу всего, чтобы не мерзнуть. Когда мы стояли в ванной и мыли руки, подолгу держа их под горячей водой, я проговорила: «Хочу тебе кое-что рассказать». Мы забрались на выступ над батареей, прижались друг к дружке, и я описала события той ночи, в заключение извинившись за платье.
Бледное личико Одри побелело еще больше. Она стиснула мою руку и прошептала, как персонаж семейной мелодрамы:
— Тебя изнасиловали.
Я расхохоталась.
В тот вечер мы с Майком болтали в чате Google. Майк жил в Сан-Франциско, работал в рекламном агентстве и встречался с обладательницей, как он сказал, «суперзада», которая баловалась таблетками. Ее сетевое имя в MySpace было Rainbowmolly[40].
00:30
Я: дурень я тебе звонила
Майк: я знаю был на вечер инке вечеринке
Я: я тоже
00:31
Майк: ДА ЧТО ТЫ
Я: жутко напилась
Майк: молодец я себя облевал
Я: буэ а сейчас ты как?
Майк: норм
00:32
не выходил из дома
Я: я совершила дебильный поступок будешь смеяться
Майк: расскажи
00:33
РАССКАЖИ
Я: привела к себе Барри твоего чокнутого приятеля
Майк: —
хаха
ХАХАХА
Я: сама знаю
Я взяла свою ярко-розовую «раскладушку» и набрала номер Майка, хотя не была уверена, что мне так уж хочется с ним поговорить.
— Это очень глупо?
— Ну, Барри звонил мне сегодня, сказал, что проснулся в коридоре своей общаги. И что крепко вставил одной девчонке, но не помнит, какой именно.
Майк закашлялся от смеха.
Это «крепко вставил» будет преследовать меня всю жизнь. Даже когда пройдет острая боль от глубокого фрикционного ожога. Когда я забуду горечь спермы и ругань, доносившуюся из-за толстого дверного стекла. Лишившись смысла, этот набор звуков будет значить одно: стыд.
Неделю спустя влагалище у меня все еще болело. И когда я ходила, и когда сидела. Я думала, утренняя горячая ванна мне поможет, а стало только хуже. Зимние каникулы я проводила дома и мерзла вся целиком, за исключением одного неуемно горящего места. Пришлось идти к маминой врачихе, той самой, которая приняла у нее вторые роды. Она осторожно меня осмотрела и сказала, что процесс заживления идет, только медленно. Так же медленно, как заживает ссадина на коленке, которая все время трется о джинсы.
— Видимо, случай был очень грубый, — сказала врач без осуждения.
В следующем семестре, когда Барри уже окончил учебу, моя подруга Мелоди рассказала, что однажды ее подруга Джулия занималась с ним сексом, и наутро стена была забрызгана кровью. Забрызгана, повторила Мелоди, как в детективе. Правда, Барри вел себя хорошо, купил Джулии противозачаточную таблетку и дал имя ребенку, который у них не родится. Джулия не сердилась.
— Но тебе стоит знать, — добавила Мелоди, — Барри потерял невинность с одной проституткой в Новом Орлеане.
И на что мне это запоздалое предупреждение? Оставалось смириться с фактом.
Я пообещала себе не заниматься сексом, пока не влюблюсь в кого-нибудь. Прождав полгода, я наконец нашла того, с кем решилась переспать, и он стал моим первым настоящим бойфрендом. Хоть он и был асоциален до крайности и в сексе робок, но смотрел на меня как на восьмое чудо света, и мы были лучшими друзьями.
Однажды мы валялись в постели днем, что позволительно только в колледже или во время сезонной депрессии, и я рассказала про Барри. Я плакала, отчасти из-за воспоминаний, а отчасти злясь на свою манеру изложения событий. Мой друг стал усиленно вспоминать, попадался ли ему Барри в кампусе, а я злилась, потому что не нашла правильных слов.
