Боги среди людей Аткинсон Кейт
В телевизионном выпуске новостей (для Берти это было очередное опосредованное впечатление) показали церемонию: высохшие старички с трудом сдерживали слезы, а Берти даже не пыталась: каждый из них напоминал ей о дедушке и о его загадочном прошлом.
Берти терпеливо стояла на тротуаре вместе с толпой. Бомбардировочное командование ждало семьдесят лет, решила она, так что несколько лишних минут погоды не сделают. Над головой пронзительно взревело звено истребителей «Торнадо», а затем появился одинокий «ланкастер», который раскрыл над Лондоном свои бомболюки. В сине-белом летнем небе расцвело пятно красных маков.
Когда Берти возвращалась с работы, позвонила Виола.
— Нас призывают, — со значением сказала она.
— Призывают?
— Просят приехать. В стационар, — пояснила Виола.
У нее был взволнованный голос. Она любила драматические эффекты, если, конечно, ей самой ничто не угрожало.
— Что-то с дедушкой Тедом? — встрепенулась Берти. — Что стряслось?
— Представь себе… — начала Виола, как будто приступая к увлекательному повествованию, хотя должна была лишь сообщить, что Тедди вчера вечером уснул, а сегодня утром его не добудились. — Они требуют, чтобы мы приехали немедленно, а здесь рейсов до утра не будет. До Йорка доберусь, самое раннее, завтра к ночи.
— Я выезжаю прямо сейчас, — сказала Берти.
Призывали не их с матерью, подумала Берти, а деда. Его в конце концов призвали ангелы.
— Не слишком они торопились, — сказала Виола.
2012
Последний вылет
Дхарма
— Одна индуистская легенда повествует о тех временах, когда люди были наделены божественным началом, но стали им злоупотреблять. Тогда Брахма, Творец Вселенной, заключил, что люди утратили право на божественность, и решил ее у них отнять. Желая спрятать ее подальше, где она была бы недоступна людям, он созвал на совет всех богов. Одни советовали ему закопать ее в землю, другие — утопить в океане, третьи — возложить на вершину высочайшей горы, но Брахма возразил, что люди хитроумны и способны проникнуть в земные недра, забросить сети в океанскую пучину и подняться на любую гору, лишь бы вернуть себе божественное начало. Когда боги уже готовы были отступиться, Брахма сказал: «Я знаю, где нужно спрятать божественность: ее нужно спрятать внутри человека. Он обыщет весь мир, но никогда не догадается заглянуть в себя и посмотреть: а что же там есть, внутри?»
Виола слушала вполуха. В завершение каждого занятия йогой Санни любил, как она выражалась про себя, читать «маленькую проповедь». Слова мудрости от Просвещенных, понадерганные отовсюду: из индуизма, суфизма, буддизма и даже из христианства. Население Бали, как она заранее выяснила, исповедовало индуизм. Виола по неведению всегда считала, что здесь преобладают буддисты. «Будда — это мы все», — говорил Санни. «На письме звучит чересчур нравоучительно, — делилась Виола с дочерью по электронной почте, — но тем не менее как-то воодушевляет. Из него получился бы неплохой викарий». Которую из гибких масок примеряла мать на этот раз? — гадала Берти.
Санни преподавал в какой-то школе под названием «Светлый путь» в городке Убуд. На первых порах Виола избегала посещать его уроки. Она остановилась в беспардонно дорогом отеле на «экокурорте» в получасе езды от города; в штате отеля состоял учитель йоги, который проводил индивидуальные занятия в так называемом уголке йоги — приятном, прохладном, отделанном тиковым деревом павильоне, расположенном в роще, где экзотические птичьи трели, немного отдававшие кудахтаньем, сливались с жужжанием и механическим, игрушечным щелканьем насекомых.
В противоположность этому классная комната в школе «Светлый путь» представляла собой огромное, жаркое и душное помещение, куда, несмотря на распахнутые окна, никогда не залетал ветерок. Обстановка была примитивной — или аскетичной, в зависимости от точки зрения: первую разделяла Виола, вторую — сайт «Светлого пути».
Зал, несмотря на свои размеры, едва вмещал всех желающих. Туда стремились в основном женщины: молодые спортивные австралийки и пожилые американки. Последние в большинстве своем, по словам Берти, «маялись дурью по типу ешь-молись-люби».
Санни получил звание учителя йоги много лет назад, еще в Индии; теперь он преподавал на Бали. По всей видимости, из него вышел «почитаемый учитель международного уровня». Его постоянно приглашали в Австралию и Америку, где на его занятия было не попасть. Людям делать нечего, считала Виола.
О Санни было множество материалов в интернете, если, конечно, знать нужные сайты и кого именно там искать: это только кажется, что имя Солнце — да хотя бы и Санни — вполне подходит для человека такого рода занятий, но все почему-то звали его Эд. «Солнце Эдвард Тодд, — назидательно сообщил он Виоле, — таково мое имя». И это было лишь незначительной частью его преображений. Телосложение танцовщика, бритая голова, восточные татуировки, приметы австралийского акцента — все это крайне изумило Виолу. Оборотень, да и только. А какой любимец женщин! У него было множество фанаток, особенно типа «ешь-молись-люби». За те без малого десять лет, что Виола не общалась с сыном, он приобрел вполне человеческий облик. («Может, одно с другим как-то и связано», — поддела Берти.)
