Рассказ Служанки Этвуд Маргарет
Три тела висят, даже в белых мешках на голове странно вытянутые, словно куры, подвешенные за шею в витрине мясного магазина; словно птицы с обрезанными крыльями, бесполетные птицы, покалеченные ангелы. Трудно отвести взгляд. Под подолами платьев болтаются ноги, две пары красных туфель, одна – голубых. Не будь веревок и мешков, получился бы танец, балет, пойманный вспышкой камеры в прыжке. Они какие-то условные. Как в шоу-бизнесе. Вероятно, это Тетка Лидия разместила голубую в центре.
– На сегодня Избавления завершены, – объявляет Тетка Лидия в микрофон. – Однако…
Мы поворачиваемся к ней, внимаем, наблюдаем. Она всегда умела держать паузы.
Зыбь сотрясает нас, рябь. Возможно, произойдет еще что-то.
– Однако вы можете встать в круг. – Она улыбается нам сверху вниз, великодушная, щедрая. Сейчас она что-то нам даст. Дарует. – Ну, соберитесь.
Она обращается к нам, к Служанкам. Некоторые Жены уходят, некоторые дочери тоже. Большинство остаются, но держатся поодаль, подальше, они лишь зрители. Они в круг не войдут.
Два Хранителя продвигаются вперед, сматывая веревку, чтоб не мешалась. Остальные убирают подушки. Мы толчемся на травяном клочке перед сценой, одни маневрируют, чтобы оказаться впереди, ближе к центру, другие проталкиваются в середину, где их прикроют. В таких группах слишком явно держаться в задних рядах – ошибка: клеймит тебя как равнодушную, недостаточно рьяную. Сгущается энергия, шепот, дрожь готовности и злобы. Тела напрягаются, вспыхивают глаза, будто целятся.
Я не желаю быть спереди, и сзади тоже не желаю. Я не знаю, что грядет, но предчувствую, что не захочу это видеть вблизи. Однако Гленова держит меня за руку, тянет за собой, и теперь мы во втором ряду, перед нами – лишь тонкая телесная изгородь. Я не хочу видеть, но и не отступаю. До меня доходили слухи, я им не целиком верила. Несмотря на все, что я знаю, я говорю себе: они не зайдут так далеко.
– Вы знаете правила Причастики, – говорит Тетка Лидия. – Ждете, когда я свистну. По свистку делайте, что считаете нужным, пока я не свистну опять. Все понятно?
Вокруг бормочут, бесформенно соглашаются.
– Ну хорошо, – говорит Тетка Лидия. Кивает. Два Хранителя, не те, что сматывали веревку, выходят из-за сцены. Между собой полунесут, полуволочат третьего человека. Он тоже в форме Хранителя, но без фуражки, а форма в грязи и разодрана. Лицо исполосовано и в синяках – темные красно-бурые синяки; распухшее лицо, узловатое, ощетинилось несбритой бородой. Похоже не на лицо, а на неизвестный науке овощ, на изуродованную луковицу или клубень, выросшие неправильно. Даже я ощущаю вонь: он пахнет говном и блевотой. Светлые волосы падают на лицо, топорщатся – от чего? Высохший пот?
Я смотрю на него с омерзением. На вид он пьяный. На вид он – точно пьянчуга, который с кем-то подрался. Зачем сюда притащили пьяницу?
– Этот человек, – говорит Тетка Лидия, – признан виновным в изнасиловании. – Ее голос дрожит от ярости и какого-то торжества. – Когда-то он был Хранителем. Он опозорил свою форму. Он злоупотребил доверием к своей должности. Его соучастник в пороке уже расстрелян. Наказание за изнасилование, как вы знаете, – смерть. Второзаконие, 22:23–29[61]. Могу добавить, что это преступление касалось двух из вас и осуществлялось под дулом пистолета. Кроме того, оно было зверское. Я не оскорблю ваши уши подробностями, но все-таки скажу, что одна женщина была беременна и ребенок погиб.
Мы хором вздыхаем; я невольно стискиваю кулаки. Такое насилие – это чересчур. Да еще и плод, после всех невзгод. Какой урод: я хочу царапаться, вырывать глаза, рвать на куски. Жажда крови существует, это истинная правда.
Мы подступаем, головы клонятся влево, вправо, раздуваются ноздри, чуя смерть, мы смотрим друг на друга, видим ненависть. Расстрел – это слишком по-доброму. Голова мужчины шатко перекатывается туда-сюда: он вообще слышал?
Тетка Лидия секунду выжидает; затем слегка улыбается и поднимает свисток к губам. Мы его слышим, пронзительный и серебристый, эхо давнего волейбола.
Два Хранителя отпускают руки третьего и пятятся. Тот спотыкается – наркотики? – и падает на колени. Глаза съежились на распухшем лице, будто свет слишком ярок. Его держали в темноте. Он подносит ладонь к щеке, словно пощупать, здесь он еще или нет. Все происходит быстро, но кажется, что медленно.
Никто не придвигается. Женщины смотрят на него в ужасе, будто он – полумертвая крыса, ползущая через кухню. Он щурится на нас, кольцо красных женщин. Уголок рта приподнимается, невероятно – это что, улыбка?
Я пытаюсь заглянуть в него, в глубины разбитого лица, разглядеть, как он выглядит на самом деле. Ему, по-моему, лет тридцать. Это не Люк.
Но мог быть Люк, я знаю. Мог быть Ник. Я знаю: что бы он ни совершил, я не могу его коснуться.
Он что-то говорит. Выходит невнятно, точно разбито горло, язык во рту огромен, но я все равно слышу. Он говорит:
– Я не…
Все подаются вперед, как толпа на рок-концерте стародавних времен, когда распахнуты двери, настоятельность волной окатывает нас. Воздух сияет от адреналина, нам разрешено все, и это – свобода, и в моем теле тоже, меня кружит, везде расплескалось красное, но не успевает на него налететь прилив из ткани и тел, как Гленова проталкивается между женщинами вперед, работая локтями, левым, правым, и бежит к нему. Она пихает его на землю боком, затем бешено пинает в голову, раз, два, трижды, резкие болезненные удары ногой, прицельные. И возгласы, ахи, тихий гул, будто рык, крики, и красные тела бросаются вперед, и я больше ничего не вижу, его закрыли руки, ноги, кулаки. Где-то пронзительно кричат, точно перепуганная лошадь.
Я держусь позади, стараюсь не упасть. Что-то бьет меня в спину. Я шатаюсь. Выпрямившись и оглядевшись, я вижу, как Жены и дочери склонились вперед на стульях, а Тетки на сцене с интересом взирают вниз. Им сверху, наверное, лучше видно.
Он теперь это.
Гленова снова подле меня. Лицо застывшее, пустое.
– Я видела, что ты сделала, – говорю я. Теперь я снова чувствую – шок, бешенство, тошноту. Варварство. – Зачем ты это сделала? Ты! Я думала, ты…
– Отвернись, – говорит она. – Они смотрят.
– Мне плевать, – отвечаю я. Почти кричу, не могу сдержаться.
– Возьми себя в руки, – говорит она. Делает вид, будто меня отряхивает, руку и плечо, приближает лицо к моему уху. – Прекрати пороть чушь. Он был никакой не насильник, он был политический. Один из наших. Я его вырубила. Спасла его от мучений. Ты вообще в курсе, что с ними делают?
