Боги среди людей Аткинсон Кейт

Тогда, вероятно, еще оставалась слабая надежда, но она стала таять после того, как Нэнси явилась на осмотр в следующем месяце («Дом-музей Вордсворта и все такое прочее»). Доктор показал ей рентгеновские снимки, и Нэнси увидела, насколько прогрессировала ее болезнь за краткий промежуток времени.

— Возможно, обратись вы ко мне год назад… — сказал доктор, — хотя даже в этом случае кто знает…

«Стремительно прогрессирующий, неизлечимый» — диагноз бедной Барбары Томс.

— Я этого не выдержу, сил нет, — прошептала Милли, когда Беа прошла мимо нее, чтобы наполнить их стаканы.

Нэнси обожгла вспышка обиды. Не сестрам, а ей самой требовались силы, чтобы выдержать.

Ей хотелось остаться наедине с собой, погрузиться в собственный тихий мирок и размышлять о смерти. Смерть. Да, Нэнси действительно могла быть прямолинейной, а подчас у нее с языка даже слетали бранные слова. Но теперь ей приходилось быть доброй и сильной, говорить, что все нормально (чего в принципе быть не могло) и что она смирилась.

— Все нормально, — сказала Нэнси своей сестре Милли. — Все в порядке. Я смирилась, теперь ваша очередь.

— А Тедди? — дрожащим голосом спросила Урсула. — Он звонил мне как раз сегодня утром, Нэнси. Мой брат — господи прости — подозревает, что ты завела любовника. Избавь его от этих страданий.

Горько посмеявшись, Нэнси сказала:

— Только для того, чтобы он страдал еще больше?

— Расскажи ему как можно скорее, несправедливо так долго держать его в неведении. — («Урсула, — раздраженно подумала Нэнси, — всегда была сторонницей и заступницей Тедди».) — А вот Виолу, наверное, пока стоит поберечь.

«О боже. Виола», — подумала Нэнси.

Ее зазнобило от отчаяния.

— Да, Виоле не говори, — тут же подхватила Беа. — Она еще слишком мала, чтобы это понять.

— Мы всегда ей поможем, — не подумав, выпалила Милли, — мы о ней позаботимся.

— Но первым делом надо рассказать Тедди, — настойчиво повторила Урсула, — ты должна поехать домой и все ему рассказать.

— Да, — вздохнула Нэнси, — я так и сделаю.

Они вместе проводили ее до Кингз-Кросс и посадили на поезд. Беа нежно поцеловала ее, словно Нэнси внезапно превратилась в тончайшее стеклышко и в любой момент могла разбиться вдребезги.

— Мужайся, — сказала Беа.

Урсула, видимо, не боялась «разбить» Нэнси и крепко обняла ее.

— Тебе придется поддержать Тедди, — быстро добавила она, — помоги ему с этим справиться.

— Господи, — утомленно вздохнула Нэнси.

Хоть кто-нибудь позволит ей быть слабой и безнадежно эгоистичной?

Они стояли на платформе и махали вслед уходящему поезду; все плакали, Милли рыдала в голос.

«Провожают, как на войну, — промелькнуло в мыслях у Нэнси. — Впрочем, битва моя уже закончилась поражением».

— Накатанной колее?.. — переспросила Нэнси.

— Я знаю, чем ты занимаешься, — сказал Тедди.

За все эти годы она ни разу не видела, чтобы Тедди злился, по крайней мере так сильно. Да еще на нее.

Пройдя на кухню, Нэнси подошла к раковине и налила себе стакан воды из-под крана. Она прокручивала в голове предстоящее объяснение, пока ехала в поезде (ужасная поездка, вагон был забит подвыпившими курильщиками, которые с ухмылкой обшаривали ее глазами), но сейчас, когда дело дошло до разговора, нужные слова ускользали. Она пила воду медленно, чтобы растянуть время.

— Я все знаю! — сказал, еще больше распаляясь, Тедди.

Она повернулась к нему:

— Нет, Тедди. Не знаешь. Ничего ты не знаешь.

Сначала Нэнси воспринимала новообразование как хищника, паразита, который пробирался через ткани мозга и разрушал ее изнутри, но сейчас все уже было предрешено, никаких возможностей не осталось, и недуг перестал быть врагом. Естественно, он не сделался ей другом (отнюдь нет), но стал ее частью. Частью Нэнси, и только ее; им вдвоем, как попутчикам, предстояло идти вместе к страшному концу.