— Благодарю вас за этот урок, намасте. — Санни поклонился, молитвенно сложив ладони.
По рядам прошелестели ответные «спасибо» и «намасте». (Все это они воспринимали всерьез!) Санни с подозрительной легкостью вскочил из позы лотоса. Виола поднялась еле-еле, притом что сидела не в позе лотоса, а просто в неудобной позе, по-турецки, как в детстве на школьных собраниях.
Жил Санни в деревне, близ того самого беспардонно дорогого отеля, но вовсе не горел желанием приглашать Виолу к себе домой; она сделала вывод, что единственный способ провести время с сыном — это посещать его уроки, терпя слепое обожание «учениц» (с которыми он держался отрешенно-равнодушно) и, что еще хуже, невыносимые физические нагрузки. Когда-то она увлекалась йогой — а кого миновало это увлечение? — но занятия обычно проходили в хорошо проветриваемых церковных залах собраний или в центрах досуга; от учащихся требовалось выполнять несложные растяжки, а потом лежать и «медитировать», воображая себя в каком-нибудь «тихом, спокойном» месте. Виоле это давалось с большим трудом: пока другие (женщины, одни женщины) возлежали в шезлонгах где-нибудь на тропическом пляже или у себя в саду, Виола мысленно терзалась в отчаянных попытках придумать такое место — любое, — где было бы тихо и спокойно.
Когда Санни закончил индуистские наставления и все досыта наповторялись «намасте», одна американка, занявшая коврик рядом с Виолой («Шерли, с ударением на „и“»), повернувшись к ней, сказала:
— Эд — изумительный учитель, верно?
Мальчишкой он был необучаем, подумала Виола, а вслух только выдавила:
— Я его мать.
Когда она в последний раз произносила эти слова? Наверное, когда сын еще ходил в школу.
— Ах…
На нее вдруг нахлынули кошмарные воспоминания о травматологическом отделении больницы Святого Иакова в Лидсе. Санни только-только начал учебу в колледже, и когда Виоле позвонили из больницы, она заподозрила у него наркотическую интоксикацию, но выяснилось, что ее сын бродил по улицам, оставляя за собой кровавый след, после неудачной попытки вскрыть себе вену. «Я его мать!» — прокричала Виола доктору, сказавшему, что посещения «до поры до времени» нежелательны.
— Почему? — только и спросила она, прорвавшись наконец к нему в бокс.
Почему он это сделал? Обычное невразумительное пожатие плечами.
— Не знаю. — А когда она на него надавила: — Может, потому, что жизнь моя — дерьмо?
Остался ли у него шрам? Или его скрывал замысловатый дракон, обвившийся вокруг руки?
Шерли с ударением на «и» рассмеялась:
— Надо же, никогда бы не подумала, что у него есть мать.
— У каждого есть мать.
— У Бога нет, — возразила Шерли.
— Даже у Бога, — сказала Виола.
С этого момента, очевидно, все и разладилось.
Конечно, с виду никто не признавал в них мать и сына. Санни обращался к ней «Виола», а она не обращалась к нему никак. Держался он с нею в точности как со всеми остальными ученицами, отчужденно-заботливо. («Артрит? Боль в коленях?» Нет-нет, ничего такого, еще не хватало.)
— Удивлен? — спросила она, разыскав его на острове.
— Пожалуй, — ответил Санни.
Они настороженно обнялись, как будто у каждого за пазухой мог оказаться нож.
Ее местонахождение было известно только дочери и сыну. Медперсонал «Тополиного холма» Виола не стала информировать, что собирается на другой край света. Если что — телефон под рукой.
Виола выпала из жизни. Знай она, как это легко, — сделала бы такой шаг давным-давно. Написав по электронной почте своему агенту, Виола попросила эту милую женщину всем отвечать, что ее клиентка приносит свои извинения, но вынуждена была лечь на операцию (а что: ей действительно выносили мозг). Не нужно, чтобы люди думали, будто она сбежала, исчезла, как Агата Кристи. Меньше всего ей хотелось, чтобы ее начали разыскивать. Нет, это лукавство: меньше всего ей хотелось, чтобы ее нашли.
Беспардонно дорогой отель, где остановилась Виола, был перестроен из старинной усадьбы и располагался на краю утеса, откуда открывались фантастические виды на бегущую далеко внизу реку. В отеле была своя охрана, каждому проживающему гарантировалось индивидуальное обслуживание, любые пожелания выполнялись немедленно. Виола забронировала для себя виллу — самую просторную, самую дорогую, без соседей. Там свободно разместилось бы несколько семей, но она любила уединение. По утрам Виола включала кофемашину новейшей модели у себя в «жилой зоне» (разве не вся постройка представляла собой жилую зону?) и пила кофе, наблюдая, как из долины поднимается туман, и слушая перекличку птиц в роще. Ей подавали дивный завтрак, а потом она шла в спа на массаж или спускалась по древним каменным ступеням к «священной реке». Чем эта река такая особенная, Виола не знала. Санни утверждал, что все реки священны. Да и вообще все вокруг священно.