Один из наших, думаю я. Хранитель. Невероятно.
Тетка Лидия снова дует в свисток, но сразу они не останавливаются. Вмешиваются два Хранителя, оттаскивают их от того, что осталось. Некоторые лежат на траве, где их по случайности пнули или ударили. Кое-кто грохнулся в обморок. Они разбредаются, парами, тройками, поодиночке. Оцепенелые.
– Ищите свои пары и стройтесь, – говорит Тетка Лидия в микрофон. На нее почти никто не обращает внимания. К нам идет женщина – шагает, будто ногами нащупывает дорогу в темноте, – Джанин. На щеке кровавый мазок, кровь на белых шорах. Она улыбается – веселая полуулыбочка. Глаза живут сами по себе.
– Привет, – говорит она. – Как у вас дела? – В правой руке она что-то крепко сжимает. Клок светлых волос. Она хихикает.
– Джанин, – говорю я. Но она слетела уже окончательно, она в свободном падении, она в отказе.
– Всего вам хорошего, – говорит она и идет мимо нас к воротам.
Я смотрю ей вслед. Легко отделалась, вот что я думаю. Мне ее даже не жаль, хотя должно бы. Я злюсь. Я не горжусь этим и вообще ничем. Но с другой стороны, в этом-то все и дело.
Мои пальцы пахнут теплым дегтем. Я хочу вернуться в дом, в ванную, оттираться, оттираться грубым мылом и пемзой, смыть с кожи малейший след этого запаха. Меня от него тошнит.
Но еще я голодна. Чудовищно, однако же правда. От смерти я становлюсь голодна. Может, это потому, что я опустошена; а может, так тело заботится о том, чтобы я осталась жива, все повторяла его коренную молитву: я есть, я есть. Я пока еще есть.
Я хочу в постель, хочу заняться любовью сию секунду.
Я думаю про слово смаковать.
Я бы лошадь съела.
Глава 44
Все вернулось в норму.
Как я могу называть это нормой? Но по сравнению с утром это – норма.
На обед был сэндвич – сыр на черном хлебе, стакан молока, сельдерей, консервированные груши. Обед школьника. Я все съела – не торопясь, но наслаждаясь вкусом, роскошными оттенками на языке. Теперь я иду за покупками, как всегда. Мне даже хочется пойти. Есть некое утешение в рутине.
Я выхожу через заднюю дверь, иду по тропинке. Ник моет машину, фуражка набок. На меня не смотрит. Мы теперь стараемся друг на друга не смотреть. Наверняка мы этим что-то выдаем, даже на виду у всех, даже когда никто не видит.
Я жду Гленову на углу. Она опаздывает. Наконец я ее вижу – красно-белое пятно ткани, словно воздушный змей, идет ровным шагом, который выучили мы все. Я вижу ее и поначалу ничего не замечаю. Потом, когда она приближается, я вижу: с ней, кажется, что-то не так. Она не так выглядит. Изменилась как-то неопределимо; не покалечена, не хромает. Как будто усохла.
А когда она подходит еще ближе, я понимаю, в чем дело. Это не Гленова. Тот же рост, но худее, и лицо сероватое, а не розовое. Она подходит вплотную, останавливается.
– Благословен плод, – говорит она. Ликом мрачна, осанкой грозна.
– Да разверзнет Господь, – отвечаю я. Стараюсь не выказать удивления.
– Ты, наверное, Фредова, – говорит она.
Да, отвечаю я, и мы начинаем нашу прогулку.
А теперь что, думаю я. В голове кипит, это плохие новости, что с ней стало, как мне выяснить, не показав, что сильно интересуюсь? Нам не полагается дружить, привыкать друг к другу. Я пытаюсь припомнить, сколько времени Гленова на этом назначении.
– Нам ниспослана хорошая погода, – говорю я.
– И я с радостью ее принимаю. – Голос безмятежный, сухой, непроницаемый.
Мы минуем первую заставу, больше ничего друг другу не сказав. Она молчалива, но и я тоже. Что она – ждет, что я начну, что-то открою, или она правоверная, внутри себя погружена в медитацию?
– А Гленову перевели, так скоро? – спрашиваю я, хотя знаю, что нет. Я ее видела утром. Она бы сказала.
– Я Гленова, – отвечает женщина. Аптечная точность. И, разумеется, она Гленова, новая, а Гленова, где бы она ни была, больше не Гленова. Я так и не узнала ее настоящего имени. Вот так и теряешься в океане имен. Теперь ее сложно будет найти.
Мы идем в «Молоко и мед» и во «Всякую плоть», где я покупаю цыпленка, а новая Гленова – три фунта гамбургеров. Везде, как водится, очереди. Я вижу нескольких женщин, которых узнаю, мы обмениваемся бесконечно малыми кивками – показываем друг другу, что известны хоть кому-то, что пока существуем. За дверями «Всякой плоти» я говорю новой Гленовой:
– Надо сходить к Стене. – Не знаю, на что я рассчитываю; может, проверить ее реакцию. Я хочу знать, одна ли она из нас. Если да, если я смогу это понять, вдруг она сможет объяснить, что же случилось с Гленовой?
– Как хочешь, – отвечает она. Равнодушие или осторожность?
На Стене висят три утренние женщины, всё еще в платьях, всё еще в туфлях, всё еще с белыми мешками на головах. Руки развязаны, одеревенело вытянулись вдоль боков. Голубая в центре, красные по бокам, хотя цвета потускнели; они будто увяли, обтрепались, как мертвые бабочки или тропические рыбы, высохшие на берегу. Лишились глянца. Мы стоим и молча смотрим.
– Да будет это нам напоминанием, – наконец говорит новая Гленова.
Я сначала молчу, поскольку пытаюсь сообразить, о чем это она. Возможно, о том, что это напоминание о несправедливости и зверствах режима. В таком случае мне нужно сказать да. Либо, наоборот, нам следует делать, что велят, и не впутываться в неприятности, ибо иначе нас накажут по заслугам. Если она об этом, мне нужно сказать хвала. Ее голос мягок, монотонен, подсказок никаких.
Я рискую.
– Да, – говорю я.
На это она не отвечает, хотя краем глаза я ловлю колыхание белизны, как будто она мельком на меня глянула.
Мгновение спустя мы разворачиваемся и отправляемся в долгий обратный путь, подстраивая шаг, идем как бы в ногу.
Я думаю, может, подождать, больше пока не пытаться. Слишком рано давить, прощупывать. Переждать неделю, две недели, может, дольше, наблюдать внимательно, прислушиваться к оттенкам голоса, опрометчивым словам, как Гленова прислушивалась ко мне. Теперь, когда Гленова исчезла, я снова начеку, леность отпала, тело вновь не для одних лишь наслаждений, оно чует угрозу. Безрассудство недопустимо. Лишний риск недопустим. Но я должна знать. Я креплюсь до последней заставы, дальше остается всего несколько кварталов, но я не в силах сдержаться.
– Я не очень хорошо знала Гленову, – говорю я. – Ну, то есть предыдущую.
– Да? – говорит она. Она сказала хоть что-то, пусть опасливо, и это меня приободряет.
