Боги среди людей Аткинсон Кейт
— Еще кого-нибудь будем искать? — Санни выждал пару минут, героически сдерживая нетерпение.
— Пожалуй, нет, — ответил Тедди. — Я просто хотел подать Киту знак, что его помнят. — Улыбнувшись внуку, он распорядился: — К дому, Джеймс. Не щади лошадей.
— Чего?
Смеркалось. Санни признался:
— Никогда еще в темноте не ездил.
— Все когда-нибудь бывает в первый раз, — сказал Тедди.
Иногда, правда, первый раз оказывается последним. На обратном пути возникло два-три неприятных момента, но Тедди решил помалкивать, чтобы прибавить Санни уверенности.
Каково же было его удивление, когда внук спросил:
— А чем ты конкретно занимался? Летал на бомбардировщике? Пилотом был?
— Да, — ответил Тедди. — Я был пилотом тяжелого бомбардировщика «галифакс». Бомбардировщики назывались по городам Британии: «манчестер», «стирлинг», «веллингтон», «ланкастер», «галифакс». Вся слава, конечно, досталась «ланкастерам». У них и потолок был выше, и бомбовая нагрузка солиднее, но в конце войны, когда на «галифаксах» установили двигатели «бристоль», они, по сути дела, сравнялись с «ланкастерами». Мы любили свой старый «галик». Но после войны «ланкастеров» всячески чествовали, а нас задвинули в тень. Кстати, «галифакс» давал больше шансов остаться в живых, когда требовалось срочно выбираться. У «ланкастеров» был такой дурацкий центральный лонжерон, что…
Санни резко вильнул в сторону и пересек две полосы. К счастью, дорога была почти пустой. («Упс!») То ли внук что-то объезжал, то ли задремал за рулем, Тедди так и не понял, но опять же решил помалкивать. Из далекого прошлого до него донесся голос Нэнси: «Давай поговорим о чем-нибудь более интересном, чем техника бомбометания». Со вздохом он пробормотал себе под нос:
— Фермопилы.
— Чего?
Когда они наконец добрались до дому, Тедди сказал:
— А ты молодцом, Санни. Из тебя выйдет классный водитель.
Всегда лучше похвалить, чем отругать. Доехали — и ладно. Санни приготовил сэндвичи с беконом (на кулинарном фронте у него наблюдались заметные успехи), и дед с внуком поужинали перед телевизором, налив себе по бокалу пива, чтобы отметить благополучное возвращение. Впервые за несколько десятилетний Тедди потянуло курить, но он не поддался искушению. От усталости он заснул прямо на диване, не допив пива и не досмотрев «Вечеринку у Ноэла».
Когда Виола поступила в университет и уехала, ему, наверное, стоило перебраться за город. Недалеко, хотя бы в Хэмблдон-Хиллз. В небольшой домик (он с нежностью вспомнил «Мышкину Норку»). Но нет, он остался прозябать здесь: внутренний голос подсказывал, что нужно испить эту чашу. Вообще-то, он прикипел к Йорку, прикипел к своему саду. Обзавелся друзьями, вступил в пару клубов. Состоял в археологическом обществе, от которого даже ездил на раскопки. В туристическом клубе, в орнитологической группе. Обычно он предпочитал индивидуальные занятия; когда ты в команде, это накладывает определенные обязательства, но он не уклонялся от обязательств — кто-то же должен брать их на себя, чтобы мир не развалился на части. Работу в провинциальной газете он считал весьма необременительной, но сам удивился, как много у него образовалось свободного времени после ухода из редакции. Пожалуй, даже слишком много.
— А эти куда? — спросила Виола, указывая на шкаф, где стояли «Приключения Августа». — Как по-твоему, их возьмут в букинистический? Они безнадежно устарели. Кстати, на каждой — дарственная надпись с посвящением тебе; я считаю, это снижает их ценность. Впрочем, здесь полный комплект: может, кому-нибудь и сгодятся.
— Мне сгодятся, — сказал Тедди.
— Но ты всегда их терпеть не мог, — указала Виола. — И даже не открывал.
— Неправда, открывал.
— Да на них муха не сидела.
— Меня учили беречь книги, — сказал Тедди.
Тому же учили и Виолу, но она выросла неряхой. На книжных страницах у нее оставались пятна от еды и питья, от кошачьей рвоты и бог знает от чего еще. Она вечно роняла книжки в ванну или забывала под дождем. А в детстве метала их, точно снаряды, когда злилась. Тедди не раз получал в лоб переплетом Энид Блайтон. А «Тайна острова сокровищ» едва не сломала ему нос. Узнай он, что дочка до сих пор швыряется книгами, его бы это не удивило. Тедди считал, что в ней потому столько злости, что она росла без матери. Ну вот, опять тривиальный анализ. («Во мне потому столько злости, что я росла с матерью», — говорила Берти.) Сильви никогда всерьез не рассматривала теории травматических эпизодов детства. Люди таковы, какие они есть, говорила она: упакованы в готовом виде, остается только развернуть. У поколения его матери было поразительное качество: полное отсутствие чувства вины.
Сходив за следующей коробкой, Тедди принялся упаковывать томики «Августа». Много лет не снимал их с полки. Иззи завершила серию в пятьдесят восьмом году. Долгое время книжки распродавались ни шатко ни валко; после войны спрос и вовсе упал. Пик популярности «Августа» пришелся на промежуток между двумя войнами. Августус Эдвард Свифт, годы активной жизни: 1926–1939. Конечно, Иззи, которой не стало в семьдесят четвертом, намного пережила беднягу Августа. Но образ его до сих пор жил в сознании Тедди, время от времени поднимая голову. Не иначе как сейчас этот образ состарился, и его, брыкающегося и вопящего, с прилипшей к губе сигаретой, поволокли в социальное жилье. Брюки засалены, на подбородке щетина?
Тедди съездил навестить Иззи за несколько дней до ее кончины. Тетка была уже не в себе. От нее оставались одни воспоминания, но узнать ее — без яркой помады на жадных губах, без духов, без привычной аффектации — было сложно. Одно время она хотела его усыновить. Интересно, как сложилась бы в этом случае его жизнь — совсем иначе? Или примерно так же?
Авторское право на «Августа» она завещала Тедди. Дохода оно, считай, не приносило. Все остальное имущество, включавшее дом в Холланд-парке, отошло, согласно завещанию, «моей внучке» — неведомой женщине из Германии. «Во искупление» — так и было написано, черным по белому.
После похорон Иззи они вместе с Памелой и ее дочерью Сарой перерыли весь дом. Намучились. В шкатулке с украшениями, на самом дне, обнаружился французский орден «Croix de Guerre».[11] Такое не укладывалось в голове. Двойная тайна — немецкая внучка и французский орден — подвела черту под непостижимой натурой Иззи. Доживи Урсула до этого дня, она бы со своей детективной жилкой докопалась до истины в обеих историях. Но Тедди не проявил никакого энтузиазма (за что теперь себя ругал), а у Памелы вскоре стали проявляться ранние симптомы болезни Альцгеймера. Бедная Памми: она долгие годы влачила серое полусуществование. Вот так и вышло, что двойствнность Иззи осталась тайной — сама она была бы этому только рада.
Тедди упаковал студийный фотопортрет работы Сесила Битона, сделанный на заре теткиного успеха.{71} Иззи выглядела на нем как кинозвезда: неестественная, с толстым слоем грима. «Зато гламурная», — сказала Берти. «Да, наверное», — кивнул Тедди. Этот портрет он отдал внучке, когда та впервые пришла к нему в «Фэннинг-Корт». «Но красавицей у нас в семье считалась моя мама», — сказал он. В день прощания тело Сильви покоилось в открытом гробу. Годы будто бы не коснулись ее лица, и Беа — кроме них двоих, на похоронах никого не было — даже сжала ему локоть, как на закрытом просмотре (что было недалеко от истины). С какой стати Беа? Куда подевалась Нэнси? Этого он уже не помнил. Беа, конечно, тоже умерла. Она была близка его сердцу, хотя, вероятно, не подозревала, до какой степени. Господи, одернул себя Тедди, хватит размышлять о покойных. Он упаковал портрет работы Битона вместе с Августами (или все-таки с Августусами?) и заклеил коробку скотчем.
— Это поедет со мной, — решительно сказал он Виоле.
— А Санни… где его носит? — спохватилась Виола.
Действительно, где?
В последнее время я не раз видел крупную лисицу, но в тот жаркий послеполуденный час она, конечно же, залегла, как и вся живность, где-то в тени. Репутация у лисы неважная. Ловкая воровка, зачастую слащавая, — такой она предстает в баснях и сказках, где ее имя становится символом низкой (а порой и высокой) хитрости. Она безнравственна, вероломна, порой откровенно злонамеренна. Христианское вероучение нередко приравнивает лису к Сатане. Во многих церквях по всей стране можно увидеть изображение лисицы, которая, нацепив рясу, читает проповедь гусям. (В кафедральном соборе города Или есть великолепная гравюра на дереве.) Лисица — изощренная разбойница, дьявольская, бессовестная хищница, а гуси — это стайка невинных…
Он поднялся на чердак, где, к его ужасу, обнаружился дополнительный склад коробок со всяким барахлом. В воздухе густо пахло затхлостью. Понятно, откуда шел этот дух: из одной коробки, набитой плесневелыми, ветхими листками бумаги с напечатанными через один интервал машинописными строчками. Местами просто белиберда — не иначе как поэзия, заключил Санни.
Как в заброшенном музее, на чердаке поселились пыль и ржавчина. Санни терпеть не мог музейную мертвечину, но его влекла сама идея коллекционирования: жуки и бабочки на лотках, образцы породы за стеклом. Да и книжки про Августа — хотя он нипочем не признал бы этого вслух — ему нравились, не столько содержанием, сколько единообразием обложек. На переплетах стояли номера: если расположить томики по порядку — от первого до сорок второго. В детстве он тащил в дом щебенку, галечник, зернышки гравия — любые камни. У него до сих пор иногда чесались руки поднять с земли камешек и сунуть в карман.
Каждый извлекаемый из коробки лист поднимал облачко тонкой, как серый тальк, пыли. Санни читал медленно, шевеля губами, словно на чужом языке.
В стойле, где укрылось на ночлег Святое семейство, теплился только робкий огонек, готовый вот-вот угаснуть. Малиновка, вместе с горсткой малых созданий, что собрались вместе и возрадовались приходу Мессии, увидела, как зябнет Младенец, опустилась подле огонька и замахала крылышками, чтобы раздуть пламя, да обожгла себе грудку. С той поры грудка у малиновки красная, в знак благодарности.
Такого добра там было пруд пруди. На каждом листке внизу читалось: «Агрестис». Что за муть?
И каждый раз — новая тема: «откапывая примулы», «желанное возвращение весны», «золотистое шествие нарциссов», «там выдра с выводком лоснятся от воды», «подснежник в белом облаченье». Боксирующие зайцы («у кельтов — посланники Эостре, богини весны»). Зайцы боксируют? — поразился Санни. На ринге, что ли?
Очередная затхлая шкатулка с пуговицами и старой мелочью. Обувная коробка с фотографиями. На них он почти никого не узнавал. Мелкие черно-белые фотки из допотопных времен — такими видел их Санни. После семидесятых годов — уже цветные. На пожелтевших квадратиках — он сам и Берти у дедушки Теда в саду. Наряженные в какую-то пестрятину, как клоуны. Спасибо тебе, Виола, с горечью подумал он. Неудивительно, что в детстве его задразнили. Вот они с Берти стоят перед клумбой, а между ними сидит Тинкер. У Санни слегка екнуло сердце. Когда дед в свое время сказал, что Тинкера усыпили, он разревелся. Эту фотографию Санни вытащил из коробки и сунул в карман.
В следующей шкатулке, маленькой, ржавой, оказались медали. Не иначе как дедовы воинские награды. И еще — маленькая золотая гусеница. Гусеница? Размякшая от старости карточка, на которой было написано: «Членский билет клуба „Гусеница“. Выдан ком. а/к Э. Б. Тодду».{72} Еще одна карточка, совершенно другого образца: членский билет клуба «Золотая рыбка» на имя «мл. л-нта Э. Б. Тодда».{73} Что за таинственные сокращения? Что за нелепые клубы, в которых состоял дед? На членском билете клуба «Золотая рыбка» с трудом читалась надпечатка: «Штатная аварийно-спасательная шлюпка. Февраль 1943».