Даже на самом безобидном ток-шоу люди рассказывают ужасные вещи. Раскрывают свои истинные чувства по отношению к ближним. Вспоминают истории из детства, которые их родители охотно бы забыли. Обсуждают физические особенности других людей. Богатый материал, из которого сценарист мог бы скроить главные и второстепенные сюжетные линии, конфликты и комические ремарки. Интересно, сколько любящих людей смотрят телевизор и видят признаки собствен ного распада.
Мы часто смеемся над вещами, которые объективно вовсе не смешны: разрыв отношений, передозировка, родители готовят малыша, больного ветрянкой, к своему разводу. Смеемся ради смеха. Как-то раз я состряпала историю, повторяющую случай с Барри. Сексуальный акт, не поддающийся классификации. Презерватив, который проветривается на комнатной пальме к негодованию оттраханной девицы. Щедрый пессимизм подруги.
Мюррей покачал головой.
— По-моему, изнасилование не бывает смешным ни при каких обстоятельствах.
— Да, — согласился Брюс. — Это чересчур.
— Но дело в том, — сказала я, — что никто не знает, изнасилование ли это. Просто непонятная ситуация…
Я умолкла.
— Но мне страшно жаль, что ты в нее попала, — сказала Дженни. — Просто кошмар.
Я случайно проболталась Джеку. Мы говорили по телефону о незащищенном сексе, особенно о том, как это опасно для людей нашего темперамента, проникнутых неискоренимой тревожностью. Джек спросил, был ли у меня когда-нибудь «настоящий стресс» от секса, и тут я выдала свою историю, не успев обдумать, как ее лучше преподнести. Джек расстроился и рассердился, правда, не на меня.
Я невольно всплакнула. Признание не очистило меня и не помогло доказать мое мнение. Я продолжала шутить, но слезы выдали мое состояние и показали мне самой то, что я отказывалась понимать: мне было очень больно.
Джек был в Бельгии, там уже наступила ночь, он очень устал, и вообще мне не следовало затевать тяжелый разговор.
— Ты не виновата, — сказал Джек, полагая, что именно это я хочу услышать. — Какова бы ни была версия событий, ты в этом не виновата.
Я же чувствовала, что есть сотня причин считать себя виноватой. Я поддалась своим фантазиям. Наелась таблеток, чтобы вести себя более непринужденно в обществе сверстников, сократить дистанцию между собой и другими людьми. Мне хотелось, чтобы меня заметили. С другой стороны, я знаю, что ни за что не согласилась бы на грубую манипуляцию. Я не позволяла Барри вести себя жестоко и втыкаться в меня без контрацептива. Точно не позволяла. В глубине души я в этом уверена, и уверенность помогла мне выплыть.
Я свернулась в клубок, носом к стене, сожалея, что призналась Джеку.
— Я так тебя люблю, — сказал он. — Ужасная история.
Жалостливые нотки в его голосе сменилась резкими.
— Мне надо тебе кое-что сказать, надеюсь, ты поймешь.
— Да? — пискнула я.
— Мне не терпится тебя трахнуть. Ты должна понимать, почему я это говорю. Ничего не изменилось. И сейчас я обдумываю порядок действий.
— Обдумываешь порядок действий?
— Все возможные способы.
Я заплакала еще горше.
— Ну конечно.
Мне пора было одеваться и ехать в студию «Ливайс Хаус оф Стросс», чтобы продемонстрировать джинсовую куртку на рекламном показе. Я сказала, что разговор окончен, и Джек запротестовал, как дитя, которого нянька отрывает от матери, нарядившейся для вечеринки. По голосу было слышно, что ему очень хочется спать. Переживания выматывают.
— Я люблю тебя, — сказала я и снова заплакала.
Повесив трубку, я подошла к зеркалу, ожидая увидеть растекшуюся подводку для глаз, борозды от слез на румянах и тональнике. Я в Лос-Анджелесе, так что держись, мироздание: мне остается только покатиться по наклонной, как Линдси Лохан. К моему удивлению, с лицом все было в порядке, оно даже как-то посвежело. Макияж нигде не пострадал.
Я выглядела хорошо. Я была самой собой.
Влюбленность
Карли Рэй Джепсен
- Отрежешь гитарной струны мне кусок,
- Себе я венчальный скручу перстенек.
Этот парень играет на гитаре. Непрофессионально, но очень неплохо. Является на прием и смеется надо мной. Забавный тип. Приезжает в апреле.
Терри, мамин экстрасенс
Я говорила «люблю тебя» ровно четырем мужчинам, не считая отца, дяди и избранных невротиков, с которыми я ходила в кино из платонических чувств.
Первым был мой бойфренд из колледжа, но я достаточно терзала его на студенческих дебатах и не стану излагать обстоятельства нашего романа здесь. Достаточно сказать, что я призналась в любви первая и не услышала ответного признания. Несколько недель я лила слезы и умоляла его отреагировать, потом снова лила слезы, после того как он взял свои слова назад. Когда же он повторил признание, в словах уже не было прежнего шарма.
Второе «я тебя люблю» рикошетом отскочило к Бену. С ним я тоже познакомилась в колледже, и мы несколько раз спали вместе, пока Бен все не испортил. Однажды, выскочив из-под ледяного душа, он голым бросился на мою незастланную постель с криком: «Где лепреконское золото?» (Потом он и вовсе перестал со мной общаться.) А дальше я окончила колледж и осталась одна как перст, и первый раз мне стало скучно, и я взяла свою новенькую карту, ухнула все деньги на билет и полетела в Сан-Франциско, куда переселился Бен. В его квартале все дома были с эркерами, как в заставке к сериалу «Полный дом», на желтой стене его комнаты красовался постер с фотографией мексиканской дивы Селены. Четыре дня мы бродили вверх и вниз по холмам, катались на трамвае, держались за руки, выпивали с ребятами из веломагазина и жили в полном сексуальном согласии. Как-то за завтраком сосед Бена заявил: «Вы двое занимаетесь сексом как по часам: один раз утром и один раз ночью. Прямо супружеская пара».
Вечером мы садились на заднем крыльце и ели равиоли, которые Бен лепил с полудня. Времени на кулинарию хватало: Бен работал редактором газеты в некоммерческой организации, пропагандировавшей универсальный язык эсперанто, и график у него был весьма гибкий.
Когда наконец Бену понадобилось на работу, я поехала к друзьям на Телеграф-Хилл, где водятся дикие попугаи, а величественный вид на город сверху — бальзам на душу любого яппи. До того я не имела ни малейшего понятия о финансовом положении моих знакомых. Например, о приятеле, живущем в большом лофте в Вест-Виллидж, я легко могла бы сказать: «Он работает в „Еде вместо бомб“[41], наверное, там платят кучу денег». Позднее я сообразила, что ребята с Телеграф-Хилл, режиссер и поэт, только присматривали за домом и вообще вряд ли могли позволить себе особняк с душем на крыше. А пока что я пребывала в восхищении от того, какие возможности открываются перед людьми творческих профессий на рынке недвижимости Сан-Франциско. Если мы с Беном будем много работать, то сможем переселиться сюда, завести дворняжку, много книжек и маленький оранжевый «смарт».
Перед отъездом домой я в слезах подарила Бену диск, на который было записано несколько мутных кавер-версий песни «Я оставил сердце в Сан-Франциско».
Всю зиму я промечтала о новой жизни на Западе. Бен слал мне фотографии панкейков и солнечных очков из магазина «любая вещь за доллар», фотографии вечеринок у хиппи (посреди гостиной стоит хозяйская лодка), новых татуировок (знак доллара и коммунистическая символика), объявлений о приеме на работу в секс-шоп, программ обучения детей чтению и письму. Еще он прислал мне целую жестянку брауни, сопроводив ее иронической запиской: «С платоническим приветом, Бен».
И вот я вернулась. Была пятница, и Бен встретил меня в аэропорту. Мы поехали домой на BART, это почти как нью-йоркское метро, с той разницей, что в Сан-Франциско можно не переживать за обивку сидений: никто ее не портит. Мы сидели довольные и улыбались. Мимо прошла старая китаянка и харкнула на ботинок Бена. «Эй, сука!» — завопил он. Сама себе удивляясь, я втайне одобрила старушку.