С работы Нэнси уволилась. Зачем посвящать себя другим? Виола привыкла, что Нэнси отвозит ее в школу и поджидает после уроков, поэтому дочка расстроилась, когда ее внезапно бросили на произвол судьбы. Теперь, следуя материнским инструкциям, она ездила на автобусе («Но почему?»). Нэнси объяснила, что плохо себя чувствует и должна на время отойти от преподавания, чтобы поправить здоровье. Мгновенная независимость далась Виоле непросто, но сейчас важны были практические вопросы, а не сентиментальные. В железо вошла душа.^{122}

Нэнси накупила одежды для дочери, размера на два-три больше, составила списки дел и черкнула памятки с адресами и телефонными номерами родителей ее подружек и учителя музыки, перечислив то, что нравится и что не нравится Виоле. Тедди, конечно, почти досконально знал дочкины вкусы, но даже он не смог бы составить полный перечень.

Как ни странно, Нэнси вполне сносно себя чувствовала в первые недели после подтверждения смертного приговора. Про себя она выражалась именно так, хотя вслух ради своих близких прибегала к иносказаниям. Она разобрала содержимое шкафов и ящиков комода, выкинула ненужное, избавилась от лишней одежды. Удастся ли дотянуть до зимы? Понадобятся ли ей эти теплые вещи: безрукавки, шерстяные носки? Нэнси знала, что сестры после похорон придут в дом и будут разбирать ее вещи, как делали они все вместе после смерти мамы. Если сейчас навести порядок, им будет проще. Нэнси ни с кем не обсуждала эти мрачные подробности. Зачем расстраивать близких? Ей приносила определенное удовлетворение мысль о том, что в комнатах будет прибрано. Она представляла, как после ее смерти Герти мерит шагами спальню и говорит: «Нэнси, дружочек, в этом ты вся: у тебя идеальный порядок — не подкопаешься». Естественно, когда неизбежное произошло, Герти ничего подобного не сказала: скорбь ее была слишком глубока для таких умильных сентенций.

Тедди не знал, что и думать, видя такую бурную деятельность, и даже осмелился предположить, что диагноз был ошибочным («результаты анализов иногда путают»). И что жена действительно идет на поправку.

— Чудес не бывает, Тедди, — сказала Нэнси, изо всех сил сохраняя спокойствие. — Это не лечится.

Для Тедди надежда была бы худшим злом. Да и для нее самой тоже. Она хотела ценить эту небольшую отсрочку, а не сокрушаться о том, чему больше не бывать никогда.

— Но ведь ты думала, что я погиб на войне, — настойчиво продолжал Тедди. — Разве тебя тогда покинула надежда?

— Да, покинула. Я перестала надеяться. И ты это знаешь. Сам же говоришь: «Ты думала, что я погиб на войне».

— Значит, мое возвращение стало чудом, — сказал он, как будто выиграл этот спор.

Но Тедди вернулся из лагеря для военнопленных, а не с того света. Сейчас его словам недоставало логики, но какая разница? Достаточно скоро он перестал верить в чудеса.

Вот тогда-то повсюду был наведен порядок и составлены все памятки. Покончив с этими заботами, Нэнси поняла, что очень хочет побыть дома в одиночестве, заполняя тишину звуками фортепиано — иногда мелодиями Бетховена, но чаще всего Шопена. Ее манера игры была резкой, но день за днем Нэнси понемногу совершенствовала свою технику и даже сказала Тедди: «По крайней мере, хоть в чем-то есть улучшение», но вообще она старалась избегать черного юмора.

Однажды днем, когда она полностью погрузилась в полонез ми-бемоль минор (чертовски трудная вещь), Тедди вернулся раньше обычного. Такое бывает все чаще, отметила Нэнси. Она чувствовала, как муж старается заполнить ею сердце и ум, потому что именно в них она будет жить потом. (Нет, это не жизнь, только память, иллюзия.) И в сердцах сестер тоже. Частичка ее останется в Виоле, но потом исчезнет, забудется. «Мамины любимые цветы — конечно, ты помнишь…»

— Мои любимые цветы — колокольчики, — невзначай сказала она когда-то Виоле.

— Да? — равнодушно отозвалась дочь, не отрываясь от «Флага отплытия».^{123}

Но потом умрет Тедди, умрут ее сестры, умрет Виола — и от Нэнси не останется ни следа. Вот так. Смерть — трагедия жизни. Sic transit gloria mundi.[16]

— О чем задумалась?

Теперь Тедди слишком часто задавал этот вопрос, когда она погружалась в философские (по сути, бессмысленные) размышления. Хорошо живется бессловесным животным, как Бобби, встречающим каждое новое утро в блаженном неведении.

— Так, глупости, ерунда, — ответила она, делая над собой усилие, чтобы улыбнуться мужу. — Ничего интересного.

Нельзя сказать, что Нэнси не хотела поделиться с Тедди своими мыслями или побыть с ним вдвоем (и с Виолой, конечно), — просто она готовилась уйти в темноту одна — в такое место (даже не место, а в никуда), где все потеряет смысл: какао, библиотечные книги, Шопен, Любовь. Составь она список, он бы оказался бесконечным. Нэнси решила не писать. Все, хватит списков. Отгоняя мрачные мысли, она играла Шопена.

— «Революционный этюд»? — спросил Тедди, нарушив сосредоточенность Нэнси, из-за чего она взяла не ту ноту, прозвучавшую для нее особенно резко и неприятно. — Моя мама часто его играла, — добавил он.

Сильви была потрясающей пианисткой. Иногда Нэнси тихонько проникала в соседский дом, чтобы послушать, как та музицирует.

— Когда Сильви не в духе, не обязательно заходить в Лисью Поляну, чтобы это понять, — говорил отец Нэнси. — Ее слышно из дальнего конца переулка.

Эти слова он произносил с нежностью. («А вот и миссис Тодд!») Майор Шоукросс относился к Сильви с большим уважением («удивительное создание»).

В то время Нэнси и в голову не приходило, что Сильви, скорее всего, тоже хотела побыть в одиночестве, без маленькой тихой слушательницы в углу гостиной. Целиком погружаясь в музыку, она, казалось, вообще не замечала девочку, пока не заканчивала играть. А Нэнси не могла удержаться от аплодисментов. («Браво, миссис Тодд!»)

— А, это ты, Нэнси, — сухо отзывалась Сильви.

— Нет, не «Революционный», это «Героический», — поправила Нэнси; ее руки тревожно бегали по клавишам.

Крылатая мгновений колесница, подумала она.^{124} Нэнси слышала, как хлопают крылья, тяжело, с шелестом, будто мимо пролетает тучный гусь. Она чувствовала, что силы ее на исходе, и не могла ничего поделать.

— Вот твоя мама, она действительно играла великолепно, — добавила Нэнси, — а я всего лишь дилетантка. К тому же этюд очень трудный.

— На мой взгляд, ты играла прекрасно, — ответил Тедди; он лгал, и Нэнси это знала. — Когда я вошел, мне сразу вспомнился Вермеер.

— Вермеер? Почему?

— Есть такая картина в Национальной галерее. «Девушка у клавесина» — что-то вроде этого.

— «Молодая женщина, сидящая за клавесином», — уточнила Нэнси.

— Да, память у тебя, как всегда, безупречна.

— Так почему Вермеер? — повторила она.

— Потому что ты точно так же обернулась на стук шагов. Такое же загадочное лицо.

— Мне всегда казалось, что девушка на той картине смахивает на лягушку, — сказала Нэнси, а сама подумала, что девушка выглядит загадочной из-за приближения смерти.

— Разве та девушка у клавесина изображена не стоя? — спохватился Тедди. — Или я что-то путаю?

— На самом деле их две, и обе в Национальной.

— А девушка та же? — спросил Тедди. — И тот же самый клавесин?

Ну же, любимый мой, уходи, думала Нэнси. Перестань плести кружева разговоров, чтобы потом оглядываться в прошлое, прекрати ткать воспоминания. Оставь меня наедине с Шопеном. Она вздохнула, закрывая крышку рояля, и с напускной веселостью предложила:

— Может, чаю?

— Я все приготовлю, — тут же согласился Тедди. — Кекс будешь? У нас остался кекс?

— Да, по-моему, остался.

— Я хочу, чтобы ты кое-что мне пообещал.

— Все, что хочешь, — ответил Тедди.

Роковое обещание, подумала Нэнси. Они сидели за столом. Тедди просматривал ежемесячные счета, а Нэнси пришивала именные метки на форму Виолы. Летние каникулы почти закончились, на подходе был новый учебный год. Ритм жизни Нэнси всегда определялся школьным распорядком, и теперь с трудом верилось, что настанет очередной год, окончания которого она не увидит.

«Виола Б. Тодд» — значилось на метке, как положено, красным курсивом. «Б» означало «Бересфорд» — второе имя Тедди, девичью фамилию Сильви. Отец ее был художником (очень известным в свое время, повторяла Сильви), хотя в семье не было ни одной его работы. Нэнси пришла в восторг, когда, бродя вместе с Виолой по художественной галерее Йорка, обнаружила портрет какого-то давно забытого высокопоставленного чиновника, написанный в конце прошлого века отцом Сильви. Надпись на крошечной латунной табличке внизу гласила: «Льюэллин А. Бересфорд, 1845–1903». А в углу картины виднелась призрачная монограмма из букв Л, A и Б.

— Ты только посмотри, — сказала Нэнси Виоле, — это же работа кисти твоего прадеда.

Но такая степень родства оказалась слишком далекой, чтобы взволновать Виолу.

Нэнси начала пришивать новую метку на воротничок школьной блузы, но тут же укололась иголкой. Рукодельница из нее нынче была никудышная. Вязать и вовсе не получалось. Она представляла себе, как беззвучные пчелы тайно строят соты у нее в ее мозгу.

— Не больно? — спросил Тедди, увидев у нее на подушечке пальца идеальный шарик крови.

Нэнси отрицательно помотала головой и слизнула каплю, чтобы не испачкать школьную блузу.

— Обещай мне, — продолжала Нэнси, отложив шитье, — что, когда пробьет мой час… — (Тедди содрогнулся от этой фразы), — когда пробьет мой час, ты мне поможешь.

— Помогу в чем? — Он отложил еще не проверенный счет за газ.

Он прекрасно знал, в чем.

— Когда станет совсем плохо, поможешь мне уйти, если у меня самой не получится? А плохого не избежать, Тедди.

— Может, еще обойдется.

Нэнси готова была кричать от отчаяния, когда он так маневрировал, юлил, уклонялся. Она умирала от рака головного мозга, и недуг принимал тяжелую, жестокую (сильно запущенную) форму. Доведись ей просто угаснуть и безмятежно заснуть, Нэнси сочла бы это невероятным счастьем.

— Но если мне действительно станет хуже, — упрямо продолжала она, — я хочу отойти в мир иной до того, как превращусь в слюнявый овощ. — (Хочу умереть собой, подумала она.) — Ты ведь избавил бы от страданий собаку, избавь и меня.

— Хочешь, чтобы я тебя усыпил? Как собаку? — в запальчивости переспросил он.

— Я не это имею в виду. Ты сам знаешь.

— Но ты хочешь, чтобы я тебя убил?

— Нет. Чтобы помог мне убить себя.

— А это чем, интересно, лучше?

Нэнси настойчиво продолжала:

— Только в том случае, если я лишусь последних сил и буду не в состоянии сама это сделать. Морфий или таблетки, что-то в этом роде. Пока не решила.

Или просто положи мне на лицо подушку, прижми и дело с концом, добавила она про себя. Но конечно, такое за гранью возможного.

— Безусловно, я должна все проделать сама, — повторила она. — Иначе ты пойдешь под суд, поскольку это будет убийство.

(Ну вот, она предъявила ему это варварское слово.)

— То, что ты предлагаешь, ничем не лучше, — сказал он. — Я правда не вижу разницы.

Тедди уставился на свои сцепленные в замок руки, словно оценивая, способны ли они на такое деяние. Немного помолчав, он добавил:

— Не уверен, что смогу это сделать. — А сам не смотрел на нее; смотрел куда угодно, только не на нее, и лицо его исказилось мукой.

Ты же дал роковое обещание, думала Нэнси, пообещал сделать все на свете. Ты дал и еще одну клятву, размышляла она. И в горе, и в радости. И сейчас нас постигло горе. Самое горькое. И — подлая мысль: скольких он убил во время войны?

— Забудь, — сказала она и, потянувшись через стол, великодушно опустила свои ладони на его почти оцепенелые сцепленные пальцы. — Может, и вправду обойдется, поживем — увидим.

Тедди с благодарностью кивнул, как будто получил от нее благословение.

Чудовищный трус. Он принес гибель тысячам людей — женщинам и детям, таким же, как его жена, ребенок, мать, сестра. Ему доводилось убивать с высоты двадцати тысяч футов над землей, но убить одного человека, молящего о смерти?.. Тедди, видевший в свое время, как жизнь покидала Кита, сомневался, что сможет выдержать такое еще раз. Пусть даже и ради самой Нэнси. Он знал ее с трехлетнего возраста («жених и невеста»), всю свою сознательную жизнь, так неужели ему суждено стать ее палачом?

Раньше ему представлялось, как они спокойно доживут до безмятежной старости. Он не знал, как будет выглядеть сам, но Нэнси виделась ему раздавшейся в боках, поседевшей, с двойным подбородком. Чем-то похожей на миссис Шоукросс. С годами начнет напряженно щуриться над вязаньем или над кроссвордом из «Телеграф». Он будет копать картошку, она — выдергивать сорняки. Нэнси не увлекалась садоводством, но и не любила сидеть без дела. Они славно пройдут по жизни, а потом вместе тихо удалятся в мир иной, но теперь Нэнси собиралась оставить его одного. Тедди помнил, как Сильви была недовольна внезапным, наглым уходом Хью. Он попросту исчез, не сказав ни слова. «Уйти во тьму, угаснуть без остатка»,^{125} — молча проговорил Тедди. Разве Нэнси этого не заслужила?

Нэнси поняла, что успокоение придется искать в себе. Она лежала на кровати с Виолой, а та спала, устроившись у нее в объятиях. Нэнси чувствовала себя неуютно, детская кроватка все же была мала, Виоле скоро потребуется другая, побольше, но покупать ее уже будет не Нэнси. Она читала Виоле «Аню из Зеленых Мезонинов».^{126} Ане тоже пришлось постараться, чтобы у нее в железо вошла душа. Временами, если Виолу не слишком клонило в сон, она сама чиала маме вслух. До чтения Виола была сама не своя — этакий книжный червь, только выражение это ей претило.

— Что тут хорошего — жить червяком? — возмущалась она.

Да хоть бы и червяком, если иначе никак, подумала Нэнси, но тут же посмеялась над собой за такие мысли.

— Без червей люди не добьются хороших урожаев, а значит, будут голодать, — рассудительно ответила Нэнси.

И напомнила себе обязательно сообщить Тедди о своем желании быть кремированной. Загореться, взметнуться к небу в погребальном костре и вернуться на землю россыпью элементарных частиц. Пусть Виола — она ведь еще совсем ребенок — никогда не терзается видениями матери, зарытой в темную, сырую могилу, где черви едят ее плоть. На сердце у Нэнси с каждым днем становилось все тяжелее. Мыслимое ли дело: думать о таких вещах (а не думать о них нельзя) — и при этом, лежа на кровати, приобнимать дочку, открывать с нею вместе книжку «Аня из Зеленых Мезонинов», видеть на прикроватной тумбочке недопитый Виолой стакан молока (какао, библиотечные книги, далее по списку). За последнее время они вместе прочли еще «Таинственный сад» и «Хайди».^{127} Как на подбор — истории о сиротах, что не случайно. А дальше Нэнси планировала (если, конечно, успеет) познакомить дочь с «Маленькими женщинами»: эта повесть рассказывает, правда, не о сиротах, но зато о волевых и находчивых юных девушках. Все сестры Шоукросс обожали Луизу Мэй Олкотт.

— И сказки тоже, — говорила она Уинни, которая «ненадолго заскочила в выходные».

Уинни, старшая из сестер, жила в Кенте. Она «удачно вышла замуж» за самопровозглашенного «промышленного магната» — титул, вызывавший смех у ее сестер. Но сама она по-прежнему оставалась все такой же милой, добродушной и сведущей во всех вопросах.

— Вспомни тех героинь, которые выжили за счет своей смекалки, — продолжала Нэнси. — Красная Шапочка, Золушка, Белоснежка. У людей ложное представление о сказках, в них видят только россказни о прекрасных принцах, которые спасают принцесс, а на деле эти истории скорее похожи на карманные руководства для девочек.

— «Красавица и чудовище», — предложила свой вариант Уинни, поддерживая беседу.

Они пили чай, и Уинни нарезала привезенный с собой генуэзский вишневый пирог. Никто больше не ожидал, что Нэнси сможет что-нибудь испечь. Она еле-еле поднимала чайник и давно уже не стояла у плиты. Тедди, приходя с работы, готовил и занимался хозяйством. Нэнси уже не испытывала чувства голода. Теряла силы. Когда-то она вставала с жаворонками, а теперь каждое утро Тедди приносил ей чай в постель, и Нэнси после ухода мужа и дочери часами не поднималась.

— Впрочем, выглядишь ты хорошо, — отметила Уинни.

— Голова все время болит, — сказала, будто в свое оправдание, Нэнси.

Она уже устала от комплиментов, которые ей делали, словно какой-нибудь притворщице, по поводу ее внешнего вида. Конечно, упрекнула она себя, сестра ничего такого не имела в виду.

— Королевна,^{128} — продолжала Уинни. — У нее было имя? Я помню только, как звали ее лошадь.

— Фалада. Забавное имя для лошади. Но как звали саму королевну, понятия не имею. Наверное, у нее не было имени.

— Я похозяйничаю, можно? Разолью чай? — спросила Уинни.

Даже самые обычные предложения помощи кинжалом пронзали сердце Нэнси.

— Да, будь добра.

Интересно, увидит ли она еще свою старшую сестру — или это последняя возможность? Скоро (уже вот-вот) наступит череда последних возможностей. Ей было крайне важно уйти быстро, вовремя, избежать всех этих дурацких прощаний. Можно, конечно, броситься под колеса скорого поезда, но за что наказывать бедного машиниста? А может, зайти на глубину и утопиться в реке или в море? Но, подчинившись инстинкту, она, вероятно, пустится вплавь.

— А еще та девушка, чьи братья превратились в лебедей, — припомнила Уинни. — Как ее звали? Она очень храбрая.

— Да, храбрая. Элиза. «Дикие лебеди».

Как насчет яда? Слишком страшно, подумала Нэнси, слишком неопределенно — вдруг она подавится и не сможет его проглотить?

— Гензель и Гретель, — перечисляла Уинни. — Скорее, даже только Гретель. Ведь Гензель был не слишком умен?

— Нет, не слишком, вот его и заперли. В сказках сёстры всегда умнее братьев.

Повеситься, по идее, можно быстро, но это нанесет страшную травму тому, кто ее обнаружит, и этим человеком, скорее всего, окажется либо Тедди, либо (о чем и подумать страшно) Виола.

— А Златовласка, — продолжала Уинни, — она скорее глупа или предприимчива?

— По-моему, скорее глупа, — сказала Нэнси. — Ее пришлось спасать.

А ей придется спасать себя. Для начала устроить тайник, хранить там снотворное, болеутоляющее — все, что удастся раздобыть. И проглотить, пока еще в состоянии, пока есть силы. Но как высчитать смертельную дозу? Этого ей не узнать, хотя она и поменяла теперь своего лечащего врача на доктора Уэбстера, который годами и опытом превосходил своего коллегу, наблюдавшего ее с самого начала («Зелен еще», — отзывался о нем доктор Уэбстер). К счастью, нынешний доктор с готовностью рассказывал, что ожидает ее на самом деле.

Но что, если она спохватится слишком поздно? Или уже слишком поздно?

— Герда в «Снежной королеве», — обратилась она к Уинни. — Очень находчивая.

Ряды Фурье, теоремы, леммы, графики, теорема Парсеваля, натуральные числа — у нее в голове стоял гул из слов. Когда-то она их все понимала, а теперь их смысл был для нее утрачен. Пчелы вернулись, бесконечное неистовое жужжание, которое она пыталась заглушить игрой на фортепиано. Весь день Нэнси исполняла только «Героический этюд», необычайно сложный, но она собиралась довести свое мастерство до совершенства.

Играла она крайне энергично. Con brio.[17] На ее слух все звучало практически идеально. Как удивительно, как здорово, что ей покорился столь непростой этюд. Словно это, и только это было делом ее жизни. Нэнси закончила играть на невероятном подъеме.

— Привет-привет, — сказал Тедди, входя в комнату. — Чаю хочешь?

Он держал в руках поднос; сзади семенила Виола.

— Давай я помогу тебе пересесть в кресло.

Тедди засуетился. Опустив поднос, он проводил ее до кресла у окна.

— Здесь удобно, да? — заговорил он. — Можно наблюдать за птицами у кормушки.

Ей было неприятно, что Тедди сверлит ее взглядом, словно пытается увидеть насквозь. Он положил ее ноги на табурет и поставил на столик чай. Чай в стакане. Чашки с блюдцами почему-то ее путали, сбивали с толку.

— Мамочка, хочешь печенинку? — крутилась под локтем Виола. — Шоколадный бурбон или розовые вафли?

— Еще остался пирог, который Уинни принесла, — подхватил Тедди. — Он нескончаем. Им можно было бы заменить хлеба и рыбу и накормить пять тысяч человек.^{129}

Нэнси не замечала, что ее пичкают. Она слегка обиделась: близкие не похвалили ее великолепную игру («Браво, миссис Тодд!»). А тем временем ощущение триумфа после исполнения Шопена постепенно улетучивалось. Пчелы усыпляли ее своим жужжанием. В мозгу медленно перетекал мед.

Время сложилось гармошкой. Куда подевался Тедди? Он же был здесь? Казалось, все только что вышли из комнаты. Но комнаты не было, а было непонятно что, чему она не могла дать названия. Пустота. А потом и пустота исчезла. Налетели пчелы, благословили ее на прощание, и Нэнси застыла. Умерла.

— Неразбавленный виски — это я как врач рекомендую. Заодно и мне налейте.

Их лечащий врач, доктор Уэбстер, с нетерпением ждал выхода на пенсию, «чтобы время от времени играть в гольф и рисовать акварелью». Он был старомоден. Одобрил отказ Нэнси от операции, не скупился на морфий и не пускался в нравоучения.

Морозное октябрьское утро. В саду блестят на солнце паутинки. Ожидается чудесный день.

Лабрадор Бобби снует из комнаты в комнату, сбитый с толку нарушениями режима. Смерть сразу меняет заведенный порядок.

Разлив виски и протянув одну порцию доктору, Тедди поднял свой стакан и в какую-то странную, пугающую долю секунды чуть было не произнес: «Ваше здоровье!», но одумался и решил сказать: «Выпьем за Нэнси!», что тоже было нелепо, чудовищно, но хотя бы к месту; и наконец выговорил просто «За Нэнси».

— Из этого мира в грядущий мир,^{130} — начал доктор Уэбстер, поразив Тедди знанием «Путешествия пилигрима в Небесную страну». — Славная была женщина. Такой светлый ум, природная доброта.

Тедди, не готовый к траурным речам, залпом осушил стакан.

— Вызывайте полицию.

— С чего это вдруг?

— Я убил жену, — сказал Тедди.

— Вы приблизили ее конец небольшой передозировкой морфия. Если это преступление, то меня бы уже не раз приговорили к пожизненному сроку.

— Я убил ее, — настаивал Тедди.

— А теперь послушайте меня. Ее отделяло от смерти несколько часов.

Тедди заметил, что доктор встревожился. Ведь это он в последние недели щедро прописывал раствор морфина от сильнейшей головной боли.

— Нэнси страдала, — продолжил доктор. — Вы поступили правильно.

Накануне он сказал, что, на его взгляд, «осталось уже недолго», а затем спросил:

— У вас достаточно морфия?

«Достаточно?» — задумался Тедди.

Когда он был на кухне и готовил пастуший пирог, из гостиной донеслась жуткая какофония. Он собрался бежать туда, но в кухню вошла заплаканная Виола и сказала:

— С мамочкой что-то не так.

Нэнси колотила по клавишам, будто задумала уничтожить инструмент. Руки ее почти сжались в кулаки, и когда Тедди удержал их, чтобы успокоить жену, она посмотрела на него с незнакомой, кривой улыбкой и попыталась что-то сказать. Тедди не понимал, хотя ей, казалось, было важно донести до него смысл; хорошо, что рядом стояла Виола, которая разбирала судорожное материнское бормотание.

— «Героический», — перевела она.

Тедди осторожно пересадил Нэнси в кресло у окна и вместе с Виолой захлопотал вокруг нее с чаем и печеньем, но, заглянув ей в глаза, сразу понял: случилось то, чего она больше всего боялась. Нэнси перестала быть собой.

Он уложил ее спать пораньше, но она проснулась до полуночи, со стонами и призывными криками, то ли от мучений, то ли от страха, он так и не узнал. И от того и от другого, подумал он. Оболочка, тень женщины, которая была когда-то его женой, издавала бессвязные, звероподобные звуки — вой и рычание.

Тедди согрел молоко, добавил в него немного рома и вылил туда несколько ампул. Приподняв и усадив Нэнси, он укутал ее исхудавшие плечи одеялом.

— Пей до дна, — сказал он с нарочитой веселостью. — Это поможет.

И не заметил, что на пороге спальни стоит — босиком, в пижаме — сонная Виола, разбуженная нечеловеческими стенаниями матери.

Вместо того чтобы погрузиться в глубокий сон, который, как надеялся Тедди, станет предвестником конца, Нэнси неожиданно пришла в сильное возбуждение, заметалась в постели, начала рвать на себе волосы, сдирать простыни и ночную рубашку, как будто изгоняла огненного демона. Тедди подбавил морфия к оставшемуся молоку, но Нэнси так размахивала руками, что отшвырнула стакан в другой конец спальни. Она зашлась каким-то дьявольским, неумолчным криком, разинув рот, как черную пасть, будто сама превратилась в демона, засевшего у нее в мозгу. Тедди в отчаянии схватил подушку и накрыл ей лицо, не в силах думать, что это конец, уже самый конец и что она не нашла желанного избавления от ночных мук. Он сильнее прижал подушку. Вот, значит, как вершится убийство. Голыми руками. Пока смерть не разлучит нас.

Она застыла. Тедди убрал подушку. У Нэнси не осталось сил сопротивляться, а может, просто подействовал морфий, но лежала она без движения. Он попробовал нащупать пульс. Ничего. Только его собственное сердце оглушало своими ударами. Лицо Нэнси было спокойным, боль и зверские муки отступили. Перед ним снова была Нэнси. Она осталась собой.

Виола бесшумно вернулась в постель. «Истинные кошмары приходят не во сне, а наяву», как говаривала рассказчица в ее новейшем романе «Каждая третья мысль». («На сегодняшний день — ее лучшее произведение» // Журнал Good Housekeeping.)

— А если вы пойдете под суд, какая судьба постигнет ту девочку, что спит наверху? — урезонивал доктор Уэбстер.

У нее множество теток, мысленно отвечал Тедди. Любая из них даст мне сто очков вперед. «Если с тобой тоже что-нибудь случится, — говорила ему Нэнси, — Виоле лучше всего будет остаться с Герти». («Нет-нет, с тобой, конечно, ничего не случится!»)

Герти казалась ему наименее подходящей для этой роли. На первом месте, с его точки зрения, шла Милли.

— А почему именно с Герти? — спросил он вслух.

— Она разумна, практична, терпелива, — Нэнси, загибая пальцы, перечисляла достоинства Герти, — и в то же время с долей авантюризма, не робкого десятка. Сумеет воспитать Виолу храброй.

Храбрости Виоле недоставало; они оба это знали, но никогда не произносили вслух.

Какое у меня право разглагольствовать о храбрости? — думал Тедди, подливая виски себе и доктору Уэбстеру.

— Я выпишу справку о смерти, — сказал доктор. — А вам нужно позвонить в похоронное бюро. Или хотите, чтобы это сделал я?

— Нет, — ответил Тедди, — я сам.

После ухода врача Тедди поднялся в комнату Виолы. Дочь крепко спала. Он не смог заставить себя разбудить ее лишь для того, чтобы сообщить самую страшную весть, какую только можно представить. Погладив ее чуть влажный лоб, Тедди легко поцеловал Виолу и сказал:

— Я люблю тебя.

Этой фразой ему следовало проститься с Нэнси, но в те последние минуты он был в таком смятении, что не проронил ни слова. Виола что-то пробормотала, заворочалась, но не проснулась.

2012

Добро, Смиренье, Мир, Любовь^{131}

Королева медленно сплавлялась по Темзе.

— Королева, — сказала Виола, — в телевизоре.

Она смотрела на вещи просто: флотилия на реке, дождь, незыблемость монархии.

— Ты уже не различаешь картинку, да?

Страницы: «« « ... 1112131415161718 » »»