Боги среди людей Аткинсон Кейт

Воображению Тедди представал и его собственный Август: взрослый двойник книжного, наверняка бегавший от службы. Вполне вероятно, что теперь он — барыга, который наживается на войне, приторговывая спиртным, куревом и всем прочим, на чем только может нагреть свои грязные руки. («Так и быть, папаша, гони десять шиллингов. Да помалкивай».)

Они продирались через зенитный огонь, и хотя машину качало от близких вспышек и разрывов, шум их практически тонул в оглушительном реве мерлиновских моторов «галифакса».

— Внимание, повышенная готовность, — сказал Тедди.

Вдалеке он увидел целый дождь зажигательных бомб, — вероятно, их сбрасывал какой-то самолет, чтобы легче было набрать нужную высоту. Однако эти действия пошли на пользу только немецким летчикам, осветив им всю траекторию полета бомбардировщика; держась выше, немцы бросали вниз сигнальные снаряды: они гирляндами застывали в воздухе, создавая коридор иллюминации, по которому был вынужден лететь несчастный бомбардировщик. Несколько секунд спустя из его корпуса вырвался кроваво-красный огненный шар в клубах черного дыма.

— Штурман, внести это в журнал! — прокричал Тедди.

— Есть, командир!

В этот раз их вылет задержался. Будучи опытным экипажем, они должны были бы лететь в первой волне бомбардировщиков, но перед вылетом обнаружились неполадки в левом внутреннем двигателе, а потому они стартовали с базы не первыми, а в числе последних и на подлете к месту сбора над мысом Фламборо-Хед находились в самом хвосте строя.

— Ну кто-то же должен быть замыкающим, — сказал Тедди, тщетно пытаясь приободрить упавший духом экипаж.

Все прекрасно знали, что отставший самолет — легкая добыча для немецких истребителей, так как, отбившись от защитной плотности строя, он представал на вражеских радарах четкой и яркой точкой.

Конечно, и нахождение в тесном строю бомбардировщиков было чревато опасностями. На более раннем этапе этой кампании они участвовали в первом харрисовском налете на Кёльн,^{85} в котором была задействована тысяча бомбардировщиков. Становясь частицей огромной армады, ты неизбежно приклеиваешься в воздушном потоке за впереди идущим самолетом и только гадаешь, кто где. Тедди тогда показалось, что самая большая опасность исходит на самом деле не от немецких истребителей и не от зенитного огня, а от своих бомбардировщиков. Они шли на трех уровнях: медленные «стерлинги» снизу, «ланки»,^{86} у которых потолок был повыше, — сверху, а «галифаксы» составляли начинку этого пирога. И хотя для каждой машины были заранее определены точная скорость, высота и позиция в группе, это не означало, что все шли там, где им положено.

В какой-то момент во время того вылета прямо над ними, в каких-то шести метрах, пронесся другой «галифакс» — огромное, похожее на кита темное пятно с раскаленными докрасна выхлопными патрубками. А позже, когда они направлялись к цели, раздался пронзительный крик Вика Беннета, который, сидя у турели, заметил, как летящий над ними «ланкастер» открыл бомболюк; Тедди мгновенно отвернул в сторону, рискуя врезаться в какой-нибудь другой самолет.

А однажды они увидели столкновение, которое произошло совсем близко, рукой подать: по левому борту от них какой-то «галифакс» пошел наперерез общему потоку, и в него врезался один из «ланкастеров». Их собственный самолет, J-«джокер», который они позже потеряли, тогда резко качнуло от сильнейшего взрыва. Из крыльевых топливных баков «ланка» взмыли слепяще-белые языки пламени, и Тедди приказал своим пулеметчикам не смотреть в ту сторону, чтобы не потеряли «ночного зрения».

Найти Кёльн было нетрудно. Он горел: дымом и всполохами коптящего огня скрывало от глаза сигнальные снаряды, так что экипаж Тедди направился к центру этого громадного пожарища, сбросил свои бомбы и повернул назад. Сказать по правде, оглядываясь теперь на тот вылет, Тедди с трудом вспоминал подробности — несмотря на всю грандиозность операции, она не оставила в памяти ничего примечательного. Тедди иногда казалось, будто он прожил много разных жизней. Или, быть может, одну жизнь, но подобную безграничной ночной тьме, для которой, по Блейку, некоторые «люди явятся на свет».^{87}

Само время стало каким-то другим. Раньше оно представлялось ему огромной, в своем роде даже бесконечной картой, развернутой во всю ширь, и, глядя на нее, он мог выбирать, в каком направлении двигаться. Теперь эта карта разворачивалась под стопами понемногу, и каждый раз лишь на один шажок вперед, а остальной свиток мог в любой момент исчезнуть.

— У меня были похожие ощущения во время налетов на Лондон, — заметила Урсула, пытаясь расшифровать эту сложную метафору в тот день, когда Тедди впервые приехал на побывку (раз в шесть недель им давали по шесть выходных) и предпочел отдохнуть в Лондоне, а не в Лисьей Поляне; и даже не обмолвился Сильви, что получил отпуск. — До войны, — продолжала Урсула, — все дни были как один, правда? Дом, работа, снова дом. Рутина полностью притупляет все ощущения. И вдруг человек чувствует, что оказался на краешке жизни и совершенно не может сказать, рухнет ли сейчас вниз или взлетит вверх.

Ни одна из этих крайностей не предполагает мягкой посадки, заметил тогда Тедди.

— В принципе, я тоже так думаю, — согласился он в итоге, одновременно сознавая, что крайне смутно понимает, о чем говорит, да особо и не вдумывается. Он жил перед лицом смерти. Вот насколько просто можно было описать его жизнь, отринув все эти защитные метафорические изыски.

— Восемь минут до цели, командир.

— Понял, штурман.

— Пулеметчики, повышенная готовность.

— Есть, капитан.

— Понял, кэп.

На самом деле пулеметчики не нуждались в напоминаниях; это был лишь способ скоординировать общие усилия. Тедди знал, что все они непрерывно наблюдают за небом, готовые к стрельбе. За весь срок службы практически никто из них не сделал ни одного выстрела. Открывая огонь, ты сам себя выделяешь для других как цель. Истребитель может запросто не заметить тебя в темноте, но если от твоей машины тянутся красные трассеры, засечь тебя не составляет труда. И авиапушки «мессеров» могли причинить куда больше ущерба, чем пулеметы «браунинг», стоявшие на «галифаксах». В сущности, пулеметчики служили дозорными. И среди них были такие, кто проходил срок службы без единого выстрела.

Одна из сестер Тедди, Памела, была замужем за врачом, который как-то раз поведал Тедди об одном эксперименте в кислородных камерах, показавшем, что кислород может улучшать зрение пулеметчиков, в случае же нехватки кислорода именно зрение страдает в первую очередь. После этого разговора Тедди стал каждый раз внимательно следить за тем, чтобы у пулеметчиков было достаточно кислорода с момента взлета и до посадки.

Они летели над хорошо укрепленным районом. Прямо по курсу висела серая завеса дыма от заградительного огня, и эту густую завесу им нужно было как-то преодолеть.

По сравнению с тем массированным рейдом на Кёльн, в котором участвовала тысяча бомбардировщиков, теперешний вылет оказался скромным — самолетов было всего около двухсот, двенадцать из которых от их эскадрильи, и весь их нестройный порядок направлялся к реке Рур и «Долине счастья».

Они видели, как рухнул «ланкастер», пораженный в крыло истребителем, видели, как он превратился в падающий сноп огня, и еще они видели, как один из их собратьев, «галифакс», пролетая над Рурским укрепрайоном, попал в голубой луч главного прожектора, и команда Тедди молча наблюдала, как зажглись дополнительные прожекторы — бездушно, автоматически, — поймав самолет в капкан ослепительного света, и безжалостно вступили зенитки. Отчаявшийся бомбардировщик закрутил штопор, однако неумолимые лучи не отпускали добычу; затем, видимо, снаряды нашли его — и «галифакс» взорвался, превратившись в громадный огненный шар.

— Внести это в бортовой журнал, штурман, — бесстрастным тоном скомандовал Тедди. — Парашюты кто-нибудь видел?

По рации прошелестело тихое «нет», а от Кита, распластавшегося в носовой части и готового к снижению, донеслось «бедолаги». Видеть крушение самолета — всегда шок, но долго размышлять об этом не приходилось. На этот раз пронесло — и на том спасибо.

Господи, если нас подобьют, молился Тедди, сделай так, чтобы все закончилось мгновенно, огненным шаром, а не долгим падением. В любом случае мягкой посадки не будет. Он был не столько пессимистом, сколько фаталистом. В данный момент — как, впрочем, и в любой другой момент времени — экипажу меньше всего требовался отчаявшийся капитан. Но в особенности сегодня, когда все были на нервах. Да и вид у парней изможденный, думал Тедди, с печатью такой усталости, которая выходит за пределы обычного утомления. Они состарились — вот так можно было описать их вид. А ведь Киту только что стукнуло двадцать один, и это событие бурно отметили в сержантской столовой. У них, как у расшалившихся мальчишек на детском празднике, все выходки были отмечены какой-то невинностью. Черные как сажа следы ботинок на потолке, малоприличные песенки вокруг рояля, когда наземницы скромно удалялись спать (оставались лишь две-три самые бойкие). Все примерно как у малолетнего Августа и его дружков.

Сильви, знавшая за собой некоторую медлительность, ставила все часы в Лисьей Поляне на десять минут вперед (что порождало скорее путаницу, нежели пунктуальность). Тедди теперь думал: вот было бы здорово, додумайся кто-нибудь перевести их часы назад: тогда они бы по ошибке сочли, что им предстоит не тридцатый вылет, а всего лишь двадцать девятый, не связанный ни с какими дурными приметами.

Положение усугублялось тем, что им на борт прислали одного «подсадного» — необстрелянного новичка, пилота, которому требовалось боевое крещение. Такова была обычная практика: подсаживать в опытный экипаж салагу, чтобы тот прежде освоился, а потом уже принимал командование собственным экипажем. Но по какой-то причине считалось, что желторотый второй пилот приносит несчастье. Никакой разумной подоплеки, насколько понимал Тедди, в этом убеждении не было. Сам он прошел боевое крещение в рейде на доки Вильгельмсхафена на борту С-«сизого», с экипажем, который до этого участвовал в одиннадцати операциях. Ребята смотрели сквозь него, будто тем самым отменяли его присутствие. C-«сизый», можно считать, не пострадал (пара пробоин и один отказавший двигатель), но даже после приземления тот экипаж обходил Тедди стороной, как заразного. Зато ребята из его собственного экипажа прыгали от радости, что он вернулся цел-невредим, и отметили это событие грандиозной пьянкой в местном пабе, куда позвали и наземную команду. «Черный лебедь», именуемый не иначе как «Грязная утка», принадлежал вполне покладистому хозяину, который даже открывал летчикам кредит, зная, что многие с ним не расплатятся. Долги лягут мертвым во многих смыслах грузом.

Когда Тедди служил второй срок, у них в эскадрилье был целый экипаж салаг — летали они на W-«уильяме», — который лишился пилота (тот погиб во время боевого вылета с другим экипажем). Им тут же прислали другого на замену; тот, как было приказано, занял свое место — и тоже погиб. (Может, и впрямь новичок притягивает беду?) Салаги из беспилотного экипажа были близки к помешательству, и когда к ним прислали третьего пилота (понятное дело, комок нервов), Тедди взял их всех вместе на первую боевую операцию в свой самолет, W-«уильям», посадив новичка на место второго пилота. Тот вылет на Берлин стал настоящим испытанием, и парни не дрогнули.

После приземления на них нахлынула эйфория. «Молодцы, ребятки», — сказал им Тедди. Они и вправду были совсем юными, не старше двадцати лет. Его позвали в сержантскую столовую: сказали, что он теперь с ними одна команда. Он пришел, но вскоре откланялся. «Одним глазом спи, а другим бди», — написал он Урсуле: это была одна из ее любимых поговорок.

«Нет правил без исключений», — ответила она.

На другой день W-«уильям» вылетал на боевое задание: на относительно безопасные минные постановки — «побросать овощи» на немецкий остров Лангеог в восточной части Фризского архипелага. А потом Тедди с глубокой горечью прочел в оперативном журнале знакомую уже запись: «Вылетел в 16:20 и не вернулся. Экипаж считается пропавшим без вести». После войны Тедди ничего не мог с собой поделать: он смотрел на Северное море как на необъятное кладбище самолетов и юных тел.

В ходе второй операции экипаж С-«сизого», так неласково встретивший Тедди в роли второго пилота, искал в тумане место для посадки, когда кончилось топливо, и разбился в торфяных болотах близ Хелмсли. «Тринадцатый вылет», — изрек Вик Беннет, как будто этим все объяснялось. Он был самым суеверным из всех. Когда им самим предстоял тринадцатый вылет, да еще, как назло, в пятницу, он попросил капеллана освятить их бедный старый J-«джокер», что капеллан, добрая, отзывчивая душа, охотно проделал.

У летного состава считалось, что первые и последние пять вылетов наиболее опасны, хотя, с точки зрения Тедди, законы вероятности никто не отменял. После первого срока службы выживал только один из шести летчиков. (Никогда прежде и никогда после не встречалось ему столько людей, одержимых статистикой.) Тедди не нуждался в подсказках подруги Урсулы, служившей в министерстве военно-воздушных сил: он и без нее знал, что сейчас сама судьба против них. В начале срока, будь Тедди азартным игроком (впрочем, азартными играми он никогда не увлекался), он бы не поставил на то, что они доживут до внуков. И даже до детей, поскольку тогда никто из них еще не дошел до стадии отцовства. Женатиков среди них тоже не было, а половина, если не больше, пришли в эскадрилью девственниками. А как обстояло дело сейчас? Этого он не знал. У Вика Беннета, например, все было путем: в тылу его ждала невеста, Лиллиан (Лил), о которой он мог трепаться без умолку, не утаивая, «до чего у них дошло».

На следующей неделе Вик и Лил должны были сочетаться законным браком; экипаж пригласили в полном составе. Тедди про себя думал, что Вику не стоило бы строить планы. Сам он теперь планов не строил. Сейчас есть настоящее, за ним последует другое настоящее. Если повезет. («Из тебя получился бы отличный буддийский монах», — сказала Урсула.) «Если рассмотреть процентное соотношение потерь в живой силе, — сказала подруга Урсулы из министерства военно-воздушных сил, чопорно потягивая розовый джин, — то простой математический расчет покажет, что смерть неизбежна». Но можно и по-другому взглянуть на цифры, спохватилась она под уничтожающим взглядом Урсулы. Их встреча состоялась в мае, когда Тедди приехал в отпуск. Они втроем немного выпили, а потом отправились потанцевать в «Хаммерсмит-Пале». Тедди все время поеживался: его не покидало ощущение, что эта девушка при взгляде на него видит сводки потерь.

А Нэнси — известна ли ей статистика смерти в бомбардировочной авиации? Вероятно, нет. Она сидела в своем коконе, в клинической безопасности умственного труда. По окончании первого срока его службы делала попытки увидеться с ним в Лондоне. Писала: «Можно мне тоже полететь на свадьбу твоего коллеги? Раздобудь, пожалуйста, приглашение. Или подруги — это для вас принудительный ассортимент?!» Весь тон этого письма показался ему фальшивым. Взять хотя бы это словцо: «коллега». Вик Беннет — не «коллега». Он — часть Тедди, как рука или нога. Друг, приятель, товарищ. Если цивилизация уцелеет (сейчас она висела на волоске), разве не превратится она в сообщество равных? В новый Иерусалим, населенный левеллерами и диггерами? Классовые барьеры уже рухнули, и не только в авиации, где все друг за друга горой. Тедди общался с мужчинами — и женщинами, — каких никогда бы не повстречал в мирке дорогой частной школы, Оксбриджа, банковского дела. Да, он их командир, да, он за них в ответе, но он не ставит себя выше других.

Письмо от Нэнси он сжег в печке. У них вечно не хватало растопки.

— До цели четыре минуты, командир.

— Ясно, штурман.

— До цели четыре минуты, наводчик.

— Вас понял, командир.

— Внутренний по левому борту, чтоб его, опять пошаливает, командир, — доложил Норман Бест.

В течение всего полета топливный манометр то и дело принимался мигать, как будто жил собственной жизнью. Из-за этого двигателя задержался их вылет, и Норман невольно косился на прибор. Оно и к лучшему, что припозднились, сказал Вик Беннет. Именно он, а не кто-нибудь умудрился забыть свой талисман и убедил наземницу-водителя, доставившую их на аэродром рассредоточения, сгонять туда-обратно и прихватить этот предмет из сборного пункта, пока наземный экипаж возился с барахлящим двигателем. На самом деле это были невоспетые герои — «труженики гаечного ключа»: сборщики, монтеры, техники. Сержанты, рядовые, они сутками вкалывали в любую погоду. Махали улетающим экипажам и встречали их по возвращении. Бывало, не смыкали глаз в своей землянке на холодном аэродроме, дожидаясь, когда вернется «их» экипаж. Талисманами они не озабочивались: при расставании дружески пожимали руки по кругу: «Ладно, до утра тогда».

У Вика Беннета фетиш был уникальный: алые атласные трусики его невесты, небезызвестной Лил. Эти «невыразимые», как называл их Вик, аккуратно сложенные, всегда лежали в кармане его куртки. «Если попадем к нему на свадьбу, — сказал Кит, — все будем думать об одном, когда невеста, краснея, пойдет к алтарю».

— Краснеть буду я, — сказал Кенни Нильсон.

Все решала удача. «Это не госпожа, — приговаривал Кит, — а подлая шлюха». На базе пышным цветом цвели суеверия. Казалось, у каждой живой души в эскадрилье есть свой собственный амулет: прядь волос, иконка святого Христофора, игральная карта, вездесущая кроличья лапка. Один сержант на сборном пункте, переодеваясь в летный костюм, пел «Сердце красавиц», другой непременно обувал сначала левый ботинок и только потом — правый. Если забывал — снимал все обмундирование и начинал сначала. На войне он выжил. А сержант, который пел «Сердце красавиц», — нет. Равно как и сотни других, полагавшихся на свои личные ритуалы и амулеты. Мертвецам имя легион, а у богов свои тайные планы.

У Кита талисмана не было. У них в роду, говорил он, все «шиворот-навыворот» и «задом наперед»; надумай он пройти под лестницей через дорогу, которую только-только перебежала дюжина черных кошек, — и «ничего ему не будет». Его предков-каторжников, ирландских цыган, сослали в Австралию за бродяжничество. «Цыгане-то они липовые, — говорил он. — Думаю, жулье всякое да бездомные».

Кенни Нильсон был самым младшим из десяти детей, «последыш», и талисманом служила ему ободранная черная кошка — из тех пресловутых, — сшитая кое-как из кусочков фетра одной из его многочисленных племянниц. Можно было подумать, это несчастное животное всю жизнь трепали собаки.

Да, у Тедди тоже была заветная вещица: врученный Урсулой серебряный заяц, к которому он на первых порах относился с пренебрежением, но теперь держал в кармане летной куртки, над сердцем. У него невольно выработался особый ритуал: перед вылетом дотрагиваться до этого зайца, а после приземления беззвучно, молитвенно благодарить. Эта вещица не прощупывалась сквозь овчину. Но Тедди знал, что она там и молча делает все, что в ее силах, чтобы его уберечь.

Все угрюмо слонялись без дела в ожидании Вика с наземницей. Джордж Карр, как всегда, съел весь паек шоколада. Все хранили шоколад на потом, а Джордж рассуждал так: если, мол, сгину, он мне будет без надобности. В пору его детства шоколад у них в Ланкашире был в диковинку.

Они выкурили по сигарете — часов шесть с лишним такой возможности больше не предвиделось, помочились на хвост S-«сахара» и хмуро посмотрели на землю. Даже вечно болтливый мелкий шотландец притих. У несчастного второго пилота вид был как перед казнью.

— Они всегда такие? — шепотом спросил он у Тедди, и Тедди, не сумевший сказать этому бедолаге: «Они думают, что им сегодня кранты», нарушил коллективный дух экипажа: «Да нет, просто такие угрюмые подобрались».

В то утро Тедди получил письмо от Урсулы. Ничего особенного, но вот в конце было приписано: «Как ты там?» — и от этих лаконичных, односложных слов на него повеяло целой бурей чувств, сильных и искренних. «Здесь все ОК, — написал он в ответ почти столь же лаконично и добавил: — За меня не бойтесь», подарив ей роскошь двухсложных слов.

Отправить письмо он попросил наземницу Нелли Джордан, укладчицу парашютов, которая была к нему неравнодушна. Как и все наземницы. Причина, подозревал он, крылась в том, что он прослужил здесь дольше многих. Письмо это писалось для того, чтобы уйти по адресу, а не для того, чтобы храниться в тумбочке на случай его гибели. Таких у него было три: для матери, для Урсулы и для Нэнси. Во всех говорилось примерно одно и то же: не нужно слишком убиваться, он погиб за то дело, в которое верил, а они должны жить, потому что таково его желание. И дальше в том же духе. Он считал, что в этих односторонних, заключительных посланиях нет места духовным исканиям или философской интроспекции. И правде, если уж на то пошло, тоже. Непривычно было писать о себе в будущем времени, где его самого не существовало, — вот такая метафизическая загадка.

В случае его смерти в эскадрилью должен был приехать кто-нибудь из комиссии по урегулированию (нелепый эвфемизм), чтобы спешно перешерстить его личные вещи. Все, что могло дать матери или жене информацию к размышлению — нечеткие фотографии, письмо другой женщине, презервативы, — тут же изымалось. Тедди нечего было скрывать. Он порой задумывался, какая судьба ждет эти изъятые для пользы дела предметы: то ли их просто выбрасывают, то ли хранят на каком-то складе ненужных секретов. Ответа на этот вопрос он так и не нашел.

На следующий год, когда шел второй срок его службы, Тедди, случайно открыв дверь каптерки, увидел там множество летных костюмов на вешалках. Вначале он подумал, что это запасное обмундирование, но, присмотревшись, заметил нашивки, планки, ленты и сообразил: эти вещи сняты с погибших и раненых. Формы-пустышки могли бы создать поэтический образ, да только он к тому времени давно забросил поэзию.

Порой вновь прибывшие экипажи обнаруживали разбросанные в казармах пожитки предыдущих обитателей — как будто те ненадолго вышли и вот-вот вернутся. Комиссия по урегулированию выставляла всех за дверь на время «просмотра», упаковывала вещи погибших, а наземницы или санитары тем временем застилали койки свежим бельем. Иногда эти салаги в ту же ночь, так и не поспав на свежем белье, отправлялись на задание и не возвращались. Приходили ниоткуда и уходили в никуда, и никто о них ничего не знал. Их имена были написаны на волнах. Или выжжены на земле. Или развеены по воздуху. Легион.

Вик Беннет вернулся с алыми «невыразимыми» («но очень выразительными», ядовито заметил Мак), и экипаж поднялся на борт S-«сахара», сменившего J-«джокера». J-«джокер» был упрямым чудовищем. Как и многие «галифаксы» второй модели, он не спешил отрываться от земли. Будь он рысаком, его бы приходилось упрашивать и перед стартом, и перед финишем, а тому, кто не знал этих причуд, и в особенности его суицидной склонности забирать вправо, грозило расставание не только с авиацией, но и с жизнью.

Сегодня им предстоял всего лишь второй вылет на S-«сахаре». Машина была новенькая, прямо из цеха, такая же необстрелянная, каким был в свое время ее экипаж. Парни все как один хотели дослужить на J-«джокере», который уже вызывал только теплые воспоминания. Он приносил им удачу, оберегал, и теперь они не могли смириться с расставанием, считая его плохой приметой — очередным знаком, что до тридцатки им не дотянуть. На его фюзеляже стояло двадцать шесть изображений бомбы — по одному за каждый вылет; двадцать первая операция была помечена ключом, а рейд на Италию какой-то шутник пометил рожком мороженого. S-«сахар» пока совершил только один вылет — на Дюссельдорф, но увековечить его ребята еще не успели и особо самолету не доверяли, невзирая на новизну. Одним из многочисленных нареканий был перегрев двигателя по левому борту.

Начальник базы прикатил на аэродром рассредоточения вместе с Виком и выразил недовольство задержкой вылета.

— Даю десять минут, — говорил он, постукивая по часам.

Десять минут до взлета, а если не справятся, пусть пеняют на себя.

Грузовик с наземницей за рулем и с командиром эскадрильи следовал за ними по периметру и припарковался у прицепа, в котором размещался диспетчерский пункт. Там они вышли и присоединились к группе провожающих, которая терпеливо ждала, чтобы помахать. Тедди заподозрил, что некоторые уже потеряли всякую надежду и разошлись, не попрощавшись.

Они загромыхали по взлетной полосе, и провожающие стали горячо махать; особо отличался начальник базы, который взял за правило присутствовать при каждом взлете и махал с таким азартом — на бегу, подняв руки над головой, — будто мог тем самым помочь им успешно оторвать колеса от бетона и взмыть к небу с полным брюхом бомб. При взлете происходило множество аварий, а потому Тедди испытывал миг высшего блаженства, оторвав от земли «галифакс» и взлетая над живыми изгородями и деревьями.

Если отвернуть от цели, что случалось нередко в силу погодных условий или технических причин, то вылет экипажу не засчитывался.

— Чертовски несправедливо, — сказал Тедди.

— В самом деле, возмутительно, друг мой, — подхватил Кит в тщетной попытке передразнить аристократическую манеру речи.

Они изрядно напились во время двухдневного простоя после Турина. Сейчас Тедди понимал, что от Турина надо было повернуть назад, но он был из тех пилотов, которые «идут до конца». В отличие от некоторых.

Впервые они развернулись в свой всего лишь второй вылет: над Северным морем из двигателя по правому борту стала подтекать охлаждающая жидкость, а потом у «говоруна» отказала громкая связь, и Тедди принял разумное, как ему казалось, решение повернуть домой, без ущерба сбросив боезапас в Северное море. Командир эскадрильи (не нынешний, а предыдущий) этого не одобрил. Преждевременные возвращения его раздражали, он мрачнел и подолгу вызнавал причины, не позволившие долететь до цели. Тедди казалось, что причины эти совершенно очевидны: перегревшийся двигатель грозил вот-вот загореться (в ту пору они более нервно относились к таким вещам), а связи не было.

— Ну и что? — спрашивал командир эскадрильи. — Неужели в критической ситуации вы бы не нашли выход? Для хорошего пилота лететь на трех двигателях — вообще не проблема.

Именно тогда Тедди понял, что они здесь не столько воины, сколько жертвы на алтаре высшего блага. Птицы, бросаемые об стену в надежде, что при достаточном количестве птиц стена в конце концов рухнет. Цифры в статистике военного ведомства, отраженной в учетном журнале Мориса. («Он теперь просто напыщенный осел», — писала раздосадованная Урсула.)

И тогда же Тедди решил: он больше не допустит, чтобы его подозревали в трусости; его экипаж не превратится в тех, кого Харрис именовал «слабыми братьями»; Тедди будет идти «до конца», пока для этого останется хоть малейшая возможность, но в то же время будет делать все возможное, чтобы сохранить ребятам жизнь. Все свободное от боевых вылетов время, оставшееся у него до конца первого срока службы, он вырабатывал у ребят навыки прыжков с парашютом и посадки на воду: наверное, в этом была доля идеализма, потому что тренировались они без водных и воздушных учений, но если вдолбить им — буквально вдолбить, — что нужно делать, они преодолеют (по крайней мере, будут иметь лучший шанс преодолеть) работающую против них статистику. Когда они впервые собрались все вместе в учебной части боевой подготовки, Вик и Кенни уже совершили больше тренировочных полетов, чем все остальные. Они летали в порт Иммингем для тренировки по бомбометанию и выполнили бесчисленное количество упражнений в тандеме с истребителем, отрабатывая сложные маневры ухода. Тем не менее Тедди заставлял их тренироваться как можно чаще, в том числе со «спитфайрами» из соседней истребительной части. Он уговорил весь экипаж обучиться азбуке Морзе и получить представление о чужих обязанностях, чтобы в случае необходимости ребята могли подменить друг друга. В принципе, Кит, который обучался на пилота, лучше всех мог заменить Тедди, если с ним что-нибудь случится, но Тедди обучал и Нормана Беста базовым навыкам пилотирования, так как «чертов австралийский стригаль, возможно, и доведет машину до базы, но вот посадить эту херовину нипочем не сможет». В последнее время Тедди часто ругался, сквернословие было заразительным, однако он по-прежнему старался избегать самых жестких словечек. Но ведь случись с ним что-нибудь серьезное, им, вероятно, так и так всем придет конец.

По наблюдениям Тедди, Мак всегда просчитывал маршрут до ближайших нейтральных государств — Швейцарии, Швеции или Португалии — и всякий раз в ясную ночь оттачивал свои навыки ориентирования по звездам. Стеснительный и замкнутый Норман Бест носил под летным обмундированием полный комплект французской одежды, вплоть до нижнего белья, купленного еще в студенческие годы в Париже. А в кармане у него всегда лежал настоящий французский берет. Заправский бойскаут, думал Тедди. «Путем предварительных размышлений и упражнений скаут должен подготовить себя действовать при всяких обстоятельствах и несчастных случаях так, чтобы никогда не быть поставленным в тупик». Здравый смысл подсказывал, что его собственные упражнения с луком и стрелами в «Киббо Кифте» вряд ли пригодятся, если его собьют над Францией и придется как-то выходить к своим.

Позднее Норману в самом деле пришлось выпрыгнуть над Францией, во второй срок своей службы, с другим экипажем в сорок третьем году, но все его тщательно заготовленные хитрости оказались напрасными: в момент прыжка его парашют уже горел; Норман упал на землю расплавленным кусочком свинца; тела его так и не нашли. У Нормана не было никакого талисмана, не было у него и особого обряда, в отличие Джорджа Карра, который, как собачонка, укладывающаяся спать, всегда трижды поворачивался по часовой стрелке, прежде чем войти в самолет, и думал, что никто этого не замечает.

Рядом с Тедди морально готовился к взлету несчастный второй пилот. Звали его Гай — выпускник Итона, так он представился, рассчитывая установить некий контакт с Тедди.

— Итонов мы не кончали, — пренебрежительно бросил Тедди.

Гаю предстояло многому научиться. В случае, если он продержится.

— Ну и рожа! — высказался Вик.

Тедди не впервые летал с подсадными; им уже присылали пару других, когда кто-то из экипажа не мог вылететь на операцию. К примеру, Джордж Карр получил увольнительную, чтобы похоронить отца. Мак пропустил вылет, когда подхватил желудочный грипп, а Кенни — когда на парашютной тренировке вывихнул лодыжку перед вылетом на Бремен. А на прошлой неделе Вик Беннет из-за подкосившей его тяжелой простуды пропустил столь богатый событиями туринский вылет, оказавшийся для J-«джокера» последним.

Недостающее количество вылетов Мак восполнил в составе чужих экипажей, но у двоих других стрелков по-прежнему не хватало по одному вылету. Их ждала участь подсадных. Несчастные.

В рейде на Турин с ними был подсадной стрелок на месте Вика, в центральной верхней башне. Говорил он с легким западным акцентом (например, вместо «Сомерсет» произносил «Замерзет») и за все время полета проронил не более пары слов.

Они летели над заснеженными Альпами при свете яркой, полной луны.

— Не многим довелось такое повидать, верно, командир? — сказал по громкой связи Кенни Нильсон.

Даже Мак привстал со своего места, чтобы взглянуть на это зрелище.

— Обалдеть! Почти как Скалистые горы, — сказал он, а Кенни ответил:

— Брось, ты ведь не видал Скалистые горы с воздуха, правда?

А Кит забормотал что-то насчет Голубых гор, но его прервал Тедди:

— Все, хорош, — прежде чем масштабные рассуждения о сравнительных достоинствах мировых горных цепей не охватили весь экипаж.

Подсадной насчет гор не высказывался. Тедди предположил, что у них в Сомерсете просто нет гор. За исключением нескольких детских поездок на побережье Корнуолла, юго-западная часть страны осталась у него неисследованной. Если пережить войну, подумал он, хорошо бы проехаться по всей Англии, увидеть главные и проселочные дороги, скрытые от мира деревни, величественные памятники, луга, болота и озера. Все то, за что они сражаются.

Им повезло, как сказал Норман, увидеть мир с той стороны, с какой мало кому довелось на него посмотреть. Везенье, за которое приходится платить очень дорогой ценой, — так мыслил Тедди.

Их охватывал благоговейный трепет не только при виде Альп в лунном свете, но и от зрелища бездонного чернильного неба, усеянного тысячами тысяч звезд, разбросанных, подобно ярким семенам, каким-то щедрым божеством, подумал Тедди, опасно соскальзывая в сторону давно отставленной поэзии. Им довелось видеть и волнующе прекрасные рассветы и закаты, а однажды, во время вылета в Бохум, северное сияние подарило им грандиозное, неописуемое представление — дрожащую пеструю завесу, окутавшую небо.

Кенни Нильсон, сидевший в хвосте, похвалялся, что у него самое лучшее место для обзора. Особенно поражали его закаты. Из хвостовой части самолета он мог дольше других наблюдать, как заходит солнце. «Небо горит!» — воскликнул он однажды, после того как Тедди поднял «галифакс» в воздух со взлетно-посадочной полосы. На мгновение Тедди испугался — он представил себе конец света, возмездие, которое посылали им враги, но вдруг Вик Беннет на месте верхнего центрального стрелка воскликнул: «Это самый классный закат, ничего лучше не видел!»

— Как будто сам Господь Бог разрисовал небо, — заметил Кенни, и Тедди не выдержал:

— Можно немного помолчать?

Он уже понял, что конца света не происходит, и теперь досадовал: как он вообще мог такое подумать?

— Шикарно! — не унимался Кенни, поглощенный этим зрелищем. Или Красотой (с большой буквы), как, возможно, сказала бы Сильви.

Будучи хвостовым стрелком, Кенни имел меньше всего шансов из всех них увидеть закат в мирном небе. Только один шанс из четырех остаться в живых, как говорила знакомая Урсулы. Девушка эта, из министерства ВВС, жила без будущего: в июне сорок четвертого ее убило взрывом «Фау-1» в районе Олдвича. У нее был обеденный перерыв: находясь на крыше Адастрал-Хауса, где располагался штаб ВВС, она загорала и жевала сэндвич.

(И какова вероятность такого? — размышлял Тедди.)

Другие девушки из министерства ВВС, выброшенные взрывом из разбитых окон здания, погибли прямо на мостовой. Одного мужчину, по словам Урсулы, рассекло пополам осколком падающего стекла. Тедди предполагал, что для некоторых Урсула тоже была всего лишь девушкой — девушкой из отдела гражданской обороны.

Звали ее Анной. Ту девушку из министерства ВВС. И когда они расставались в конце вечера, проведенного в танцевальном зале «Хаммерсмит-Пале» (в фокстроте ей не было равных), она сказала Тедди: «Удачи», не глядя ему в глаза.

На пути в Турин их почти не обстреливали; итальянские зенитчики били без особого рвения. Бомбить нужно было с высоты шестнадцати тысяч футов по красным дымовым маркерам. С приближением к городу метеорологическая обстановка начала меняться. Альпы, считай, исчезли из виду, и экипаж, повернув домой, оказался перед черной громадой кучевых облаков, плывущей прямо на них. Внутри этого монстра жили молнии и искры, как будто там что-то взрывалось, и сначала они подумали, что попали под обстрел или стали подопытными кроликами в испытаниях новых видов оружия. Лишь через несколько секунд все осознали, что летят навстречу широкому, зловещему грозовому фронту.

Турбулентность была сильнейшая, J-«джокер» трясло, словно игрушечный самолетик. Словно муху, с которой забавляются мальчишки, как боги — с людьми.^{88} Зевс метал молнии, Тор размахивал своим молотом. Или, как говаривала Бриджет, феи передвигали мебель, и это было наименее зловещее объяснение для более спокойных времен. Пусть будут феи, подумал Тедди. По громкой связи раздавался целый спектр возгласов: от христиански-сдержанных «боже мой» Нормана до непечатных «мать-мать-мать, вытащи нас из этой задницы, командир» Кита.

Позднее все сошлись на том, что это было хуже зенитного огня. Зенитный огонь, по крайней мере, понятен, а это явление не подчинялось никакой логике. Время от времени вспышки молний высекали внутри этой черной массы зловещие пропасти. Потоки воздуха разбушевались, машину подкидывало и подбрасывало вверх, вниз, во всевозможные стороны, и Тедди опасался, как бы самолет просто не развалился от таких перегрузок.

Температура за бортом очень сильно упала, крылья обледенели. Лед был опасным врагом: он нарастал тоннами, быстро и без предупреждения, замораживал двигатели и тяги управления, покрывал крылья толстой белой коростой. Он мог настолько утяжелить самолет, что тот буквально камнем падал вниз или разваливался на куски в открытом небе.

По громкой связи то и дело поминали Иисуса, Господа, черта, а также цитировали строки двадцать второго псалма («Если в низине, где смерти тень, ляжет мой путь…»), но все это прервалось охами удивления, когда J-«джокер» был резко выброшен из грозовой тучи, чтобы тут же очутиться во власти другого явления.

Это были огни святого Эльма: ярко-голубое, жутковатое свечение, которое ползло вдоль крыльев и даже обвивалось вокруг винтов, срываясь с них странными перьевыми следами, похожими на огненные колеса фейерверка. Свечение «танцевало» даже между стволами спаренных пулеметов, сообщил Кенни из хвоста.

— И здесь тоже, — прозвучало от верхней центральной турели.

Это странное событие заставило Тедди вспомнить о вилисах из «Жизели». Школьный преподаватель музыки организовал для их класса поход в Королевский оперный театр. Танцовщицы были подсвечены таким же мрачным, потусторонним голубоватым светом, который сейчас исходил от J-«джокера».

Если вдуматься, в глазах тринадцатилетних мальчишек из частной школы это был странный выбор. Когда он рассказал об этом отцу, тот вздернул бровь и спросил, как звали того учителя («вероятно, поклонник Уайльда»), и даже Сильви при всей своей любви к Искусству высказала недоумение насчет такого, по ее выражению, «причудливого» выбора, хотя учеников крайне редко вывозили за территорию школы — разве что на какой-нибудь матч по регби. Потом Тедди преследовали жутковатые сны: как будто его хватали эти призрачные женщины и пытались утянуть в темные, неведомые глубины.

Наконец голубое пламя сверкнуло и погасло, и в тот же миг закашлялся внешний двигатель по правому борту; вскоре он уже вибрировал вовсю. Как только Тедди установил его лопасти во флюгерное положение, внушавший ему тревогу внешний двигатель по левому борту тоже завибрировал, да так, будто вознамерился оторваться от корпуса. Может, это было бы к лучшему.

Тедди приказал Маку выработать новый план полета, который позволил бы им в кратчайший срок добраться до базы. Гроза вывела из строя магнитные приборы, и Мак вынужден был ориентироваться на глазок, но тут решил загореться внутренний двигатель по левому борту. Дай хотя бы дух перевести, взмолился про себя Тедди, выжимая ручку и пикируя («Держитесь, ребята!»); при этом удалось не только потушить вспыхнувшее пламя, но и стряхнуть с крыльев наледь. Нет худа без добра, думал он. Или наоборот: нет добра без худа.

Теперь задымился внешний правый, а еще через пару минут Кит доложил, что видит языки пламени; и тут двигатель без предупреждения рванул, причем сила взрыва была такова, что самолет едва не перевернулся. Из бортового переговорного устройства бессвязным потоком неслось «Боже помоги!» и «черт побери!». Тедди сказал:

— Все нормально.

А сам подумал: что за бред. Машина летела на двух двигателях, сражаясь со встречным ветром и обледенением, без радиосвязи, на глазок. Какое уж тут «нормально».

Тедди уже подумывал, не скомандовать ли всем покинуть самолет, как вдруг произошло нечто еще более тревожное: Мак запел. Не кто-нибудь, а Мак. И не какую-нибудь песенку из канадской лесной глуши, а какофоническую версию буги-вуги «Молодой горнист».^{89} Даже сквозь помехи бортового переговорного устройства было слышно, что он не попадает в ноты, особенно в той части, где имитировались звуки горна: в его исполнении они напоминали стоны раненого слона. Вслед за тем их угрюмый канадец зашелся хохотом, примерно как Чарльз Пенроуз в песне «Смеющийся полицейский».^{90} Тедди попросил Нормана узнать, что там творится у Мака за переборкой.

Оказалось, у него замерзла кислородная трубка. Тедди попытался ее разморозить при помощи кофе из своего термоса, но напиток был уже чуть теплым. Вытащив Мака с сиденья, они подключили его к центральному кислородному баллону и хотели надеяться на лучшее. Гипоксия заставляет человека творить самые невообразимые вещи, а потом и вовсе пытается его прикончить.

После войны Мак устроился на работу в крупную страховую компанию в Торонто. К тому времени, когда Тедди встретил его на той единственной встрече однополчан, куда решился выбраться, Мак успел жениться, завести троих детей и воспользоваться правом досрочного выхода на пенсию. («Удачно вложил свои денежки».) От прежнего Мака в нем ничего не осталось; Тедди даже подумал, что по большому счету никогда его не знал. Равно как и всех прочих участников той встречи. Просто у него в свое время возникли какие-то иллюзии, в силу обстоятельств их знакомства. На нынешнем этапе Мак, по мнению Тедди, раздувался от самодовольства. И тот страшный отрезок времени, что их объединил, как будто не оставил на нем ни следа. Тедди считал, что старики во все времена любили вспоминать о войнах прошлого. Иерихон, Фермопилы, Нюрнберг. Ему совершенно не улыбалось быть в их компании. На встрече однополчан он не задержался.

— Простите, парни, ухожу на крыло, — сказал он на их военном жаргоне, который теперь вызывал только насмешки.

Тем не менее даже спустя все эти годы он в длинные, темные ночные часы, страдая от бессонницы, обнаруживал, что декламирует названия городов. Эссен Бремен Вильгельмсхафен Дуйсбург Вегезак Гамбург Саарбрюккен Дюссельдорф Оснабрюк Фленсбург Франкфурт Кассель Крефельд Аахен Генуя Милан Турин Майнц Карлсруэ Кёльн Киль Гельзенкирхен Бохум Штутгарт Берлин Нюрнберг. Кто-то считает овец, а Тедди считал города, которые пытался разрушить и которые пытались разрушить его. Возможно, они в этом преуспели.

На подлете к французскому побережью, возвращаясь из Турина, они угодили под обстрел. Зенитный снаряд прошил фюзеляж насквозь и сотряс J-«джокера» так, что чуть не стряхнул с небес на землю. Самолет летел в толстой пелене облаков, и на миг Тедди потерял ориентировку: ему показалось, будто они летят кверху брюхом. В нос ударил запах кордита, откуда-то повалил дым, но огня видно не было.

Тедди провел перекличку.

— Все в норме? — спросил он. — Хвостовой стрелок, стрелок-радист, бомбардир?

Тедди всегда беспокоился за хвостового стрелка, находившегося дальше всех. Как ни удивительно, этот словоохотливый, общительный парень, малыш Кенни Нильсон, сохранял бодрость духа в своем холодном, тесном гнезде. Тедди не выдержал бы там ни минуты.

Каждый отзывался на свой лад: «О’кей», «Нормально», «Здесь пока» и так далее. Норман отправился проверить корпус на наличие повреждений. Фюзеляж пробит в нескольких местах, крышку нижнего люка аварийного выхода сорвало. И, как видно, гидравлику перебило, определил он по хлюпанью жижи под ногами, но признаков пожара не обнаружил.

С каждой милей самолет летел все ниже и медленнее. На высоте менее пяти тысяч футов они сняли кислородные маски. Мак слегка оклемался и прилег на топчан.

Тедди решил, что долго им так не протянуть, и приказал всем готовиться покинуть борт, но в это время они ковыляли уже над морем, и все согласились, что будет лучше попытаться дотянуть до суши, чем садиться на воду. С каждым вылетом их вера в способности Тедди доставить их до цели и обратно все более крепла. Скорее всего, напрасная вера, с тоской подумал он.

Когда в поле зрения появился английский берег («слава тебе господи»), топливные баки были почти пусты. Последние несколько часов Джордж пытался наладить радио и, наладив-таки, сделал запрос об аварийной посадке, но казалось, все аэродромы заснули. Сейчас «галифакс» шел так низко, что, пролетая над железнодорожным полотном, они различили ползущий поезд: из-под щитков затемнения проглядывало жаркое, багровое свечение топок. С такой высоты нечего было и думать выброситься с парашютом — разобьются в лепешку. Тедди приказал всем занять места по аварийному расписанию, что означало не более чем уцепиться кто за что может, но тут, в последнюю минуту, спокойный, уверенный женский голос дал им разрешение на посадку в Скэмптоне, и Норман сообщил:

— Дотянем, командир!

И они дотянули, причем, как думал Тедди, скорее силой их коллективной воли, чем благодаря его мастерству. Вот на что способны семь умов, работая как один! Оказалось, впрочем, что умов было шесть.

Им чуть-чуть не удалось дотянуть до взлетно-посадочной полосы. С перебитой гидравликой, Тедди не мог выпустить ни закрылки, ни даже шасси, так что на скорости сто пятьдесят миль в час пришлось садиться на брюхо. Самолет проскочил над полосой, вломился в живую изгородь на краю аэродрома, вылетел на поле, пересек дорогу, подпрыгивая на ухабах, чудом не снес коньки ряда фермерских домов, проломился через еще одну изгородь, пропахал следующее поле и наконец, перетряхнув все кости экипажу, остановился. Нескольких человек с такой силой приложило к носовой переборке, что они, помятые, в синяках, не сразу сумели вскарабкаться по лестнице к верхнему люку. В тот же миг самолет наполнился едким запахом дыма, и Тедди, стоя у нижней ступеньки, торопил отставших:

— Живее, парни, шевелитесь!

Он пересчитал ребят. Не хватало двоих, в том числе и Кенни. И ни следа стрелка-радиста.

Выбравшись наконец из самолета, Тедди увидел, что задняя турель все еще держится на обломках корпуса. J-«джокер» оставил позади себя целый шлейф: колеса шасси, крылья, двигатели, топливные баки — ни дать ни взять распутница, сбросившая одежды. Остатки фюзеляжа полыхали, а потрясенный экипаж собрался вокруг хвостовой башенки, где, похоже, застрял Кенни. Кит заорал:

— Вылезай давай, черт тебя дери!

Хотя тот при всем желании не мог этого сделать: дверцы заклинило.

Боже, подумал Тедди, наступит ли конец этому кошмару? Или один ужас так и будет сменяться другим? Ну да, это же и есть война.

Прямо за спиной Кенни бушевало пламя, и Тедди с содроганием вспомнил о пулеметных лентах, до которых вот-вот должен был добраться огонь. Кенни орал, запрокинув голову, и матерился, если верить Киту, как никто и никогда. Неужели им придется стоять и смотреть, как он горит заживо?

В хвостовой башенке была небольшая панель, где им пришлось снять плексиглас, чтобы обеспечить лучший обзор стрелку (замораживая его при этом до полусмерти), и они принялись уговаривать Кенни протиснуться в это крошечное отверстие. Он уже сумел сбросить с себя громоздкий костюм с подогревом, но еще оставалась форма.

Когда-то в Лондонском зоопарке Тедди видел, как осьминог протиснулся сквозь невероятно маленькое отверстие: вот такой забавный трюк показывали детишкам. Но осьминог не был закован в летный костюм и тяжелые ботинки, да и скелет у него отсутствовал. Но если кто и мог исполнить подобный трюк в стиле Гудини, так это юркий, как крыса, стрелок хвостовой части.

Он сумел высунуть голову, весь изогнулся и попытался просунуть через отверстие плечи. Тедди пришло в голову, что это смахивает на роды, о которых, впрочем, он имел весьма смутное представление. Как только Кенни, извернувшись, и впрямь просунул плечи сквозь люк, все вцепились в него мертвой хваткой и стали тянуть что было сил, надрывая глотки, и он вдруг выскочил, как пробка из бутылки, или как Иона из чрева кита. А затем, ко всеобщему ужасу, вместо того чтобы немедленно оттуда спрыгнуть, он, высвободившись из этих тисков, просунул голову и руки назад через отверстие внутрь турели, а потом изобразил триумфальный выход, подняв над головой потрепанный и очень счастливый талисман: черную кошку.

Затем они все словно одержимые бросились прочь от останков самолета, который взорвался через минуту. Слепящие языки белого пламени вскинулись вверх, точно облизывали рассветное небо, — это рванули кислородные баллоны. Затем угрожающие хлопки, искры — огонь добрался до пулеметной ленты.

Несчастный J-«джокер», трудяга, который в своем зловонном, маслянистом чреве прокатил их в ад и обратно, приказал долго жить.

— Хорошая была машина, — сказал на прощанье Кит.

Все согласились: да, действительно.

— Покойся с миром, — добавил Кенни.

Пробуждение в фермерских домах выдалось грубым и громким, но какая-то добрая незнакомая женщина, по-матерински заботливая, вынесла на подносе чай. Откуда ни возьмись появился фермер, негодуя о погубленном урожае капусты, но тут же получил выговор от женщины. К этому времени прибыл грузовик из Скэмптона, чтобы подбросить их до авиабазы, где им предстояло позавтракать и ждать отправки в часть.

Больше всего им сейчас хотелось спать, и дорога назад показалась бесконечной. К тому же по прибытии пришлось как положено отчитываться перед офицером разведки. Они почти оглохли от шума двигателей J-«джокера», а серые от усталости лица еще хранили вмятины от кислородных масок. У Тедди стучало в голове, что, в принципе, было вполне естественно после такого полета.

Близилось время обеда, и, несмотря на то что в руках у них были привычные кружки с чаем и толикой рома, капеллан, совершавший обход с сигаретами и печеньем, сказал:

— Слава богу, вы вернулись, ребята.

Техники даже не прилегли отдохнуть, пока из Скэмптона не пришло известие, что члены экипажа живы; начальник базы и вовсе не спал и заглянул послушать их отчет офицеру разведки. Этот экипаж находился на службе дольше остальных, и начальник базы по-отечески любил всех. Турин был их двадцать восьмым вылетом.

Они приземлились без подсадного. Сообща пораскинув мозгами, сообразили: наверно, когда Тедди первый раз велел приготовиться покинуть J-«джокер», подсадной сразу и выпрыгнул. Над Францией, что ли? Или уже над Северным морем. Тедди был настолько измотан, что не вспомнил бы и собственного имени, не говоря уже о подробностях мучительного возвращения. А уж имени подсадного он тем более не помнил.

— По-моему, Джим, — сказал Джордж Карр.

Норману казалось, что Джон. В итоге все сошлись во мнении, что имя точно начиналось на букву «Д». Офицер разведки, переворошив целую кипу бумаг, сообщила:

— Вообще-то, на «Г». Гарольд Уилкинсон.

— Ну, почти в точку, — отозвался Джордж Карр.

Мак и вовсе ничего не помнил из-за кислородного голодания: он признался, что даже не знает слов буги-вуги «Молодой горнист», — и они горланили эту песню, когда отмечали возвращение из туринского рейда. У них оставалось сорок восемь часов, половину из которых они проспали, а другую провели в йоркском баре «Беттиз», где напились в дрова.

После войны, много позже, Тедди провел небольшое расследование с целью выяснить, что же все-таки случилось с подсадным. Но не нашел ни одного отчета ни о том, что он успешно приземлился, ни о том, попал ли он в плен или избежал этой участи. Парня объявили пропавшим без вести, и в конце концов имя его обнаружилось на мемориале в Раннимиде, где он значился как Гарольд Уилкинсон, а никакой не подсадной.

— Тупица! — воскликнул Вик Беннет. — Надо было пилоту доверять, правда? Не могу поверить, что я все это пропустил!

Они вернулись все-таки раньше, чем экипаж А-«арбуза»: из того же Турина ребят занесло с двумя разбитыми двигателями в Алжир. Они официально считались пропавшими без вести до тех пор, пока не вернулись на аэродром. Их «галифакс», ко всеобщей радости, приземлился, нагруженный ящиками с апельсинами, которые тут же разошлись по дивизиону, несколько ящиков отправили в местную школу, детям. Тедди ел апельсин очень медленно, смакуя каждую дольку, и думал об обжигающем средиземноморском солнце, которого, как ему казалось, он больше никогда не увидит. И не увидел. После войны Тедди не выезжал за границу, не ездил в отпуск, его нога так и не ступила на борт современного воздушного или морского лайнера. Виола говорила, что его «изоляционистская политика» выглядит жалкой, он же отвечал, что дело тут вовсе не в политике, просто так вышло. «Шовинизм» и «ксенофобия» (еще два словечка из ее арсенала) тут тоже ни при чем. Она сокрушалась, что он растерял «дух приключений», он же был уверен, что война подарила ему приключений на несколько жизней вперед, а жить и развиваться человек вполне способен в границах собственного сада.

— Il faut cultiver notre jardin,[14] — сказал он, сильно сомневаясь, что она когда-нибудь слышала о Кандиде. Или хотя бы о Вольтере.

— Бомболюк открыт.

— Принято, бомбардир.

— Аккуратно, командир. Влево. Влево. Аккуратно. Чуть правее. Плавно, плавно. Бомбы пошли.

S-«сахар» подпрыгнул в воздухе, освободившись от бомбовой нагрузки. Но это пока не конец: требовалось еще секунд тридцать лететь прежним курсом над целью, пока не выйдет фотобомба и не сработает камера в бомбоотсеке. Снимок будет доказательством того, что заход на цель выполнен, — иначе вылет могли не засчитать, — но одному Богу известно, что там проверяющие сумеют разглядеть на фотографии, думал Тедди. Из-за промышленных выбросов, висевших над Руром, видимость была нулевая, воздух чернел как сажа, а земля внизу могла сойти за поверхность Луны. Ориентировались они по дымовым маркерам — спасибо самолетам наведения из недавно сформированного спецавиаотряда — и надеялись на лучшее.

Позже, через много лет после войны, когда чередой стали выходить исторические очерки, воспоминания, биографии и люди уже не хотели забывать войну, а, наоборот, всячески старались ее увековечить, Тедди по-новому взглянул на эту операцию и пришел к выводу, что львиная доля бомб была сброшена десятью милями западнее цели и в конечном счете, пожалуй, бомбардировщики понесли куда больший урон сами, чем причинили ущерба на земле. Чем больше он читал, тем яснее осознавал, насколько неточными были их бомбардировки в первые годы войны.

На ужине, когда встречались однополчане, он обсудил этот вопрос с Маком.

— Сколько сил — и всё псу под хвост! — сокрушался Тедди.

— А сколько бомб! — добавил Мак.

Вероятно, будучи штурманом, Мак решил, что это камень в его огород.

— Да я о другом, — возразил Тедди. — Сколько летчиков погибло, сколько самолетов пропало ради столь незначительного результата. Мы были уверены, что подрываем их экономику, а чаще просто убивали женщин и детей.

— Не могу поверить, Тед, что тебя совесть заедает.

— Вовсе нет, — возразил тот.

— Они первыми начали, Тед, — сказал Мак.

А мы завершили, подумал Тедди. Он был рад, что провел последние полтора года войны в лагере для военнопленных и не стал свидетелем того, как бомбардировочное авиационное командование пыталось стереть Германию с карты Европы.

Ответ на все вопросы: они первыми начали. Посеяли зло. Сами напросились. Стандартные клише, рожденные войной.

— Око за око, — сказал Мак. — Что ни говори, Тед, но хороший немец — это мертвый немец.

(Неужели любой немец? — удивился Тедди. И неужели до сих пор?)

— Знаю-знаю, я не имел в виду, что нам вообще не стоило их бомбить, — принялся объяснять Тедди, — но, оглядываясь назад…

— Тед, оставим эти «оглядки» — вопрос заключается в следующем: ты бы сделал то же самое вновь, если бы потребовалось?

Сделал бы. Конечно да (Освенцим, Треблинка), но он не стал потакать Маку своим ответом.

Камера сработала, и Тедди заложил вираж, а Мак установил курс обратно домой.

— Не так все было и страшно! — крикнул второй пилот. (Вроде Гай. Тедди не был уверен. Кажется, Гай. А может, Джайлс?)

По громкой связи на него хрипло цыкнули два или три голоса. Ребята боялись сглазить.

— Впереди еще долгий путь, — ответил Тедди.

По дороге обратно зенитный огонь был не менее плотным, чем по дороге туда, а то и плотнее. Снаряды разрывались со всех сторон, по корпусу барабанили осколки.

По левому борту вдруг полыхнула ослепительная вспышка: «ланкастер» подбили в крыло, которое отлетело от фюзеляжа, рассекая воздух, и угодило в другой бомбардировщик, снесло ему среднюю верхнюю турель. Оба «ланкастера» вошли в штопор и понеслись к земле, кружась, как в огненном балете.

— Черт! — раздался в интеркоме перепуганный голос.

Тедди не разобрал, кто это, Вик или Джордж. И правда черт, мысленно повторил он. И отправил Нормана в хвостовой отсек — оценить ущерб от осколков.

— Чертовски огромная дыра! — воскликнул тот.

Но все было понятно и без слов: арктический штормовой ветер насквозь пронизывал их S-«сахар». Гай, как видно, больше не считал, что не так все и страшно. Он знаками показал Тедди, что собирается в хвостовой отсек, познакомиться поближе с отвратительным мистером Элсаном.^{91} Гай. Который учился в Итоне. Нужно запомнить, наказывал себе Тедди. Он чувствовал свою вину в том, что «подсадной из Замерзета» пропал. По большому счету Тедди отвечал за всех, кто находился на борту. И уж хотя бы должен был запомнить их имена. Вернуться Гай не успел: оба стрелка закричали в один голос по громкой связи:

— Истребитель по левому борту, уходим вниз!

И Тедди рванул штурвал вперед, но было уже поздно: истребитель открыл огонь, и кабина содрогнулась от невероятной силы грохота, будто сам Господь Бог бросал в фюзеляж камни. Машина наполнилась едкой вонью кордита.

Тедди вывел «галифакс» из крутого пике и, заложив правый вираж, снова набрал высоту, но истребитель уже исчез, и Тедди его больше не видел. Тот не вернулся, исчезнув так же таинственно, как и возник. Мак проложил обратный курс в обход сильно укрепленных районов у Роттердама и Амстердама, но к тому времени, когда они достигли побережья Голландии, высота составляла всего две тысячи футов. Истребитель с его пушкой потрудились на славу. Оба внутренних двигателя отключились, у правого крыла снесло элерон, пять крыльевых баков пробиты. В фюзеляже — огромная дыра. Тедди установил во флюгерное положение лопасти бесполезных винтов, и машина еле ползла, но возвращаться назад было слишком поздно: они летели в облаках, а когда вышли наконец из облачности, внизу синели воды Северного моря.

Некоторое время рядом с ними держался еще один «галифакс», но они летели так низко и медленно, что он вскоре отделился и, покачав крыльями, ушел вверх. Они остались одни.

На высоте полутора тысяч футов Тедди приказал экипажу готовиться к посадке на воду. До английского берега — десять миль, ровным тоном сообщил он. «Дотянуть бы, командир», — взмолился кто-то из экипажа. Мысль о вынужденной посадке сама по себе никого не радовала, но упасть в воду и в беспомощном состоянии угодить в лапы к немцам — это уже было бы слишком.

— Полетели дальше, — упрашивал Норман. — Мы же после Турина дотянули, вспомни.