В воскресенье, когда я шла по набережной, на меня выпрыгнул бездомный, замаскированный под куст. Я вскрикнула, а он рассмеялся и потребовал денег. Его изобретательность впечатлила Бена. Потом Бен снял со стены постер с фотографией Селены, чтобы нюхать аддералл с ее грудей. Я жутко простудилась, но не нашла во всей квартире ничего похожего на салфетку. В аптеке у нас обоих не приняли банковские карты.
Чему быть, того не миновать.
Как-то ночью, размякнув от выпивки, Бен признался мне в любви. Мы сидели у него в комнате, он на стуле, я сверху, слушали, как в гостиной гудит вечеринка, и тут Бен выдал свое признание. Я согласилась ответить только через десять минут, когда оказалась в постели и снизу, но он заявил, что «я люблю тебя» во время секса не считается. На следующий день мы объелись в «Ин-энд-аут Бургер» (вообще, мы оба растолстели, что по тем временам было прямо-таки революционно), улеглись рядышком на кровать, и я плакала, якобы вспомнив, как мне было тоскливо без него дома, а на самом деле от резей в желудке.
В каком-то смысле я и правда любила Бена. Он готовил мне еду. Он говорил, что мое тело прекрасно, что оно напоминает ренессансную живопись, а я так нуждалась в подобных похвалах. И еще у него была мачеха, его ровесница, и это по-настоящему грустно. А с другой стороны, я не любила его. Он из чистого чванства носил старомодные туфли и поэтому ходил с волдырями на ногах. И он заразил меня вирусом папилломы.
Когда я бросила его ради пуэрториканца по имени Джо с татуировкой «мама» шрифтом Comic Sans, Бен обругал меня страшными словами. Через несколько месяцев он съехался с девицей, которая работала в детском саду для особых детей, и, признаться, я тоже не была на высоте. После этого я два года не произносила слов «я люблю тебя» в романтическом контексте. О Джо я узнала, что он считает оральный секс проявлением женоненавистничества и может наврать, будто в доме пожар, чтобы отменить свидание.
В третий раз я сказала «люблю тебя» Девону.
Закончились съемки первого сезона «Девчонок», и я безумно устала. В процессе промелькнули два увлечения. Первое — тихий очкарик Том, ассистент реквизитора, при ближайшем рассмотрении оказавшийся существенно глупее, чем можно было судить по его внешности. Тогда я переключилась на актера, похожего на английского футбольного хулигана. Он повел меня в бар на Одиннадцатой улице, со слезами вспоминал свою бывшую невесту, потом целовал меня взасос, прижимая к фонарю, и в конце концов сообщил, что не хочет близости.
Эти увлечения не просто ускоряли бег дней и утоляли жгучую летнюю жажду. Их действие было гораздо глубже: они помогали мне чувствовать себя менее взрослой. Меня втолкнули в мир обязательств и отчетов, бюджета и контроля. Моя творческая работа, ранее проходившая в полном уединении, теперь стала предметом внимания десятков «взрослых», которые, казалось, только и ждали момента, чтобы крикнуть: «Вот! Вот почему мы не берем на работу двадцатипятилетних барышень!» Романы были лучшим способом забыть про обязательства, стереть свое «я» и притвориться кем-то другим.
Девон появился на площадке «Девчонок», когда я снимала финальную серию сезона. Кто-то привел его в качестве дополнительной рабочей силы, которая не помешала бы в трудный съемочный день. Низенький и насмешливый, с тяжелыми неандертальскими надбровьями, Девон с обманчивой легкостью бросал мешки с песком и мастерски сматывал кабель. Я заметила у него пирсинг в ухе (в хряще, по моде 90-х), и мне нравилось, что его джинсы собираются в уютные складки над идеально вычищенными рабочими ботинками. Улыбался он неприятной полуулыбкой, обнажавшей щель между резцами. Мы пересеклись на площадке несколько раз, и он успел поставить под сомнение мой авторитет и сделать вид, что не слышит меня. Было ясно — это мой тип.
В тот момент, когда пришел Девон, на съемочной площадке царил полнейший раздрай. Тревога, мой всегдашний злой попутчик, проснулась и мстительно набрала обороты, причем в новой форме. Я словно покинула свое тело и наблюдала за собой извне, не беспокоясь об успехе или провале работы и не вполне уверенная в том, что я настоящая. В перерыве между сценами я спряталась в ванной в надежде поплакать, чтобы вернуться к реальности. Мне были непонятны причины моего состояния. Такова жестокая логика тревоги: когда есть все основания психовать, я бодра и здорова, а в ленивый полдень сжимаюсь от леденящего страха. В тот день мне было из-за чего тревожиться: стресс, куча людей вокруг, напряженный спор с любимой коллегой, — но причин для благодарности было еще больше. И тем не менее все чувства как отшибло.
Три дня спустя Девон явился на вечеринку по случаю конца съемок. У него были маленькие мускулистые руки — как у куклы Кена. Я не обращала на него внимания: тусила с актерами и попивала красное вино (а я пьянею от одного-двух наперстков). Наконец, окосевшая и уверенная в том, что ничего больше вечер не сулит, я села рядом с Девоном и заявила: «Ты грубиян и наверняка в меня влюбился».
Несколько минут мы поддерживали малоинтересный разговор, после чего Девон наклонился ко мне и сказал, понизив голос: «Сейчас мы сделаем так. Я уйду и буду ждать на углу. Ты подождешь три минуты и тоже уйдешь. Ни с кем не будешь прощаться. Мы возьмем такси и поедем ко мне».
Я была сражена четкостью его плана. Я столько месяцев должна была принимать всякие решения, но какое же это облегчение — действовать по указке.
На улице я пыталась его поцеловать, но он удержал меня: «Не сейчас». В такси его кредитная карта не сработала, и я с пьяной торжественностью заплатила. В доме не было лифта, мы поднялись на четвертый этаж по лестнице. Девон открыл дверь и крикнул: «Нина? Джоанна? Эмили?» Соседки, объяснил он и включил свет. Тут же стало ясно, что он живет в студии и никаких девушек здесь нет, мы одни. Я очень громко смеялась.
Прежде чем целоваться, Девон собрал сумку на работу. Я смотрела, как он аккуратно укладывает в рюкзак инструменты, проверяет аккумулятор электродрели, читает перечень вызовов и заданий. Мне понравилось, с какой маниакальной тщательностью он готовится к работе. Я вспомнила, как папа учил меня мыть тарелки. Стены в квартире Девона были глухие и крашенные в красный цвет. Я села на кровать и стала ждать.
По ощущениям, прошло несколько месяцев. Девон присел с другой стороны кровати и долго глядел на меня, будто намеревался съесть, но не был уверен, вкусно ли это. Я не обиделась, ведь я тоже не была уверена, что существую. От поцелуя закружилась голова. Я упала на спину, смутно понимая, где я и что происходит, и только чувствуя, что беглая часть меня вернулась, и наше воссоединение почти болезненно — так Венди пришивала тень к Питеру Пэну. Меня изумила плавность движений Девона: скользнул за презервативом, скользнул ко мне, по дороге щелкнул выключателем.
Мы занимались сексом в тишине и мраке, и мне представилось, что в меня проникает инкуб. Возникло странное впечатление, словно Девон где-то далеко. Я попросила его повторить свое имя, но не получила ответа. Наутро я проснулась с ужасным чувством, что его зовут Дэйв.
Остаток недели мы провели вместе. После работы я ехала прямо к нему домой, и мы разговаривали — о фильмах, которые он ненавидел, о книгах, которые ничего, о людях, которых он избегал. Во всем, что он делал и говорил, был виден мизантроп.
— Ты мне нравишься, — сказала я на третью ночь, сидя меж его колен, хотя уже давно пора было спать.
— Я это знаю, — сказал он.
Конечно, Девон был странный. Он держал шапочку для душа под потолком, на специально закрепленном роликовом блоке, и при необходимости подтягивал к себе. В холодильнике водились только апельсиновый сок и шоколад «Херши» — «то, что любят девушки». В туалете лежали спички, которые полагалось жечь, покакав, что было и вежливо, и трагично, поскольку большую часть времени он проводил один. О своей бывшей подружке из колледжа он говорил с неутихающей горечью, более характерной для брошенного супруга, в одиночку воспитывающего выводок детишек.
Неделя закончилась, и мне пришло время уезжать. В Лос-Анджелес, работать. Наши отношения не давали причин менять планы, хотя Девон так не считал. Он проводил меня до метро и отправил, заплаканную, в аэропорт. Я снова стала собой, и мне это не нравилось.
Следующие пять месяцев наш роман медленно катился под откос. Критиканство Девона угнетало: он ругал мои юбки, моих друзей, мою работу. Он терпеть не мог романтические комедии, да и просто комедии тоже, тайскую еду, кондиционированный воздух и мемуары «нытиков». То, что я принимала за глубокую боль от женского равнодушия, оказалось презрением в женскому полу в духе Филипа Рота. Сейчас слишком часто швыряются словом «аутизм», это дурно и оскорбительно, я же скажу, что неспособность Девона видеть мои слезы граничила с патологией.
Мы проводили вместе мучительные выходные, вместе обедали и ходили в кино, как люди, которые хорошо друг друга знают. Но он так и не понял толком, что такого классного в моем отце, а на меня не произвел особого впечатления его приятель Лео, кукольник. Я сделала не меньше семи попыток порвать с Девоном, и каждый раз он плакал, умолял и проявлял гораздо больше эмоций, чем во время молчаливых сексуальных утех или совместного завтрака в постели. «Ты обо мне заботишься, — говорил он. — Ты раньше не испытывала таких чувств». Мне ли было ему возражать?
Я усиленно старалась включить Девона в свою жизнь, таскала обедать с подругами, смотреть на рождественскую елку в музей Метрополитен, даже взяла с собой на семейные каникулы в Германию. (Отец просил меня одуматься. По дороге туда я от страха приняла две таблетки клонопина, а во время пересадки прошлась по магазинам и купила себе новые чемоданы.)
Все это было совершенно лишним. «Не жди от козла молока», — сказала мама, и это было очень мягко, если учесть, что ей пришлось пасти его в течение примерно пяти часов, пока я сидела в номере и размышляла о своей судьбе. Если я порву с Девоном, не останусь ли навечно одна? Да, он терпеть не мог мои юбки. Да, он писал рассказы о том, что в J. Crew работают одни потаскухи. Но как быть с любовью?
Мои родители полюбили друг друга в 1977 году, когда им было по двадцать семь. Оба жили в даунтауне и вращались в кругу художников, которые носили китайские тапочки, только занимались теннисом, а не кунг-фу. Отец вставил картины в рамы, а мама должна была их забрать и попросила его помочь. Дальнейшее — история.
— Расскажи мне еще раз, как ты встретил маму, — прошу я.
— Не буду, если ты собираешься об этом писать, — отвечает отец, но в конце концов сдается и вспоминает, какое у мамы было необычное чувство юмора и какие сумасшедшие друзья: «Ходили и затевали драки на ровном месте».
В их истории было все: драма, ревность, пьянство, утрата друзей и коты в наследство. Отцу нравилась мамина манера одеваться и преподносить себя, в обоих случаях немного мужиковатая. Мама пересмотрела свое первое впечатление о нем («типичная мышь»). Мобильных телефонов еще не было, поэтому они загодя назначали свидания и являлись в срок или навещали друг друга без предупреждения и звонили в дверь, уповая на удачу. Иногда отец напивался, и тогда мама злилась. Иногда мама лезла драться только потому, что проголодалась. Иногда они ходили на вечеринки и восхищенно наблюдали друг за другом с разных концов прокуренного лофта. У них были разная генетика и культурная идентичность, но одна масть и почти один рост. Да и вес тоже. Как будто брат и сестра воссоединились после долгой разлуки. Мне очень нравится представлять их себе в тот период, когда они знали не больше моего: что им просто хорошо вместе.
Девон не смог запаять мой душевный разлом насовсем: чувство раздвоенности вернулось, причем стало еще сильнее. С седьмой попытки я порвала с Девоном. И еще одна попытка не в счет, потому что мне удалось выдавить лишь: «Я люблю тебя». «Я знаю», — ответил Девон и ошибся.
Дни напролет я лежала в кровати, терла ступни друг о дружку и шептала: «Ты настоящая. Ты настоящая. Ты…»
Я встала с одра похудевшей на шесть с половиной килограммов, но слабость помешала мне этому радоваться. Мне казалось, следующие восемь лет я могла бы провести, познавая самое себя, и этого было бы достаточно. Мысль о сексе привлекала меня не больше, чем перспектива сунуть туда живого рака.
А потом появился он. Щелочка между передними зубами, мягкие черты, мультяшные очки, подозрительная серьезность и устрашающее остроумие. Желтый кардиган и ссутуленная спина. Я увидела его таким и сразу подумала: «Это мой друг». Следующие несколько месяцев я училась раскрываться, не навязываться, быть доброй и храброй.
Начальные месяцы совместной жизни изложены мною во множестве небольших текстов: первый поцелуй, первый «мой сладкий», первый раз, когда я заметила, как он вытягивает рукав толстовки, чтобы не открывать дверь голой рукой. Я сочиняла фразы о том, как мы впервые занимались любовью, и чувствовала себя человеком, который вернулся из долгих странствий и бросил ключи на стол. О том, как мы бежали (я — в его кедах) через парк к моему дому, который когда-нибудь станет нашим домом. О том, как после ужасно тяжелого дня он взял меня на руки и отнес в кровать. О том, что он теперь — моя семья. Я все это записала. Я нашла верные слова, чтобы выразить свои чувства в тот миг: вторник, жара, 11 утра, ограда парка, рядом со мной человек, которого я начинаю любить. Перечитав эти слова, я поняла, что они мои. И он под моей защитой. Я всегда делилась столь многим и в результате так часто этого лишалась, но раньше никогда не грустила, ничем не дорожа по-настоящему.
Я разлюбила всех бывших бойфрендов. Не уверена, что вообще их любила и что верила в свою любовь. Мама говорит, это нормально: мужчины гордятся каждым завоеванием, женщины хотят их все забыть. По мнению мамы, здесь отражено фундаментальное гендерное различие, и ее теория не кажется мне беспочвенной. Чтобы не поддаться сильной антипатии и желанию получить как бы сексуальный развод, я думаю о том, что получила от каждого и чем пользуюсь до сих пор.
Мой друг из колледжа заставил меня обратить внимание на пищеварение (благо и проклятие одновременно) и задать ряд важных вопросов о Вселенной, которую я игнорировала в пользу сплетен из «Ас Уикли», этот еженедельник я покупала каждую среду, когда им завалены киоски.
От Бена я узнала о понятии «самореализация» и не просто оценила его, а поставила своей целью.
Девон смастерил для меня карандашницу со встроенной точилкой, одолжил свои часы, показал, как держать в порядке провода от всех устройств, и, наконец, изменил сигнал будильника в айфоне с «маримбы» на «тимбу», и с тех пор мое пробуждение стало более спокойным и радостным.
И вот теперь я встретила его, цельного и готового к всестороннему изучению. Жизнь долгая, люди меняются. Я не настолько глупа, чтобы не понимать этого. Ничто в мире не повторится. Произошедшие перемены кажутся банальными и едва ли не обидными, если излагать их за чашкой кофе. Я никогда не буду той, что раньше. Я могу лишь наблюдать за этой девушкой с пониманием, сочувствием и с некоторым трепетом. Вот она идет к метро с рюкзаком за спиной или едет в аэропорт. Старательно подвела глаза. Выучила новое слово и собирается испробовать на вас. Ее шаги неторопливы. Она в поиске.
Раздел второй
Читать бесплатно другие книги:
