Хранитель Реки Гольман Иосиф

Глава 7

Береславский меняет профессию

Место: Москва.

Время: почти три года после точки отсчета.

Как ни хотелось Береславскому отвертеться от полезной трудовой деятельности, а пришлось засесть в кабинете надолго. И план рекламной кампании продумывать, и умные слова перед «червивым» клиентом говорить – про маркетинг, бизнес-миссию и социально-ответственный креатив.

Так задвинул, что сам себе бы на месте заказчика вдвое заплатил. Как будто это не они с арт-директором до прихода клиента изгалялись над его драгоценными опарышами (клиент, кстати, поставлял их половине аквариумистов бывшего СССР):

«Пользуйтесь нашими червями, пока они не попользовались вами».

«Наша продукция – самая червивая в стране».

«Черви для тебя! Ведь ты этого достоин…»

«О, червь! Ты – жор!» – специально для чокнутых рыболовов.

И, наконец, апофеоз Ефимового копирайтерского поноса:

«Сочный опарыш – мечта аквариумиста!»

Самого чуть не стошнило, когда представил себе сочного опарыша.

Хозяин «червивого» бизнеса был, кстати, парень неглупый и с хорошей самоиронией. А чего бы не веселиться, когда, по его признанию, товар из выгребной ямы приносил ему сто тысяч баксов в месяц. Да за такие деньги не то что опарышей разводить, глистов можно дрессировать!

На самом деле Ефим и сотрудники «Беора» все делают добротно. Вместе с заказчиком уже определили основные целевые группы реципиентов – потенциальных покупателей товара и, соответственно, получателей рекламной продукции. С креативным директором продумали концепцию. Теперь он – по следам приличной части творчества копирайтера – раздаст задание дизайнерам, и все получится более чем симпатично. И проспекты, и буклет, и варианты упаковки, и даже макеты модулей для специализированной прессы – есть, оказывается, и такая. После чего этот коммуникационный инструментарий различными каналами поедет к потенциальным покупателям, информировать их о товаре. Или капать покупателям на мозги. Или даже манипулировать их сознанием – кому какая формулировка нравится…

Нет, все сработали достойно – и заказчик доволен, и самим не стыдно.

Единственный во всем этом минус – что-то эти опарыши стали Ефиму Аркадьевичу надоедать. А также колготки, ставшие на тридцать процентов прочнее, телевизоры, которые на сорок процентов ярче, и шампуни, делающие волосы на восемьдесят процентов сильнее (формулировка, наповал убивавшая бывшего физика-экспериментатора Береславского).

Друг и компаньон его Сашка Орлов, конечно, видел губительные последствия таких мозговых атак, но без странных идей Береславского «Беору» пришлось бы тяжко. И лекарство, в общем-то, было известно: заслать рекламного профессора куда подальше, в прямом смысле этого выражения. Глядишь – успокоится.

Но только не этим летом. Прошлой осенью купили очередной печатный станок, еще не погасив полностью лизинг по предыдущему, с нового года им подняли цены на аренду помещения. А как выросли зарплаты – без какого-либо роста умения и трудолюбия – даже говорить не хочется.

Вот почему Орлов вошел в кабинет к отдыхавшему от червяков компаньону без радостной улыбки на лице. Вывалил на стол ворох бухгалтерской документации и пару листов с итогами финансового анализа прошедшего месяца.

– Отстань, а? – вяло попросил рекламный профессор. – Ты же знаешь, засыпаю я от твоих циферок. Выдай, сколько положено, и все. Можно подумать, я тебя буду проверять.

О, как раз этого-то подумать точно нельзя! Не опускается его рекламно-царское величество до таких никчемных занятий, как финансовый анализ работы собственного предприятия.

– С тебя шесть штук баксов, – сказал Сашка.

– Что-о?

«Проняло», – удовлетворенно подумал Орлов. Его компаньон не был жадным. Он просто ужасно любил прибыль и терпеть не мог убытки.

Но вслух Сашка сказал:

– А ты как думал? Лето. Заказов почти нет. А фирма деньги кушает. До нуля нужно вложить двенадцать тысяч баксов.

– А занять?

Орлов помотал головой:

– Чего-то у всех тухло. Придется самим скидываться.

Ну не любил этого Береславский! Пока их, денег, не было – да и черт с ними. Но вынимать из загашника, тем более когда все столь тщательно и сладострастно распланировано…

Уже на следующей неделе ему везут чудо-фотоаппарат. Матрица – 22 мегапикселя. А какая чувствительность! А быстродействие! А оптика! Как раз за указанные выше двенадцать тысяч. А теперь придется брать его в кредит.

Нет, убытки – это отвратительно.

Ефим так их переживал, что Сашка, как правило, не морочил ему голову подобными неприятными «мелочами». Перехватывал по дружественным фирмам и приходил потом уже с прибылями. Но теперь, похоже, положение серьезнее. Может, даже придется часть персонала сократить.

Хотя с Береславским это тоже не вариант. Орлов уже знает, какая бодяга начнется: один – с нами с основания фирмы, у другой – маленький ребенок. Третья, конечно, дура и грымза, но куда ж она с таким характером от них пойдет… Короче, проще все-таки поискать денег до осени, там должно полегчать. А пока просто уменьшить себе и Ефиму зарплату. Ну, этак, скажем, до нуля.

Орлов обнародовал новую идею, вызвав горячее одобрение в массах: все же Береславский не любил откладывать приобретения, делаемые в интересах себя любимого. Уменьшение зарплаты его волновало меньше: кроме «Беора», у профессора были и иные источники дохода, основанные на личном труде вне рекламной отрасли. Он, например, преподавал, писал статьи о путешествиях, а однажды за большие (действительно большие) деньги написал книгу для одного политического деятеля. О его политической доктрине.

Доктрина оказалась хорошей. А деятель – плохим, отдал только половину обещанного. Правда, половина тоже была немаленькая: именно на нее Ефим Аркадьевич купил себе дизельный джип размером с немаленькую бытовку. Когда Береславский приволок ее из салона, такой был надутый! Сверкал ярче своего авто. Приехал на дачу, начал хвастаться дочке крутостью джипа. Дочка, будущий копирайтер, тоже тот еще цветочек, обошла это дредноут вокруг и сомнительно похвалила: «Папуль, теперь у тебя самая крутая в Москве маршрутка». Было смешно.

А вот сейчас как-то невесело. Орлов действительно начал переживать за судьбу предприятия. Халявные нефтяные деньги расползлись по стране и душили реальный бизнес.

– Ладно, не дергайся, – успокоил его друг. – Сколько уж нас хоронили. Сейчас придумаю чего-нибудь.

Рекламный профессор и уважаемый человек, Ефим Аркадьевич Береславский так и не научился произносить слово «сейчас» так, как оно пишется. В его исполнении оно звучало «щщщасс».

А что, действительно успокоил. Были времена и похлеще. Когда смерть угрожала не только бизнесу. Ничего, выпутались.

– Надо бы тысяч триста рублей, – подумав, сказал Орлов.

– Это для полного счастья? – уточнил Береславский.

– Нет. Для полного – пятьсот.

– Хорошо, – одобрил Ефим Аркадьевич. – Сделаю.

Орлов ушел, успокоенный. Он, конечно, не дурак и к тому же знал компаньона больше четверти века. Не было у Береславского пол-«лимона». И идей пока не было. Но если «пацан сказал»…

«Надо будет его в отпуск сплавить потом, – уже деловито подумал Орлов. – А то заскучает и помрет».

Насчет денег Сашка уже не волновался. Неважно, каким способом, хотя, скорее всего, некриминальным, они упадут в бюджет «Беора». И по опыту прежних лет – в обозримом будущем.

А Береславский как раз задумался. Нет, он еще меньше, чем Сашка, сомневался в итоге поиска денег. Хотя и по тем же причинам – «пацан сказал». Просто теперь надо было понять, откуда деньги к нему придут.

Тупой вариант: продать квартиру, оставшуюся от отца жены. Всем хорош, но уж очень тупой.

Нет, Наташка возражать точно не будет. Однако это дело не одной недели, в то время как деньги нужны сегодня. Да и продавать квартиру, которая стоит «лимонов» семь-восемь, из-за пятисот тысяч, точно не резон.

Можно, конечно, обзвонить старых клиентов и поклянчить быстрые заказы с авансированием. Это уже, как говорится, «теплее». Но просить заказ в данный момент не было настроя, на этот процесс надо серьезно и тщательно душевно собираться. К тому же лето – не лучшее время для получения заказов со стопроцентным авансированием. Вот осенью он легко бы это провернул.

Отлично! Как же он сразу не придумал? Ефим Аркадьевич чуть не подпрыгнул в своем кресле. Сейчас он просто займет денег, а осенью заработает и отдаст долг. Великолепная идея!

…К четвертому звонку рекламный профессор чуть сник. Народ бы занял, не вопрос. Но один был в Ницце, причем на яхте. Второй – на рафтинге в Южно-Африканской республике. А третий – вообще гарантированный товарищ, банкир, не раз выручавший Ефима в схожих ситуациях, – находился в Тибете, куда уже третий год ездил, как предполагал Береславский, замаливать грехи начала перестройки. Чудо, что вообще они сумели ответить на его звонок: первый болтался рядом с берегом, а двое других еще не успели покинуть места с некоторой цивилизацией.

Вот это да! Денег как не было, так и нет. «Давай, «пацан», думай, думай…»

И, конечно же, он бы чего-нибудь да придумал. Не впервой. Но решение пришло без его помощи, как это часто бывало в жизни. Недаром Ефим Аркадьевич еще со времен своей физико-математической юности страшно ценил народную физико-математическую мудрость: правильно поставленная задача наполовину решена. Так что сама собой решилась лишь вторая половина проблемы.

Вечный секретарь Марина, бывшая староста его учебной группы, вызвала шефа по селектору.

– Звонит Николай Агуреев. Будешь разговаривать или ты вышел?

Всей своей интонацией Маринка пыталась вогнать в его тупую голову, что Ефим Аркадьевич – вышел. Потому что однажды после такого же звонка Агуреева ее дорогой шеф – на настоящем корабле – уплыл очень далеко, так далеко, что вполне мог и не вернуться.

И хотя Маринка всегда очень сильно сомневалась относительно мыслительных (и особенно моральных) качеств своего непутевого начальника, но уж зла-то ему точно не желала. Старый друг лучше новых двух. Просто если раньше, тридцать лет назад, она могла как-то реально способствовать вытаскиванию этого разгильдяя из всяких непонятных историй, то сегодняшние его «кунштюки» остаются вне ее поля действий.

Вот только и остается намекать, чтоб не брал трубку, когда звонят такие, как Агуреев.

Реакция же Ефима Аркадьевича была ровно обратной.

Агуреев – это деньги. Профессор почему-то сразу уверился в этом радостном предположении. Кроме того, Агуреев – это приключения. Оказавшись в их центре, Береславский не раз готов был променять интересную жизнь на самую-рассамую скучную. Но только до тех пор, пока ситуация не рассасывалась в их пользу. После чего снова хотелось приключений. Потому как скучная жизнь – это вообще не жизнь. И наконец – важность следующей сентенции прямо противоположна номеру перечисления – Агуреев реально был его другом. Поэтому даже если бы толстопузый и хитрожопый рязанец разом обанкротился, или ограбил Центральный банк, или, не приведи господь, затеял государственный переворот – Ефим Аркадьевич все равно бы был для него «в офисе», а не, как хотела Маринка, «вышел».

– Привет рекламистам, – забасил в трубку товарищ. Ефим легко представил себе его хитрую толстощекую рожу.

– Привет олигархам, – по-пионерски ответил Береславский.

– Почем там у вас опиум для народа? – поинтересовался рязанец.

– Не дороже ваших ипотечных облигаций, – справедливо заметил Ефим, не любивший нападок на свое ремесло. А сам напряженно думал, что бы такое предложить богатенькому Буратино. Может, любимую Береславским Муху? Чем черт не шутит? Сто против одного, что рязанец не прогадает: цена художника зависит не только от таланта, но, чаще всего, и от усилий продюсера. А Ефим собирался активно продвигать свою любимую художницу.

Но про картины неожиданно заговорил не Береславский, а его собеседник.

– Мы тут живопись прикупить собрались, – взял Агуреев быка даже не за рога, а за что-то гораздо более чувствительное. По крайней мере, у впечатлительного рекламиста аж дыхание сперло (вот где деньги зарыты!). – А я слышал, ты как раз картинками занялся. Не мог бы помочь?

– Легко, – сказал мгновенно осчастливленный рекламист (или теперь уже галерист?). – Только я не картинками занялся, а картинами, талантливых современных художников.

Несмотря на пренебрежительное отношение Коли к его нынешней страсти, Ефим был полностью счастлив.

Но радость оказалась недолгой.

– Шишкина хочу прикупить, – безмятежно продолжил банкир. – Ивана Иваныча. Шесть штук.

– Чего? – переспросил Ефим Аркадьевич.

– Ну, картин, – безмятежно поправился герой Афгана, бывший капитан-артиллерист, а ныне мини-олигарх Николай Агуреев.

– А чем я тебе могу помочь? – теперь уже не так радостно спросил Береславский. – Шишкин же – не современный художник.

– Во-во! – заржал рязанец. – Истину глаголешь. Ценность, проверенная временем. И диверсификация активов опять же.

– Так я-то зачем нужен? – Ефим уже почти успокоился. Не здесь, так в следующем витке поисков ему обязательно повезет. – Я не эксперт и даже не искусствовед.

– Это точно, – обидно согласился собеседник. – Но мне нужен именно ты.

– Зачем?

– Картины, что я беру («Вот черт! Как про колбасу!» – ухмыльнулся про себя Ефим), нашел мне дилер, некто Велесов. Одну – на первоклассном аукционе, пять прочих – на каком-то мелком, французском.

– Сомневаешься в подлинности?

– А как я могу сомневаться или не сомневаться? Эксперты говорят – все подлинные.

– Так в чем же дело?

– Харя мне этого Велесова не нравится, вот в чем, – честно признался бывший артиллерист. – А еще статья, по которой тот сидел.

– За фальшаки? – не сильно удивился рекламист.

– За наркоту, – кратко ответил собеседник.

– Интересный расклад, – это удивило даже много повидавшего Ефима. – В принципе, фуфел возможен. Говорят, Айвазовский за всю свою жизнь написал восемь тысяч картин. Из них десять тысяч сейчас находятся в американских музеях…

– Спасибо, утешил, – вежливо поблагодарил звонивший.

– Не за что. Короче, весь вопрос в экспертах.

– С экспертами… – начал было банкир, но оборвал сам себя. – В общем, это не по телефону.

– А если есть сомнения, зачем связываться? – все равно не понимал Береславский. – Ведь полно надежных предложений.

– Работа с большого аукциона, одна-единственная, стоила мне полтора «лимона» гринов. А эти пять – по утверждению искусствоведов, не худшего качества – отдают за миллион евро. То бишь в пять раз дешевле. Причем уже с учетом интересов дилера – он говорит, что купил все это счастье в Европе за триста тыщ евро. Ферштейн?

– Ферштейн-ферштейн… – задумался рекламист. Что-то в этом раскладе ему не нравилось. – А чего этот твой арт-дилер не толканет все дороже? – наконец спросил он. – Без тебя. Если это не фуфел…

– Объясняет логично. Таких денег у него нет, и никогда не было. Дорогую картинку купил на мои, там все чисто. А когда дешевые выкупал с французского аукциона – затемнил, взял у кого-то в долг, под мое обещание выкупить после экспертной оценки. Теперь его жмут проценты – денежки-то он, похоже, не в банке брал. А любой новый покупатель – это затяжка времени.

– Ты уже денег ему давал за эти полотна?

– Немного. Сто тысяч баксов. Под протокол о намерениях.

– Сто тысяч баксов – за неведомое? У вас, богатых, свои причуды.

– Согласен, актив рисковый. Но возможный выигрыш стоит такого риска. К тому же сто тыщ – возвратные, если картины окажутся «не те».

– Короче, и хочется, и колется. Так, дядя Коля?

– Именно так.

– А про фраера и жадность помнишь?

– Кого ты учишь, мальчишка! – заржал герой Афгана. – А то ты сам зебру не трахнешь за десять годовых доходов!

– За мои десять – точно не трахну, – абсолютно искренне сказал Береславский. Тьфу-тьфу, конечно, но до такого экстрима у них в «Беоре» пока не дошло.

– Короче, Фим, – теперь Николай был совершенно серьезен. – Мне нужна твоя помощь. Просто так отказаться от предложения я не могу. Жаба душит. А принять что-то мешает. Разберись с этим, а?

– Я же сказал тебе, я не эксперт.

– Значит, заплатишь экспертам, которых сам найдешь. Старым или новым – кому захочешь и сколько захочешь. Да, и съездишь в Европу, разнюхаешь все около этого аукциона. Независимо от результата ты тоже получишь свои сто штук.

– Сколько это в рублях? – уточнил Ефим.

– Два с половиной миллиона, патриот ты наш…

– Годится, – сказал Береславский. – Хотя прошлое твое приглашение прогуляться по Европе запомнилось надолго.

– Раз помнишь, значит, было ништяк. Плохое забывается быстро, – не стал вдаваться в детали той, действительно не безмятежной поездки Агуреев. – Так ты согласен или нет?

– Может, лучше профессионала нанять? – Ефим старался быть объективным.

– У меня нет второго друга в этой области, – ответил тот. – А здесь весь вопрос в доверии.

– А как насчет аванса? – О главном вопросе дня Береславский чуть не забыл.

– Курьер везет тебе «лимон». Полчаса как выехал, – заржал Агуреев.

– Сволочь ты рязанская! – неубедительно возмутился Ефим Аркадьевич.

– А ты – арбатская, – подытожил содержательную беседу друг-работодатель.

Ну вот. Отсчет пошел.

И, несомненно, это было куда веселее «червивого» творчества.

Глава 8

Надежда Бакенщика

Место: Сибирь, 3,5 тыс. км от Москвы.

Время: точка отсчета.

На хутор к Бакенщику решили плыть утром – и заря не заставила себя ждать: за разговорами (и не только: охлажденная в речной воде «беленькая» под тройную уху шла отлично) остаток ночи пролетел незаметно.

Вот и солнышко начало вставать над противоположным берегом Реки.

– А я ведь дитя твое долгожданное так еще и не видел, – упрекнул старинного дружка Валентин Сергеевич.

Понимал Бакенщик, что никакую тайну навечно не утаишь, но как вести себя в этой ситуации, пока не знал. Ладно, как-нибудь само рассосется. Валя – друг настоящий. И не болтун.

Валентин принял ответное молчание друга как нежелание поддерживать разговор. В общем-то, правильно принял, но все равно слегка обиделся, хотя давно уже привык к неким странностям Бакенщика. А с другой стороны, как могут бакенщики быть не странными? Да еще на Реке, по которой давно не ходят пароходы. Короче, не сильно обиделся Валентин Сергеевич. Тем более что ребенка ему все равно скоро покажут.

«Как бы там не болезнь какая скрывалась», – вдруг подумалось ему. Похоже, это было самым реальным предположением.

Детки не получались у двоих любящих друг друга людей без малого двадцать лет. И вдруг – вышло. Но молодость-то не вернешь, а каждый годок после тридцати пяти увеличивает риск послеродовых проблем. И для мамы, и для дитяти. Конечно, в Европе на это внимания не обращают, компенсируя возраст мам мониторингом и медицинскими инновациями. Но откуда ж на хуторе Бакенщика медицинские инновации?

Что ж, если его печальное предположение справедливо и друг не хочет показывать ребенка-инвалида, это по-человечески объяснимо. Хотя все равно обидно: друг-то – настоящий. И с медицинскими связями в Питере. Как ни обидно, но пока что факт остается фактом: некоторые неизлечимые в провинции болезни в столицах достаточно успешно лечатся. А даже если и не лечатся, то дружеское участие и сопереживание ни в какой беде лишним не будет.

Над водой уже заклубился утренний туман. Да такой густой, что привязанных у берега лодок стало не видать. Все разом отсырело. И, несмотря на многолетние привычки, стало зябко, тем более костер, который прекратили подкармливать полешками, явно начал чахнуть. Быстро свернули палатку питерца, упаковали вещи в непромокаемые мешки, закопали саперной лопаткой невеликую горку оставленного после себя мусора. Вот теперь все чисто, «Гринпис» может спать спокойно.

От берега отвалили две длинные, еле заметные в тумане тени.

Валентин Сергеевич вольготно устроился на корме, используя вместо руля и весел новомодную штуку – небольшой электромотор с совсем уж крошечным винтом на конце длинного вала. Впрочем, мощности моторчика, с учетом отличных ходовых качеств «судна», вполне хватало, чтобы не спеша продвигаться против течения.

Бакенщик же безо всяких технических примочек просто греб редкими, с виду не сильными, гребками, но лодка ни на метр не отставала от питерца. И эта ежедневно повторяющаяся физическая нагрузка вовсе не мешала ему думать.

А думать было о чем.

Легко ли Служить, не понимая, в чем сокровенный смысл этого Служения? Не раз и не два появлялись у Бакенщика сомнения в самой идее этой странной службы.

Ведь отец толком так ничего и не рассказал. Да, что-то передал ему дед, а тому – прадед. Но разве мало примеров, когда не два и даже не десять, а сотни и тысячи человек одновременно совершают нечто нелогичное, если не сказать – безумное?

Сомнения – вот что отравляло жизнь Бакенщика. До такой степени, что уже задумываться начал, не зря ли он потратил свои лучшие годы.

Нет, на Реке ему по-любому было хорошо, пока бакены горели. Но одно дело – просто жить у любимой реки, а другое дело – Служить на Реке. Человеческая жизнь оправданна только тогда, когда для ее описания используются заглавные буквы.

Последние события уменьшили, если вовсе не свели на нет, сомнения Бакенщика. Он действительно Служит. Но ясности в важнейших вопросах, кому и зачем, не прибавилось ни на йоту.

Когда же это началось?

Наверное, два с половиной года назад. Питерец в прошлом и позапрошлом сезонах летом не приезжал, работал в экспедициях на Дальнем Востоке. Значит, точно два с половиной года прошло.

Это была их последняя попытка зачать ребенка. Ездили сначала в Омск, потом – в Новосибирск. Собирались в Москву, но после того, как симпатичный, явно сочувствовавший им доктор объяснил суть жениных проблем, надежд практически не осталось.

…А они так радовались тогда!

На третий год жизни на Реке нежданное половодье смыло их первую, доставшуюся в качестве служебного жилья, избенку. (В отцовские древние хоромы Бакенщик тогда еще не переехал: тяжело было ходить по половицам, по которым совсем недавно ступали и его мать, и отец, – слишком рано и слишком неожиданно они покинули своего единственного сына.)

Весна была удивительно быстрая. А еще в верховьях взрывали лед, чтоб уберечь мосты. Вот казенная хата и поплыла, вместе со всеми вещами. Бакенщик бросился на лодке догонять. Жену брать не хотел. Тогда она просто сиганула в ледяную воду, пришлось вытаскивать отчаянную на борт. Основное имущество спасли, да и Галинина простуда показалась тогда несильной. Отлежалась пару дней и пошла – дел-то по весне немало. А вон как все тягостно оказалось…

Бакенщик нашел статью об искусственном оплодотворении, когда семя мужа зачинает жизнь в яйцеклетке жены не в ее организме, а «ин витро» – в пробирке, грубо говоря. Однако сочувствующий доктор в их случае и этот путь не рекомендовал. Мучений много, а результат – крайне сомнительный. Порекомендовал же взять ребенка из роддома. Брошенного.

Долго над этим думали. Очень сомневались. Галина боялась за дурную наследственность, а Бакенщик – за непонятность ситуации. Ведь его собственное Служение он должен был передать первенцу. Будет ли его первенцем ребенок чужих, неведомых родителей?

В общем, ничего не придумали толком, отложили решение на потом. А время летит быстро, и чем старше люди, тем быстрее летит. Так что это «потом» само собой стало каким-то уж очень отдаленным, практически нереальным.

И вдруг все закрутилось в каком-то бешеном ритме.

Сразу по прибытии из Новосибирска – раздеться толком не успели – обнаружили на столе два запечатанных длинненьких конверта.

В принципе, это их не удивило. Точнее, не так. Не странный метод доставки почты их удивил. Раньше избы вообще не запирались, сейчас – запираются, но ключ лежит под ковриком у входа, кому надо – найдет. Вот кто-то, проплывая мимо, и забросил конверты. Удивило другое: писем ниоткуда не ждали. И Галина осталась без родни, и он. Может, потому так друг за друга и держатся?

А письма оказались из туристического агентства. Его заметный красный логотип был на каждом конверте. И выпали из конвертов две путевки. Да не куда-нибудь, а в город Иерусалим, о котором знали, конечно, но уж очень он был далеко от их сибирской Реки. Во всех смыслах далеко.

Бакенщик сначала даже звонить не хотел по указанным телефонам. Хоть и были именно их фамилии вписаны, но ясно ведь, что ошибка. Не только сами ничего не заказывали, но даже и во всяких викторинах телевизионных не играли, и на призывы заполнить какие-нибудь сомнительные анкетки тоже никогда не откликались.

Тем не менее позвонил. Галина настояла. Отчего-то ей вдруг до дрожи захотелось в этот далекий и неведомый Иерусалим, и хотение было явно связано с так и не свершившимся чудом ее деторождения. По телефону агентства ответили, что все нормально, можно выезжать в указанные даты. На крик Бакенщика (связь с переговорного пункта была неважной), кто заплатил, со смехом, после паузы для уточнений, ответили: да вы же сами и заплатили, Иван Григорьевич!

Действительно смешно. Кстати, он уже и от имени своего почти отвык. Некому особо по имени называть.

А вот, оказывается, поехал Иван Григорьевич в столицу нашей Родины и путевку оплатил, хоть не помнит про это ничего – ни про турфирму, ни про путевки. К тому же есть еще одно немаловажное обстоятельство: Иван Григорьевич Кузнецов посещал Москву только раз в жизни, и то проездом: когда возвращался с Северо-Запада в Сибирь. То бишь два десятилетия тому назад, в другую эпоху и в другой стране.

Бакенщик любил жизненную ясность, но здесь даже обрадовался: нет, не зря отец велел ему осесть на Реке! Что-то, значит, есть реальное в их семейном, столь странном, жизненном призвании. А Галина просто обрадовалась. Даже вникать не хотела, что да откуда. Ей вдруг показалось, что поездка в Святой город, видевший множество удивительных чудес, вполне могла бы привести к совсем небольшому (но так ей нужному) чуду. И ее вовсе не удивило, что под путевками в конвертах лежали и авиационные билеты. Омск – Москва – Иерусалим. И, соответственно, обратно.

Полет запомнился мало. Суматоха при пересечении границ, внимательные израильские пограничники – особенно на обратном пути, когда вылетали из «Бен-Гуриона».

А вот светлокаменный, будто висящий в жарком мареве (это после сибирской-то зимы!) Иерусалим сибиряков потряс. Они не пропустили ни одной экскурсии, ни одного слова их замечательного гида. Четыре дня без устали – по древним камням странного, такого волшебного, такого простого и такого непонятного города.

Пятый день – день отдыха. Хотели снова убежать в Старый город, набрать подарочков для немногочисленных знакомых, но не пошли. Никто ничего не говорил. Просто не пошли, и всё. Провели весь день в номере. Много спали.

Проснулись одновременно, ближе к вечеру. Освежились в душе (Бакенщик не доверял кондиционерам и выключил их сразу по заселении) и так же, не сговариваясь, вышли на балкон.

Солнце уже начало спускаться, золотя купола храмов и отсверкивая на белых камнях. Гостиница не была высокой, но все же многие плоские крыши оказались внизу. И было тихо-тихо.

Галина робко взглянула на мужа: может, сейчас и есть время для чуда? И Бакенщик проникся тем же ощущением. Может, и есть.

Он осторожно взял жену на руки – Галка больше не юная худенькая девчонка, да и сам стал не то что раньше, но бережно взять ее на руки сил пока хватает. Отнес на их широкую – метра два, не меньше – кровать. Сам снял с нее юбку. А больше на ней после душа ничего не было.

Галина легла на спину, закрыла глаза и сжала кулаки на счастье. Потом вдруг сказала:

– Нет!

– Что нет, Галка? – даже слегка обиделся Бакенщик, уже почти всё успевший.

– Надо подушку подложить, – почему шепотом сказала она. – Так лучше. Быстрее доберутся.

Бакенщик не возражал. Хоть десять подушек, лишь бы быстрее добрались.

Он обнял жену, прижался к ней всем телом. Галина тихо застонала и теперь уже до самого конца не открывала глаз.

Потом тихо лежали вместе, по-прежнему обнявшись. Тело Галки все еще было нагим, но желания у Бакенщика теперь были совсем другими – чтобы все-таки то, что с такой любовью из него вышло, дошло до того, что с такой любовью этого ждало.

У Галки заблестели глаза.

– Может, получится? – спросила она.

– Будем надеяться, – тихо сказал Бакенщик.

Не получилось.

Следующая неделя у них была на Красном море, в Эйлате. А потом, еще через неделю, уже в Омске, где чуток задержались у старинных приятелей, проснувшись утром, вдруг поняла: нет, не беременная, чудес не бывает.

Все утро тихо проплакала. Потом рассказала мужу.

Такое ожиданное, но не свершившееся чудо больно ударило по ним. Захотелось домой, в белый стылый покой зимнего приречного хутора. Простились с хозяевами и пошли на вокзал.

Через несколько часов вышли на перрон их поселка. Оттуда – всего двадцать с небольшим километров, правда, без дороги. Но Река и зимой, и летом – дорога, либо для лодки, либо для саней. Осталось только договориться с одним из немногочисленных ныне хозяев лошадок.

Мороз после теплого вагона пощипывал изрядно. Зашли на секунду в здание вокзальчика, погреться. Чуть постояли – и снова на выход, в ту же дверь, что вошли.

Но что это?

На деревянной, занесенной снегом, скамье у входной двери – странный маленький сверток. Только что проходили мимо – его не было. Копошащийся сверток. И даже (когда Бакенщик к нему наклонился) слегка попискивающий.

Галка сразу все поняла. Схватила на руки. Прижала к груди. Глаза стали сумасшедшие – попробуй, отними!

Но Бакенщик, хоть и шокированный, умел держать себя в руках. Он огляделся по сторонам. Сейчас подскочит дурная мамашка, начнет искать малыша.

Нет, никого не было.

Бакенщик снова зашел в крошечное здание вокзала.

И там никого.

Уже понимая ненадобность этого, вышел через другую дверь на маленькую привокзальную площадь. Там вообще не было ни единой души – несколько сошедших пассажиров успели уехать или уйти.

– Здесь женщина три минуты назад не появлялась? – спросил у сонной буфетчицы.

– Здесь теперь до «горбунка» никто не появится, – незлобиво сказала она. «Горбунок» привозил по узкоколейке рабочих с леспромхозовских делянок.

Бакенщик не стал рассказывать ей про найденный сверток. «Значит, не удержал себя в руках», – отвлеченно подумал он о себе в третьем лице. И значит, эта глупость все-таки будет сделана.