— Даже собачье дерьмо?
— Даже собачье дерьмо.
Она решила составить список того, что уж никак не может считаться священным. Бомбардировка Хиросимы, кровавые джихадистские теракты, убийства котят в микроволновой печи. Это действия, а не вещи, отвечал ей Санни. Но действия ведь совершаются людьми, а люди священны? Или священны только деревья и реки?
После обеда она спала (непозволительно долго), потом просыпалась и заказывала машину с водителем, чтобы ехать в Убуд, на занятия, которые проводил Санни. Он даже не резервировал для нее коврик, так что при малейшем опоздании ей просто не находилось места; сидя в тесной конторе, она читала книги «из библиотеки» (размером в одну полку). Все книги, естественно, были духовной направленности. Прикрепленная к полке рукописная табличка гласила: «Дорогой друг, оставь, пожалуйста, книгу в том же состоянии, в каком ее взял». Смешно, право: ни одна книга, будучи кем-то прочитанной, не может остаться в прежнем состоянии.
Если же для Виолы находилось местечко, урок (задуманный в качестве наказания) длился два часа, после чего водитель доставлял ее обратно в отель, и весь вечер она наблюдала, как резвится вокруг ее виллы приходящее из рощи семейство обезьян. Ужин, естественно, она тоже не пропускала. Есть было проще всего. Молиться и любить — куда тяжелее. Пару раз она посетила утренние уроки медитации: народу туда приходило меньше, но задания оказывались труднее.
— Прекрати мыслить, Виола, — говорил ей Санни.
Как может человек не мыслить?
— И не мыслить тоже прекрати.
— Я мыслю, следовательно существую, — отвечала Виола, цепляясь за устаревшую картезианскую вселенную.
Прекрати она думать, ей, чего доброго, настанет конец.
— Просто отпусти, — сказал Санни.
Отпустить? Что отпустить? Ей и ухватиться-то было не за что.
А потом! Течение реки, птичья перекличка, трескотня насекомых, крики обезьян — все это со временем сделало свое дело, и ум ее прекратил работать, и наступило невероятное облегчение.
В машине, по дороге на занятия, у нее задребезжал телефон. Звонили из стационара.
Конец был близок. Она долго ждала отцовской смерти, чтобы начать свою жизнь, но любой из нас мог бы ей сказать, что так не бывает. Да она и сама знала. В самом деле.
— Будда спросил одного шраману: «Как долог человеческий век»? Шрамана отвечал: «Несколько дней». Будда сказал: «Ты еще не постиг Путь». И спросил другого шраману: «Как долог человеческий век?» И был ответ: «Длиною в одну трапезу». Будда сказал: «Ты еще не постиг Путь». Он спросил третьего шраману: «Как долог человеческий век?» И тот ответил: «Длиною в одно дыхание». Будда сказал: «Прекрасно. Ты постиг Путь».
Слова плыли над Виолой. Она не имела представления, каков их смысл. Как всегда, она пришла на занятия к Санни. Просто не видела причин прогулять. Завтра утром ей предстоял обратный рейс в Британию. Дождавшись, когда Санни всем сказал «намасте» и толпа «ешь-молись-люби», словно получившая благословение, неохотно вытекла на влажную жару раннего вечера, Виола задержалась в зале.
— Виола? — обратился к ней Санни, заботливо улыбаясь, как будто перед ним была калека.
— Звонили из стационара, — сказала она. — Мой отец умирает.
— Дедуля Тед? — Санни наморщил лоб и прикусил губу; на миг перед Виолой мелькнула тень юного Санни. — Ты возвращаешься?
— Да. Хотя Берти, видимо, приедет туда гораздо раньше меня. Ты прилетишь?
— Нет, — сказал Санни.
Многое вертелось на языке у Виолы. Она думала о них обо всех, глядя на рощу, священную реку, птиц. С ее губ чуть не слетело «Прости меня», но вместо этого она рассказала ему свой сон.
— А потом ты повернулся ко мне и сказал: «У нас получилось, мамуль! Все успели на поезд!»
— Думаю, поезд здесь не важен.
— Верно, — согласилась Виола. — Важно то, что я ощущала, когда ты со мной заговорил.
— А именно?
— Меня захлестнула любовь. К тебе.
Эх, Виола. Наконец-то.
Берти захватила с собой «Последнюю хронику Барсета», присела на краешек кровати Тедди и стала ему читать. Она знала, что это одно из его любимых произведений; ей было не важно, понимает ли он слова: его мог успокоить сам знакомый ритм троллоповской прозы.
У Тедди вырвался какой-то звук — не слово, нет, но нечто иное, недоуменное. Она положила книгу на простыню и взяла обеими руками хрупкую, иссохшую старческую ладонь.
— Это Берти-Луна, я с тобой, дедушка, — сказала она.
Плоть его руки напоминала расплавленный воск, на котором толстыми синеватыми шнурами проступали вены. Другую руку он поднял вертикально вверх и осторожно помахал, будто хотел отпроситься и уйти. Похоже на правду, решила Берти.
А ведь когда-то он был младенцем, подумалось ей. Новорожденный, без малейшего изъяна, лежал на коленях у матери. У таинственной Сильви. А нынче превратился в невесомую чешуйку, готовую улететь с ветром. Молочные глаза полуприкрыты, как у старого пса, губы, вытянутые угловатой старостью, ловят воздух, подобно рыбе на песке. Берти чувствовала, как по его телу безостановочно пробегает дрожь, будто электрический ток, будто слабый трепет жизни. Или смерти. Вокруг него сгущалась энергия, от которой потрескивал воздух.
Тедди боролся с F-«фоксом», пытаясь заставить его лететь ровно и прямо. Машина хотела сдаться. Появившийся рядом с ним бомбардир, Клиффорд, сообщил, что пламя отрезало ему путь к хвостовому стрелку. Об этом бомбардире-наводчике Тедди знал только одно: что тот перепуган до смерти, а вот поди ж ты: набрался храбрости, чтобы попытаться вызволить стрелка, Чарли, которого тоже никто толком не знал. У Тедди в голове вертелась одна мысль: этих ребят нужно спасти. Он приказал Клиффорду прыгать, но тот потерял парашют, и Тедди сказал: «Возьмешь мой. Бери, кому сказано, прыгай!», и Клиффорд после недолгих колебаний повиновался приказу и исчез в аварийном люке.
Он был святым Георгием, Англия была его Клеолиндой, но дракон одерживал над ним верх, сжигал своим огненным дыханием. За спиной бушевало пламя. Сиденье раскалилось. Громкая связь не работала: он так и не узнал, выбрался ли стрелок из хвостовой башенки, а потому продолжал бороться с машиной.
Палату слабо освещала одна тусклая лампочка. Время близилось к полуночи, стационар давно погрузился в сон, нарушаемый лишь редкими воплями ужаса, как будто поблизости шла охота на мелкую дичь.
Дед умирает от старости, думала Берти. От изнурения. Не от рака, не от инфаркта, не от несчастного случая или аварии. Он устал. Старость — тяжелый путь. Судорожное дыхание становилось все реже. Время от времени дед, казалось, начинал нервничать и силился что-то сказать; тогда Берти сжимала ему ладонь и гладила по щеке, нашептывая что-то про синий от колокольчиков лес, которого никогда не видела, про людей, которые никогда ей не встречались, но сейчас его ждали. Про Хью и Сильви, про Нэнси и Урсулу. И еще про собак, про долгие солнечные дни. Наверное, к ним лежал его путь? К долгим ясным дням в Лисьей Поляне? Или к вечной тьме? Или в ничто, ибо даже темнота обладает каким-то свойством, а ничто — оно и есть ничто. Готовилось ли к его приходу спенсеровское лучезарное воинство? Готовились ли открыться ему все тайны? На эти вопросы пока еще не было ответов и вряд ли будут.
Она кормила его крошками из лоскутной сумы, потому что у нее оставались только слова. Наверное, чтобы заплатить паромщику. Бродя среди наречий и племен в сиянье золотом прекрасных сфер.{161} Величьем Господа заряжен этот мир.{162} Отец твой спит на дне морском.{163} Как ты, агнец, сделан?{164} Что ложится, облетая, / Наземь крона золотая.{165} Лучшая часть жизни праведного человека — это его небольшие, безымянные и всеми позабытые поступки, вызванные любовью и добротой.{166} Дальше и дальше, все птицы Оксфордшира и Глостершира.{167}
Воздух подернулся рябью и замерцал. Время сжалось до острия иглы. Неизбежность близилась. Все потому, что Дух Святой сей гнутый мир согрел теплом груди и — ах — свеченьем крыл.{168}
Мгновения уплывают, думал Тедди. Пригоршня сердцебиений. Вот что такое жизнь. Сердцебиение за сердцебиением. Дыхание за дыханием. Одно мгновение за другим — и вот уже последнее мгновение. Жизнь хрупка, точно биение сердца птицы, недолговечна, точно колокольчики в лесу. Это не страшно, понял он, и противиться не нужно, он идет туда, куда прежде ушли миллионы и куда за ним последуют еще многие миллионы. Он разделяет судьбу многих.
А сейчас. Это мгновение. Это мгновение бесконечно. Он — часть бесконечности. Дерево, и камень, и вода. Восход солнца и бег оленя. Сейчас.
Фанфары возвещают окончанье праздника. Ткань без подкладки рассыпается. Вещество, из которого сделаны сны, начинает лопаться и рваться, и содрогаются стены башни, увенчанной тучами.{169} Сходят маленькие лавины пыли. Взмывая в воздух, улетают птицы.
Сидя на веранде съемной комнаты, Санни медитирует в предрассветной темноте. Вскоре ему отсюда съезжать. Его подруга, австралийка, которая тоже преподает йогу, сейчас на шестом месяце беременности; она уже вернулась в Сидней. Через пару недель Санни последует за ней. Утром он проводит Виолу в аэропорт и, перед тем как распрощаться, подарит ей эту весть, чтобы она увезла ее домой. А вторым подарком будет серебряный заяц, которого он хранил все эти годы. Наперекор всему. «На счастье. Для защиты». Его австралийская подруга — Будда. Она носит под сердцем Будду.
Он делает судорожный вдох, словно при внезапном пробуждении ото сна.
Этот дивный дворец дал опасную трещину. Первая стена дрожит и крошится. Вторая стена проседает и падает, на землю сыплются камни.
В ожидании рассвета, в ожидании речного тумана и птичьей переклички Виола пьет кофе. Она думает о матери. Она думает о детях. Она думает об отце. Ее захлестывает боль любви. Птицы заводят рассветный хор. Что-то происходит. Что-то меняется. На миг ее охватывает паника. Не бойся, думает она. И больше не боится.
С оглушительным грохотом, в облаке пыли и обломков рушится третья стена.
Берти держит за руку деда, стараясь передать ему свою любовь: это ли не та сущность, которой жаждет каждый в свою последнюю минуту? Наклонясь, она целует впалую щеку. Происходит нечто необъятное, нечто катастрофическое. Она будет этому свидетельницей. Время кренится. Сейчас, думает она.
Четвертая стена пышного храма падает бесшумно, как перышко.
Он больше не может бороться с F-«фоксом». Машина смертельно ранена, как птица в полете. «Ах, свеченьем крыл!» Эти слова он слышит вполне отчетливо, будто звучат они рядом, в кабине пилота. Он дотянул до побережья. Внизу луна тысячью алмазов сверкала в Северном море. Он примирился с этим мгновением, с этим «сейчас». Рев самолета затих, пламя улеглось. Осталась прекрасная, неземная тишина. Ему пригрезились колокольчики в лесу, сова и лисица, игрушечная железная дорога на полу в его комнате, запах сдобы из духовки. Жаворонок, взмывающий на нити своей песни.
Так и не выпустив Тедди, F-«фокс» упал вспышкой света в темноте, яркой звездой, величанием, и огни его мало-помалу поглотились волнами. Все было кончено. Тедди ушел в безмолвную пучину и соединился с потускневшими сокровищами, что лежат, скрытые от глаз, на дне морском. Он был потерян навек, и только серебряный заяц оставался с ним в этой тьме.
И рушится с тяжелым грохотом пятая стена, и падает дом вымысла, унося с собой и Виолу, и Санни, и Берти. И в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они. Пуфф!
Написанные Виолой книги, словно по волшебству, исчезают с книжных полок. Доминик Вильерс, женившись на девушке, которая носит костюм и нитку жемчуга, спивается до смерти. Нэнси в тысяча девятьсот пятидесятом выходит замуж за судейского адвоката и дарит ему двоих сыновей. Во время профилактического медосмотра у нее находят опухоль головного мозга, которую удаляют в результате успешно проведенной операции. Ум ее утратил быстроту, а интеллект лишился былого блеска, и все же она — Нэнси.
Стоящий на Вестминстерском мосту мужчина, врач, отворачивается от воды, когда юбилейная баржа «Глориана» скрывается под пролетом. У него вдруг возникает ощущение, что рядом кто-то стоит, но нет, это всего лишь движение воздуха. Ему кажется, он что-то потерял, но что именно — он даже не представляет. На острове Бали австралийка, которая преподает йогу, тревожится, что никогда не встретит свою любовь и останется бездетной. В «Тополином холме» умирает, мечтая вырваться на волю, старушка по имени Агнес. В День ветеранов Сильви принимает убойную дозу снотворного, так и не примирившись с тем, что ее ждет будущее без Тедди. Без ее любимца.
По всему миру жизни миллионов людей меняются с уходом близких в небытие, но трое членов последнего экипажа Тедди — бомбардир Клиффорд, раненый пилот Фрейзер и стрелок-хвостовик Чарли — успешно выбираются из F-«фокса» и до конца войны томятся в лагере для военнопленных. По возвращении все женятся и обзаводятся детишками, самоподобными частицами будущего.
Потери бомбардировочного авиационного командования составили пятьдесят пять тысяч пятьсот семьдесят три человека убитыми. Германия потеряла семь миллионов, в том числе пятьсот тысяч погибших при бомбардировках союзников. В общей сложности Вторая мировая война унесла шестьдесят миллионов жизней, включая одиннадцать миллионов жертв холокоста. Шестнадцать миллионов погибло в Первую мировую, свыше четырех миллионов — во Вьетнаме, сорок миллионов — во время татаро-монгольского нашествия, три с половиной миллиона в Столетней войне, падение Рима унесло семь миллионов, Наполеоновские войны — четыре миллиона, двадцать миллионов унесло Восстание тайпинов. И так далее, и так далее, и так далее, вплоть до убийства Авеля Каином в эдемских кущах.
Все птицы, которые так и не появились на свет, все песни, которые не были спеты, а потому могут существовать лишь в воображении.
И в этом отдельно взятом воображении Тедди.
1947
Дочери Элизиума{170}
В переулке начали раскрываться цветки боярышника, и Урсула сказала:
— Смотри-ка, боярышник расцвел. Жаль, Тедди этого не увидит — он бы порадовался.
— Ох, прекрати! — глотая слезы, взмолилась Нэнси. — Не хочу верить, что он покинул этот мир навсегда. — Они шли под руку; Фортуна металась туда-сюда, обезумев от свежего, живого воздуха. — Нам даже на могилу к нему не сходить, — добавила Нэнси.
— И хорошо, — сказала Урсула. — Зато мы можем представлять, что он свободен как ветер.
— У меня получается представлять его только спящим на дне Северного моря, где холодно и одиноко.
— И станет плоть его песком,{171} — сказала Урсула.
Трепетное «ох» — от Нэнси.
— Кораллом кости станут.
— Хватит, прекрати, умоляю!
— Извини. Хочешь пройтись лугом?
— Гляди! — воскликнула Нэнси, отпуская руку Урсулы и указывая на небо. — Вот там. Жаворонок… полевой жаворонок. Слушай. — Она перешла на взволнованный шепот, словно боялась спугнуть птаху.
— Красота, — прошептала Урсула.
Как зачарованные они смотрели, как жаворонок устремился к небу, взмывая все выше и выше, пока не превратился в крапинку на синем небе, а потом остался воспоминанием о крапинке.
— Вот было бы чудо, если бы Тедди вернулся в другом воплощении… да хотя бы как этот жаворонок. Как знать? Это мог быть Тедди, который салютовал нам своей песней, сообщал, что все у него ладно. Что он, несмотря ни на что, существует. А ты веришь в реинкарнацию?
— Нет, — ответила Урсула. — Я верю в то, что у нас только одна жизнь, и считаю, что Тедди прожил свою жизнь безупречно.
А когда все остальное уходит, остается искусство. Хотя бы и Август.
Никак это Август? — шепнула мисс Сли на ухо мистеру Свифту. Шепот у нее получился весьма громкий: если так шептать, то люди, сидящие рядом, обычно оборачиваются и вопросительно на тебя смотрят.
Черты мистера Свифта остались бесстрастными, хотя от зрелища, которое разворачивалось на сцене, его слегка передернуло. Мисс Сли подалась еще дальше вперед, чтобы привлечь внимание миссис Свифт.
— Ведь это же Август, не правда ли? — стала настырно допытываться она еще громче и для чего-то уточнила: — Ваш сынок.
Это был уже даже не шепот. Скорее выкрик. Миссис Свифт застыла с непроницаемым лицом. Все зрители не менее завороженно, чем родители Августа, глазели на сцену деревенского зала собраний.
«Англия в веках» уже достигла эпохи Непобедимой армады, и Елизавета Первая в Тилбери произносила вдохновенное напутствие войскам. Глориана восседала в сколоченной на скорую руку колеснице Боадицеи,{172} размахивая трезубцем, позаимствованным у Британнии.{173} Эти две благородные аллегории женственности (в исполнении Филлис, сестры Августа, и леди Лэмингтон, владелицы «Холла»), до последнего не желавшие по доброй воле расставаться со своим реквизитом, стояли по краям сцены, испепеляя взглядами Глориану.
Остальные участники постановки довольно живо продолжали представление, несмотря на то что половина декораций повалилась, а под ногами путалось несколько бродячих собак.
К миссис Свифт обратился сидевший с другого боку от нее викарий:
— Я считал, что роль королевы Елизаветы взяла на себя миссис Брустер. Но кто же сейчас на сцене?
Рыжий парик Глорианы съехал набок; не позаботившись о подходящем костюме, она завернулась в плащ римского центуриона. Центурион опять же не пожелал добровольно расставаться с плащом. Из-под его кромки то и дело выглядывали необъяснимые ссадины, а в кармане топорщилось нечто подозрительно напоминающее рогатку.
— Вы храбрые воины, ребята! — совсем не по-королевски закричала эта растерзанная Глориана. — Убиваете этих шпанцев, так им и надо!
— Испанцев, — громогласно зашипела из-за кулис миссис Гарретт.
Занеся трезубец Британнии, Глориана вскричала:
— А теперь ступайте и прикончите их всех!
На сцену высыпала разбойничья ватага мальчишек: одни ревели, другие орали, а кое-кто пищал. Собаки зашлись истошным лаем. Некоторые — нет, многие — из детей прежде были на хорошем счету, но теперь будто бы попали под гипноз Глорианы. Равно как, по всей видимости, и значительная часть зрителей, с раскрытыми ртами взиравших на королеву.
— Предполагается, что детвора олицетворяет испанцев? — спросил викарий у миссис Свифт. — Полчища захватчиков? — уточнил он, сверившись с программкой.
— Я, право, уже не знаю, кто кого олицетворяет, — пролепетала миссис Свифт, потрясенная жутким зрелищем рыжего парика, сползающего на лицо ее сына.
— Это те же детишки, — недоумевал викарий, — что изображали англосаксов, и викингов, и норманнов? Теперь уже трудно разобраться: все они перемазаны зеленой краской. Как по-вашему, что это должно символизировать? Зеленой Англии луга?{174}
— Сомневаюсь, — ответила миссис Свифт и встревоженно ахнула, потому что колесница Боадицеи, совсем хлипкая, вдруг завалилась набок, и Глориана с позором выкатилась на подмостки, увлекая за собой оставшиеся декорации.
Откуда ни возьмись на сцену выбежал маленький уэст-хайленд-терьер, который, улучив момент, схватил рыжий парик и умчался прочь под чьи-то вопли, определенно не актерские.
— Точно Август, — объявила мисс Сли.
— Впервые вижу этого мальчишку, — с решимостью отрезала миссис Свифт.
— И я, — подхватил мистер Свифт.
Задним числом, сказал мистер Свифт, следовало ожидать, что дело закончится катастрофой.
— А как славно все начиналось, — сказала миссис Свифт.
— Так всегда бывает, — заметил мистер Свифт.
Вся деревня пребывала в изрядном волнении. Мистер Робинсон, возглавлявший местное общество любителей истории, установил, что деревня стоит на этом месте намного дольше, чем принято считать, а доказательством послужили руины римской виллы, обнаруженные при раскопках за околицей.
— Ранний памятник культуры наших римских завоевателей, — объяснил мистер Робинсон.
— Там вилы откопали, — передал Август своей шайке.
Его сообщники — Норман, Джордж и Родерик — недавно решили, что им пора назваться каким-нибудь именем. Они поочередно рассмотрели и отвергли «Пиратов», «Разбойников», «Грабителей» и после долгих (кто-то сказал бы, нескончаемых) споров и двух-трех беззлобных потасовок выбрали себе имя «Апачи», как нельзя лучше выражавшее их дерзкую неустрашимость (или убийственную кровожадность, сказал мистер Свифт.)
— Норманское завывание, — объяснил дальше Август.
«Апачи» отозвались заинтересованными шепотками. Каждую осень школьные спортивные площадки становились ареной жестоких Каштановых Сражений; боевые действия, совершаемые с особой жестокостью, неизбежно оканчивались завываниями раненых, доставленных в медицинский кабинет.
Мистер и миссис Свифт пригласили к себе на ужин мистера Робинсона, а также викария, добродушного и слегка растерянного — такие обычно и служили у них в приходе, и еще мисс Сли, прямолинейную, мужиковатую старую деву, единственным хобби которой были прогулки. («Прогулки? — презрительно переспросил родителей Август. — Какое же это хобби? Вы меня вечно ругаете: „У тебя на уме одни прогулки, Август!“ А потом… — он разгладил воображаемые лацканы судейской мантии, — а потом добавляете: „Пора бы, Август, выбрать для себя какое-нибудь хобби, достойное разумного человека“».)
Помимо перечисленных гостей, к хересу Свифтов приложились новоиспеченные сельские жители мистер и миссис Брустер, а также полковник Стюарт, чрезвычайно желчный господин, питавший особое отвращение к мальчишкам.
— Суаре! — воскликнула миссис Брустер, получив приглашение. — Какая прелесть!
Миссис Брустер была довольно примечательной личностью. Высокая, с копной кудрявых рыжих волос, она постоянно лицедействовала. Очевидно, поднаторела на любительской сцене.
— Не только римляне шли сюда с оружием, — уточнил мистер Брустер, в тревоге поглядывая на стремительно пустеющий графин для хереса. — Англы, саксы, викинги, норманны — одни полчища сменялись другими.
Брустеры были «нуворишами» — так говорила мисс Карлтон, сварливая с виду старая дева, которая с тревогой поглядывала на мистера Брустера, который поглядывал на графин. Она была «трезвенницей» — и, по всей видимости, от этого у нее испортился характер. Купив Августу и его соплеменникам на полпенни лимонного шербета, в обмен она потребовала расписку, что они никогда не прикоснутся к спиртному. «Все по-честному», — единодушно решили «Апачи». Замыкала список приглашенных на «суаре» миссис Гарретт, соседка Свифтов.
— До недавних пор, — витийствовал мистер Робинсон, в который раз оседлав любимого конька, — мы прослеживали свою историю только до Ссудного дня.
— До Судного дня, — удовлетворенно пробормотал себе под нос Август. — До «Книги Страшного суда».{175}
Его обычно завораживали слова, в которых таилось обещание почти бесконечной кутерьмы. Перехват информации грубо нарушила кухарка: она огрела Августа по затылку поварешкой — своим излюбленным оружием — и шуганула с удобной позиции.
— Мальчишка вечно под дверью топчется, — услышал он: это кухарка жаловалась горничной Мэвис. — Моду взял шпионить.
Августу это понравилось. Естественно, он собирался стать шпионом, когда вырастет. А также летчиком, машинистом поезда, мореплавателем и коллекционером «всякой всячины».
— Какой именно всячины? — поинтересовалась за завтраком миссис Свифт и тут же пожалела, что спросила, потому что в ответ Август с горячностью пустился оглашать весь список: мышиные скелеты, золотые фартинги, ракушки, бечевки, алмазы, стеклянные глаза.
— Впервые слышу, что бывают золотые фартинги, — вклинился мистер Свифт.
— Потому-то я и намерен их собирать. Моя коллекция будет стоить целое состояние.
— А что, если таковых все же не существует? — настаивал мистер Свифт.
— Тем дороже будет моя коллекция.
— Ты, часом, не уронила его в младенчестве на голову? — обратился мистер Свифт к маме Августа.
Миссис Свифт пробормотала нечто похожее на «к сожалению, нет», а потом добавила в полный голос:
— Оставь в покое баночку с джемом, Август.
— Брысь отсюдова! — цыкнула на него кухарка.
Она разозлилась из-за шарлотки со взбитыми сливками, запланированной на «десерт». «Десерт» подавали к столу только при гостях. В обычные дни подавали просто «сладкое». Август заявил, что не виноват в исчезновении выпеченных заранее бисквитных пальчиков. Он хотел попробовать одну штучку, а потом глядь — все до единой куда-то исчезли! Почему такое случилось? (Почему такое случалось каждый раз?) К вящему огорчению кухарки, шарлотку со взбитыми сливками пришлось заменить банальным хворостом.
— Что о нас люди подумают? — ворчала она.
— Подумают, что им здорово повезло, — сказал Август.
Хворост — это же, наверное, куда увлекательней, чем всякие там кушанья, которые обычно готовились в доме Свифтов. «Апачи», подстрелив из лука дичь, наверняка собирают хворост, чтобы развести костер и зажарить добычу. (У Августа тоже был лук со стрелами, но его конфисковали после одного неприятного случая.)
— В нашей округе хвороста нет, — указал мистер Свифт.
— Откуда ты можешь знать, — возмутился Август, — если никогда его не видел?
— У тебя задатки неплохого эмпирика, — сказал ему отец после особенно острой дискуссии о крикетных мячах и застекленной оранжерее. («Но если ты не видел, кто бросил мяч, почему ты так уверен, что это я?» — «Да потому, что это всегда ты», — утомленно отозвался мистер Свифт.)
Неожиданно для всех миссис Гарретт захлопала в ладоши и объявила:
— Костюмированное представление! — (Август вернулся на удобную позицию: «Апачам» не страшны поварешки.) — Мы должны устроить костюмированное представление в честь достойного прошлого нашей деревни!
Собравшиеся высказали шумное одобрение.
— В нем отразится вся история Британии через призму типичной английской деревни! — захлебывалась миссис Гарретт.
— Что касается меня, — сообщила миссис Брустер, — на театральных подмостках я сыграла не одну королеву.
Миссис Свифт пробормотала что-то неразборчивое.
— Но этих сорванцов нельзя на пушечный выстрел подпускать к нашему представлению, — сказал полковник Стюарт.
— Боже упаси! Ни в коем случае, — поддержала мисс Карлтон, но тут же спохватилась. — Ой, простите, — зачастила она, повернувшись к мистеру Свифту, — ведь один из них — ваш сын, правда?
— Ну… как сказать… — заколебался мистер Свифт. — Вообще-то, мы нашли его на парадном крыльце.
От отцовского предательства Август нахмурился. По комнате побежали сочувственные шепотки, и миссис Свифт любезно уточнила:
— Ничего подобного. Вовсе не на парадном крыльце, а на крыльце черного хода.
Ответом ей был общий хохот. Август нахмурился еще сильнее. Неужели его и впрямь нашли на крыльце? На каком — это дело десятое. Значит, он сирота-подкидыш. Мысль интересная. Не иначе как настоящие родители его — богатеи, которые сбились с ног в поисках родного сына, ненароком забытого на крыльце Свифтов.
— Я уверена, мы придумаем, как задействовать всех ребятишек, — сказала миссис Гарретт.
Миссис Гарретт являла собой довольно опасную фигуру в том мире, где обитал Август. До недавних пор это была просто дебелая, приветливая соседка-вдова. Она любила детей (у взрослых это редкая черта) и обожала свою прекрасную оранжерею, где зрели персики и виноград, на которые, к негодованию садовника, у «Апачей» были совершенно определенные виды. К тому же соседка не скупилась на конфеты и пирожные, что опять же несвойственно взрослым. Но к несчастью, она возглавляла местный «филиал» Афор-Арод: по сведениям миссис Гарретт, эти англосаксонские слова означали «лютый» и «храбрый», хотя ни то ни другое не относилось к членам организации. Достаточно было вообразить кучку скаутов, состоящую сплошь из отверженных и изгоев мальчишечьей касты — и вот тебе Афор-Арод: паиньки, жирдяи, подлизы, зубрилы… и девчонки.
Они стали миролюбивой альтернативой «излишне милитаризованным» скаутам, как объясняла миссис Гарретт, сторонница «Союза присягнувших миру». «Сотрудничество и гармония», повторяла она. Мама Августа решила, что ему это «пойдет на пользу», поскольку он «не имел ни малейшего представления» ни о первом, ни о втором.
— Неправда! — запротестовал он. — Посмотри на «Апачей»!
Читать бесплатно другие книги:
