Боги среди людей Аткинсон Кейт

— Да, брат, солнце, — сказал Доминик. — Жарко. И ты типа — само солнце, сечешь? — (Папа не рассказывает, как все, подумал Санни, а перескакивает с одного на другое.) — Санни Тодд — самый тот! Это не простое совпадение, ясно тебе? Ра. Аполлон. Тоже красивые имена. Но мы тебя назвали Солнцем. Нам светит Солнце. — (А может, он имел в виду просто «солнце» — с именем Санни вечно была путаница.)

— Я теперь Филип, — напомнил ему Санни.

Перемазавшись растаявшим шоколадом, он рисковал получить нагоняй от «волчицы», но ему до того хотелось спать, что было уже все равно. Он клевал носом, привалившись к костлявому, напружиненному отцовскому туловищу.

— А в случае параллельных линий, подобных рельсам, требуется найти точку схождения.

Дремота была лучше любого лакомства. Бессвязные высказывания Доминика — поклонение солнцу, перспектива, мухоморы — куда-то уплывали по воздуху.

Проснувшись от звона колокола и вспышек света, Санни увидел, как белые ворота пришли в движение и медленно отгораживают шоссе. Неужели это ловушка? Ворота с лязгом захлопнулись.

— Ого! — сказал Доминик. — Обалдеть, что сейчас будет. Такое пропустить нельзя.

Санни заподозрил, что очень даже можно, и хотел встать, но Доминик рывком заставил его сесть.

— Верь мне, Фил, это надо видеть. О, смотри, брат, едет. Видишь поезд? Видишь? Офигеть.

Доминик вдруг вскочил и дернул за собой сына.

Мелкий удаленный предмет — поезд Кингз-Кросс — Норидж отправлением в пятнадцать тридцать, как позднее установило следствие, — становился все больше и больше, перспектива изменялась с каждой секундой.

— Жди! Жди! — как собаке, командовал Доминик. — Да что с тобой, в самом деле? Не хочешь испытать эти ощущения? Да тебе мозги вынесет. Вот! Черт!..

Нет, «черт!» — так мог бы воскликнуть Август, но не взрослый мужчина, которому в лицо въехал скорый поезд.

— Ну вот, похоже, мы на месте, — сказал Тедди.

Сидевшая на заднем сиденье Берти, причмокивая, допила из коробочки остатки сока и с интересом огляделась.

К одному из каменных столбов арочного въезда крепилась вывеска «Джордан-Мэнор», а под ней другая, с надписью: «Проезд и проход воспрещен». Тедди не знал, почему так названо это поместье: то ли в честь библейского Иордана, то ли по фамилии реального лица. Несколько лет назад он бы склонился ко второй версии. Во время войны у него была знакомая наземница по имени Нелли Джордан (не имевшая, нет-нет, никакого отношения к Иордану), а сейчас Джорданом или, как вариант, Иорданом уже называли детей: в одном классе с Берти учился мальчик по имени Иордан. Кстати, наряду с привычными Ханнами и Эммами у них были Лоза и Шафран (обе — девочки), а также Дхарма (бледное, тщедушное создание, чей пол Тедди так и не определил). Одноклассницу Санни звали Белкой. По крайней мере, от такого имени не образовывалось уменьшительное — это соображение тяготило Нэнси, когда они выбирали имя для Виолы. «Как по-твоему, неужели ее будут называть Ви? Хочу верить, до этого не дойдет». Впоследствии Тедди не раз возвращался мыслями к этой Белке. Сменила ли она имя — или где-то в мире взрослых до сих пор обитает учительница, адвокатесса или домохозяйка, откликающаяся на «Белку»?

Учитывая тип школы, ее выпускникам, по словам Виолы, были открыты все пути. Рудольф Штайнер (в отличие от самой Виолы) во главу угла ставил интересы ребенка. А теперь, когда она примкнула к нонконформистам, ее вполне устраивал выбор Вильерсов, сделанный за беднягу Санни: платная сельская приготовительная школа. Мало того что Виола, по сути, умыла руки в деле воспитания сына, так она еще и разлучила его с сестрой. Тедди хорошо представлял, насколько болезненным был бы для него в нежном семилетнем возрасте разрыв с Урсулой и Памелой. А вдруг Вильерсы изменят свое мнение насчет Берти? Неужели Виола и дочку отдаст им в лапы?

— Родители Домми способны обеспечить ребенку все преимущества, — твердила отцу Виола. — В конце-то концов, он же наследник Вильерсов, а Домми вернулся в лоно семьи. Он фактически живет в поместье, пишет картины.

Тедди предпочитал не вспоминать, что Доминик — живописец: уж больно скромны оказались его успехи на этом поприще.

— К тому же, согласись, Санни пойдет на пользу, если в его жизни вновь появится отец.

И так без конца — в оправдание своего отказа от ребенка. Тедди подозревал, что главным аргументом для нее все же были деньги — точнее, их отсутствие.

Естественно, поначалу говорилось «только на пару недель» во время школьных каникул, и Тедди не догадывался, что дочка уже строит далекоидущие планы. Теперь уже выходило, что Санни останется жить у Вильерсов («Навсегда?» — с ужасом вопрошала Берти). Ребенок рос впечатлительным, и, по разумению Тедди, совершенно неправильно было выдергивать его из привычной среды и ожидать, что он расцветет у чужих ему, по сути, людей. Втайне от Виолы Тедди съездил к своему поверенному, чтобы составить заявление в суд по делам семьи с требованием предоставить ему опеку над внуками. Он не питал особых надежд на успешный исход дела, но кто-то же должен был вступиться за детей, правда?

Внушительные чугунные ворота стояли нараспашку, и дед с внучкой беспрепятственно въехали в поместье «Джордан». Путь до Норфолка, вопреки расчетам Тедди, оказался долгим. Раньше ему не доводилось посещать здешние края — этакий огузок на карте Англии. Последние минут тридцать пришлось мучительно тащиться по узкой дороге следом за какой-то неповоротливой сельскохозяйственной техникой и ленивыми овцами. Взятое в дорогу съестное почти закончилось. Они утоляли голод булкой с сыром и маринованными огурчиками, чипсами с солью и уксусом и батончиками «кит-кат». Виола, категорически запрещавшая эти продукты, оставила Тедди «диетические рекомендации» для Санни и Берти («ничего такого, на чем изображено лицо»): пшенка со шпинатом, запеканка из лапши с соевым сыром. Тедди ничего не имел против вегетарианства («Я не ем убоину, дедушка Тед», — говорила Берти), в котором видел много положительного, но отказывался исполнять высочайшие повеления Виолы. «Мой дом — мои правила, — говорил он. — Пищи для канареек здесь не будет». Он не забыл, как покупал веточки проса для Твити, дочкиной канарейки. Бедная птаха, думалось ему все эти годы.

Вегетарианство, штайнеровская школа, скучнейшие собрания «Лесного племени» — Тедди был готов на все, лишь бы внуки жили в надежных стенах его дома. Как он мог отпустить Санни к Вильерсам… Виола умотала на юг страны, чтобы там выражать свой протест против крылатых ракет, а когда Тедди мягко напомнил, что обязанности матери, а тем более матери-одиночки, будут поважнее борьбы за мир во всем мире, дочь ответила, что это курам на смех: она ведь борется за будущее детей всего мира. Тедди казалось, что одному человеку такая задача не по плечу. В прошлый раз, уезжая на очередную акцию протеста в Гринэм-Коммон, Виола на несколько дней взяла с собой сына и дочку. Дети умоляли, чтобы больше их туда не возили; «холодно» и «голодно» — вот и все впечатления, оставшиеся у них после той поездки в долину Темзы, не считая того, что их до смерти напугала конная полиция, которая расшвыривала женщин, как хулиганистых футбольных фанатов. В следующий раз Виола, по ее словам, поставила себе целью попасть под арест. Тедди на это заметил, что большинство людей ставит себе целью никогда в жизни не попадать под арест, а Виола возразила, что идея непротивления ей чужда, и спросила, вспоминает ли когда-нибудь отец о тысячах безвинных людей, которых убил во время войны. Она не страдала излишней логикой мышления. «При чем тут это?» — спросил Тедди, и Виола ответила: «Да при всем». (Неужели? У него ответа не было, но Урсула бы за словом в карман не полезла.) В конце концов Тедди предложил: «Можешь оставить Санни и Берти со мной», и у Виолы сделался вид как у Атласа, которому сказали, ладно, мол, так и быть, можешь больше не держать этот мир, опускай.

Разговор этот произошел с полгода назад, и в доме постепенно выработался определенный распорядок. В глазах Тедди любовь всегда имела сугубо практическую направленность: школьные концерты, чистая одежда, регулярное питание. Санни и Берти, похоже, не возражали. Раньше их жизнь подчинялась взбалмошным причудам Виолы. («„Я была ужасающей матерью!“ — весело восклицает она» // Журнал Mother and Baby, 2007.) «Да, ты права», — соглашалась Берти.

В ту пору Тедди еще держал кур и пчел; дети были в восторге. Они много времени проводили на свежем воздухе. На сук большого грушевого дерева в дальнем конце сада Тедди повесил качели. Стал возить на экскурсии по близлежащим достопримечательностям: в Поклингтон — полюбоваться водяными лилиями, в Касл-Ховард и Хелмсли, в Дейлз, когда у овец появлялись ягнята, в аббатство Фаунтинс, в Уитби.{99} Даже Северное море уже не казалось Тедди столь унылым в компании Берти и Санни. Внуки обожали бродить по тропам среди папоротников и устраивать пикники на пурпурных вересковых пустошах. Они во все глаза высматривали змей, бабочек и ястребов. (Детей Виолы было не узнать.) Тедди к тому времени уже вышел на пенсию; внуки заполнили немало пустот в его жизни. А он занял большое место в жизни Санни и Берти.

У него появились долгосрочные планы. Наверное, надо будет перевести ребятишек в государственную школу, записать их вместо «Лесного племени» в детские скаутские отряды — и тут, как гром среди ясного неба, позвонила Виола с этими новыми инструкциями насчет Санни. Тедди содрогался при мысли об отъезде Санни в «Джордан», но что он мог сделать? Виола имела право распоряжаться. У него было полное впечатление, что дочь навсегда поселилась в лагере сторонниц мира, и лишь через несколько месяцев, когда она вернулась, Тедди узнал, что после проведенного в Гайд-парке митинга Кампании за ядерное разоружение Виола уехала в Лидс с Уилфом Ромэйном и, говоря ее словами, с ним сошлась. Тедди не ведал об этом ни сном ни духом, пока дочь не сказала: «Я через неделю замуж выхожу. Хочешь — приезжай».

Когда-то в поместье «Джордан» вела длинная вязовая аллея — две великолепные шеренги почетного караула, но теперь на их месте остались только пни от больных деревьев. Та же напасть обрушилась десять с лишним лет назад и на Эттрингем-Холл, но здесь вязы заменили дубами. Тедди казалось, что посадка дуба — это акт веры в будущее. Он хотел бы посадить дуб. В Эттрингем-Холл Тедди вернулся много позже, в тысяча девятьсот девяносто девятом, во время своего «прощального турне» с Берти. «Холл» превратили в «загородный отель». Там они заказали по стаканчику в баре «Донт» и неплохо пообедали в ресторане, но остановиться на ночлег решили там, где подешевле, — в деревенской гостиничке с завтраком. Собственно, и деревни как таковой уже не было. Лисью Поляну и «Галки» со всех сторон обступил дорогой коттеджный поселок. «Дома футболистов», — говорила Берти. Построенные на лугах. Лен и шпорник, лютики и маки, первоцветы и маргаритки. Все пропало.

От этих перемен Тедди совсем загрустил, да и Берти тоже: она не знала и знать не могла здешних мест, но умом как-то поняла, что именно они сделали ее такой, какая она есть. Ей хотелось постучаться в дверь Лисьей Поляны и попросить у нынешних владельцев разрешения зайти, но ее встретили глухие ворота с электронным замком и камерами видеонаблюдения; нажав на кнопку зуммера, она так и не услышала ответа. Тедди при этом испытал огромное облегчение: он бы не смог заставить себя переступить через порог.

— Голландская болезнь, — объяснил Тедди внучке, когда они подъехали к поместью «Джордан». — Она убила все вязы.

— Бедные деревья, — сказала Берти.

В отличие от Эттрингем-Холла, здесь никто не озаботился новыми посадками, и аллея выглядела жутковато, как будто по ней прокатилась война. Вокруг физически ощущалось запустение. Виола, очевидно, переоценила богатство Вильерсов. На ремонт одной лишь кровли такого дома потребовалось бы целое состояние.

Наверное, ругал себя Тедди, он должен был привести сюда внука сам; тогда он бы сразу понял, в каком упадке находятся и дом, и дух Вильерсов, но вместо этого он во время школьных каникул доверил Санни Доминику и его матери.

— Здравствуйте, Антония, — протягивая руку, приветливо произнес Тедди; в ответ хозяйка имения вложила ему в ладонь холодную, вялую клешню и отвела глаза:

— Здравствуйте, мистер Тодд.

— Я вас умоляю: просто Тед, — сказал Тедди.

Пальцы «Антонии» были унизаны бриллиантовыми кольцами, тускло-серыми от грязи. На рождение Виолы он подарил Нэнси маленькое бриллиантовое колечко, очень скромное, а она сказала, что нелогично дарить кольцо невесты, если уже состоишь в браке, но во время войны им было не до официальной помолвки, а он хотел, чтобы у Нэнси был символ его веры в их общее будущее. Несмотря на свой скепсис, она сказала, что это трогательный жест. Камень у нее играл: она каждую неделю чистила его щеточкой с зубной пастой. Тедди сберег кольцо для Виолы и подарил на день рождения, когда ей исполнился двадцать один год, но не припоминал, чтобы она хоть раз его надела.

А Доминик, как стало ясно в течение того дня, либо наглотался галлюциногенов (ЛСД, как предполагал Тедди), либо просто был не в себе.

— Тортик! — воскликнул он, потирая руки, когда Тедди выкладывал на блюдо нарезанный торт. — Ты будешь, ма?

Взяв с блюда три ломтика торта, он куда-то ушел, оставив Тедди и Антонию занимать друг друга беседой.

— Чаю, Антония? — предложил Тедди, даже не подозревая, как ее бесит обращение по имени. Впрочем, ему важно было дать ей понять, что они с нею на равных несут ответственность за малолетнего непоседу, которому явно не терпелось куда-нибудь сбежать.

Не успели гости выйти из машины, как Санни и Берти сбежали-таки с глаз долой, и Тедди едва уговорил Санни вернуться в гостиную. Внук весь извертелся, и новоявленная бабка через считаные минуты после знакомства уже требовала: «Сиди смирно» и «Не прыгай на диване». Тедди уже тогда понял, что совершает ошибку, отпуская Санни в эту семью, но что было делать?

— Вы какой чай предпочитаете? — из вежливости осведомился он, и Антония ответила:

— Китайский, не слишком крепкий, с тонким ломтиком лимона.

На что Тедди сказал:

— Простите, но у меня только «Рингтон», английский послеобеденный купаж. Зато не в пакетиках, а листовой.

— Я должна проверить, как там собаки. — Антония, не притронувшись к чаю, резко встала и опустила на стол чашку с блюдцем. — Они остались в машине, на заднем сиденье, — объяснила она в ответ на недоуменный взгляд Тедди.

Никаких собак он не заметил и сейчас повернулся к Санни:

— Собаки. — (Внук слегка приободрился. Собак он любил.) — Хочешь пойти с бабулей и посмотреть ее собак? — Тедди заметил, как она содрогнулась при слове «бабуля».

И тем не менее отпустил к ней ребенка!

— Mea culpa,[15] — прошептал он, когда они с Берти остановились у парадного подъезда Джордан-Мэнор.

Никаких признаков жизни, ни собак, ни Антонии, ни Санни. Со вздохом Тедди сказал:

— Будем надеяться, Берти, кто-нибудь угостит нас чаем.

Меньше всего надежды было на Антонию.

Когда она пошла проверить собак, Тедди решил отыскать Доминика и нашел его вместе с Берти и Тинкером в саду за домом. Там пышно цвели розы — Тедди высадил несколько сортовых кустов у солнечной стены, — и Доминик сорвал дивную вишневую «белль де Креси». Ложе алого сна твоего,{100} думал Тедди, когда сажал этот куст, и надеялся, что никакой незримый червь не сгубит ее жизнь, хотя понимал, что у Блейка это метафора, а не садоводческое предостережение.

Покосившись на сорванную розу, Берти спросила у Тедди:

— Можно?

Она, похоже, с большой тревогой следила за Домиником, утратив первоначальный восторг от их встречи. Тедди подумал, что ей, скорее всего, вспоминается, насколько непредсказуемо вел себя ее отец, когда они еще жили все вместе. Тинкер сидел сбоку от нее, готовый в любой момент сорваться с места по команде «фас».

— Конечно можно, — ответил Тедди. — Пусть возьмет себе. Такой прекрасный цветок, правда? — обратился он к Доминику, который, судя по его виду, был целиком поглощен этой розой и держал ее у лица.

— Ага, — ответил Доминик, — невероятный.

— Называется «белль де Креси», — охотно разъяснил Тедди.

— Нет, вы только на нее посмотрите, реально, посмотрите. Представьте, что можно забраться внутрь.

— Внутрь?

— Ага, потому как это типа… внутри целая вселенная. Там прячутся целые галактики. Типа когда летишь в космос…

— Ты летаешь? — усомнился Тедди.

— А как же, все мы летаем в космос. И заползаем в червоточину, понимаете?

— Не вполне.

— Смысл этой розы, — произнес Доминик. — В нем может найтись ключ. Вау!

— Может, вернешься в гостиную, Доминик? — предложил Тедди. А то заберешься внутрь этой розы, и мы тебя потеряем навсегда, добавил он про себя.

Доминик нес какой-то бред. И все равно Тедди отпустил внука в ту семью!

— Пойдем, съешь еще тортика, Доминик, — сказал он таким тоном, каким уговаривают капризного ребенка.

В этот миг раскрылись двери патио (раздвижные, с двойным остеклением, совсем новые — Тедди был очень ими доволен), и в сад с лаем ворвались три собачонки. Тинкер, чью бдительность усыпило бессмысленное бормотание Доминика, был застигнул врасплох, когда его вдруг обступила тройка тявкающих, рычащих пришельцев.

— Снаффи! Пеппи! Лоппи! — закричала из патио Антония.

Переглянувшись с Тинкером, Тедди собрал в кулак всю свою выдержку и сказал:

— Все в порядке, дружок.

Даже собаку свою он бы не отправил к Вильерсам, а внука отпустил.

— Не хочу уезжать, — сказал Санни, когда они стояли у машины и ждали, пока Доминик не уберет в багажник маленький чемоданчик сына.

Санни цеплялся за деда, и Тедди пришлось осторожно высвободить руку.

— У меня для тебя кое-что есть. — Достав из кармана серебряного зайца, некогда подвешенного, если верить Урсуле, над его колыбелькой, Тедди опустил игрушку в карман Санни и сказал: — Он хранил меня на войне. А теперь будет хранить тебя, Санни. Да и потом, это всего на пару недель. Тебе там понравится. Верь мне.

«Верь мне»! Тедди предал всякое доверие внука, отпустив его с этими людьми. С тяжелым сердцем он смотрел вслед удаляющемуся автомобилю. Берти расплакалась, и Тинкер в утешение лизнул ей руку. Что-то здесь было не так, но пес не понимал, в чем дело. А теперь они приехали исправлять причиненное зло. Приехали спасать Санни.

Они вышли из машины. Тедди потянулся и сказал внучке:

— Мне такие путешествия уже не по годам. Старые кости от долгого сидения затирает.

Вместо кнопки звонка здесь был шнурок, за который Тедди долго дергал, но понапрасну. За массивной, как в крепости, входной дверью в отдалении что-то тренькало. Никто не спешил впускать их в дом. У них траур, подумал Тедди.

Антония соблаговолила известить Тедди лишь три недели спустя после смерти Доминика. Все это время его еженедельные звонки Санни оставались без ответа, и он уже подумывал съездить в «Джордан», но в конце концов Антония позвонила сама и сказала, что произошла «трагедия». На какой-то кошмарный миг у Тедди возникла мысль, что речь идет о Санни, и, узнав о гибели Доминика, он едва не рассмеялся от облегчения, что вряд ли было бы расценено как уместная реакция, и только переспросил:

— Доминик?

Наркотики, видимо, предположил Тедди, но Антония только сказала «страшнейшая авария» и не стала, была «не в состоянии» сообщать подробности.

— У меня нет сил об этом говорить.

Почему же она не позвонила раньше?

— Я потеряла своего единственного ребенка, — холодно ответила она. — Мне было не до того, чтобы обзванивать всех подряд.

— Всех подряд? — вырвалось у Тедди. — Берти приходится Доминику дочерью.

А Санни, подумал он, как это пережил бедняга Санни?

Тедди мучительно соображал, как поставить в известность Берти. Когда же в конце концов он решился, ее встревожила не столько смерть отца, сколько экзистенциальная проблема: где же он теперь? Нигде, подумал Тедди. А возможно, в мистическом сердце розы. Самой безболезненной для детского сознания показалась ему идея реинкарнации. Возможно, папа теперь живет тополем, придумал он. Или голубем? Котиком, решила Берти. Тедди подумал, что в Доминике и впрямь было нечто кошачье — к примеру, способность засыпать где угодно.

— А он останется котенком? — уточнила Берти. — Или вырастет большим котом?

— Думаю, останется котенком, — ответил Тедди. Это представлялось ему более логичным.

— И если вдруг мы его найдем, — сосредоточенно нахмурилась Берти, — то возьмем к себе?

— Вряд ли, — ответил Тедди. — Тинкер, скорее всего, с ним не уживется.

А что же сталось с беднягой Санни?

Не успел его отец, как выразилась миссис Керридж, «в хладную могилу лечь», как Санни отправили в школу. Даже ее закаленное у плиты сердце смягчилось, правда совсем чуть-чуть… От Санни потребовали вести себя так, будто ничего не произошло. В школе он продержался ровно три дня, а потом бабку попросили его забрать.

— Ведет себя, прошу прощения, как дикарь, — доложил ей воспитатель. — Кусается, брыкается, вопит, на всех бросается с кулаками. Кастелянше впился зубами в руку. Можно подумать, с волками вырос.

— Нет, с родной матерью, что, подозреваю, примерно одно и то же. Он не приучен к дисциплине.

Бабка повернулась к Санни: да-да, этот разговор велся в его присутствии. Рядом содрогался Господин Этикет, который толкал его в бок: «Сам-то что скажешь?» А что он мог сказать? В школе его травили с первого дня. Отпускали шуточки насчет гибели отца, передразнивали (говор его оказался простецким), насмехались, что он «тупит по основным предметам», а он даже не понимал, о чем речь, — в общем, только и высматривали, к чему бы еще прицепиться. Ежеминутно бросали его из огня да в полымя, щипали, толкали, делали «крапивку». А еще — целых два раза — стянули с него в туалете короткие шерстяные брюки, и во второй раз один мальчишка, размахивая линейкой, заявил: «Сейчас это ему в задницу засуну», и осуществить такую пытку помешала, наверное, только кастелянша, которая приоткрыла дверь и окликнула:

— Ребятки, будет вам, побаловались — и хватит.

(«В школах для мальчиков нравы жесткие», — объяснил воспитатель.)

И все это время Санни неотвязно преследовала мысль о том, что произошло на железнодорожном переезде (теперь он знал, как называется это место). В последний миг он успел вырваться из отцовской хватки, а все прочее растворилось в оглушительном грохоте и скорости. Отпрыгнув от паровоза, Санни не увидел, что случилось с Домиником, хотя догадаться было несложно. Лежа на земле, Санни видел бесконечные рельсы, видел — где-то далеко-далеко — поезд, который вдруг резко остановился. Сам он, похоже не пострадал, если не считать пары царапин и ссадин, но решил не двигаться с места и притвориться спящим. Последствия того, что произошло, оказались выше его сил.

Кто-то из полицейских подобрал его и отвез в больницу. Закрывая глаза, Санни до сих пор кожей чувствовал шершавое сукно полицейской формы.

— Ты цел и невредим, солнце, — сказал полицейский, а Санни еще подумал: откуда он узнал мое настоящее имя? К этому полицейскому он потянулся всей душой.

— Я понимаю: то, что произошло с его отцом, ужасно, — продолжал воспитатель (это и со мной произошло, подумал Санни), — и, с моей точки зрения, он погиб как герой, — (тут бабка молча, сдержанно покивала, приняв это за восхваление), — но такому мальчику…

Фраза повисла в воздухе; Санни оставалось только гадать, что же он за мальчик. Злой, наверное, — это подразумевалось само собой. Очевидно, убил родного отца. Но как? Как он это сделал? Как?

— Вот так и сделал — ты ж с папаней вместе был, когда он помер, — говорила миссис Керридж. — Кабы тебя с ним не было, с чего б его туда понесло, сам подумай? На пере-е-езд. Отец собой пожертвовал, чтоб тебя спасти, ясно? Чтоб этим поездом, будь он неладен, тебя не угробило.

Неужели? — думал Санни. Это совершенно не сходилось с его собственными обрывочными, мучительными воспоминаниями, но что он мог понимать? («Ничего», — отрезала бабка.) По-видимому, следствие устроила именно такая версия несчастного случая. Отец оттолкнул его с железнодорожных путей. Согласно показаниям машиниста, который перенес тяжелый шок (и с момента «аварии» оставался под наблюдением врачей), «все произошло так стремительно. Какой-то мужчина… мистер Вильерс… вроде как боролся на переезде с маленьким мальчиком. Этот человек… мистер Вильерс… вероятно, пытался сделать так, чтобы они оба не стояли на пути состава. Ему удалось оттолкнуть мальчика в сторону, а сам он отскочить уже не успел». Мистеру Вильерсу, заявил следователь, нужно отдать должное за его героическое самопожертвование.

«ГЕРОЙ-ОТЕЦ СПАСАЕТ ЖИЗНЬ СЫНУ» — говорилось в одном из выпусков местной газеты. Выйдя на работу, Тедди отправил в библиотеку одного из клерков, и тот отыскал газетный материал о несчастном случае, а также репортаж из зала суда. Нерегулируемый железнодорожный переезд, состав отправлением в пятнадцать тридцать и так далее. Доминик Вильерс, местный художник. Его сын, страдавший отклонениями в поведении, «проявлял интерес к поездам», как сообщил следствию Томас Дарнли, который служит «садовником и разнорабочим в имении Вильерсов».

Боже правый, задохнулся Тедди. Истинная версия — что Доминик лишился жизни под воздействием коктейля из ЛСД и психотропных препаратов, что он пытался утянуть за собой сына — даже не рассматривалась, хотя, по убеждению Тедди, звучала куда более правдоподобно, чем все разговоры о том, что Доминик не успел увернуться от движущегося поезда.

Бедняга Санни, которому не суждено было узнать правду, так и прожил под гнетом вины всю свою жизнь — ну или по крайней мере до того момента, когда принял буддизм и отсек прошлое.

(«Тебе было всего семь лет! — говорила ему Берти. — Разве может на тебе лежать вина?»)

— Будем держать его дома, — заверила бабка воспитателя.

— Полагаю, на цепи! — хохотнул воспитатель.

Теперь Санни каждую ночь мочился в постель, а иногда и днем писался в штаны. И тело, и ум вроде как вышли из его повиновения. Это пугало. Для него «был приглашен наставник» — некий мистер Алистер Тредуэлл, чья методика обучения сводилась к тому, что он с нарастающей громкостью талдычил одно и то же, пока не выходил из себя. Мистер Тредуэлл часто заговаривал со своим подопечным о «несправедливости» и о «сфабрикованном» против него «деле», не иначе как из зависти. Это притом, что он, по его словам, даже наедине ни разу не оставался с тем мальчишкой. Но коль скоро репутация у тебя подмочена — пиши пропало.

Уроки проходили за обеденным столом, который размерами был с отведенную Санни каморку, если не больше. Днем мистер Тредуэлл подкреплялся бутербродами с яичницей и потом до вечера обдавал Санни яичным духом. Санни обычно засыпал, а проснувшись, заставал мистера Тредуэлла за чтением внушительной книги («Толстой»). Бабке мистер Тредуэлл сообщил, что Санни «практически необучаем».

— Неужели ты совсем ничего не вынес из своей прежней школы? — допытывался наставник. — Даже базовых знаний? По основным предметам?

Как видно, не вынес. В штайнеровских школах начатки чтения, письма и устного счета вводились только с шести лет, а потому Санни целыми днями рисовал восковыми мелками и пел песенки про гномов, ангелов и кузнецов; загадочная троица «основных предметов» только лишь маячила в отдаленной перспективе где-то на горизонте.

И вот однажды, когда они осваивали, как выражался мистер Тредуэлл, «простые арифметические действия», которые для Санни оказались вовсе не простыми, Санни понадобилось сбегать в туалет, но мистер Тредуэл потребовал: «Сперва, пожалуйста, доведи до конца этот пример», и когда Санни довел пример до конца, а точнее, довел мистера Тредуэлла до белого каления, учитель понял, что правильного ответа ему не дождаться, а ученик понял, что с этим примером ему не справиться никогда в жизни. Ближайший туалет находился «в нижней гардеробной», до которой было еще бежать и бежать, и Санни, помчавшись во весь опор, налетел из-за угла на бабку.

— Мне надо срочно! — выпалил он.

— А ты ничего не забыл? — возмутилась она.

Санни пришел в панику, потому что никак не мог сообразить, о чем речь, а ему уже очень-очень сильно приспичило. Что же он забыл?

— Пожалуйста… спасибо… я нечаянно, бабушка, — в отчаянии забормотал он все мыслимые ответы на ее вопрос.

— Извините, — подсказала она.

— Ну да, — выпалил он.

— Не «ну да», а «извините».

— Да, точно.

— Ты забыл сказать «извините».

Но было уже слишком поздно; ему требовалось сходить по-большому, именно сейчас, незамедлительно. Он попытался прикинуть, что будет меньшим из двух зол: снять штаны или не снимать. А как поступил бы Господин Этикет? Все-таки лучше было не замарать штаны, а потому Санни, по примеру собак, тут же присел, чтобы справить большую нужду на ковер.

Бабка завопила, как будто на нее напал убийца:

— Ты что делаешь?..

— Какаю. — В этот безумный миг он произнес то слово, которое частенько слышал от мамы («называй вещи своими именами»).

— Что?!

Задыхаясь, она ухватилась за первую попавшуюся безделушку (ею оказалась жардиньерка), которая с грохотом рухнула на пол и разлетелась вдребезги. На шум и вопли разом прибежали и миссис Керридж, и Томас.

— Ах ты, паску-у-у-удник, — протянула миссис Керридж.

Но собакам же можно «колбаски» делать, воззвал он к бабке. Тут подоспел и мистер Тредуэлл. Санни готов был провалиться сквозь землю, когда его окружили эти люди.

— Ты негодяй, каких свет не видел! — кричала бабка, и он крикнул ей в ответ:

— А ты — манда!

Бабах! Кто-то (как выяснилось позже, Томас) залепил ему оплеуху, да такую, что он не удержался на ногах, заскользил, кружась, по полу и врезался в стену.

Его отослали в каморку.

— Ты сегодня без ужина, маленький лорд Фаунтлерой,{101} — объявила миссис Керридж. — И скажи спасибо, коли тебя впредь не станут голодом морить.

От удара у него нестерпимо болела голова. Санни уже пожалел, что не попал тогда под поезд.

Назавтра его не стали морить голодом. Миссис Керридж, поставив перед ним миску каши, посоветовала «залечь и носу не казать из комнаты»; так он и поступил: когда в поместье «Джордан» приехали Тедди и Берти, Санни лежал тише воды ниже травы.

В конце концов, после долгих попыток привлечь внимание к своему приезду, Тедди и Берти заметили, что дверь «Джордана» со скрипом приотворилась.

Миссис Керридж провела их длинным коридором. По состоянию прихожей и тех помещений, куда падал взгляд, нетрудно было понять, что дом запущен донельзя.

— Как у мисс Хэвишем,{102} — шепнул Тедди на ушко Берти.

Их провели в огромную гостиную, где высилась лишь изрядно усохшая фигура Антонии. Полковника в кресле-каталке задвинули под прохудившуюся крышу оранжереи: после смерти Доминика терпеть его стало невозможно.

— Извините, Антония, что мы без предупреждения, — сказал Тедди.

Они слишком устали, чтобы тем же вечером двинуться в обратный путь, и Тедди остановился у какой-то фермы, где сдавались комнаты с завтраком, а наутро, при ярком солнечном свете, они выехали пораньше. «На ярмарку, на ярмарку, за жирным поросем», — продекламировала Берти, когда Тедди включил двигатель. Путь домой был неблизок, и большую часть поездки Санни и Берти крепко спали, свернувшись, как котята, на заднем сиденье.

Тедди предвидел длительные препирательства с Антонией, но та отдала ему Санни без сопротивления.

— Забирайте, — сказала она, — если он вам так нужен.

У Санни на виске темнел пренеприятный синяк, и Тедди сказал:

— Мне следовало бы заявить в полицию. — Но на самом деле он думал лишь о том, как бы поскорее увезти отсюда внука.

Тедди протянул руку, чтобы приласкать Санни, но тот отшатнулся. Лишь со второй попытки, замедлив движения и опустив ладонь книзу, будто перед ним был забитый щенок, Тедди сумел погладить его по коротко стриженной голове и почувствовал, что у него сейчас разорвется сердце.

Полковник ушел в мир иной следующим летом, тогда как Антония еще много-много лет коптила небо. На нее обратили внимание органы опеки; Томаса и миссис Керридж отдали под суд за то, что они ее обворовывали. («Да чё там, по мелочи разве», — сказала в свою защиту миссис Керридж.) Более того, они пытались — правда, безуспешно — склонить ее переписать завещание в их пользу (к тому времени она совсем рехнулась; можно подумать, это было заразно). По-прежнему отписанное Доминику имущество унаследовали после смерти бабки Санни и Берти. На утверждение завещания ушли годы — прямо как в романе «Холодный дом», думал Тедди. После продажи Джордан-Мэнор и уплаты всех налогов и пошлин каждому из наследников досталось по нескольку тысяч. Берти купила новую машину, а Санни перечислил свою долю детскому приюту в Индии.

Словно повинуясь какому-то инстинкту, дети проснулись за углом от дома Тедди. «А вот и дом наш милый, мы жигу спляшем в нем», — сонно декламировала Берти, пока дедушка Тед парковал машину на подъездной дорожке.

На время отъезда хозяев Тинкер был оставлен у соседки; когда она вышла на порог и сказала: «С приездом, Тед, хорошо провели время?», Тинкер деликатно проскользнул мимо ее ног и бросился им навстречу. Санни от избытка чувств лишился дара речи, и когда Тедди сказал:

— Пойдемте-ка в дом. Мне нужно чаю попить, а вы наверняка захотите молока с тортом. Что скажешь, Санни? Я испек твой любимый — шоколадный.

Санни подумал, что сердце у него сейчас лопнет от счастья.

— Да, пожалуйста, дедушка Тед, — выговорил Санни. — Спасибо, спасибо, огромное тебе спасибо.

А Тедди ответил:

— Совершенно не за что, Санни.

1943

Война Тедди

Луч красоты{103}

Теплый, пыльный ветер повеял на него последним ароматом шиповника. На кустах, пробившихся сквозь живую изгородь, уже появились крупные ягоды, но редкие запоздалые цветки все еще тянулись к бабьему лету. Собака, задрав нос к небу, на миг замерла, словно тоже втягивала в себя эту последнюю сладость.

— Rosa canina. Собачья роза, — объяснил Тедди, как будто собака могла оценить это название. — Будет цвести, пока не придет собачий холод, — добавил он; собаки не именуют предметы и явления в свою честь, и Тедди добросовестно проговаривал для Фортуны «собачьи» названия.

Они, двое стариков со впалыми от возраста или мытарств глазами, вышли на прогулку. Вообще-то, Тедди даже не представлял, сколько лет его собаке, но знал, что во время Лондонского блица Фортуна пережила страшные потрясения, а сам Тедди в свои двадцать девять лет и вовсе был ископаемым по сравнению с другими членами экипажа (он слышал, как его любовно называли «стариком»). Кличку Фортуна придумала Урсула («к сожалению, очень банально»), когда спасла щенка из-под огня. «Я подумала: будет талисман для твоей эскадрильи», — сказала она.

В последний раз он выводил собаку — принадлежавшего Шоукроссам пса по кличке Гарри — в этот переулок еще до войны. Гарри не стало, когда Тедди проходил летную подготовку в Канаде; Нэнси тогда написала: «Извини за „радиомолчание“. Так расстроилась, что долго не могла заставить себя взяться за перо, чтобы просто вывести „Гарри умер“». Ее письмо пришло в один день с телеграммой, в которой сообщалось о смерти Хью, и, хотя потеря была несопоставимой, в сердце Тедди все же нашлось место для печали по Гарри.

Фортуна умчалась вперед и залаяла, учуяв что-то в живой изгороди: то ли крота, то ли полевку. А может, залаяла просто так: сельские дороги таили в себе множество загадо для городской собаки. Она могла шарахнуться от низко летящей птички, но даже ухом не вела, если над головой ревели четыре роллс-ройсовских двигателя «мерлин». К слову сказать, на «галифаксах» полагалось устанавливать «бристоль-геркулесы», а «мерлины» вечно барахлили. Но у «галифаксов», по крайней мере, были модифицированы хвостовые стабилизаторы, не в последнюю очередь благодаря старому доброму Чеширу,{104} который заставил власти предержащие заменить устаревшие треугольные хвостовые стабилизаторы, из-за которых при вхождении в штопор можно было попасть в режим сваливания и распрощаться с жизнью, но «мерлины», к сожалению, никто не отменял. Тедди подозревал, что решение об установке «мерлинов» принял кто-то в министерстве ВВС — кто-то вроде Мориса. Из скупости или по глупости — эти два качества нередко идут рука об руку. «Геркулесы»…

— Ой, милый, прошу тебя, — взмолилась Нэнси, — не надо о войне. Я так от нее устала. Давай обсудим что-нибудь более интересное, чем техника бомбометания.

Тедди прикусил язык. И постарался придумать что-нибудь более интересное, но не сумел. На самом деле двигатели «галифакса» были всего лишь предисловием к забавной истории, которую Нэнси, вне всякого сомнения, выслушала бы с удовольствием, но теперь по причине какой-то своей вздорности он решил ничего ей не рассказывать. И конечно же, ему хотелось поговорить о «технике бомбометания» — с мыслью о ней он жил, с мыслью о ней готов был погибнуть, только Нэнси, запертая в башне из слоновой кости, где хранились государственные тайны, этого, наверное, понять не могла.

— Что ж, давай обсудим, чем с утра до вечера занимаешься ты, — бесчестно подколол он, а Нэнси только крепче сжала его руку и ответила:

— Ты же знаешь: я не имею права. В будущем, поверь, я открою тебе все.

Не странно ли, подумал Тедди, надеяться на будущее?

Было это пару дней назад, когда они гуляли вдоль моря, по приморской набережной. («Море», — объяснил Тедди восторженной Фортуне.) Если закрыть глаза на береговые оборонительные сооружения (трудно, спору нет), такое времяпрепровождение молодой пары в этот летний день могло бы показаться совершенно естественным. Каким-то чудом Нэнси сумела совместить их отпуска.

— Интрига! — сказала она. — Как романтично!

Тедди помчался на стацию сразу после разбора полета на Гельзенкирхен — и традиционной яичницы с беконом, награды уцелевшим в ходе вылета, — и поезд нестерпимо долго тащился до вокзала Кингз-Кросс. Нэнси встречала его на перроне; это впрямь выглядело романтично, как в кино или в романе (хотя раньше всего другого на ум пришла «Анна Каренина»). И только при виде ее напряженного лица Тедди понял, что успел забыть, как она выглядит. У него с собой даже не было ее фотографии — это упущение он решил непременно исправить. Обняв его, она выговорила:

— Милый, я так по тебе скучала. У тебя собака! А ты ни словом не обмолвился.

— Да, это Фортуна.

Собака была у него давно. Наверное, он просто забыл об этом упомянуть.

Присев на корточки, Нэнси стала возиться с собакой. Вокруг него она так не суетилась, думал Тедди. Но не возражал.

Он надеялся побыть с Нэнси в Лондоне, но она запланировала на сутки «укатить из города» (чтобы забыть о войне), поэтому они тут же переехали на другой вокзал и сели в поезд, идущий до побережья. Нэнси забронировала номер в крупном отеле («хозяйки маленьких гостиничек слишком любопытны») и привезла с собой обручальное кольцо («медяшка из „Вулворта“»). Отель, как оказалось, облюбовали военно-морские офицеры с женами, но жены были сугубо береговыми: их мужья целыми днями отсутствовали, занимаясь, наверное, своими военно-морскими делами. Тедди, прибывший в летной форме, даже стушевался.

Когда он сидел в баре, дожидаясь Нэнси, к нему подошла одна из офицерских жен и, легко коснувшись его локтя, сказала:

— Просто хочу сказать, что вы, летчики, проявляете чудеса храбрости. И ваше командование тут совершенно ни при чем, хотя оно, конечно же, считает иначе.

Насчет командования Тедди не заблуждался: на территории врага, как показывал его опыт, воевали пока лишь бомбардировщики, но он только улыбнулся, вежливо кивнул и сказал спасибо. Женская ладонь крепче сжала его локоть: на Тедди повеяло запахом гардении. Женщина вынула из сумочки портсигар и протянула Тедди:

— Угощайтесь. — А сама склонила голову к поднесенной им зажигалке, и тут появилась Нэнси, совершенно обворожительная, в чем-то нежно-голубом, и офицерская жена опомнилась. — Боже, это ваша супруга? Вот счастливец! А я прикурить попросила, — добавила она в расчете на Нэнси и грациозно уплыла в сторону.

— Разыграно, как по нотам, — засмеялась Нэнси. — Вовремя она ноги унесла.

— Ты о чем?

— Ой, милый, не будь таким наивным, неужели до тебя не доходит, чего она хотела?

— Чего?

— Тебя, естественно.

Конечно, он это понимал и мог только гадать, чем бы кончилось дело, окажись он здесь в одиночестве. Скорее всего, он бы с ней переспал. Его не переставало удивлять, насколько откровенными сделала женщин война, а он пребывал в таком состоянии духа, что становился легкой добычей. У той незнакомки был красивый торс и определенный шик: видимо, знала себе цену.

— Да она готова была тебя живьем съесть, — продолжила Нэнси. По его наблюдениям, ей показалось, что он бы и сам не допустил таких вольностей. И нашел бы способ их пресечь. — Мне, если можно, джин.

— Ты дивно выглядишь, — сказал Тедди.

— Ой, спасибочки, добрый господин. Вы и сами страсть как хороши.

Нэнси, нехотя признал Тедди, хотя и не вслух, рассудила здраво: они правильно сделали, что уехали. Проснувшись рано утром, он обнаружил, что его рука неловко прижата ее телом. От простыней пахло ландышевым ароматом, куда более чистым, чем приторная гардения.

Наверное, разбудили его чайки, но ему даже нравились их неугомонные крики. Он подумал, что с начала войны жил сугубо островной жизнью (ночные перелеты через Северное море не могли считаться «вылазками на побережье»). Да и свет здесь был совсем другим, хотя в щель между тяжелыми парчовыми шторами пробивались лишь тонкие лучики. Номер им достался вполне приличный, с выходящей на кованый балкон застекленной дверью и с видом на море. Нэнси призналась, что за этот номер пришлось заплатить «астрономическую сумму», а забронировать его удалось только потому, что некий вице-адмирал в ту ночь отсутствовал. Она свободно ориентировалась в военно-морской иерархии, гораздо лучше, чем Тедди, который испытывал летчицкое пренебрежение к других родам войск. Военно-морские коды, подумал он: наверняка она этим и занимается.

Страницы: «« ... 89101112131415 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Волшебства много не бывает! Рита и Стас в сопровождении верного Шарфа Бархатовича и новых друзей отп...
«… Почти вся отношенческая психотерапия разворачивается в одной и той же точке.Встречаются каннибал ...
Никогда еще секс не был таким бременем…Когда жизнь медленно, но верно начинает катиться ко дну, само...
Знаешь ли ты того, кто спит рядом с тобой? Какие секреты он скрывает, о чем молчит и куда уходит поз...
Промозглой осенней ночью в родовом поместье древнего графского рода произошло кровавое убийство. Пог...
Автор изображает войну такой, какой ее увидел молодой пехотный лейтенант, без прикрас и ложного геро...