Боги среди людей Аткинсон Кейт

Обходя кровать с его стороны, она любовно взъерошила ему волосы, как ребенку, и сказала:

— Я всего лишь предлагаю это обдумать, а не бросаться выполнять.

Тедди пригладил волосы и уставился в потолок. «По накатанной колее», повторил он про себя. Нэнси вышла из ванной, взбалтывая содержимое голубого флакона. Тедди подумал, что сейчас его будут пичкать лекарством с ложечки, но вместо этого жена протянула ему флакон, говоря:

— Выпей, хорошо помогает.

Она улеглась и вернулась к чтению, как будто тема жизненных перемен была решена к обоюдному удовлетворению и закрыта.

Глотнув белой известковой жидкости, Тедди выключил прикроватную лампу. Как нередко бывало, сразу заснуть не удалось, и мысли сами собой обратились к Агрестису, работавшему над колонкой о водяных полевках.

Этого очаровательного зверька (Arvicola terrestris) из отряда грызунов (Rodentia) зачастую ошибочно называют водяной крысой. Кто ж не знает Дядюшку Рэта из повести Кеннета Грэма «Ветер в ивах»! На самом деле это европейская водяная полевка. Век этих зверьков короток: они выполняют свое земное предназначение в считаные месяцы, но в неволе, как ни странно, живут намного дольше. Водяных полевок насчитывается около восьми миллионов, обитают они, подобно Дядюшке Рэту, в норах по берегам рек, каналов, ручьев и других водных артерий…

Незадолго до своего переселения из «Фэннинг-Корта» в стационар домашнего ухода «Тополиный холм» Тедди, которому было далеко за девяносто (жизнь в неволе, как ни странно, продлила его дни), при помощи лупы прочел статью в газете «Телеграф». Там говорилось, что в Британии численность водяных полевок сократилась до четверти миллиона. Он даже рассердился и гневно высказался на эту тему за еженедельным утренним кофе, чем вызвал раздражение собеседников. «Их уничтожают норки, которые сбегают с ферм. Пожирают».

Две-три престарелые матроны, сидевшие тут же, в общей комнате отдыха, мрачно запахнули норковые манто, сберегаемые в пропахших нафталином пластмассовых шкафчиках «Фэннинг-Корта», и не выразили никакого сочувствия к безвинным водяным полевкам.

— А вдобавок, — не унимался Тедди, — мы уничтожили их естественную среду обитания — человек в этом весьма преуспел.

И так далее. Если бы обитатели «Фэннинг-Корта» проявили внимание (а многие демонстративно отвернулись), к концу этой лекции они получили бы исчерпывающие сведения о водяных полевках (а заодно и о таком животрепещущем предмете, как глобальное потепление).

За растворимым кофе с шоколадным печеньем крестовый поход Тедди в защиту мелких, неприметных млекопитающих не получил должного отклика. (Равно как и его нежность к простым ежикам и зайцам-русакам, «а когда вам в последний раз доводилось слышать кукушку?») «Тоже мне, юный натуралист», — процедил один из слушателей, бывший адвокат.

— Папа, что за дела, — приструнила его Виола, — ты здесь уже всех достал.

Не иначе как Толстый Диспетчер, Энн Скофилд, попросила Виолу «переговорить» с отцом о его «нервозной» манере поведения.

— Но мы за тридцать лет потеряли около девяноста процентов популяции этих млекопитающих, — указал он дочери. — Тут кто угодно занервничает. А представь, как чувствуют себя водяные полевки.

(«„Не знаешь, что у тебя есть, пока не потеряешь“, — сказала Берти. — Как говорится». Тедди никогда не слышал этой песни, но понял ее настрой.)

— Не глупи, — оборвала его Виола. — Я считаю, ты уже староват людей агитировать. — (Какая-то живность посмела вторгнуться в суровую дарвиновскую вселенную его дочери.) — Далась тебе эта экология. В твоем возрасте нервничать вредно.

Экология? — переспросил про себя Тедди. А вслух сказал:

— Природа. У нас говорили «природа».

В пору этого «мимолетного посещения» «Фэннинг-Корта» Виола уже договаривалась о переводе отца в стационар домашнего ухода и захватила с собой пачку рекламных листков. Пару дней назад Тедди упал, но почти не ушибся: просто ноги подогнулись, и он осел на пол, как сложенная гармошка.

— Жопа перевесила, — ворчливо сказал он подошедшей к нему Энн Скофилд (да, он оказался возле одного из красных шнуров, да, дернул).

— Кто это у нас так выражается? — упрекнула она его, словно хулиганистого мальчишку, хотя не далее как вчера он сам слышал, как смотрительница, не заметив его в прачечной, обратилась к упрямой дверце стиральной машины со словами: «Да открывайся же ты, засранка поганая!» Произнесенная с бирмингемским акцентом, ее брань почему-то прозвучала на редкость похабно.

С минимальной помощью Толстого Диспетчера («Это нарушение правил безопасности. Я обязана вызвать санитаров») он сумел встать на колени, а потом перебрался на диван и в целом не пострадал, если не считать пары синяков, но для Виолы это происшествие стало «неоспоримым доказательством», что отец «не способен себя обслуживать». В свое время она выдернула его из дому и отправила в «Фэннинг-Корт». А теперь пыталась запихнуть в какой-то «Тополиный холм». Тедди понимал, что она не успокоится, пока не вгонит его в гроб.

Дочь разложила веером принесенные листки, со значением поместив сверху рекламу «Тополиного холма», и сказала:

— Хотя бы посмотри.

Тедди окинул их беглым взглядом: фотографии счастливых, улыбающихся людей с пышными седыми шевелюрами — в жизни не подумаешь, вставил он, что кто-то из них трахнулся мозгами и ходит под себя.

— Как ты стал выражаться, просто кошмар, — чопорно заметила Виола. — Что с тобой происходит?

— Чую скорый конец, — ответил он. — Бунтарский дух проснулся.

— Не глупи. — В тот день она, по его наблюдениям, была одета с шиком. — Ладно, мне еще в другое место нужно успеть.

— В другое место?

Скрытная натура, Виола терпеть не могла объяснять. Как-то раз — дочь была еще подростком — Тедди столкнулся с ней на тротуаре: с компанией друзей Виола шла вдоль по улице и смотрела прямо сквозь него. Сын по имени Хью никогда бы так не поступил.

— В другое место? — повторил он, стараясь при помощи сарказма вытянуть из нее подробности.

— По одному из моих романов снимают кино. Меня боссы ждут.

Нарочито небрежный тон, каким она произнесла «кино» и «боссы», показывал, что она хочет изобразить равнодушие, но у нее это плохо получается. Второй ее роман, «Дети Адама», уже был экранизирован. Фильм получился слабый — британский. Виола приносила отцу DVD. Собственно, и книжка была далеко не шедевром. Но не мог же он сказать об этом вслух. «Очень хорошо», — сообщил он дочери.

— «Очень хорошо» — и только? — Виола нахмурилась.

Боже правый, подумалось ему, разве этого мало? Случись ему дописать начатую некогда книгу, он был бы счастлив услышать «очень хорошо». Как же она называлась? Что-то про сон и ровное дыхание — цитата из Китса (хотя бы автора вспомнил), но из какого стихотворения?

В голове собирались тучи. Наверное, Виола была права: наверное, пора сдаваться, занимать очередь в приемной у Всевышнего.

Героиней самого первого ее романа, «Воробьи на рассвете» (не заглавие, а тихий ужас!), стала «умная» (а точнее — невыносимо заносчивая) девушка, оставшаяся на попечении отца. Это явно была претензия на автобиографию, на некое послание ему от Виолы. Девушку постоянно обижали, а отец оставался бесчувственным солдафоном. Сильви никогда не усмотрела бы в этом «Искусство».

— По какому именно? — уточнил он, разгоняя тучи и собираясь с мыслями. — По какому роману снимают кино?

— «Окончание сумерек». — И, поймав его недоуменный взгляд, раздраженно добавила: — Про мать, которая в силу обстоятельств отказывается от своего ребенка. («Желаемое за действительное», — сказала Берти.)

Виола демонстративно посмотрела на массивные золотые часы («„Ролекс“. На самом деле неплохое вложение капитала»). Тедди не понял, что символизирует этот показной жест: ее деловитость или успешность. И то и другое, предположил он. В последнее время дочь выглядела как улучшенная копия самой себя: постройневшая, с аккуратной блондинистой прической десяти оттенков — такого он еще не видел. Никакой хны, никакой мешковатой одежды. Бархатные наряды с пайетками, служившие ей до зрелого возраста, куда-то делись; теперь она носила сшитые на заказ костюмы неброских цветов. «„Дети Адама“ изменили мою жизнь» — так говорилось в еженедельном женском журнале, оставленном кем-то в комнате отдыха: Тедди лениво перелистывал страницы в поиске заявленных на обложке рецептов («Простые и дешевые ужины»). «Виола Ромэйн, лауреат литературных премий, рассказывает об одном из своих ранних бестселлеров. „Никогда не поздно приступить к исполнению мечты“, — сказала нам Виола Ромэйн в этом эксклюзивном интервью». И далее в том же духе.

— Мне пора. — Она резко встала и помахала сумочкой на толстой позолоченной цепочке. — А ты подумай насчет дома престарелых, папа. «Стационар домашнего ухода» — сейчас это так называется. Деньги — не проблема. Естественно, я помогу. Вот этот, — она постукала розовым ногтем по листовке «Тополиного холма», — считается просто образцовым. Подумай. Реши, куда тебе больше хочется.

В Лисью Поляну, сказал он про себя. Вот куда мне больше хочется.

Тедди не стал возражать против неожиданного решения Нэнси; когда в «Йоркшир ивнинг пресс» объявили о подходящей вакансии, он сразу подал заявление, и через пару недель их переезд в Йорк был завершен (стремительный, как надрез). Нэнси тут же устроилась на полставки учителем математики в квакерскую школу в Маунте и охотно вернулась к обучению умненьких, воспитанных девочек. Виола пошла в начальную школу. Нэнси понравилось «Общество друзей»; по ее словам, среди христианских вероучений оно ближе всего стояло к агностицизму.

Тедди познакомился с Йорком во время войны. Тогда город представлял собой таинственный лабиринт узких, темных улиц и закоулков. Туда ездили выпить и потанцевать, гульнуть в баре «Беттиз» или потискать сговорчивых девчонок в номерах «Де Грей» во время сумрачного затемнения. В мирную пору Йорк оказался не столь загадочным: он всеми способами выставлял напоказ свою историю. При свете дня город производил на Тедди более приятное впечатление, но все равно хранил тайны, как будто, открыв один слой, предлагал тебе раскопать другой. На фоне такой богатой истории своя собственная жизнь казалась ничтожной. Какое-то странное успокоение приносили мысли о тех, кто ушел раньше тебя, о тех, кого позабыли. Это был естественный ход вещей.

Купленный ими дом в пригороде — солидный, примыкающий стеной к соседнему — оказался совсем не таким, какой воображал себе Тедди. В отличие от «Мышкиной норки» и «Эйсвика», у него даже не было названия, только номер — такая безымянность вполне согласовывалась с его безликостью. Никакой «атмосферы». Обновленная Нэнси, которая больше не рассуждала о пришествии первоцветов, безоговорочно приняла новое жилище — по ее словам, «рациональное и практичное». Они установили отопление, настелили ковры, осовременили кухню и ванную. С точки зрения Тедди, никакой эстетической ценности это не имело. Сильви пришла бы в ужас, но ее уже два года не было в живых: с ней случился инсульт, когда она обрезала свои розы. У них в семье было принято использовать притяжательное местоимение: розы принадлежали исключительно маме. Теперь от них не осталось и следа: новые владельцы Лисьей Поляны, по словам Памелы, «извели их под корень». Урсула говорила: «Главное — об этом не задумываться». Но Тедди задумывался. И она тоже.

По прошествии четырех месяцев после переезда в Йорк Тедди все еще просыпался в удушающей тоске и прислушивался к глухому рассветному многоголосью пригорода, с которым соперничал отдаленный рокот транспорта — видимо, с трассы A64. Тедди скучал по зеленому миру, который прежде подступал к его порогу. Ни кроликов, ни фазанов, ни барсуков в Йорке не водилось — только павлины в музейных садах. Не видел он и лисиц — до тех пор, пока облезлые городские особи не повадились рыться в мусорных баках на задворках «Фэннинг-Корта». Тедди втихаря выносил для них объедки; его тайная благотворительность наводила ужас на смотрительницу. Это же разносчики заразы, повторяла Энн Скофилд. («Сама она зараза», — сказала Берти. Порой внучка напоминала ему Сильви — точнее, лучшие ее черты.)

За новым домом простирался большой участок земли; Тедди купил себе краткий справочник по садоводству. Любой сад, по его мнению, представлял собой укрощенную природу, связанную искусственными путами. У Тедди нынче были подрезаны крылья, как у голубого волнистого попугайчика, которого Виола потребовала себе на день рождения.

— «Если птица в клетке тесной…» — шепнул Тедди, когда Нэнси пришла из зоомагазина.

— Знаю, знаю, — подхватила она, — «…меркнет в гневе свод небесный».^{84} Но волнистые попугайчики специально выведены для жизни в неволе. К сожалению, другое им недоступно.

— Видимо, только этим и утешаются, — сказал Тедди.

Другая их пленница, несчастная Голди, переезда не вынесла. Блейк в своем перечне злодеяний ни словом не обмолвился об аквариуме, но, безусловно, осудил бы эту тюрьму. Виола расстроилась при виде бледного всплывшего трупика, и Тедди, чтобы утешить дочку, вытащил на свет свою старую нашивку клуба «Золотая рыбка».

— Представь, что у нее есть крылышки, — посоветовал он, — и она летит на небеса.

Попугайчику дали имя Певун, и, как оказалось, совершенно неподходящее: всю свою короткую жизнь он безучастно поклевывал костяную муку или переминался с ноги на ногу на жердочке, но не издал ни звука. Как-то раз, на миг ощутив родство с этим угрюмым созданием, Тедди подумал: лучше уж взлететь и разбиться, как Икар.

— Уезжаешь? Опять? — переспросил он, старательно изображая небрежность.

— Да, опять, — беззаботно ответила Нэнси. — Ты не возражаешь, правда?

— Да, правда, — сказал Тедди. — Только… — Он смешался, боясь выдать свои дурные предчувствия.

За последние три месяца Нэнси третий раз собиралась в дорогу — проведать одну из сестер. Вначале съездила в Дорсет, чтобы помочь Герти с переездом, и почти сразу — в Озерный край, вместе с Милли. («Там же дом Вордсворта и все такое».) Милли вела довольно разгульную жизнь в Брайтоне и в настоящее время оказалась «меж двух мужей».

— Ей необходимо выговориться, — объяснила Нэнси.

Себя саму Нэнси объявляла «домоседкой». Каждое лето они («семейный триумвират», как говорила Нэнси, придавая Виоле статус, равный родительскому) ездили в отпуск на море, хотя, по наблюдениям Тедди, нынче они представляли собой не триумвират, а малолетнюю диктаторшу с двумя верными слугами. Они добросовестно ездили на восточное побережье — в Бридлингтон, Скарборо, Файли. Делалось это только ради Виолы. «Совок и ведерко — больше ребенку ничего не нужно», — говорила Нэнси и героически отстаивала это убеждение, когда триумвират скрывался от ветра за взятым напрокат щитом или находил пристанище в сырой, запотевшей чайной, где съедались бутерброды с ливерной колбасой, выдаваемые по утрам квартирной хозяйкой.

Это был не столько отдых, сколько экзамен на выживание. «Можно уже домой?» — неустанно твердила Виола под молчаливое согласие Тедди. В те пансионы, где они останавливались, с собаками не пускали; там становилось особенно заметно, как обделена Виола — единственный ребенок в семье. У нее плохо получалось играть в одиночку, а с другими детьми — и того хуже.

Ветренное побережье Йоркшира не отвечало представлениям Тедди о курортной местности. Северное море было могилой многих бестелесных покойников Раннимида: на дне лежали богачи с причудами. Двое худших для него суток войны он беспомощно болтался на немилосердных волнах. («Ну, в добрый час».) Когда Виола немного подрастет, обещала Нэнси, они начнут ездить куда-нибудь подальше: в Уэльс, в Корнуолл. «В Европу», — добавлял Тедди. Монолиты цвета. Горячие ломтики солнца.

И вот теперь Нэнси собиралась в Лондон, где жила Беа. («Всего-то на пару деньков. Сходить на концерт, может, на выставку».) Час был поздний; она проверяла тетради. Тедди косился на бессмысленные для него колонки дробей. «Я должна видеть ход решения», — аккуратно написала Нэнси красной ручкой, потом сделала паузу и посмотрела на мужа. У нее всегда было открытое, бесхитростное выражение лица, призывавшее к откровенности, обещавшее прощение. Ученики ее обожали.

— Да, так вот… — заговорила Нэнси. — В Лондон я, наверное, отправлюсь в среду вечером и вернусь в пятницу. Пока ты на работе, Виола будет в школе, а домой пойдет с подружкой, Шейлой, и по дороге ты ее где-нибудь подхватишь. — (Какие сложности, отметил Тедди. Не проще ли съездить к сестре на выходные?) — Ты согласен удерживать оборону? Справишься? Виола будет только счастлива побыть с тобой вдвоем.

— Неужели? — с грустью усомнился Тедди.

Виола в свои девять лет по-прежнему боготворила мать, тогда как Тедди просто занимал обязательное родительское место.

— Если ты против, я не поеду, — сказала Нэнси.

Какая куртуазная беседа, подумал Тедди. А если он возьмет да и скажет: «Да, я против, останься дома», что тогда? Но вместо этого он выговорил:

— Что за глупости, с чего мне возражать? Конечно поезжай, не вижу препятствий. Если возникнут какие-нибудь сложности, найду тебя у Беа.

— Уверена, в этом не будет необходимости, — сказала Нэнси и вскользь добавила: — Мы не собираемся дома сидеть.

Когда Нэнси ездила к Милли в Озерный край, телефона в сельском доме не было. Когда она помогала Герти с переездом, телефон еще не подсоединили. «Если возникнет сверхсрочное дело, — оживленно сказала Нэнси, — или случится какая-нибудь трагедия (она будто искушает судьбу, с легкостью рассуждая о таких вещах, подумал Тедди), воспользуйся услугами радиосвязи: можно сделать объявление. Ну, ты сам знаешь: „Полиция разыскивает такого-то и такого-то, предположительно находящегося в районе Вестморленда. Просьба откликнуться“ — как-то так». Через сорок лет, когда он уже жил в «Фэннинг-Корте», Виола привезла ему мобильный телефон и сказала: «Ну вот, теперь ты постоянно будешь на связи. Вдруг с тобой опять что-нибудь приключится, — (она намекала на перелом бедра, не давая отцу забыть об этом несчастном случае и будто бы указывая на серьезный недостаток его характера), — заблудишься, например, или еще того хуже».

— Заблужусь?

Пользоваться мобильным телефоном он так и не научился. Кнопки оказались слишком маленькими, а инструкции — слишком путаными.

— Старого учить — что мертвого лечить, — сказал он Берти. — Да и зачем мне постоянно быть «на связи»?

— В наши дни человеку негде спрятаться, — ответила она.

— Разве что в своем воображении, — подсказал он.

— Даже там, — угрюмо заявила она, — до тебя доберутся.

— Вот и славно, — сказала Нэнси. — Значит, отъезд в среду. Решено. — Она принялась аккуратно складывать тетрадки. — Дело сделано. Можно тебя попросить: вскипяти молоко для какао. — Покосившись на него с иронической улыбкой, она полюбопытствовала: — Все в порядке? Если какао некстати, то и не надо.

— Ну почему же? — отозвался он. — Очень даже кстати. Сейчас приготовлю.

Я должна видеть ход решения, сказала про себя Нэнси.

Когда Нэнси отбыла в Дорсет, чтобы помочь Герти с переездом, и оказалась вне пределов досягаемости, Тедди удивился, заслышав телефонный звонок. На проводе была сама Герти (которой якобы еще не подключили телефон).

Женщина прямолинейная, она с места в карьер спросила:

— Помнишь мой большой дубовый буфет в стиле искусств и ремесел? В столовой у нас дома стоял?

— С изразцами под античность и медными петлями? — уточнил Тедди. Разумеется, он помнил.

— Да-да. Он у меня в новый дом не влезает… сюда вообще мало что влезает, — жизнерадостно добавила она, и Тедди вспомнил, как был неравнодушен к Герти и почему. — Так вот, — продолжала она, — я знаю, что он всегда тебе нравился. Хочешь — забирай. Можно прямо сейчас погрузить в фургон — место есть, обойдется недорого. А иначе я его в комиссионный сдам.

— Какой широкий жест! Я бы с радостью, — сказал он и нерешительно добавил: — Только не знаю, поместится ли он в столовой.

С грустью вспомнив «Эйсвик», Тедди представил, как смотрелся бы этот великолепный буфет в просторной кухне, но здесь, в стенах типового сдвоенного дома, такому предмету мебели суждено было стать инородным телом. Тедди сам удивился, когда на него нахлынуло желание: этот буфет прочно ассоциировался у него с домом Шоукроссов. С прошлым.

— А Нэнси как на это смотрит?

— Понятия не имею, — ответила Герти. — Ты сам поинтересуйся.

— Можешь дать ей трубку?

— То есть? — не поняла Герти. — В каком это смысле?

— Позови ее к телефону.

— Я позови ее к телефону? — Герти совсем растерялась.

— Она ведь у тебя, — сказал Тедди, удивляясь такому недоразумению.

— Ничего подобного, — ответила Герти.

— Она же поехала в Лайм-Риджис. К тебе. Разве нет? Помочь с переездом?

После неловкой паузы Герти осторожно произнесла:

— Сейчас ее здесь нет.

Тедди почувствовал, что она беспокоится, как бы не выдать сестру, и первым его порывом, как ни странно, было избавить Герти от неловкости, а потому он дружески сказал:

— Ладно, не волнуйся. Я что-то перепутал. Сейчас ее разыщу и перезвоню тебе. Кстати, этот буфет — очень щедрый дар. Спасибо, Герти.

Он тотчас же повесил трубку, спеша осмыслить эти странные вести. Поеду в Лайм, помогу Герти с переездом. Здесь никаких разночтений быть не могло.

Если Нэнси задумала кое-что от него скрыть и с этой целью сделала вид, будто едет к сестре в Дорсет, значит на то была особая причина, ведь так? Он знал, что Нэнси умеет лгать с изящной легкостью, но скрытной она не была, скорее наоборот. Порой он даже чувствовал, что их близость скрепляется ее нарушениями Закона о государственной тайне. Когда Нэнси вернулась «из Дорсета», он только спросил:

— Как прошел переезд?

На что она ответила:

— Нормально.

— Хороший у Герти дом?

— Мм… Вполне, — уклончиво сказала Нэнси, и он не стал дальше расспрашивать, чтобы она не подумала, будто ей учинили допрос с пристрастием.

Вместо этого он решил выждать и посмотреть, как разрешится эта недомолвка. Вопрос супружеской измены никогда его не тревожил. Ему трудно было представить Нэнси в роли жены, наставляющей рога мужу. Он всегда — даже сейчас — считал ее безупречной, порядочной и в мыслях, и в поступках. Нэнси была не из тех, кто изображает невинность. Но и не из тех, кто направляет свои усилия по ложному пути. Если она солгала, то из прагматических соображений. Разве за этой хитростью не могла стоять какая-то задумка: сюрприз ко дню рождения, семейный сбор? После кончины Сильви и продажи Лисьей Поляны ничто, казалось, не могло собрать клан Тоддов вместе. Тедди и его решительные сестры, Урсула и Памела, вообще, похоже, больше не оказывались в одно и то же время в одном и том же месте, разве что на похоронах. На свадьбах — нет, свадеб больше не случалось — почему, интересно знать?

— Да потому, что мы оказались между поколениями, — сказала Нэнси. — Подожди, скоро настанет черед Виолы.

Виола стала единственной стрелой, которую они вслепую выпустили в сторону будущего, не представляя, где она приземлится. Им бы прицелиться получше, думал Тедди, наблюдая за дочерью (так и не вступившей в брак с Домиником, отцом ее детей), которая в ратуше Лидса наконец-то связала себя супружескими узами с Уилфом Ромэйном — такого провального брака свет не видел.

— Сдается мне, он выпивает? — осторожно спросил Тедди, когда Виола представила ему своего «нового молодого человека».

— Если это нападки, — сказала Виола, — а ты всю жизнь только и делаешь, что ко мне придираешься, — то можешь засунуть их себе туда, куда не попадает солнце.

Эх, Виола.

Когда Нэнси собралась в очередную поездку — прокатиться вместе с Милли в Озерный край, Тедди поклялся себе не уподобляться дешевому сыщику и не устраивать проверок. Со времени ее возвращения из Дорсета никаких именинных сюрпризов или семейных сборов не случилось, но это еще ничего не доказывало. Он с трудом удержался, чтобы не позвонить Милли на домашний номер, но его тревога, очевидно, передалась Виоле, которая в отсутствие Нэнси постоянно ныла: «Когда мамочка приедет?» Это давало ему веские основания, рассуждал он сам с собой, навести справки об «оскорбленной супруге».

— А, приветик, Тедди, — беззаботно пропела Милли. — Сто лет тебя не слышала.

— Ты, выходит, не поехала с Нэнси в Озерный край? — напрямик спросил он и внезапно разозлился.

Не без оснований, правда? Молчание слегка затянулось; потом Милли сказала:

— Я только что вошла. Провожала ее на поезд.

Как-никак она была актрисой, пусть и не слишком убедительной на сцене — не то что сейчас, подумал он. Какой смысл был Нэнси перед возвращением домой тащиться в Брайтон? Но Тедди не мог доказать, что она там побывала. Или не побывала. Он поймал себя на том, что прежде не знал мук ревности, но сейчас дешевый сыщик поднял свою уродливую голову и спросил:

— И как тебе Озерный край, Милли? Чем конкретно вы там занимались?

— Да как тебе сказать, — непринужденно бросила она. — Там же дом Вордсворта, одно, другое.

Неужели Милли не пересказала этот разговор Нэнси? Жена, конечно, пребывала в блаженном неведении относительно его подозрений, когда объявила о предстоящей поездке к Беа. (Интересно знать: все сестры состояли в заговоре? Даже добросердечная Герти, даже солидная, почтенная Уинни?)

Тедди сковало не долготерпением, а параличом. Он не мог спросить Нэнси, что происходит (хотя это был бы вполне очевидный шаг), потому что в ответ услышал бы либо ложь, либо одиозную правду. Вместо этого он «плелся» дальше (привязалось же к нему это словцо), хотя подозрения не отступали. Подобно криминалисту, он рассматривал все нюансы поведения жены. Была, к примеру, явная конспирация в такой сцене: он наткнулся на Нэнси в коридоре, когда она, прислонившись к узорчатым обоям, вполголоса болтала по телефону, но при его появлении тотчас же свернула разговор.

— Кто звонил? — с напускным равнодушием спросил он.

— Беа, посплетничать хотела, — ответила Нэнси.

Или вот еще: по утрам, прежде чем сесть на велосипед и вместе с дочкой отправиться в школу, она бегала к почтовому ящику. Ждешь письма? Нет, что ты.

Когда она помешивала соус или писала план урока, на лице у нее частенько появлялось озабоченное выражение, а взгляд устремлялся вдаль. «Извини, задумалась» или «Голова побаливает», говорила она; в последние месяцы ее донимала мигрень. При виде Виолы по ее лицу пробегала мимолетная мучительная тень. Разрывается между любовником и ребенком, предполагал Тедди. Предать мужа — само по себе гнусно, а предать ребенка — это вообще не лезет ни в какие ворота.

Он не верил, что она хочет увидеть Лондон или родную сестру. В его воображении, которое теперь пылало гневом, блудница-жена крутила шашни где-то поблизости — возможно даже, в убогой гостинице на Миклгейт. (Воспоминания военной поры. Местная девчонка. Постыдный разврат.)

После того как Нэнси уехала на вокзал Кингз-Кросс, Тедди позвонил Урсуле, чтобы выговориться, но в ответ услышал резкие, без тени сочувствия слова:

— Что за глупости, Тедди? Нэнси никогда тебе не изменит.

«И ты, Брут?» — подумал он; впервые в жизни сестра не оправдала его ожиданий.

Как и планировалось, в пятницу вечером распутница-жена второпях приехала домой на такси. Тедди видел, как она расплатилась с водителем и тот достал из багажника ее саквояж. С изможденным видом она брела по гравию к дверям дома. Не иначе как утомилась от любовных страстей или не могла оторваться от любовника.

Тедди распахнул дверь, когда Нэнси только искала в сумочке ключ.

— Ой, спасибо, — сказала она и, не глядя на него, прошагала в коридор. От нее несло табаком и еще алкоголем.

— Ты курила? — спросил Тедди.

— Еще не хватало. Конечно нет.

Значит, любовник курил и оставил на ней свой запах. Свой след.

— И выпивала. — Его захлестнуло отвращение.

— В вагоне было накурено, — безучастно сказала она, — а виски — да, позволила себе глоток в поезде. И что из этого? Извини, я жутко устала.

— Ну разумеется: музеи, выставки, — ядовито сказал Тедди.

— Что? — С непроницаемым выражением лица Нэнси опустила саквояж и в упор посмотрела на мужа.

— Я знаю, что происходит, — сказал он.

— И что же?

— Ты закрутила роман. Используешь эти вылазки как прикрытие.

— Вылазки?

— Ты, наверное, думаешь, что я туго соображаю. Несчастный Тедди в его накатанной колее.

— Накатанной колее?..

— Я знаю, чем ты занимаешься, — повторил он, раздражаясь оттого, что она не реагирует на его уколы.

Признайся она, что у нее действительно была интрижка, но теперь все кончено, — и он ее простит, великодушно решил Тедди. Но если она и дальше будет лгать, он, не ровен час, скажет ей нечто такое, что отрежет все пути назад («А знаешь, я никогда не был в тебя влюблен»).

Она отнюдь не исправила положения, когда молча отвернулась и ушла на кухню, где налила себе стакан воды из-под крана. Медленно выпив воду, она аккуратно поставила пустой стакан на сушилку.

— Я все знаю! — в ярости бросил он, стараясь все же не сорваться на крик: наверху спала Виола.

Нэнси смерила его тоскливым взглядом:

— Нет, Тедди. Не знаешь. Ничего ты не знаешь.

1942–1943

Война Тедди

Опыт

— Двадцать минут до цели, командир.

— Вас понял, штурман.

Они пропахались сквозь зенитный огонь прибрежных укреплений и, согласно плану полета над оккупированной территорией, сменили направление, прежде чем проникнуть в плотную зону прожекторов, окаймляющих Рур. На их пути было малооблачно, и им изредка удавалось различить внизу свет — это работал завод или где-то не соблюдалось затемнение. Во время полета над Голландией под ними часто вспыхивали лампы и фонари; Норман Бест, скромный бортинженер, вслух зачитывал морзянку от невидимых друзей внизу: точка-точка-точка-тире, «V» — пожелание победы. Это были традиционные знаки веры и поддержки.

— Спасибо, приятель, хоть я тебя и не знаю, — услышал Тедди голос пулеметчика, худощавого, рыжеволосого паренька восемнадцати лет по имени Скотт, который очень любил поболтать, но в полете старался держать себя в руках.

Экипаж Тедди знал, что по рации Скотт и слова не скажет без особой необходимости. Слишком уж легко было бы заболтаться, особенно на обратном пути, когда все уже расслабились, но потеря внимания даже на миг, особенно для пулеметчика, означала бы конец для всего экипажа. И прости-прощай. Мысли Тедди о неизвестном жителе или жительнице Нидерландов совпадали с мыслями пулеметчика. Приятно осознавать, что там, внизу, кто-то им благодарен. Они были так далеко от земли, что временами, даже когда осыпали бомбами города, забывали, что где-то есть целые народы, для которых ты — последняя надежда.

— Ориентирно-сигнальные бомбы пошли, командир, вижу красное пятно, двадцать миль по курсу.

— Понял, бомбардир.

Это был последний вылет их первого срока службы, и экипаж не покидало дурное предчувствие. Вопреки вероятности и статистике они дожили до сегодняшнего дня, и теперь в голову лезло: неужели судьба будет настолько жестока, чтобы напоследок сыграть с ними злую шутку? (Они знали: такое бывает.)

— Еще один раз, Господи, всего лишь разок, — услышал Тедди бормотание наводчика-атеиста, родом из Австралии, когда они ждали зеленый свет на взлетной полосе.

Вожделенные тридцать вылетов набирались долго и мучительно. Некоторые задания засчитывались не за целый вылет, а лишь за треть. Установка мин на судоходных путях около Голландии и у фризского побережья или работа по целям во Франции — все это засчитывалось только за треть вылета. Оккупированная Франция считалась «дружественной» страной, но, так или иначе, она была наводнена немецкими войсками, пытавшимися сбить их самолет. Ты с большей вероятностью можешь погибнуть при налете на Германию (как сказала бы знакомая Урсулы из министерства ВВС, «в четыре раза вероятнее»), но и здесь ты рискуешь жизнью. Вопиющая несправедливость, думал Тедди. Или, выражаясь более простым языком его бомбардира-наводчика, «чертовски нечестно». Кит был первым, кого Тедди взял к себе на борт.

Подбор экипажа оказался процедурой весьма неожиданной. Пилоты, штурманы, бортрадисты, бомбардиры-наводчики и стрелки столпились в одном из ангаров и слушали командира авиационной базы:

— Итак, ребята, наберите самую лучшую команду, какую только сможете.

Словно некий таинственный закон притяжения способен сформировать экипаж бомбардировщика лучше, чем любая армейская инструкция. И как ни странно, так оно и вышло, насколько, во всяком случае, мог судить Тедди.

Некоторое время они бесцельно слонялись, слегка смущенные командирским наказом, ни дать ни взять стая гусей на птичьем дворе во время кормежки.

— Черт возьми, я как будто пришел на танцы и меня разглядывают, как девчонку, — сказал, подходя к Тедди, Кит и представился: — Кит Маршалл, бомбардир-наводчик.

На нем была темно-синяя форма, означающая, что он из Австралии.

Тедди планировал первым делом найти штурмана, однако Кит ему понравился; если война чему-то и научила Тедди, так это умению судить о характере человека по его виду, по выражению глаз, по его отношению к тем или иным вещам и по каким-то совсем уж неуловимым качествам. И Тедди спрашивал себя, не в силу ли такого вот неуловимого качества он сразу почувствовал доверие к Киту. Плюс вспомнилось, как случайно подслушал инструктора, который говорил, что Кит — отличный, знающий свое дело парень. Собственно говоря, так оно и было. С пилотированием у Кита в Школе летной подготовки не задалось («Ну не смог посадить эту чертову посудину»), а вот наводчик из него вышел классный, первый в своем выпуске.

Австралийцев считали взбалмошными, но Кит выглядел уравновешенным, а во взгляде голубых глаз сквозила задумчивость. Ему было двадцать; вырос он на овечьей ферме, где большую часть своей сознательной жизни видел перед собой, по предположениям Тедди, далекий горизонт под жестоким солнцем, совсем не таким, какое освещало мягкие зеленые поля из детства Тедди. Наверное, размышлял он, это накладывает отпечаток на твое восприятие жизни.

Мне охота, говорил Кит, чуток посмотреть мир, «хотя бы Третий рейх в огне».

Как истинные джентльмены, они пожали друг другу руки, и Кит сказал: «Ну что, командир, давайте отсюда двигать, зачем нам топтаться среди невостребованных». Впервые на памяти Тедди кто-то из членов его экипажа (его экипажа!) обратился к нему «командир». И он почувствовал, что наконец-то нашел свое место.

Они вместе осмотрели ангар, и Кит сказал:

— Видите, вот там парень у стены стоит, смеется? Он радист. Мы с ним вчера выпивали — нормальный чувак.

— Ясно, — ответил Тедди.

Его вполне устроила такая рекомендация.

«Говорун» — звали его Джордж Карр — оказался девятнадцатилетним парнем из Бернли. Тедди уже видел, как Джордж Карр предложил кому-то починить велосипед, с пылом разобрал его на части, собрал заново и вручил владельцу со словами: «Держи, теперь не подкачает, вот увидишь». Люблю покопаться в механике, добавил он; а это тоже немаловажное качество для бортрадиста.

Джордж, в свою очередь, порекомендовал стрелка, опять же из тех, с кем выпивал в столовке для летного состава. Звали его Вик Беннет, родом с Кэнви-Айленда, улыбался во все тридцать два зуба (таких скверных зубов Тедди не видел никогда в жизни) и после первого же знакомства привел с собой «дружбана», с которым «в шалопаевке» учился. «Шарит в своем деле — будьте-нате, — отрекомендовал он новичка. — Реакция — как у крысы. Да и физиономия под стать. Чисто — рыжая крыса». Это и был их болтливый молодой шотландец, «Кеннет Нильсон, но все меня зовут Кенни».

А штурмана как не было, так и нет, подумал Тедди, удивляясь, насколько быстро процесс отбора вышел из-под его контроля. Получалась какая-то игра в чепуху, а может, в жмурки.

Да и как распознать хорошего штурмана, размышлял он, обводя глазами зал. Чтобы хладнокровный был, но ведь это общее требование ко всем, правда? Чтобы умел сосредоточиться, думать только о деле. Ни на что не отвлекаться. Откуда-то сзади до него донесся размеренный, невозмутимый канадский говорок. Обернувшись, Тедди выхватил взглядом говорящего, заметил у него в руке свидетельство штурмана и назвался:

— Тед Тодд. Я пилот, ищу хорошего штурмана.

— Хороший штурман прямо перед вами, — пожал плечами канадец. — Во всяком случае, неплохой.

Звали его Дональд Маклинток. Естественно, «Мак». Тедди с теплотой относился к канадцам: за время пребывания в их стране он понял, что они надежны, а к тому же не подвержены неврозам и не обременены излишней впечатлительностью — для штурмана самое то. Вдобавок сам канадский говор вызывал у него теплые воспоминания о широких, открытых небесах, где он впервые сел за штурвал «тайгер-мота» и «флит-финча» над лоскутным одеялом Онтарио. По сравнению с «энсонами» и «гарвардами», право на управление которыми давал ему диплом, это были хрупкие игрушки, не говоря уже о массивных «веллингтонах», на которых они собирались проходить практику в «шалопаевке». «Автобусники» — с насмешкой говорили пилоты истребителей о пилотах бомбардировщиков, но Тедди всегда считал, войну выигрывают «автобусы».

— Прошу на борт, штурман, — сказал Тедди.

Опять общие джентльменские рукопожатия. Пестрая компания, думал про себя Тедди. Ну и хорошо.

— Остается заполучить антипода на место бортинженера, — сказал в унисон его мыслям Кит, — и будет у нас, чтоб я сдох, настоящая Лига наций.

«Антипода» они не нашли, но заполучили Нормана Беста, уроженца Дерби, довольно стеснительного выпускника дорогой частной школы, знатока иностранных языков и убежденного христианина, — правда, встретили они его уже в центре переподготовки, а пока всё. Как бы то ни было, они уже стали экипажем. И этим все сказано. Отныне они вместе выпивали, вместе питались, вместе летали, и жизнь каждого зависела от любого другого.

Став экипажем, они в первый же вечер устроили традиционную в таких случаях гулянку. Дух равноправия гласил, что заказывать пиво на всех должен каждый по очереди, а потому, оприходовав по шесть пинт на брата, они упились в дрова и, когда шатающейся походкой брели в казарму, клялись друг другу в вечной дружбе. Впервые в жизни Тедди так надрался; лежа на своей койке и рассматривая плывущие вокруг него стены казармы, он размышлял, что никогда прежде не испытывал такого душевного подъема. Во всяком случае, с очень давних пор: наверное, с детства. Душа требовала приключений.

От остальных его отгораживало офицерское звание. Насколько можно было судить, звание присвоили ему исключительно как выпускнику правильной школы и правильного университета, а еще потому, что на вопрос, любит ли он крикет, Тедди, покривив душой, ответил «да», почуяв, что ответ «нет» будет засчитан как неверный. Вот так и получилось, что теперь, по прошествии нескольких месяцев, он оказался здесь, на дороге в Дуйсбург, начальником над рядовыми, хозяином своей судьбы, командиром собственной души и еще этой треклятой громады — четырехмоторного «галифакса», который то и дело норовил потрепать тебе нервы, кренясь вправо при взлете и посадке.

— До цели десять минут, командир.

— Понял, штурман. До цели десять минут, наводчик.

— Есть, капитан.

На борту они обращались друг к другу по должности, а на земле вспоминали имена — Тед, Норман, Кит, Мак, Джордж, Вик и Кенни. Словно маьчишки-приятели из какой-нибудь приключенческой книги, думалось Тедди. Кстати, двоих дружков Августа звали как раз Норман и Джордж, однако этому герою книг тети Иззи, как и его товарищам, до сих пор было одиннадцать лет — вечно юные, они по сию пору баловались рогатками, копали червей для рыбной ловли и совершали набеги на чулан, где хранилось варенье в банках, мнившееся им неизвестно почему своего рода святым Граалем среди провизии. Теперь, в книге «Август и война», герой тети Иззи и его веселая мальчишечья шайка вносили посильную лепту в борьбу с врагом, а именно сдавали макулатуру, добытую в чужих почтовых ящиках, а также металлолом — кастрюли и сковородки возмущенных соседей.

— Сковорода — это не металлолом! — негодовала миссис Свифт.

— Это же для войны, — возражал Август. — Все говорят, что надо сдавать утильсырье для нужд армии. Вот я и сдаю всякие сковородки.

А ведь этот плод фантазий тети Иззи, этот Август, с оттенком досады думал Тедди, не нюхал пороху: не видал артиллерийского огня и не тревожился, что сейчас на него спикирует голодным ястребом какой-нибудь «мессер».

Страницы: «« « ... 56789101112 » ... »»