Санни вспомнил, как они с дедом, когда тот повредил бедро, ездили в Харрогейт. Дедушке Теду он не признался, но поездка ему понравилась. Чего стоил образцовый порядок на тамошнем кладбище. В какой-то момент Санни пришлось даже оставить дедушку Теда в кресле-каталке и отойти, чтобы, чего доброго, не распустить нюни. Столько парней погибло — это вообще. Его ровесники, и все совершили нечто благородное, героическое. Повезло им. На их долю выпала история. Ему на такое рассчитывать не приходилось. Ну не подвернется ему шансов на благородство и героизм.
От этой мысли он разозлился. Вытряхнул из шкатулки медали и сунул в карман, где лежала стыренная фотка.
На самом деле интересная была штука война, все эти истории с бомбардировщиками. Надо бы раздобыть какую-нибудь книжку да почитать. Может, тогда удастся порасспросить дедушку Теда, не чувствуя себя полным придурком. А ведь дед — тоже герой, разве не так? Вот жизнь была у человека. Награды не просто так ему дали, а за что — Санни мог только гадать.
Неловко спустившись по стремянке с чердака, он опрокинул на пол какую-то коробку. Виола стала театрально изображать, как задыхается от пыли.
— Знаешь ведь, что у меня аллергия, — с раздражением бросила она.
— Наверху еще всего полно, — доложил Санни.
— Боже мой… — Виола повернулась к Тедди. — Какой же ты барахольщик, папа.
Пропустив это мимо ушей, Тедди обратился к внуку:
— Тебе, случайно, не попалась на глаза шкатулка с моими медалями?
— С медалями?
— Да, с боевыми наградами. Что-то я их давно не видел. Хочу побывать на встрече ветеранов ВВС — надо будет надеть.
Санни пожал плечами:
— Не-а.
— Мы можем как-то активизироваться? — вмешалась Виола.
— Все, что нужно, уже в фургоне, — сказала Виола. — Осталось только посмотреть — вдруг ты что-нибудь прошляпил.
— Что-то? — переспросил Тедди.
— Оглядись напоследок. Вдруг ты какую-нибудь мелочь прошляпил, — повторила Виола.
Разве что жизнь, подумал Тедди.
1951
Незримый миру червь{74}
Виола не сразу осчастливила своим появлением подмостки мира. Тедди и Нэнси после пяти лет супружества, не видя никаких признаков скорого прибавления в семействе, потеряли всякую надежду и уже подумывали об усыновлении. У вас скоро возраст выйдет, сказала им унылая сотрудница муниципального агентства по усыновлению, а младенцы нынче редкость (словно это был ходкий сезонный товар). На очередь вставать будем?
— Будем.
Подобной ретивости Тедди от жены не ожидал.
Унылая инспекторша, миссис Тейлор-Скотт, сидела за неказистым конторским столом. Тедди и Нэнси, примостившись перед ней на неудобных стульях, подверглись допросу с пристрастием. («Как нашкодившие школяры», — возмущалась потом Нэнси.)
— Если у вас нынче дефицит, — продолжила Нэнси, — мы и на цветного ребеночка согласны. — И, повернувшись к Тедди, уточнила: — Так ведь?
— Ну… да, — застигнутый врасплох, промямлил он.
Такую возможность они не рассматривали. Им даже в голову не приходило, что их ребенок, вообще говоря, не обязательно должен быть белым. Когда Тедди был на фронте, ему как-то перед вылетом прислали «подсадного» стрелка родом с Ямайки, черного как смоль. Имя его уже выветрилось из памяти, но было ему девятнадцать лет. Этакий живчик, вечно приплясывал, покуда его не снесло из задней стрелковой башенки при возвращении с Рура.
— В принципе я не возражаю, — произнес Тедди, — но только хорошо бы не зелененького.
Он и сам понимал: это жалкая потуга на юмор. Понятно, что будет с Сильви (надумай они скрыть от нее свои планы), когда на нее из колыбели посмотрит черное личико. Тедди рассмеялся, и миссис Тейлор-Скотт покосилась в его сторону, заподозрив неладное. Нэнси сжала ему руку — хотела поддержать. А может, предостеречь. Им не стоило показывать себя психически неуравновешенными.
— Жилищные условия? — продолжила миссис Тейлор-Скотт, делая своим корявым почерком неразборчивые записи в официальном бланке заявления.
«Мышкина Норка» уже осталась в прошлом. Они переехали на несколько миль дальше, вглубь долины, где сняли дом под названием «Эйсвик» на краю деревни. В округе имелась маленькая школа, паб, лавка, зал собраний и методистская часовня, но не было англиканской церкви.
— Все самое необходимое, — говорила Нэнси, — за исключением, пожалуй, этой часовни.
Полвека спустя паб преобразовали в «гастрономический паб»; школу вытеснила гончарная мастерская; в лавке разместилось кафе («Блюда домашней кухни. Готовим сами»); в зале собраний устроили выставку-продажу, где туристы покупали ткацкие наборы, календарики, «подставки для ложек» и сувениры с овечьей тематикой, а в методистской часовне попросту обосновалась какая-то семья. Уцелевшие дома теперь использовались как дачи. Туристы порой наезжали целыми автобусами, потому что в этой деревне снимался какой-то ностальгический телесериал из старинной жизни.
Тедди узнал об этом в девяносто девятом году, когда в сопровождении Берти приехал сюда «с прощальным визитом». Они обнаружили, что «Мышкину Норку» снесли подчистую, зато «Эйсвик» стоял, как прежде, и снаружи почти не изменился. Правда, его переименовали в «Фэйрвью» и приспособили под семейную гостиницу, которой управляла супружеская пара за пятьдесят, сбежавшая «от городской суеты».
Что-то их с Берти дернуло там заночевать. Тедди отвели комнату, где прежде была их с Нэнси спальня; он попросил другой номер — и получил какую-то живопырку, в которой только наутро распознал бывшую комнату Виолы; как же он сразу не догадался? Вот здесь вначале стояла колыбель, потом детская кроватка и в конце концов узкая односпальная кровать. Под руководством Нэнси он прибил к стенам выпиленные из фанеры фигурки: Джек и Джилл, колодец, ведерко.{75} (Нет, левее, а ведерко наклони, как будто оно падает.) У дочкиной кровати они поставили небольшой ночник в виде домика, из окон которого струился теплый свет. Тедди своими руками смастерил шкаф для детских книжек: там стояли «Ветер в ивах», «Таинственный сад»,{76} «Алиса в Стране чудес», а теперь сам Тедди оказался по другую сторону Зазеркалья и смотрел на обои в стиле «туаль де Жуи», на большую, дилетантски написанную картину с зимним видом долины, на прикроватную лампу с дешевым абажуром из белой бумаги. И путь на другую сторону был заказан ему навсегда.
Отапливался дом гораздо лучше, чем при них с Нэнси; правда, огорчало отсутствие георгианских настенных панно, которые, как полагал Тедди, пали жертвой шестидесятых, зато в каждой комнате появились живенькие полоски, цветочный орнамент, бледный ковер и «совмещенный санузел». «Эйсвик» преобразовали в нечто неузнаваемое — короче говоря, в «Фэйрвью», где ничего не осталось ни от Тедди, ни от его прошлого. Никто, кроме Тедди, не сохранит в памяти, как они с Нэнси жались у необъятной кухонной плиты, когда среди холмов носился ветер и свистел в комнатах, заглушая Беньямино Джильи и Марию Канилью в опере «Тоска», что лилась из драгоценного граммофона. Никто не сохранит в памяти, как черно-белый колли по кличке Мосс безмятежно спал на лоскутном коврике перед той же необъятной плитой, пока Тедди набрасывал в репортерском блокноте свои «Заметки натуралиста», а Нэнси, ни дать ни взять готовый лопнуть спелый стручок, вязала крошечные вещички для незнакомого еще малыша.
Всему этому, размышлял Тедди, суждено умереть вместе с ним; он намазывал маслом тосты в столовой, которая некогда была пыльной, запущенной гостиной в глубине дома, а нынче, надо признать, превратилась в милое помещение с тремя круглыми столами, каждый под белой скатертью и с букетиком цветов. Тедди спустился к завтраку раньше других постояльцев и успел до их прихода съесть щедрую порцию бекона, яичницы и сосисок (у него до сих пор сохранился «прекрасный аппетит», как говорила — почему-то недовольным тоном — Виола), а также добродушно побеседовать с хозяйкой гостиницы, не заикаясь, впрочем, о том, что когда-то он жил в этом доме. По мнению Тедди, это прозвучало бы некой странностью. Так что беседа текла бы вполне предсказуемо. Хозяйка удивлялась бы да приговаривала: «Должно быть, после вашего отъезда здесь многое изменилось», а он отвечал бы: «Конечно! Еще как!», но ни в одной фразе и намека не было бы ни на хрипловатое воркование грачей, что спешили вечерами к своим гнездам в рощице позади фермерского дома, ни на блейковское великолепие заката, полыхавшего над вершиной холма.
— «Эйсвик», — ответила Нэнси. — Это фермерский дом. — (Тут миссис Тейлор-Скотт вздернула бровь, будто порицала фермерские дома.) — Прямо в деревне, — поспешно уточнила Нэнси. — Хотя и на краю. Вполне благоустроенный и все такое прочее.
Им удалось взять в аренду «Эйсвик» только благодаря тому, что владелец-фермер отгрохал для себя современный кирпичный особняк («со всеми удобствами») и счел старый фермерский дом обузой, а потому был только рад передать с рук на руки арендаторам эту продуваемую насквозь постройку с каменными полами в коридорах и дребезжащими стеклами. «Уникальная атмосфера!» — восхищалась Нэнси, когда они подписали договор аренды.
Если «Мышкина Норка» была крошечной, то новое жилье оказалось необъятным, излишне просторным для двоих. Снаружи этот выщербленный непогодой дом из серого камня, построенный в середине восемнадцатого века, ничем особенным не отличался, но внутри хранил следы былой элегантности: широкие дубовые половицы, крашеная георгианская облицовка в гостиной, лепные карнизы, но самое главное — огромная фермерская кухня со старой плитой сливочного цвета, похожей, как говорила Нэнси, «на большого доброго зверя». Собственных предметов обстановки у них по-прежнему не было, если не считать принадлежавшего Нэнси пианино; рассчитывать, что какая-нибудь старушка-благодетельница оставит им свое имущество, тоже не приходилось, поэтому им оставалось лишь благодарить фермера и его жену за необъятный обеденный стол, рассчитанный на орду голодных батраков.
Для небольшой гостевой столовой нового дома жена фермера потребовала у мужа гладкий новомодный столик фирмы «Эркол». «Прелесть», — из вежливости сказала Нэнси, когда ее пригласили в гости. В благодарность она принесла цветы, а потом сидела за этим незатейливым столом из древесины вяза и пила шотландский кофейный напиток, разведенный на сухом молоке. В том, что касалось кофе, и Тедди, и Нэнси были довольно разборчивы. Из фирмы «Бордерс» в Йорке они выписывали кофе в зернах итальянской обжарки. Почтальона всегда поражал аромат, пробивавшийся сквозь бумажную упаковку. Мололи зерна всегда сами, пользуясь ручной мельничкой, намертво прикрученной к кухонному столу, а варили кофе в старом перколаторе, который Тедди еще до войны привез из Франции.
— У них в новом коттедже нет души, — поделилась с мужем Нэнси, вернувшись домой. — Атмосферы нет.
Пауков и мышей в нем тоже не было. Ни пыли, ни трещин на потолке, ни ползущих по стенам потеков сырости, от которых у их долгожданной дочери начинались неудержимые приступы кашля и зимний катар. К тому же новый хозяйский коттедж находился под прикрытием холма, тогда как «Эйсвик» был открыт всем гулявшим по долине жестоким ветрам. Можно было выйти на крыльцо и наблюдать, как на их дом, подобно вражьей силе, надвигается ненастье. Оно жило вместе с ними, оно показывало свой норов: «солнцу никак не пробиться», «по-моему, собирается дождик», «снегопад проходит стороной».
Была суббота; вернувшись из гостей, Нэнси застала мужа настроившимся на пасторальный лад.
В лесах нынче буйство наперстянки. Немецкий ботаник шестнадцатого века Леонарт Фукс дал этому скромному цветку латинское имя «дигиталис», что означает «пальчатый». Есть у этого растения и другие имена: «рюмочник», «ведьмины наперстки», «кровавые пальчики», «колокольчики фей», но «наперстянка» — самое распространенное. У нас в Йоркшире бытует местное название «лисьи перчатки», которое восходит к древнеанглийскому Foxes glofa. (Любопытное совпадение, не иначе: фамилия Фукс по-немецки означает «лиса».)
— Никогда не задумывалась, откуда такое название, — сказала Нэнси, которая, положив руки на плечи Тедди, стояла у него за спиной и читала заметки.
Из наперстянки производят лекарство, стимулирующее работу сердечно-сосудистой системы, однако в народной медицине это неприхотливое растение испокон веков применялось для лечения самых разнообразных недугов. Во время войны, как многие знают, и, возможно, на собственном опыте, повсеместно создавались пункты приема лечебных трав, ставившие своей целью заготовку наперстянки для производства лекарственного препарата «дигиталис» в условиях отсутствия импорта.
— От моей мамы набрался, — заметила Нэнси.
— Да, верно. Она руководила пунктом приема лекарственных трав.
— Твоя мама считает мою ведьмой, — добавила Нэнси. — Три века назад она бы приговорила мою маму к позорному стулу и утоплению.
В «Эйсвике» сад, считай, полностью зарос наперстянкой. Позаимствовав у фермера две косы, Тедди и Нэнси кое-как выкосили лужайку, а все прочее оставили на откуп природе. Среди такого великолепия пейзажа они не видели особого смысла разбивать цветники. И лишь после переезда в Йорк Тедди с удивлением обнаружил, какую радость может принести четверть акра пригородной земли.
Чмокнув мужа в макушку, Нэнси сказала:
— Пойду тетрадки проверять.
Она больше не преподавала в гимназии для умненьких девочек, а по велению совести перешла туда, где «на самом деле была нужна». Каждый день ездила на машине в Лидс, где возглавила преподавание математики в благодарной средней школе. Теперь Нэнси повсюду фигурировала под фамилией мужа, распрощавшись с «мисс Шоукросс» еще в гимназии. В новой школе, с большим количеством «социально незащищенных» детей, охотно брали на работу замужних женщин. Туда бы и безголовую лошадь взяли, говорила Нэнси, лишь бы закрыть брешь по части математики.
Сам Тедди медленно, но верно становился фактическим редактором «Краеведа» — по мере того, как Билл Моррисон все больше «самоустранялся». Для выполнения самых утомительных редакционных заданий, связанных с беготней по городу, Тедди нанял вчерашнего выпускника школы, но большую часть материалов по-прежнему писал сам.
В выходные дни, как они доложили миссис Тейлор-Скотт, у них была традиция совершать многочасовые прогулки по долине и холмам, чтобы, по выражению Агрестиса, «природу лицезреть в различных одеяньях» и набираться впечатлений для колонки натуралиста. Они держали собаку — милейшего черно-белого колли по кличке Мосс, который ежедневно сопровождал Тедди на работу. Вечерами Тедди и Нэнси решали кроссворды или зачитывали друг другу выдержки из «Манчестер гардиан». В доме была радиоточка, а ко всему прочему, они любили играть в криббедж и слушать граммофон — свадебный подарок Урсулы.
— Друзья, знакомые? — допрашивала женщина-инспектор.
— На самом деле у нас времени нет, — ответила Нэнси. — Мы работаем, а на досуге друг с другом общаемся.
— Устный экзамен на засыпку, — говорила потом Нэнси мужу. — Стоило мне упомянуть, что мы любим слушать оперу, как ее прямо передернуло, клянусь. А когда я сказала, что мы с тобой выросли в многодетных семьях, она, как пить дать, подумала, что нам с тобой передалась тяга к неуемному сексу или, еще того хуже, к католической вере. К тому же я никак не могла понять, что для нас выгоднее: широкий круг знакомых или двое-трое друзей. Подозреваю, что здесь я оплошала. А Мосса вообще не нужно было упоминать: эта мадам собак не любит. И про «Гардиан» зря сказали: она определенно предпочитает «Миррор».
— В церковь ходите? — Миссис Тейлор-Скотт буравила взглядом Тедди, словно хотела вытянуть из него постыдную тайну.
— В англиканскую, каждое воскресенье, — поспешила ответить Нэнси.
Еще одно быстрое пожатие руки.
— Викарий даст вам рекомендацию?
— Естественно. — («Я не уклонилась от ответа». Нет, просто солгала, подумал Тедди).
— Мы можем заделаться методистами — будем наведываться в местную часовню, — сказала потом Нэнси. — Миссис Тейлор-Скотт, я уверена, с пиететом относится к доктрине Уэсли{77} — он же ратовал за примерное поведение.
«Не дай мне Боже дожить до того срока, когда я не смогу приносить пользу!» — эти слова Тедди процитировал на похоронах Урсулы, о чем впоследствии пожалел, так как это прозвучало чванством, тем более что сестра умерла в шестьдесят шестом, когда полезность была не в чести. За годы войны Урсула избавилась от каких бы то ни было религиозных убеждений, но восхищалась методистской сдержанностью и стойкостью.
Тедди взял на себя все приготовления к похоронам Урсулы, а потом не один месяц ждал, что она ему напишет и расскажет, как все прошло. («Дорогой мой Тедди, надеюсь, это письмо найдет тебя в добром здравии».)
— Что с тобой, дедушка? — Спустившись к завтраку в гостинице «Фэйрвью», Берти наклонилась поцеловать его в щеку. — Воспоминания замучили?
Он погладил ее по руке:
— Вовсе нет.
Сегодня они хотели осмотреть места его воинской службы — близлежащие аэродромы. Нынче — промышленные зоны или загородные торговые комплексы. Кое-где выросли жилые кварталы, на одном летном поле стояла тюрьма, но то место, откуда он отправился в первые свои боевые вылеты, еще пустовало, как и подсказывало мрачное воображение, рисовавшее призрачные фундаменты бытовых корпусов, след кольцевой дороги, очертания свалки боеприпасов и слепые глазницы командно-диспетчерского пункта, от которого осталась лишь пустая оболочка с проржавевшими рамами и бетонным крошевом. Внутри все заполонили травы: кипрей, крапива, конский щавель, но уцелела часть щита оперативного управления и прибитая к стене выцветшая, рваная карта Западной Европы, давно неактуальная.
— «Пройдет и это», — сказал Тедди, обернувшись к Берти, а та ответила:
— Не надо. А то мы разревемся. Давай-ка посмотрим, где здесь можно выпить по чашке чая.
Они нашли паб под названием «Черный лебедь», где заказали чай с лепешками, и только при оплате счета Тедди вспомнил, что был здесь, когда впервые пошел гульнуть с ребятами; этот паб они между собой прозвали «Грязная утка» и впоследствии не раз заваливались сюда всем экипажем.
— Как по-твоему, мы выдержали испытание у миссис Тейлор-Скотт? — нахмурилась Нэнси.
— Не знаю. Она старалась держать карты ближе к орденам.
Но до подбора малыша какого бы то ни было цвета дело не дошло: Нэнси, спустившись к завтраку, сказала:
— Меня, кажется, посетил ангел.
— Что, прости?
Тедди поджаривал тосты; занятый мыслями об Агрестисе, он даже не подумал о Благовещении. Вчера на лугу он видел, как боксируют зайцы, и теперь придумывал какую-нибудь фразу, способную передать удовольствие от этой сценки.
— Ангел? — переспросил он, с усилием отвлекаясь от Lepus europaeus («у кельтов — посланники Эостре, богини весны»).
Нэнси блаженно улыбнулась.
— У тебя тосты подгорают, сказала она. А потом: — Благословенна я между женами.{78} Кажется, у меня будет ребенок. У нас. У нас, любимый мой, будет ребенок. Забилось новое сердечко. У меня внутри. Чудо.
Хотя Нэнси много лет назад отвергла христианство, Тедди порой замечал в ней что-то возвышенное, religieuse.[12]
Тяжелейшие роды длились двое суток; в какой-то момент, ближе к концу, врач отозвал Тедди в сторону и предупредил, что, возможно, сейчас встанет вопрос, кому спасать жизнь: матери или ребенку.
— Нэнси, — без колебаний потребовал Тедди. — Спасайте мою жену.
Тедди оказался неподготовленным. С окончанием войны полагалось выходить из долины смертной тени к солнечным нагорьям.{79} Он утратил боевой дух.
— Тебя просили сделать выбор, — сказала Нэнси, когда и мать, и дитя благополучно оклемались. («Кто, интересно знать, ей сказал?» — подумал он.)
Бледная от потери крови, с сухими, растрескавшимися губами и мокрыми от пота волосами, Нэнси лежала в постели. На взгляд Тедди, она была прекрасна: великомученица, не сгоревшая в пламени. Младенец у нее на руках оставался странно безучастным к их общим испытаниям.
— А я бы сделала выбор в пользу ребенка. Надеюсь, ты это понимаешь? — выговорила Нэнси, бережно целуя в лобик новорожденную кроху. — Если бы у меня спросили, кого спасать, тебя или ребенка, я бы выбрала ребенка.
— Понимаю, — ответил Тедди. — Мною двигал эгоизм. А ты подчинилась материнскому долгу (отцовский долг, видимо, был не в счет).
Спустя годы Тедди спрашивал себя: не прознала ли, часом, Виола, что он, по крайней мере в теории, ничтоже сумняшеся вынес ей смертный приговор? Когда у его жены во время беременности спрашивали, кого она больше хочет, мальчика или девочку, Нэнси всякий раз со смехом отвечала: «Мне лишь бы ребеночка», но когда на свет появилась Виола и стало ясно, что детей у них больше не будет, Нэнси сказала: «Хорошо, что у нас девочка. Мальчик вырастет, уйдет — и будет отрезанный ломоть: его заберет другая женщина. А девочку никто не отнимет у матери».
Вы больше не сможете иметь детей, сказал врач. Родители Нэнси вырастили пятерых, как и родители Тедди. Странно было слышать, что их самих обрекают на эту единичность — лежащую в коконе колыбели бочонкообразную куколку. Из конфет и пирожных. (Точнее, как потом выяснилось, из жгучих специй.) Имя выбрали заблаговременно: если будет девочка, то Виола. С мыслью о своих четырех сестрах Нэнси представляла себе дочерей: в списке имен значились еще Розалинда, Елена и, как вариант, Порция или Миранда. Все до единой — находчивые создания. «Трагедий нам не нужно, — приговаривала Нэнси. — Никаких Офелий, никаких Джульетт. И одного сыночка, для Тедди, а имя ему будет Хью». Но мальчику не суждено было появиться на свет.
Имена, само собой разумеется, черпались из Шекспира. Шел пятьдесят второй год, и они еще не до конца уяснили, что означает «быть англичанами». На помощь им приходила новая молодая королева, возрожденная Глориана.{80} На своем драгоценном граммофоне они слушали британские народные песни в исполнении Кэтлин Ферье. Более того, они даже съездили в Манчестер на ее концерт, когда она выступала с гастрольным оркестром «Халле» на открытии восстановленного Дома свободной торговли. В сороковом году он был разбомблен; Нэнси сказала: сороковой год, сколько воды утекло с тех пор. «Надо же, какие мы патриоты», — говорила она, смахивая слезу, когда публика устроила овацию торжественному маршу Элгара «Земля надежды и славы». На следующий год, когда безвременно ушла из жизни Кэтлин Ферье, Билл Моррисон сказал: «Девица-краса», как принято на севере, хотя родилась она по другую сторону Пеннинских гор, и сам написал некролог для «Краеведа».
Нэнси с самого начала боготворила Виолу. Сoup de foudre,[13] говорила она. Более сильная и более оглушительная, чем любая романтическая любовь. Мать с дочерью были друг для дружки особыми мирами, полноценными и нерушимыми. Тедди понимал, что сам он не смог бы столь беззаветно отдавать себя другому человеку. Жену и дочь он любил. Это была скорее сильная привязанность, нежели беспредельная одержимость, но тем не менее он бы мог, если придется, без колебаний отдать свою жизнь за любую из них двоих. Знал он и то, что больше не испытает стремления к чему-то другому, запредельному, к горячим ломтикам цвета, к накалу войны, к любовным похождениям. Теперь они остались позади, теперь у него были другие обязательства, не перед самим собой, не перед страной, а перед этим небольшим узелком — семьей.
А что влекло к нему Нэнси — просто любовь? Или нечто более горячечное? Вероятно, их разделенный опыт: каждый побывал между жизнью и смертью. Его знания о материнстве основывались, конечно, на Сильви. Когда он был ребенком (видимо, на протяжении всей своей жизни), мать любила его беззаветно, но никогда не ставила свое счастье в зависимость от него. (Или ставила?) Конечно, свою мать он никогда не понимал и думал, что никто ее так и не понял, даже его отец.
Нэнси, беззаботная атеистка, решила, что Виолу нужно крестить.
— По-моему, это называется лицемерием, — сказала Сильви сыну, когда Нэнси рядом не было (многие их разговоры велись именно в такой ситуации).
— Обычное дело, — ответил Тедди. — Ты до сих пор ходишь в церковь, но мне известно, что веры у тебя нет.
— Ты образцовый муж, — сказала ему впоследствии Нэнси. — Всегда принимаешь сторону жены, а не матери.
— Я принимаю сторону разума, — ответил Тедди. — Просто выходит так, что на этой стороне чаще оказываешься ты, нежели моя мама.
— Я рисковать не собираюсь, — обратилась Нэнси к Сильви на крестинах. — Хочу подстраховаться, на манер Паскаля.{81}
При упоминании французского математика и философа Сильви не смягчилась. Угораздило же Тедди жениться на образованной, подумала она.
Крестить Виолу поехали «домой».
— Почему мы до сих пор так говорим, если у нас есть свой собственный, замечательный дом? — удивлялась Нэнси.
— Сам не знаю, — отвечал Тедди, хотя понимал, что в глубине души всегда будет считать своим домом Лисью Поляну.
Крестные матери, тетушки Беа и Урсула, объявили о своей готовности отречься от Сатаны и соединиться со Христом, а после отметили знаменательное событие в «Галках» сливочным хересом и кексом с орехами и изюмом. Сильви, разумеется, была крайне недовольна, что застолье организовали не в Лисьей Поляне.
В знак благополучного вхождения Виолы в этот мир Тедди подарил жене колечко с небольшим бриллиантом.
— Считай, что это кольцо невесты, которого я не подарил тебе при помолвке, — сказал он.
Виола росла: куколка набирала жирок, но не спешила превращаться в бабочку. Отдав дочку в деревенскую начальную школу, Нэнси вернулась к работе: она устроилась на полставки в близлежащую школу-пансион под эгидой Англиканской церкви. Учились там девочки, которые в одиннадцать лет не сумели сдать экзамен для поступления в гимназию и были определены в дорогое частное учебное заведение, поскольку их родители рассматривали простую общеобразовательную школу как позор для семьи и хотели сохранить лицо.
Когда фермер предложил купить у него «Эйсвик», они обратились в банк за ипотечным кредитом. Казалось, жизнь всегда будет идти своим чередом; Тедди не страдал излишними амбициями, а Нэнси вроде бы всем была довольна — вплоть до лета шестидесятого года (Виоле как раз исполнилось восемь), когда ей пришло в голову сорвать семью с места.
Жить в деревне очень хорошо, сказала она, но Виоле вскоре потребуется нечто большее: приличная средняя школа, до которой будет менее часа езды на автобусе, подруги, круг общения — все это недосягаемо, если живешь «в глухомани». К тому же фермерский дом для них чересчур велик, уборку делать тяжело, отапливать дорого, сантехника — с допотопных времен. И так далее.
— Сдается мне, в допотопные времена о сантехнике не помышляли, — сказал Тедди. — Я считал, что ты любишь этот дом за его атмосферу.
— Атмосферы у нас перебор.
Эта засада оказалась полной неожиданностью. Сидя в постели, они оба мирно читали библиотечные книги; день выдался довольно утомительным, по крайней мере для Тедди, которому «Краевед» поручил осещать местную сельскохозяйственную выставку. Отыскать на ней ухоженных овец и затейливые овощные композиции, способные хоть кого-то заинтересовать, оказалось непросто. Тедди пришел в отчаяние, когда его чуть ли не силком затащили в шатер Женского института и вынудили судить конкурс бисквитов (с таким же успехом он мог бы выступить шутейным арбитром на конкурсе красоты). «Легкий как перышко», — провозгласил он, объявляя победившее кондитерское изделие и радуясь, что отделался затертым клише.
Тогда как раз начались школьные каникулы, и Нэнси собиралась к окулисту проверить зрение, а поскольку погода стояла отличная, Тедди предложил, что возьмет Виолу с собой на сельскохозяйственную выставку. Виола, естественно, не переваривала домашних животных. Коров и свиней она боялась и даже на овец смотрела с опаской; когда вблизи оказывался гусь, у нее вырывался оглушительный визг (в раннем детстве с ней произошла неприятная история).
— Но там будет много чего другого, — с надеждой пообещал Тедди, и правда: о цветочных рядах Виола сказала «красиво» и стала — несмотря на отцовские предостережения — совать нос то в одну вазу с душистым горошком, то в другую, что вызвало у нее приступ аллергии.
Про состязания пастушьих собак она сказала «скучища» (Тедди поневоле согласился), зато аттракцион для юных фермеров «сбей кокос» привел ее в восторг, и она потратила там уйму денег, почти ничего не выгадав, потому что бросала шары сумбурно и не целясь. В конце концов Тедди пришлось вмешаться: сделав несколько метких бросков, он получил приз — золотую рыбку, чтобы дочка пришла домой не с пустыми руками. На выставке даже показывали дрессированных пони; несмотря на многократно заявленное отвращение к лошадям, Виола с удовольствием посмотрела это представление и восторженно хлопала, когда животные преодолевали невысокие барьеры.
В шатре Женского института Виолу встретили как общую любимицу: активистки, хорошо знавшие Тедди, стали пичкать ее бисквитами. И ее отца тоже. Виола напоминала их желтого лабрадора Бобби: оба могли есть, сколько дают. И Бобби, и Виола были чуть раскормлены. «Щенячья пухлость», — говорила Нэнси. Видимо, это относилось в первую очередь к Виоле: Бобби давно вышел из щенячьего возраста. Их прекрасный колли по кличке Мосс умер незадолго до рождения Виолы, и родители сочли, что добродушный Бобби станет ей безропотным и верным другом детства.
На исходе дня Виола раскапризничалась от жары и усталости. Из этого вкупе с бисквитами и неимоверным количеством выпитой апельсиновой шипучки образовалась взрывная смесь, и на обратном пути Тедди дважды останавливал машину, чтобы Виола могла извергнуть содержимое желудка на травяную обочину.
— Бедная моя. — Он попытался ее приобнять, но она выскользнула из-под его руки.
Тедди надеялся, что у него с Виолой сложатся такие же отношения, какие были у майора Шоукросса с пятью его дочерьми; ну, быть может, чуть более сдержанные — как у его собственного отца Хью с Памелой и Урсулой, однако в сердце Виолы места для него не осталось: там царствовала Нэнси. А после своей смерти Нэнси захватила сердце дочери целиком и полностью. Виола возненавидела тот мир, который отнял у нее мать и оставил только жалкую замену — отца.
На подъезде к дому Виола заснула, предоставив Тедди одному беспокоиться о золотой рыбке (которой она успела дать имя Голди), томившейся в удушливом полиэтиленовом плену.
— Хочу пони, — с порога заявила Виола матери, а когда Тедди резонно возразил: «Ты же не любишь лошадей», дочь разревелась и стала ему кричать, что пони — это не лошади. С этим он решил не спорить.
— Она переутомилась, — сказала Нэнси, когда Виола в истерике (явно наигранной) бросилась на диван. — И куда только подевался хваленый стоицизм Тоддов? — шепотом вопрошала Нэнси.
«Чувствительная» — так она теперь говорила об их не в меру изнеженной дочери. «Избалованная», — сказала бы Сильви.
Тедди спас золотую рыбку, которую Виола чуть не раздавила своей «щенячьей пухлостью».
— Все будет хорошо, родная моя, — обратилась Нэнси к Виоле. — Пойдем-ка поищем маленькую шоколадку — она тебя утешит, согласна?
Виола была согласна и вскоре утешилась.
Тедди отнес золотую рыбку на кухню, где выпустил ее из полиэтиленового пакета в таз с водопроводной водой.
— Разве это жизнь, Голди? — сказал ей Тедди.
Он был членом клуба «Золотая рыбка», но редко об этом вспоминал. Где-то завалялась небольшая матерчатая эмблема — крылатая рыбка, символ его приводнения в Северное море. Произошло это на первом сроке его службы, и Тедди порой задумывался, нельзя ли было хоть как-то дотянуть последние мили до суши, а не топить свой «галифакс». Кошмарная была история. «Ну, в добрый час».
Он напомнил себе, что завтра нужно будет зайти в зоомагазин и купить для Голди аквариум, чтобы пленница доживала свои дни, кружа вдоль стенок. Можно было, конечно, приобрести для нее компаньонку, но это означало бы лишь удвоение страданий.
Той ночью, лежа в постели, Тедди почувствовал, что близится час расплаты за съеденные бисквиты, комом застрявшие где-то под ребрами.
— Бедняга, — сказала Нэнси. — Принести тебе магнезию?
Тем же самым тоном, как заметил Тедди, она снимала боль и расстройство Виолы («поищем маленькую шоколадку»). От слабительного он отказался и вернулся к чтению. В библиотеке он взял «Рожденную свободной»,{82} а Нэнси — «Колокол» Айрис Мердок. Тедди задался вопросом: не сообщает ли кое-что о каждом из них такой выбор?
Сосредоточиться не удавалось; он захлопнул книгу более резко, чем собирался.
— Значит, ты настаиваешь на переезде?
— Да, можно и так сказать.
После рождения Виолы они с энтузиазмом планировали для дочки здоровое буколическое детство: как она будет лазить по деревьям, прыгать через канавы, бродить с собакой по окрестностям. («Иногда ребенка следует оставлять без присмотра, — говорила Нэнси. — Согласись: нам с тобой это в свое время пошло на пользу».) Виола, как выяснилось с течением времени, не уродилась деревенским ребенком. Она могла весь день добровольно просидеть в четырех стенах — читала книжки, крутила пластинки (Клифф Ричард, братья Эверли) на купленном для нее портативном проигрывателе в компании Бобби, лениво развалившегося на ковре у ее ног. Собака с девочкой давно пришли к соглашению, что носиться и прыгать им не к лицу. Видимо, Нэнси была права. Виоле лучше было бы жить где-нибудь на городской окраине.
Да и вообще перемены, надо думать, будут полезны всем, продолжала Нэнси. Тедди не искал перемен; его самого вполне устраивала жизнь «в глухомани», и жену, как ему раньше казалось, тоже.
— Полезны всем? — переспросил он. — Для чего же?
— Для стимула. Для разнообразия. Кафе, театры, кино, магазины. Люди. Сколько можно довольствоваться пришествием весенних первоцветов и пеньем жаворонка?
(Разве она этим не довольствовалась? «Оскорбленная супруга»,{83} как в комедии периода Реставрации, подумал Тедди. Причем не самой лучшей. Он невольно вспомнил мать.)
— Раньше тебя вполне устраивало «пришествие первоцветов», как ты изволила выразиться.
Ему как раз нравилось это выражение, более образное, чем хотелось бы Нэнси, и он мысленно отложил его впрок для колонки Агрестиса. С годами это второе «я» приобрело у него в уме определенные контуры и характер: закоренелый селянин, ходит в кепке, покуривает трубку, не витает в облаках, но в то же время внимателен к причудам матушки-природы. Порой Тедди даже чувствовал, что не выдерживает сравнения со своим крепким двойником.
Было время, когда замеченное птичье гнездо или, к слову сказать, цветение первых подснежников и в самом деле радовало его оскорбленную супругу.
— Все мы меняемся, — сказала Нэнси.
— Я — нет, — возразил Тедди.
— Вот именно: ты — нет.
— Мы сейчас ругаемся?
— Нет, что ты! — рассмеялась Нэнси. — Просто нам с тобой уже за сорок, движемся по накатанной колее…
— По накатанной колее?
— Не в обиду тебе будь сказано. Я хочу сказать, что нам, видимо, полезно будет немного встряхнуться. Ты же не хочешь, чтобы жизнь прошла мимо, правда?
— Мне казалось, нужно в первую очередь думать, что будет полезно для Виолы, а не для нас.
— Я же не предлагаю уехать в другую часть света, — сказала Нэнси. — Но хотя бы в Йорк.
— В Йорк?
Нэнси выбралась из постели со словами:
— Нет, все-таки принесу тебе магнезию. Объелся бисквитами и теперь ворчишь. Так тебе и надо: будешь знать, как любезничать с дамочками на выставке.