– Мы знакомы с мая, – говорю я. Кожа раскаляется, сердце летит вскачь. Вот тут хитро. Начать с того, что это ложь. И как мне перебраться к следующему слову, ключевому? – Где-то с первого мая, по-моему, если не ошибаюсь. Был, как раньше выражались, прямо-таки мой день.
– Правда? – говорит она – легко, равнодушно, с угрозой. – Что-то я не помню такого выражения. Странно, что ты помнишь. Ты лучше постарайся… – пауза, – очистить разум от таких… – снова пауза, – отголосков.
Мне холодно, пот водой сочится сквозь кожу. Она предупреждает меня, вот в чем дело.
Она не одна из нас. Но она знает.
Последние кварталы я иду в ужасе. Я опять сглупила. Не просто сглупила. Я сначала не подумала, но теперь понимаю: если Гленову взяли, Гленова может заговорить, помимо прочего – обо мне. Она заговорит. У нее не будет выхода.
Но я ничего не делала, говорю я себе, ну правда же ничего. Я просто знала. Просто не говорила.
Они знают, где мой ребенок. А вдруг они ее приведут, чем-нибудь пригрозят ей у меня на глазах? Или что-нибудь с ней сделают. Невыносимо думать, что они могут сделать. Или Люк, вдруг Люк у них? Или мама, или Мойра, или почти кто угодно. Милый Боженька, не заставляй меня выбирать. Я этого не вынесу, честное слово; Мойра насчет меня не ошиблась. Я скажу все, что они захотят, любого подставлю. Это правда: первый крик, даже всхлип – и я раскисшее желе, я признаюсь в любом преступлении, окажусь в итоге на крюке на Стене. Не поднимай головы, говорила я себе прежде, и смотри вглубь. Бесполезно.
И вот так я разговариваю сама с собой по пути к дому.
На углу мы, как обычно, поворачиваемся друг к другу.
– Пред Его Очами, – говорит новая коварная Гленова.
– Пред Его Очами, – откликаюсь я, изображая рвение. Можно подумать, эта комедия поможет теперь, когда мы зашли так далеко.
А потом она делает странное. Наклоняется вперед – наши белые жесткие крылышки почти соприкасаются, и я вижу вблизи бледно-серые глаза, тонкую паутинку морщин на щеках, – и шепчет, очень быстро, голосом блеклым, как палая листва:
– Она повесилась. После Избавления. Увидела, что за ней едет фургон. Оно и к лучшему.
А потом уходит от меня по улице.
Глава 45
Секунду стою, лишившись воздуха, точно ударили под дых.
Значит, она мертва, а я все-таки спасена. Она это сделала до того, как за ней пришли. Мне гораздо, гораздо легче. Я ей благодарна. Она умерла, чтобы я могла жить. Я оплачу ее потом.
Если эта женщина не солгала. Непременная оговорка.
Я вдыхаю глубоко, выдыхаю, дарю себе кислород. Предо мною чернота, затем проясняется. Я различаю путь.
Я поворачиваюсь, открываю ворота, кладу на них руку, чтобы не упасть, вхожу. Там Ник все еще моет машину, тихонько насвистывает. Кажется, он очень далеко.
Дорогой Боженька, думаю я, я сделаю все, что захочешь. Теперь, раз ты отпустил меня с крючка, я сотру себя, если ты на самом деле этого желаешь; я поистине опустошу себя, буду сосудом. Откажусь от Ника, позабуду прочих, перестану сетовать. Приму свою участь. Пожертвую. Раскаюсь. Отрешусь. Отрекусь.
Я знаю, так не может быть правильно, однако думаю так все равно. Все, чему учили в Красном Центре, все, чему я сопротивлялась, накатывает как потоп. Не хочу боли. Не хочу танцевать, ноги в воздухе, голова – безликий прямоугольник белой ткани. Не хочу быть куклой, что болтается на Стене, стать бескрылым ангелом не хочу. Я хочу жить дальше, в любом виде. Я добровольно уступаю мое тело ради чужого блага. Пусть делают со мной, что хотят. Я смирилась.
Я впервые ощущаю их подлинную власть.
Я иду мимо цветочных клумб, мимо ивы, направляюсь к черному ходу. Я войду, я спасусь. Я паду на колени в комнате, благодарно вдыхая полные легкие застоялого воздуха, пахнущего полиролем.
Яснорада вышла из парадной двери; стоит на ступеньках. Зовет меня. Чего она хочет? Чтобы я отправилась в покои, помогла ей смотать серую шерсть? Я не смогу, у меня трясутся руки, она что-нибудь заметит. Но я все равно иду к ней, ибо выбора у меня нет.
С верхней ступеньки она нависает надо мной. Глаза горят, раскаленная синева на усохшей белизне кожи. Я отворачиваюсь от ее лица, смотрю в землю; у ее ног кончик трости.
– Я тебе доверяла, – говорит она. – Я пыталась тебе помочь.
Я все равно не гляжу. Угрызения затапливают меня, меня раскрыли – но что именно? В каком из множества моих грехов меня обвиняют? Выяснить можно, только если молчать. Грубейшая ошибка – с места в карьер извиняться, за то или иное. Я могу выдать то, о чем она даже не догадывается.
Может, вообще пустяк. Может, спичка в матрасе. Голова повисла уныло.
– Ну? – спрашивает она. – Скажешь что-нибудь?
Поднимаю взгляд.
– О чем? – умудряюсь выдавить я. На свободе слова эти нахальны.
– Смотри, – говорит она. Вынимает свободную руку из-за спины. В руке зимняя накидка. – На ней была помада, – говорит она. – Какая вульгарность! Я ему говорила… – Она роняет накидку, в руке еще что-то, рука – сплошные кости. И это тоже роняет. Падают лиловые блестки, змеиной кожей скользят по ступеньке, мерцая на солнце. – За моей спиной, – говорит она. – Могла бы мне хоть что-то оставить. – Может, она его все-таки любит? Она поднимает трость. Я жду, что она ударит, но нет. – Забери эту мерзость и отправляйся к себе. Такая же, как та. Шлюха. Кончишь так же.
Я нагибаюсь, подбираю. За моей спиной Ник обрывает свист.
Мне хочется развернуться, кинуться к нему, обхватить руками. Глупость какая. Он ничем не поможет. Утонет вместе со мной.
Я иду к черному ходу, в кухню, ставлю корзинку, поднимаюсь к себе. Я собранна и спокойна.
XV. Ночь
Глава 46
Я сижу в комнате у окна, я жду. На коленях – груда помятых звездочек.
Быть может, ныне я жду в последний раз. Но я не знаю, чего жду. Чего ждешь, как говорили раньше. В смысле – поторопись. Ответа не предполагалось. А чего именно ты ждешь – уже другой вопрос, и на него у меня тоже ответа нет.
Но это, с другой стороны, не совсем ожидание. Скорее драматическая пауза своего рода. Без лишних драм. Наконец-то нет времени.
Я в немилости – это антоним милости. Из-за этого мне полагается мучиться.
Но в душе ясно, покойно, я пропитана равнодушием. Не дай ублюдкам тебя доконать. Я повторяю про себя, но мне это ни о чем не говорит. С тем же успехом можно сказать: не дай быть воздуху; или: не будь.
Очевидно, можно сказать и так.
В саду ни души.
Интересно, пойдет ли дождь.
Снаружи тускнеет свет. Уже багрянеет. Скоро будет темно. Уже сейчас темнее. Довольно быстро.
Я могла бы как-нибудь действовать. Можно, к примеру, устроить пожар. Собрать в кучу одежду и простыни, чиркнуть единственной спичкой. Не займется – тогда хана. Но если займется, выйдет хотя бы не тишина, но сигнал, что отметит мой уход. Пара языков огня, легко потушить. А я тем временем могу тут надымить и умереть от удушья.
Можно разодрать простыню на полосы, скрутить веревку, привязать один конец к ножке кровати и попытаться разбить окно. Противоударное.
Можно пойти к Командору, простереться ниц, разметав, как выражались, волосы, обхватить его колени, сознаться, рыдать, молить. Можно сказать: nolite te bastardes carborundorum. Не молитва. Я представляю его сапоги, черные, до блеска начищенные, непроницаемые, сами себе голова.
Вместо этого можно обернуть простыню вокруг шеи, подвесить себя в шкафу, упасть вперед, удушиться.
Можно спрятаться за дверью, подождать, пока она войдет, прохромает по коридору под грузом своего приговора, епитимьи, наказания, прыгнуть на нее, сбить с ног, резко и точно ударить по голове. Спасти ее от мучений, и себя заодно. Спасти ее от наших мучений.
Это сэкономит время.
Можно ровно прошагать по лестнице, из парадной двери и по улице, как будто знаю куда: посмотреть, далеко ли уйду. Красный так бросается в глаза.
Можно пойти к Нику в комнату над гаражом, как мы делали прежде. Спросить, пустит ли он меня, даст ли приют. Теперь, когда нужно взаправду.
Я обдумываю лениво все эти варианты. Каждый мнится равным любому другому. Предпочтения нет ни одному. Пришла усталость, она в теле, в ногах и глазах. Вот что в итоге доводит до ручки. Вера – это просто вышитое слово.
Я смотрю на закат и думаю о том, каков он зимой. Нежно, легко падает снег, все покрывает мягкими кристаллами, дымка лунного света перед дождем размывает контуры, гасит цвета. Говорят, после первого озноба замерзнуть до смерти не больно. Лежишь на спине в снегу, будто ангел в детской игре, и засыпаешь.
Позади я ощущаю ее присутствие – моя предшественница, моя копия поворачивается в пустоте под люстрой в пернатом звездном костюме, птица, остановленная в полете, женщина, обращенная в ангела, в ожидании, когда кто-нибудь ее найдет. На сей раз – я. Как могла я верить, что здесь одинока. Нас всегда было двое. Кончай уже, говорит она. Я устала от этой мелодрамы, я устала молчать. Тебе некого защитить, твоя жизнь никому не ценна. Я хочу, чтоб она прекратилась.
Я встаю и слышу черный фургон. Сначала слышу, затем вижу; он сливается с сумерками, появляется из собственного рева, точно отвердевает, сгущается ночь. Поворачивает на дорожку, тормозит. Я только различаю белое око, два крыла. Видимо, фосфоресцентная краска. Двое мужчин отделяются от очертаний фургона, поднимаются по ступенькам. Я слышу, как звонит колокол, – динь-дон, словно призрак женщины с косметикой в вестибюле.
Значит, грядет худшее.
Я бездарно потратила время. Надо было взять все в свои руки, пока был шанс. Надо было украсть нож в кухне, как-нибудь пробраться к швейным ножницам. Был же секатор, были вязальные иглы, жизнь полна оружия, если его ищешь. Надо было смотреть внимательнее.
Но думать об этом поздно, вот шаги на грязно-розовой дорожке по лестнице; шаг тяжек и глух, отключается слух. Я спиной к окну.
Я жду незнакомца, но распахивает дверь, щелкает выключателем Ник. Я не понимаю, как это, – разве что он один из них. Такая возможность всегда была. Очная ставка с соглядатаем Ником. Грязную работу делают грязные люди.
Ах ты мудак, думаю я. Открываю рот, чтобы это сказать, но он подходит близко, шепчет:
– Все в порядке. Сегодня мой день. Езжай с ними. – Называет меня настоящим именем. Почему это непременно что-то значит?
– С ними? – спрашиваю я. Двое стоят у него за спиной, в потолочном свете из коридора их головы – черепа. – Да ты с ума сошел. – Мои подозрения витают в воздухе над ним, темный ангел предостерегает меня. Я его почти вижу. Почему бы Нику и не знать про мой день? Все Очи наверняка знают; уже выкрутили, выжали, выдавили его из множества тел, из множества ртов.
– Верь мне, – говорит он; само по себе это никак не талисман, никаких гарантий не дает.
Но я цепляюсь за него, за это подношение. Больше мне ничего не осталось.
Один впереди, второй сзади – они конвоируют меня вниз по лестнице. Шаг ленив, лампы горят. Несмотря на страх, как это все обыденно. Я вижу часы. Время толком никакое.
Ника с нами больше нет. Видимо, спустился по задней лестнице, не хотел попадаться на глаза.
Яснорада стоит в коридоре под зеркалом, в недоумении смотрит вверх. Командор подле нее, дверь в покои открыта. Волосы у него очень седые. Он встревожен и беспомощен, но уже отстраняется от меня, дистанцируется. Чем бы я для него ни была, в данный момент я также – катастрофа. Несомненно, они из-за меня поругались; несомненно, она показала ему где раки зимуют. Я все-таки нахожу в себе силы его пожалеть. Права Мойра: я зануда.
– Что она сделала? – спрашивает Яснорада. Значит, их вызвала не она. Припасла для меня что-то поприватнее.
– Не можем сказать, мэм, – говорит тот, что идет впереди. – Прощения просим.
– Я должен посмотреть ваши документы, – говорит Командор. – У вас имеется ордер?
Можно сейчас заорать, уцепиться за перила, отбросить достоинство. Можно их притормозить хоть на мгновение. Если они подлинные – останутся, если нет – побегут. Оставят меня здесь.
– Не то чтобы он нам требовался, сэр, но все как надлежит, – снова говорит первый. – Раскрытие государственных тайн.
Командор подносит ладонь ко лбу. Что я говорила, кому, кто из его врагов прознал? Возможно, он теперь угроза безопасности. Я выше его, смотрю вниз; он съеживается. Среди них уже проводились чистки; грядут новые. Яснорада белеет.
– Тварь, – говорит она. – Он же столько для тебя сделал.
Из кухни протискиваются Кора и Рита. Кора начинает плакать. Кора на меня надеялась, я ее подвела. Теперь она во веки веков бездетна.
Фургон ждет на дорожке, дверцы распахнуты. Эти двое, теперь с флангов, берут меня за локти – хотят помочь. Откуда мне знать, конец ли это или новое начало: я отдалась в руки незнакомцев, ибо тут ничего не поделаешь.
И я шагаю к темноте внутри; или же к свету.
Комментарий историка к «Рассказу Служанки»
Ниже представлен фрагмент стенограммы Двенадцатого симпозиума по истории Галаада в рамках съезда Международной исторической ассоциации, проводившегося в Университете Исти, Нанавит, 25 июня 2195 года.
Председатель: Профессор Марианн Лунный Серп, кафедра антропологии европеоидов, Университет Исти, Нанавит.
Докладчик: Профессор Джеймс Дарси Пихото, директор Архивов двадцатого и двадцать первого столетия, Кембриджский университет, Англия.
ЛУННЫЙ СЕРП:
Я с наслаждением приветствую вас в это утро и очень рада, что столь многие пришли на, несомненно, дельную и увлекательную лекцию профессора Пихото. Мы, члены Ассоциации истории Галаада, убеждены, что рассматриваемый период является благодатной почвой для дальнейших исследований, будучи центральным истоком передела карты мира, особенно в нашем полушарии.
Но прежде чем мы продолжим – несколько объявлений. Рыболовецкая экспедиция начнется завтра, как и планировалось, и те из вас, кто не располагает дождевиками и репеллентами, могут их приобрести по прейскуранту за столом Регистрации. Природная Экскурсия и Костюмированная Спевка на Природе переносятся на послезавтра, так как наш непогрешимый профессор Джонни Бегущий Пес уверил нас, что послезавтра погода прояснится.
Позвольте напомнить вам о прочих мероприятиях, проводимых для вас Ассоциацией истории Галаада на этом съезде в рамках Двенадцатого Симпозиума. Завтра после обеда профессор Гопал Чаттерджи с кафедры западной философии Университета Барода, Индия, выступит на тему «Элементы Кришны и Кали[62] в государственной религии ранней Республики Галаад», а в четверг с утра намечена презентация профессора Сиглинды Ван Бурен с кафедры военной истории Университета Сан-Антонио, Республика Техас. Профессор Ван Бурен прочтет, без сомнения, увлекательную иллюстрированную лекцию «Варшавская тактика[63]: правила осады городского центра в Галаадских гражданских войнах». Я уверена, никто из нас не захочет ее пропустить.
Также хочу напомнить нашему докладчику – хотя, разумеется, необходимости в этом нет, – что ему рекомендуется соблюдать регламент, поскольку мы хотим зарезервировать время для вопросов и, я полагаю, никто из нас не пожелает остаться без обеда, как это случилось вчера. (Смех в зале.)
Едва ли профессор Пихото нуждается в представлении, поскольку он прекрасно известен всем нам если не лично, то по его многогранным работам. Среди них – «Законы о роскоши в истории человечества: анализ документов» и знаменитое исследование «Иран и Галаад: две монотеократии конца двадцатого столетия в дневниках очевидцев». Как все вы знаете, он и профессор Тернистый Брод, тоже из Кембриджа, выступили редакторами рукописи, которую мы сегодня рассмотрим, и участвовали в ее расшифровке, аннотировании и публикации. Его выступление озаглавлено «Проблемы идентификации в «Рассказе Служанки».
Профессор Пихото, прошу вас. (Аплодисменты.)
ПИХОТО:
Благодарю. Я уверен, вчера за ужином всех нас удовлетворило великолепие Восточных Клуш, а сегодня нас, безусловно, удовлетворяет равно великолепная профессор Лунный Серп, владычица наших душ. Я прибегнул к слову «удовлетворять» в двух разных оттенках смыслов, исключив, разумеется, устаревший третий. (Смех в зале.)
Но позвольте продолжить серьезно. Я хочу, как и подразумевает заглавие моего небольшого выступления, рассмотреть ряд проблем, связанных с soi-disant рукописью, ныне всем вам хорошо известной и фигурирующей под названием «Рассказ Служанки». Я говорю «soi-disant», поскольку перед нами не рукопись в ее первоначальном виде. Говоря строго, она не являлась рукописью, когда была обнаружена, и названия не имела. Заголовок «Рассказ Служанки» был добавлен профессором Бродом – отчасти с поклоном Джеффри Чосеру[64]; но те из вас, кто, как я, общался с профессором Бродом в неформальной обстановке, поймут меня, когда я скажу, что сомнений нет: все каламбуры неслучайны, в особенности намек на архаическую форму межличностного взаимодействия, так называемые «кухонные сплетни» о властях предержащих – один из малочисленных примеров не подверженного цензуре общения, зародившегося на заре человечества и имевшего место на той стадии развития Галаада, о котором повествует наша сага. (Смех, аплодисменты.)
Этот предмет – я опасаюсь назвать его документом – был извлечен там, где в прошлом находился город Бангор[65] и где до установления Галаадского режима располагалась территория штата Мэн. Нам известно, что этот город был важной промежуточной станцией на, как выражается наш автор, Подпольной Женской Дороге, которую с тех пор некоторые наши остряки от истории называют Подпольной Бренной Дорогой. (Смех в зале, ропот.) Посему наша Ассоциация особенно им заинтересовалась.
Этот предмет в своем изначальном виде представлял собою металлический саквояж производства Армии США circa 1955 года. Сам этот факт не обязательно имеет особое значение, поскольку известно, что подобные саквояжи нередко продавались как «армейские излишки» и потому, вероятно, были широко распространены. Внутри саквояжа, запечатанного клейкой лентой, какой прежде заклеивали почтовые отправления, лежало около тридцати магнитофонных кассет, устаревших примерно в восьмидесятых или девяностых с появлением компакт-диска.
Хочу напомнить, что это было не первое подобное открытие. Скажем, вам, безусловно, знаком предмет, известный как «Мемуары А.Б.», найденный в гараже в пригороде Сиэтла, а также «Дневник П.», случайно извлеченный из земли во время строительства нового молитвенного дома поблизости от бывших Сиракуз, штат Нью-Йорк.
Нас с профессором Бродом весьма взволновала эта новая находка. К счастью, несколькими годами ранее мы при участии великолепного кембриджского технолога-антиквара воссоздали механизм, способный проигрывать такие кассеты, и потому немедленно приступили к мучительному процессу расшифровки.
В общем и целом в этом собрании наличествовало около тридцати кассет с разным соотношением музыки и речи. Обычно каждая запись начиналась с двух или трех песен – без сомнения, маскировки ради, – а затем вступал голос. Голос женский и, по данным наших специалистов-сонографов, на всех записях идентичный. Ярлыки на кассетах аутентичны той эпохе – разумеется, за некоторое время до начала Раннего Галаадского периода, поскольку светская музыка такого рода при режиме была запрещена. К примеру, в собрании присутствовали четыре кассеты под названием «Золотые годы Элвиса Пресли», три – «Народные литовские песни», три «Бой Джордж разоблачается» и две «Нежные струны Мантовани», а также отдельные кассеты, названия которых встречаются лишь единожды, – лично я особенно люблю «Извращенная сестра» в Карнеги-холле»[66].
Ярлыки, будучи аутентичными, не всегда соответствовали песням на кассетах, к которым были приклеены. Помимо этого, кассеты были представлены без какой-либо системы, поскольку болтались на дне саквояжа; также они не были пронумерованы. Поэтому нам с профессором Бродом пришлось выстраивать фрагменты текста в том порядке, в котором они, по-видимому, шли; однако, как я уже говорил, этот порядок базируется на догадках, весьма приблизителен и требует дополнительных исследований.
Когда мы получили целостную рукопись – а нам пришлось редактировать ее несколько раз, что связано с трудностями восприятия акцента, неявных отсылок и архаизмов, – перед нами встала необходимость решить, какова природа материала, который мы до сих пор столь скрупулезно восстанавливали. Возникло несколько гипотез. Во-первых, кассеты могли оказаться подделкой. Как вы знаете, имели место несколько таких подделок, за которые издатели заплатили крупные суммы, очевидно стремясь нажиться на сенсационности подобных историй. Судя по всему, определенные исторические периоды быстро становятся – как для иных обществ, так и для их наследников – сырьем для не слишком поучительной легенды и поводом для немалого и проникнутого лицемерием самодовольства. Если разрешите редакторское отступление, да позволено мне будет заявить, что, по моему глубокому убеждению, мы должны крайне осторожно судить галаадцев с точки зрения морали. К настоящему моменту мы, вне всякого сомнения, поняли, что такие суждения по необходимости культурно-ориентированы. Кроме того, общество Галаада находилось в тисках, демографических и прочих, и подвергалось воздействию факторов, от которых мы, к нашему великому счастью, более свободны. Задача наша – не порицать, но понимать. (Аплодисменты.)
Но вернемся к рассматриваемой теме: подобные записи тем не менее крайне трудно подделать, и специалисты, изучив их, заверили нас, что физические объекты подлинны. Определенно, сама запись, то есть наложение голоса на музыкальную аудиопленку, не могла быть осуществлена в течение последних ста пятидесяти лет.
Мы допускаем, таким образом, что записи подлинны, – а что же содержание рассказа? Очевидно, он не мог быть зафиксирован в тот период, который в нем живописуется, поскольку, если автор говорит правду, у нее отсутствовал доступ к механизмам и кассетам, а равно не имелось места, где их сокрыть. Кроме того, в повествовании ощущается некая раздумчивость, которая, на мой взгляд, исключает синхронность. В повествовании есть привкус эмоций, вспомянутых если не в покое[67], то во всяком случае – post facto[68].
Если нам удастся установить личность рассказчицы, сочли мы, нам, возможно, удастся также приблизиться к разгадке, каким образом вообще появился этот документ – позвольте мне ради краткости называть его так. С этой целью мы опробовали два пути расследования.
Во-первых, мы попытались по старым городским планам Бангора и другим сохранившимся источникам выяснить личности обитателей дома, который, по всей видимости, в то время находился там, где был обнаружен документ. Быть может, рассуждали мы, этот дом был «чистым домом» на Подпольной Женской Дороге в рассматриваемый период и нашего автора прятали там, допустим, на чердаке или в подвале неделями или месяцами, в которые она имела возможность записать свой рассказ. Естественно, нельзя исключать вероятность того, что кассеты были перенесены в данную точку уже после записи. Мы надеялись, что удастся отследить и разыскать потомков гипотетических жильцов, которые, надеялись мы, выведут нас к другим источникам: дневникам, например, или даже семейным легендам, передаваемым из поколения в поколение.
Увы, этот след привел в никуда. Быть может, эти люди, если они и впрямь были звеном в подпольной цепи, были разоблачены и арестованы, в каковом случае любые документальные упоминания о них были уничтожены. Поэтому мы перешли ко второму эшелону атаки. Мы изучили архивные материалы того периода и попытались соотнести известных исторических персонажей с людьми, фигурирующими в рассказе нашего автора. Сохранившиеся источники того времени обрывочны, поскольку Галаадский режим имел обыкновение стирать подчистую все данные с собственных компьютеров и уничтожать распечатки после разнообразных чисток и внутренних переворотов, однако некоторые распечатки сохранились. Некоторые даже были контрабандой вывезены в Англию в целях пропаганды разнообразных обществ «Спасите Женщин», которых в то время на Британских островах имелось великое множество.
Мы не надеялись отыскать следы непосредственно самой рассказчицы. Из документа недвусмысленно следует, что она попала в первую волну женщин, набранных для репродуктивных задач и распределенных между теми, кто, с одной стороны, нуждался в подобных услугах, а с другой – мог их затребовать в силу высокого положения среди элиты. Режим мгновенно создал фонд таких женщин простым тактическим ходом: он объявил все вторые браки и внебрачные связи прелюбодейством, арестовал женщин и – на том основании, что они морально непригодны, – конфисковал уже имевшихся у них детей, которых усыновили бездетные пары из верхних эшелонов власти, мечтавшие о потомстве во что бы то ни стало. (В Средний период эта тактика распространилась на все браки, заключенные вне государственной церкви.) Таким образом, мужчины, занимавшие высокие посты при режиме, получили возможность выбирать из женщин, которые уже доказали свою репродуктивную пригодность, родив минимум одного здорового ребенка, что являлось желанной характеристикой в эпоху стремительного падения рождаемости среди европеоидов – феномен, наблюдавшийся не только в Галааде, но и в большинстве северных европеоидных обществ того времени.
Причины такого упадка нам не вполне ясны. Отчасти снижение репродукции, бесспорно, отсылает к широкому распространению в поздний догалаадский период всевозможных разновидностей контроля рождаемости, включая аборты. Следовательно, отчасти бесплодие было сознательным, что, возможно, объясняет различие статистики по европеоидам и неевропеоидам; но в остальном это объяснение несостоятельно. Требуется ли напоминать: то была эра устойчивого штамма сифилиса и знаменитой эпидемии СПИДа, которые, распространившись в широких кругах населения, уничтожили множество молодых сексуально активных людей из репродуктивного фонда. Повсеместны и на подъеме были мертворождение, выкидыши, генетические дефекты, и эту тенденцию связывали с различными авариями, отключениями и актами саботажа на атомных электростанциях, крайне характерными для того периода; с утечками из резервов химического и биологического оружия и с мест захоронения токсических отходов, каковые были распространены во множестве, как легальные, так и нелегальные, – порой токсические вещества просто сбрасывались в канализационную систему, – а также с неконтролируемым использованием химических инсектицидов, гербицидов и других аэрозолей.
Но каковы бы ни были причины, последствия оказались заметны, и отреагировал на них не только Галаадский режим. Румыния, например, предвосхитила Галаад в восьмидесятых, запретив любые виды контроля рождаемости, обязав все женское население проходить тестирование на беременность и поставив карьерный и зарплатный рост в прямую зависимость от плодовитости.
Потребность в, если позволите так выразиться, услугах рождения уже признавалась в догалаадский период и неэффективно удовлетворялась «искусственным осеменением», «клиниками репродукции» и использованием «суррогатных матерей», которых нанимали с этой целью. Галаад запретил первые две меры как антирелигиозные, но узаконил и усилил третью, которая, как считалось, имеет библейский прецедент; таким образом, серийная полигамия, общепринятая в догалаадский период, сменилась более древней формой единовременной полигамии, практиковавшейся как в ранние времена Ветхого Завета, так и в девятнадцатом веке в бывшем штате Юта. Как мы знаем из истории, никакую новую систему невозможно наложить на предыдущую, не инкорпорировав многие элементы последней, – об этом свидетельствуют языческие элементы средневекового христианства и произрастание русского «КГБ» из предшествовавшего ей царского Охранного отделения. Галаад не стал исключением. В частности, его расистские законы коренились в догалаадском периоде, и расистские страхи дали эмоциональное топливо, благодаря которому Галаадский переворот оказался столь успешен.
Таким образом, наша автор была одной из многих, и ее следует рассматривать в контексте широкой исторической панорамы момента, в которой она фигурировала. Но что нам о ней известно, помимо возраста, ряда физических характеристик, которые могут быть чьими угодно, и места проживания? Немногое. Судя по всему, она была довольно образованной женщиной – насколько выпускница любого североамериканского колледжа тех времен может считаться образованной. (Смех в зале, ропот.) Но в лесах, как говорится, таких полно, а следовательно, пользы от этой информации немного. Она не сочла возможным сообщить нам свое первоначальное имя – да и все официальные документы должны были быть уничтожены, едва она поступила в Центр переквалификации Рахили и Лии. «Фредова» также ничего не проясняет, потому что, как и «Гленова» или «Уорренова», это лишь фамилия, составленная из имени джентльмена и притяжательного суффикса. Такие имена принимались этими женщинами при поступлении в дом конкретного Командора и оставлялись при уходе из этого дома.
Прочие имена в документе равно бесполезны для целей установления и удостоверения личности. «Люк» и «Ник» результата не дали, «Мойра» и «Джанин» – тоже. Высока вероятность, что эти имена все равно были псевдонимами, примененными ради защиты упомянутых индивидов на случай, если кассеты будут обнаружены. Если так, это подкрепляет нашу гипотезу, что кассеты были записаны в пределах Галаада, а не за пределами и затем контрабандой переправлены назад для подполья «Мой день».
Исключив вышеозначенные возможности, мы остались с одной-единственной. Если бы, считали мы, нам удалось идентифицировать неуловимого «Командора», мы бы продвинулись хоть на сколько-то. Мы полагали, что столь высокопоставленное лицо наверняка участвовало в первых сверхсекретных группах мозговых штурмовиков «Сыны Иакова», где ковалась философия и социальная структура Галаада. Эти группы возникли вскоре после того, как был официально признан вооруженный пат в отношениях сверхдержав и подписано секретное Соглашение о сферах влияния, которое дало сверхдержавам возможность без угрозы вмешательства подавлять растущее число мятежей внутри своих империй. Официальные стенограммы совещаний «Сынов Иакова» были уничтожены в Средний период после Великой Чистки, которая дискредитировала и ликвидировала ряд создателей и родоначальников Галаада; однако некоторые данные дошли до нас в зашифрованном дневнике Уилфреда Лимпкина, одного из присутствовавших на совещаниях социобиологов. (Как известно, режим научно объяснял ряд своих традиций социально-биологической теорией естественной полигамии, как более ранние идеологии объяснялись дарвинизмом.)
Из дневника Лимпкина мы знаем, что существовали два возможных кандидата – то есть два человека, в чьих именах есть буквосочетание «Фред»: Фредерик Р. Уотерфорд и Б. Фредерик Джадд. Фотографий их обоих не сохранилось, хотя Лимпкин описывает последнего как надутого пигмея и, цитирую, «человека, для которого «пассия» происходит от слова «пас» и имеет место в футболе». (Смех в зале.) Сам Лимпкин ненадолго пережил создание Галаада, и его дневник достался нам лишь потому, что ученый предвидел свой конец и передал документ невестке в Калгари.
И Уотерфорд, и Джадд обладают характеристиками, которые обращают на них наше внимание. Уотерфорд имел опыт рыночных исследований и, по утверждению Лимпкина, нес ответственность за фасон женских костюмов и за предложение одеть Служанок в красное – идея, которую он, судя по всему, позаимствовал у немецких военнопленных в канадских «военных лагерях» эпохи Второй мировой войны. По-видимому, он же явился создателем термина «Причастика», одолженного у программы гимнастических тренировок, популярной ориентировочно в последней трети столетия; коллективный обряд с веревкой, однако, берет исток из английского деревенского обычая семнадцатого века. Возможно, «Избавление» тоже придумал Уотерфорд, хотя ко времени создания Галаада этот термин распространился с Филиппин и стал общим названием процедуры уничтожения политических врагов. Как я уже не раз говорил, в Галааде мало было подлинно оригинального или врожденного: гениальность его коренилась в синтезе.
По всей видимости, Джадд, напротив, меньше интересовался видимостью и больше – тактикой. Это он предложил использовать памфлет загадочного «ЦРУ» о дестабилизации иностранных правительств в качестве учебника по стратегии для «Сынов Иакова», и он же составил первый черный список известных «американцев» того времени. Он также подозревается в организации Бойни Дня Президента, которая наверняка потребовала максимального внедрения в систему безопасности Конгресса и без которой ни за что не удалось бы приостановить действие Конституции. Земли Предков и иудейские беженцы-«лодочники» – тоже его заслуга, как и идея приватизации системы еврейской репатриации, в результате чего не один и не два корабля с иудеями были просто опрокинуты в Атлантику – дабы максимально увеличить прибыль. Судя по тому, что нам известно о Джадде, его бы это нимало не обеспокоило. Он был сторонником жесткой линии, и Лимпкин приписывает ему замечание: «Это была наша крупная ошибка – научить их читать. Больше мы ее не повторим».
Это Джадду приписывается разработка ритуала – в отличие от имени – церемонии Причастики; он утверждал, что подобная процедура – не только сугубо страшный и эффективный метод избавления от подрывных элементов, но также способ выпустить пар для женских элементов Галаада. История не раз доказала пресловутую полезность козлов отпущения[69], и для Служанок, в остальном жестко контролируемых, вероятно, было в радость изредка раздирать мужчину на куски голыми руками. Данная практика оказалась до того популярной и результативной, что в Средний период ее формализовали: процедура имела место четырежды в год, в дни солнцестояний и равноденствий. В ней мы наблюдаем отзвуки ритуалов плодородия ранних культов Богини-Земли. Как мы слышали на вчерашней дневной дискуссии, Галаад, несомненно патриархальный по форме, порой оказывался матриархальным по содержанию, как и некоторые секторы социальной ткани, его породившей. Творцы Галаада отдавали себе отчет: дабы создать действенную тоталитарную систему – или, если уж на то пошло, вообще любую систему, – необходимо хотя бы привилегированному меньшинству даровать некоторые блага и свободы взамен отнятых.
В этой связи, вероятно, уместен будет ряд замечаний касательно примечательного агентства женского контроля, известного как «Тетки». Джадд, по утверждению Лимпкина, с первых дней считал, что лучший и наиболее рентабельный контроль над женщинами во имя репродуктивных и прочих целей должен осуществляться через женщин. Тому имеется множество исторических прецедентов; вообще говоря, ни одна империя, созданная насильно или ненасильственно, не была лишена этого свойства – контроля над массой коренного населения через им подобных. В случае Галаада многие женщины выражали желание служить Тетками – либо по причине искренней веры в «традиционные», как они это называли, «ценности», либо ради обещанных выгод. Там, где власть дефицитна, даже капля ее – искус. Равно действовало и негативное стимулирование: бездетные, бесплодные или пожилые незамужние женщины могли служить Тетками и тем самым избежать сокращения и дальнейшей высылки в пресловутые Колонии, состоявшие из мобильных групп населения, которые использовались главным образом в качестве одноразовых подразделений токсической очистки, хотя, если человеку везло, его могли отрядить на менее опасные задачи, такие, как сбор хлопка или фруктов.
Итак, идея принадлежала Джадду, однако ее воплощение несет на себе отпечаток ума Уотерфорда. Кто еще из «Сынов Иакова» был способен придумать, что Тетки должны брать имена в честь коммерческих продуктов догалаадской эпохи, рассчитанных на женщин, а следовательно, знакомых им и приятных, – в честь серий косметической продукции, пекарных смесей, замороженных десертов и даже медицинских препаратов? Блестящий ход, который, на наш взгляд, доказывает, что Уотерфорд в период расцвета был человеком немалой изобретательности. Как, по-своему, и Джадд.
Оба эти джентльмена, как нам известно, были бездетны, а потому имели право на сменных Служанок. Мы с профессором Бродом высказали в нашей совместной работе «Концепция «семени» в раннем Галааде» допущение, что оба – как и многие Командоры – пострадали от вируса стерильности, разработанного в рамках секретного догалаадского эксперимента по генному расщеплению вируса свинки; этот вирус планировалось внедрить в поставки икры, потреблявшейся высокопоставленными чиновниками в Москве. (Эксперимент был прекращен после Соглашения о сферах влияния, поскольку многие сочли вирус чересчур неконтролируемым, а следовательно – чересчур опасным, хотя некоторые желали распылить его над Индией.)
Однако ни Джадд, ни Уотерфорд не были женаты на женщине, тогда или когда-либо известной под именем «Пэм» либо «Яснорада». Судя по всему, эта последняя является весьма злоумышленным творением нашего автора. Жену Джадда звали Бэмби Мэй, жену Уотерфорда – Тельма. Последняя, впрочем, одно время выступала телеперсоной описанного сорта. Это нам известно из дневника Лимпкина, который не раз ехидничал по данному поводу. Сам режим скрупулезно покрывал такие прошлые отступления от ортодоксии среди супруг элиты.
В целом свидетельства склоняются в пользу Уотерфорда. Мы знаем, к примеру, что он погиб – возможно, вскоре после описанных нашим автором событий, – в ходе одной из ранних чисток; его обвинили в либеральных склонностях, в несанкционированном обладании крупным собранием еретических изобразительных и литературных материалов и в укрывательстве подрывного элемента. Это случилось, когда режим еще не начал проводить суды втайне и по-прежнему транслировал их по телевидению, поэтому события были записаны в Англии по спутниковой связи и наличествуют в нашем Архиве в отделе видеокассет. Кадры с Уотерфордом нечетки, однако их качество позволяет установить, что волосы его действительно были седы.
Что касается подрывного элемента, в укрывательстве которого обвинили Уотерфорда, то это может быть сама «Фредова», поскольку в данную категорию ее определял побег. Вероятнее всего, подрывным элементом был «Ник», который, очевидно, помог «Фредовой» бежать, что доказывается самим фактом существования наших аудиозаписей. Методы «Ника» подтверждают, что он являлся членом теневого подполья «Мой день», которое было не тождественно Подпольной Женской Дороге, однако связано с ней. Последняя являлась спасательной организацией в чистом виде, первая – псевдовоенным формированием. Известно, что ряд тайных агентов «Моего дня» внедрился во властную структуру Галаада на высочайших уровнях, и помещение одного из подпольщиков на должность шофера Уотерфорда – безусловная удача; удача вдвойне, поскольку «Ник», по-видимому, одновременно входил в организацию Очей, что было типично для шоферов и личных слуг. Разумеется, Уотерфорд наверняка был об этом осведомлен, но, поскольку все высокопоставленные Командоры автоматически распоряжались Очами, он вряд ли всерьез обращал на это внимание и не позволял данному факту препятствовать нарушению малозначимых, по его мнению, правил. Как и многие первые галаадские Командоры, впоследствии павшие жертвами чисток, он полагал свою должность вне подозрений. Для стиля Среднего Галаада характерна большая осторожность.
Выше я изложил наши догадки. Если допустить, что они верны, – то есть допустить, что Уотерфорд и впрямь был нашим «Командором», – все равно остается множество лакун. Некоторые могла бы заполнить наша автор, будь она иного склада ума. Обладай она инстинктами репортера или шпиона, она могла бы подробнее поведать нам о механизмах Галаадской империи. Чего бы мы теперь не отдали за какие-то двадцать страниц распечаток из личного компьютера Уотерфорда! Однако нам следует благодарить Богиню Истории за любые крохи, которыми она удостоила нас.
Что же до участи нашей рассказчицы, она остается неясна. Вывезли ли ее через границу Галаада, на территорию бывшей Канады, добралась ли она оттуда в Англию? Это было бы мудро, поскольку в тот период Канада не желала враждовать с могущественным соседом и проводила облавы и экстрадицию подобных беженцев. Если так, отчего рассказчица не забрала записи с собой? Быть может, ее поездка случилась внезапно; быть может, она опасалась перехвата. С другой стороны, ее могли поймать снова. Если она и впрямь достигла Англии, отчего не опубликовала свою историю, как поступали многие, добравшись до внешнего мира? Быть может, она боялась отмщения «Люку», допуская, что он еще жив (ситуация невероятная), или даже своей дочери; ибо Галаадский режим не брезговал мерами такого рода и прибегал к ним, дабы воспрепятствовать неблаготворным публичным выступлениям за рубежом. Известно, что немало опрометчивых беженцев получали руку, ухо или ступню в вакуумной упаковке, спрятанные, допустим, в кофейной жестянке. Или, быть может, «Фредова» была из тех беглых Служанок, кому оказалось не по силам приспособиться к жизни вовне после прежнего защищенного бытия. Возможно, «Фредова», как и они, стала затворницей. Этого мы не знаем.
Мы также можем лишь догадываться о мотивах «Ника», организовавшего ее побег. Не исключено, что, когда вскрыась связь ее спутницы «Гленовой» с «Моим днем», «Ник» сам оказался под угрозой, поскольку – как он, будучи Оком, прекрасно знал – самой «Фредовой» также грозил непременный допрос. Кара за несанкционированные половые сношения со Служанкой была сурова, а статус Ока не обязательно защитил бы «Ника». Галаадское общество пронизывали интриги, и необъявленные враги внутри режима могли использовать против человека любой его проступок. «Ник», разумеется, мог бы казнить «Фредову» самостоятельно – так было бы мудрее, – но мы должны брать в расчет фактор человеческого сердца, а кроме того, как мы знаем, оба они считали, что она беременна его ребенком. Какой мужчина Галаадского периода устоял бы перед искушением отцовства, такого статусного и столь превозносимого? Вместо этого он вызвал спасательную бригаду Очей, которые были, а может, и не были подлинны, но в любом случае подчинялись ему. Тем самым он вполне мог приблизить собственный крах. Этого мы тоже никогда не узнаем.
Благополучно ли достигла наша автор внешнего мира и зажила ли новой жизнью? Или ее обнаружили в чердачном убежище, арестовали, выслали в Колонии или к «Иезавели» или даже казнили? Наш документ, по-своему красноречивый, по этому поводу хранит молчание. Можно вызвать Эвридику из царства мертвых, но не заставишь ее ответить; и, обернувшись взглянуть на нее, мы лишь на секунду улавливаем промельк, а потом она ускользает из нашей хватки и исчезает. Как знает любой историк, прошлое – великая темь, что полнится эхом. Быть может, к нам донесутся оттуда голоса; но речь их пропитана мраком материнской материи, из коей они явились; и как бы мы ни старались, не всегда удается с точностью их расшифровать в прояснившемся свете наших дней. (Аплодисменты.)
Читать бесплатно другие книги:
