До свидания там, наверху Леметр Пьер

38

Это было настолько из ряда вон выходящим, что мадемуазель Раймон была просто поражена. Короче говоря, за все время работы на мэра округа с таким она еще не сталкивалась. Она прошлась по комнате, а он даже не посмотрел в ее сторону, ну ладно… но она трижды обошла вокруг его стола, а он ни разу не залез рукой ей под юбку, это — нечто…

Уже несколько дней Лабурден был сам не свой: остекленевший взгляд, опущенные уголки рта. Даже если бы мадемуазель Раймон исполнила танец наложницы из сераля, снимающей одно покрывало за другим, он бы этого просто не заметил. Лицо у него бледное, передвигается с трудом, подобно человеку, который в любой момент опасается сердечного приступа. Тем лучше, подумала она, сдохни, падаль. Внезапная немощность ее патрона была первым моральным удовлетворением, которое она испытала с тех пор, как ее приняли сюда на работу. Счастье-то какое!

Лабурден встал, медленно надел пиджак, взял шляпу и, не говоря ни слова, вышел из кабинета. Пола рубашки вылезла у него из брюк, а такого рода детали превращают любого мужчину в убожество. В его тяжелой поступи было что-то от быка, отправляющегося на скотобойню.

В особняке Перикуров ему сообщили, что хозяина дома нет.

— Я подожду, — сказал он.

Толкнув дверь в гостиную, он с отрешенным взглядом повалился на первый попавшийся диван, и в таком положении Перикур застал его три часа спустя.

— Что вы здесь делаете? — спросил Перикур.

Его приход привел Лабурдена в замешательство.

— Ах! Господин президент… господин президент… — твердил он, пытаясь подняться.

Вот и все, что он нашелся сказать, убежденный в том, что этим все высказал, все объяснил.

Перикур, несмотря на то что Лабурден вызывал в нем раздражение, питал по отношению к нему крестьянскую слабость. Объясните-ка мне, в чем дело, — иногда говаривал он ему с терпением, которое тратят только на коров и дураков.

Но в этот день он держался холодно, вынуждая Лабурдена приложить дополнительные усилия к тому, чтобы подняться с дивана и объяснить: вы поймите, господин президент, не было никаких поводов предполагать, да я уверен и вы сами, и все-все-все, да как представить что-нибудь подобное и так далее.

Его собеседник дал ему излить поток ненужных слов. Перикур вообще его больше не слушал. Достаточно и того, что сказано. А Лабурден продолжал свои сетования:

— Представьте себе, господин президент, этого Жюля д’Эпремона не существует! — Он был чуть ли не в восторге от этого. — Что же получается? Член Института Франции, работает в Америках, да не может быть такого, что он не существует! Все эти наброски, восхитительные рисунки, великолепный проект, ведь кто-то же их сделал!

Когда Лабурден находился в таком состоянии, ему непременно надо было переключиться на что-то другое, так как в противном случае его голова начинала работать в замкнутом цикле, и это могло продолжаться часами.

— Так он не существует, — подвел итог Перикур.

— Вот именно! — воскликнул Лабурден, искренне довольный тем, что его так верно поняли. — Представляете, не существует и адреса: улица Лувра, пятьдесят два! Знаете, что там находится?

Молчание. Как бы там ни было, Лабурден страстно любил загадки, кретины вообще обожают эффекты.

— Почта! — прорычал он. — Почтовое отделение! Адреса нет, есть только почтовый ящик!

Он был восхищен изяществом уловки.

— И вы только теперь это заметили…

Лабурден воспринял порицание как поощрение:

— Совершенно верно, господин президент! Хотя заметьте, — (он поднял указательный палец, чтобы подчеркнуть тонкость своего подхода), — были у меня кое-какие сомнения. Да, мы получили уведомление о вручении, напечатанное на машинке письмо, в котором говорилось, что художник находится в Америках, и все эти известные вам рисунки, но в конце концов я…

Тут он изобразил на своем лице сомнение и сопроводил его движением головой, призванным выразить то, что не в состоянии передать словами, — его глубокую прозорливость.

— И вы заплатили? — холодно прервал его Перикур.

— Но… но… но… но… а как вы думаете? Конечно же, господин президент, мы заплатили!

Он был категоричен:

— Без оплаты нет заказа, без заказа нет памятника. Мы не могли поступить иначе. Мы внесли задаток на счет компании «Патриотическая Память», ничего не поделаешь!

В подкрепление сказанного он извлек из кармана что-то вроде брошюрки. Перикур вырвал ее у него из рук, нервно пролистал. Лабурден даже не дал ему возможности задать вопрос, который вертелся у него на языке.

— Этой компании не существует! — завопил он. — Эта компания…

Он вдруг замолк. И это слово, которое, однако, вот уже два дня он обдумывал со всех сторон, вырвалось у него.

— Эта компания… — снова заговорил он, потому что заметил, что голова у него работает подобно мотору автомобиля: достаточно несколько раз крутануть рукоятку и иной раз заводится, — фиктивная! Да, фиктивная!

Он улыбался во весь рот, вполне гордый тем, что ему удалось преодолеть эту языковую трудность.

Перикур продолжал перелистывать тощий каталог.

— Но, — сказал он, — это же промышленные образцы.

— Э-э… да, — осмелился сказать Лабурден, не понимая, куда клонит президент.

— Лабурден, мы же заказывали оригинальную работу, так ведь?

— А-а! — прокричал Лабурден, который совсем забыл о вопросе, но тут вспомнил, что специально готовил на него ответ. — Верно, господин президент, действительно очень оригинальную. Видите ли, Жюль д’Эпремон, член Института, является автором как промышленных образцов, так и тех, которые, как говорится, делаются на заказ. Такой вот он — на все руки!

Тут он вспомнил, что говорит-то он о полностью вымышленном персонаже.

— Вернее, он все умел, — добавил он, понижая голос, словно речь шла о скульпторе, который умер и, таким образом, не в состоянии выполнить заказ.

Перелистывая каталог и глядя на представленные образцы, Перикур оценивал размах мошенничества: вся страна.

Будет невероятный скандал.

Не обращая внимания на Лабурдена, обеими руками подтягивавшего брюки, г-н Перикур развернулся, прошел в свой кабинет, и перед ним предстал весь масштаб его провала.

Все вокруг него: рисунки в рамочках, эскизы, проекты его памятника — вопило о его унижении.

И дело не столько в потраченных деньгах, ни даже в том, что такой человек, как он, дал себя обобрать, нет, его убивало то, что над его горем кто-то поиздевался. Деньги, репутация — это еще полбеды, с него не убудет, а в деловом мире он давно узнал, что злопамятность — плохой советчик. Но насмехаться над его горем — все равно что с презрением отнестись к гибели его сына. Как он сам когда-то вел себя так же. Этот памятник погибшим, вместо того чтобы загладить причиненное сыну зло, лишь удвоил ставку. Ожидаемое искупление превратилось в издевку.

Каталог компании «Патриотическая Память» предлагал целую гамму промышленных образцов по заманчивым ценам. Сколько таких фиктивных памятников уже продано? Сколько семей выложили деньги за эти химеры? Сколько коммун, жертв своего простодушия, дали ободрать себя как липку? То, что у кого-то хватило наглости, что у кого-то вообще возникла сама мысль ограбить стольких несчастных, было попросту невероятно.

Перикур не был настолько благородным, чтобы глубоко сочувствовать жертвам, которых, как он предполагал, было множество, и не испытывал желания прийти им на помощь. Он думал о себе, о выпавшем на его долю горе, о своем сыне, о своей собственной истории. Страдал он прежде всего оттого, что не только никогда не был отцом, но и никогда им не будет. Но, как человека самовлюбленного, еще больше задело его то, что, как ему казалось, удар был направлен против него лично: те, кто платил за серийные образцы, остались в дураках в результате всеобщего надувательства, тогда как он чувствовал себя жертвой особого вымогательства.

Это поражение сильно ранило его гордость.

Совершенно разбитый, испытывая отвращение, он сел за стол и снова открыл каталог, который он нечаянно смял. Он внимательно прочел длинное письмо, с которым мошенник обратился к мэрам городов и деревень. Ловкие, внушающие доверие, такие с виду бесспорные слова! Перикур задержался на доводе, который, вероятно, и обеспечил мошенникам успех: исключительная скидка, сама по себе очень привлекательная для скромного бюджета, что-то вроде нежданной прибыли… И даже дата, 14 июля, такая символическая…

Он поднял голову, протянул руку и справился по календарю.

Мошенники оставили клиентам мало времени на то, чтобы успеть прореагировать или попытаться узнать, с кем они имеют дело. Если заказчики, отправив заказ и задаток, получили должным образом заполненную квитанцию, то у них не было никаких оснований для беспокойства ранее 14 июля, даты окончания действия скидки. Сегодня двенадцатое. Это вопрос нескольких дней. Поскольку никаких подозрений до сих пор не возникло, мошенники, несомненно, смоются, только когда заграбастают оставшиеся авансы. Что до клиентов, то самые сообразительные или самые проницательные скоро попытаются проверить, не обманулись ли они со своей доверчивостью.

И что тогда будет?

Разразится скандал. Через день, два или три. А возможно, даже через несколько часов.

А что потом?

Газеты будут состязаться между собой в излиянии чувств, полиция будет стоять на ушах, а депутаты, оскорбленные за честь страны, завернутся в покрывало патриотической добродетели…

— Чушь, — пробормотал Перикур.

И даже если проходимцев все же отыщут и арестуют, ну, три-четыре года будет идти следствие, потом состоится суд, за это время все успокоятся.

Даже я, подумал он.

Мысль эта его не успокоила: завтра не в счет, страдает-то он сегодня.

Он закрыл каталог, разгладил его ладонью.

Жюль д’Эпремон и его подельники, когда их арестуют (если их когда-нибудь арестуют), уже не будут конкретными людьми. Они станут фактом действительности, знаменитостями, как это было с Раулем Виленом, как это происходит с Ландрю.

Отданные во власть всеобщей ярости, виновные больше не будут принадлежать своим жертвам. А он, Перикур, кого сможет он ненавидеть, когда эти бандиты станут достоянием общественности?

Хуже того, его имя окажется в центре судебного разбирательства! И если, к несчастью, он единственный, кто заказал памятник по индивидуальному проекту, не окажется ли он единственным, о ком будут говорить: глядите, вот он, тот самый, который вложил в дело сто тысяч франков и остался ни с чем! От этой мысли у него перехватило дыхание: ведь тогда он предстанет в глазах всех лохом, жалким простофилей. Он, успешный предприниматель, грозный банкир, позволил себя надуть по-крупному третьесортным мошенникам.

Он не находил слов.

Его слепило оскорбленное самолюбие.

В нем происходило что-то загадочное и бесповоротное: он хотел заполучить людей, совершивших это преступление, как редко чего-нибудь хотел в своей жизни, с таким безумным жаром. Он не знал, что он будет с ними делать, но он хотел их достать — вот и все.

Сброд. Шайка бандитов. Они уже покинули страну? Может быть, и нет.

Сможет ли он найти их раньше полиции?

Был полдень.

Он дернул за шнурок и велел позвонить зятю. Пусть приезжает.

Срочно.

39

Анри д’Олнэ-Прадель вошел в просторное помещение почты на улице Лувра около трех часов дня и выбрал скамейку, с которой мог видеть ряды почтовых ящиков на стене недалеко от монументальной лестницы, ведущей на второй этаж.

Ящик под номером 52 находился метрах в пятнадцати от него. Он сделал вид, что поглощен чтением газеты, но вскоре понял, что долго просидеть на этом месте ему не удастся. Прежде чем открыть ящик, жулики явно должны долго наблюдать, нет ли чего необычного, да и, конечно, вряд ли они приходят сюда средь бела дня, скорее с утра. Наконец теперь, находясь на месте действия, он понял, что влип в то, чего больше всего боялся: для мошенников сегодня гораздо более рискованно прийти забрать последние платежи, чем сесть на поезд, идущий на другой конец Европы, или на судно, направляющееся в Африку.

Они не придут.

А счет шел на минуты.

От этой мысли настроение у него испортилось.

Работники от него ушли, компаньоны кинули, тесть отступился, жена бросила, никакой перспективы перед лицом грозящей катастрофы… Он прожил три худших дня своей жизни до этого вызова в последнюю минуту: экстренно присланный курьер, написанные в спешке слова на визитной карточке Марселя Перикура: «Немедленно приезжайте ко мне».

Тут же он взял такси, приехал на бульвар Курсель, на втором этаже столкнулся с Мадлен… Как всегда, блаженная улыбка на губах — гусыня-несушка. По виду и не скажешь, что она помнит, как двумя днями раньше хладнокровно приговорила его.

— А, тебя отыскали, дорогой?

Казалось, она испытывает облегчение. Какая же скотина! Она отправила посыльного искать его прямо в постель Матильды де Босержан, остается только гадать, как она узнала, где он находился.

— Надеюсь, тебе не помешали получить оргазм? — спросила Мадлен. А так как Анри прошел мимо, ничего не ответив, она добавила: — Ах да, ты идешь к папе… Еще одно чисто мужское дело, какие вы порой несносные…

Затем она скрестила руки на животе и вновь вернулась к своему любимому занятию, которое заключалось в том, чтобы угадать, что это выпирает: коленки, пяточки или локоток; это маленькое создание юлило, как рыбка; она обожала разговаривать с ним.

По мере того как время шло, бесчисленные клиенты подходили к окошкам, открывались все почтовые ящики, кроме того, за которым следил Анри, он переходил с одного места на другое, со скамейки на скамейку, с первого этажа на второй, туда, где можно было покурить, наблюдая за первым этажом. Он томился от такого бездействия, но что еще делать? Он снова и снова проклинал старого Перикура, по вине которого беспомощно торчал здесь. При встрече ему показалось, что старик, должно быть, очень сильно сдал. Этот человек умрет за работой, бессилие сквозило во всем его облике: в опущенных плечах и в фиолетовых тенях под глазами… Признаки слабости стали заметны уже некоторое время назад, но, похоже, его состояние еще больше ухудшилось. В Жокей-клубе шептались о том, что после ноябрьского инцидента он уже совсем не тот. Доктор Бланш, просто настоящий сфинкс, и тот опускал глаза, когда речь заходила о Марселе Перикуре, — этим все сказано. И безошибочный показатель: на бирже некоторые акции его группы пошли на снижение. Правда, недавно они поднялись, но все же…

Сознавать, что Анри разорится до того, как старик отдаст концы, то есть когда будет слишком поздно, было невыносимо. Вот если бы он сыграл в ящик сейчас, а не через полгода или через год… Конечно же, завещание, как и брачный контракт, были блокированы прочно, но Анри нерушимо верил в свою способность получать от женщин то, что ему хотелось, — эту способность удалось опровергнуть только его жене (это уж чересчур!). Но если потребуется, он мобилизует все силы и с Мадлен быстро справится. А от состояния старика оторвет свой кусок, слово солдата. Какая трата сил! Он слишком многого хотел или слишком быстро… Прошлого не воротить, это так, но Анри был человеком действия, он не из тех, кто плачется.

— Вас ожидают большие неприятности, — сказал ему старый Перикур, когда Анри сел напротив него, все еще держа в руке визитную карточку, предписывающую ему явиться.

Анри ничего не ответил, потому что так оно и было. Все, что еще было поправимо, — мелкие проблемы с кладбищами — после обвинения в подкупе чиновника становилось почти непреодолимым.

Почти. То есть не совсем непреодолимым.

И стало быть, раз Перикур послал за ним и дошел до того, чтобы настичь его в постели одной из любовниц, значит он ему ужас как нужен.

О чем же пойдет речь, если тесть соизволил позвать его, Анри д’Олнэ-Праделя, чье имя он произносил не иначе как с пренебрежением? Анри не имел об этом ни малейшего представления, он только знал, что вот он здесь, сидит в кабинете старика, а не стоит, и что он ни о чем не просил. Забрезжил слабый лучик надежды, но Анри не задал ни одного вопроса.

— Без меня вам с неприятностями не справиться.

Анри совершил первую ошибку: самолюбие заставило его слегка скептически ухмыльнуться. Перикур отреагировал с яростью, какой Анри в нем не знавал.

— Вы покойник! — взревел он. — Вы понимаете? Покойник! С тем, в чем вас обвиняют, государство лишит вас всего: состояния, репутации — всего, и вы от этого не оправитесь. А закончите свои дни в тюрьме!

Анри принадлежал к тому роду людей, которые после крупной тактической ошибки способны проявить замечательную интуицию. Он встал и направился к выходу.

— Стойте! — крикнул Перикур.

Без тени какого-либо колебания Анри развернулся, решительным шагом прошелся по комнате, оперся ладонями о стол тестя, наклонился к нему и сказал:

— Тогда прекратите мне грубить. Я вам нужен. Не знаю для чего, но, чтобы все было ясно, о чем бы вы меня ни попросили, мои условия остаются прежними. Министр ваш человек? Очень хорошо, в таком случае вы лично переговорите с ним, сделаете так, чтобы все, что он мне инкриминирует, было бы выброшено на свалку, я хочу, чтобы с меня сняли все обвинения.

Высказав это, он снова сел в кресло и скрестил ноги. Можно было поспорить, что он сидит в Жокей-клубе в ожидании, когда мажордом принесет ему бокал отменного коньяка. Любой другой в таком положении дрожал бы, задаваясь вопросом, чего от него потребуют взамен, только не Анри. Три дня он думал о неминуемом крахе, и теперь он был готов на все. Велите убить — убью.

Перикур вынужден был все объяснить: свой заказ памятника погибшим, мошенничество в масштабах всей страны, в котором самой значительной, видной жертвой был он. Анри хватило ума не улыбнуться. И он начинал понимать, о чем попросит его тесть.

— Скандал неизбежен, — пояснил Марсель Перикур. — Если полиция их арестует до того, как они сбегут, ими завладеют правительство, судьи, газеты, ассоциации, жертвы, бывшие фронтовики… Я этого не хочу. Найдите их.

— Что вы хотите с ними сделать?

— Это вас не касается.

Анри был уверен, что Перикур и сам этого не знал, но это не его дело.

— А почему я? — спросил Анри.

Он тут же прикусил язык, но было поздно.

— Чтобы отыскать этих мерзавцев, нужен мерзавец того же пошиба.

Анри проглотил оскорбление. Перикур пожалел о сказанном — не потому, что зашел слишком далеко, а потому, что это было непродуктивно.

— Кроме того, время поджимает, — добавил он уже более примирительным тоном. — У нас остаются часы. У меня никого, кроме вас, нет под рукой.

Около восемнадцати часов, сменив дюжину раз место наблюдения, ему пришлось признать очевидное: стратегия ожидания в почтовом отделении на улице Лувра не сработает. Во всяком случае, сегодня. И никто не мог сказать, будет ли завтра.

Какая еще зацепка была у Анри, кроме как ждать на почте у Лувра гипотетического прихода абонентов почтового ящика номер 52? Только типография, изготовившая каталог?

— Туда не ходите, — предупредил Перикур. — Вам придется задавать вопросы, а если распространится весть о том, что этой типографией интересуются, доберутся до ее заказчиков, до самой компании, мошенничества, и разразится скандал.

Если не типография, то остается банк.

«Патриотическая Память» получала авансы от клиентов, но, чтобы узнать, в какой банк положены собранные средства, нужны были время и допуск — все то, чего у Анри не было.

Все возвращалось к исходному пункту: или почта, или ничего…

Он не стал идти против натуры и выбрал наступление. Несмотря на запрет Перикура, он поехал в типографию братьев Рондо на улице Аббесс.

В такси он еще раз пролистал переданный ему Перикуром каталог «Патриотической Памяти»… Реакция Перикура была значительно острее реакции закаленного делового человека, ставшего жертвой мошенничества, это была реакция человека, задетого лично. Тогда о чем идет речь?

Такси застряло в пробке на улице Клиньянкур. Анри закрыл каталог, испытывая смутное восхищение. Он занимался поисками опытных мошенников, организованной, опытной банды, шансов найти их было немного, потому что в его распоряжении имелось совсем мало данных, а времени еще меньше. Он не мог не почувствовать некое восхищение добротностью этого надувательства. Каталог был почти шедевром. Если бы все помыслы Анри не были устремлены на результат, от которого зависела его жизнь, он бы улыбнулся собственному определению. Но вместо этого он поклялся себе, что раз речь идет о том, кто кого, то, если понадобится, он уничтожит эту банду боевыми гранатами, горчичным газом, расстреляет из пулемета. Если отыщется хоть малейшая лазейка, он от них оставит мокрое место. Он почувствовал, как мышцы у него на груди и животе напряглись, а губы сжались…

Вот так, подумал он, дайте мне один шанс из десяти тысяч, и вы покойники.

40

Ему немного нездоровится, отвечал Альбер всем служащим в «Лютеции», которые беспокоились, что ничего не слышно о мсье Эжене. Вот уже два дня он не показывался и ни за чем не посылал. Все привыкли к его исключительным чаевым, и то, что они вдруг перестали их получать, вызывало огорчение.

Альбер отказался от услуг врача отеля, но тот все равно пришел. Альбер приоткрыл дверь, сказал, ему лучше, спасибо, он отдыхает, и закрыл ее.

Но Эдуару лучше не становилось, он мучился, извергал обратно все, что съедал, из его горла вырывались хрипы, как из кузнечных мехов, а жар не спадал. Выходил он из такого состояния очень долго. Альбер задавался вопросом, будет ли Эдуар в состоянии перенести поездку? Как, черт возьми, он достал героин? Альбер не знал, много ли его надо, он в этом деле совсем не разбирался. А если героина не хватит, что будет, если Эдуару понадобятся новые дозы во время многодневного плавания, что с ними будет? Альбер, никогда раньше не плававший на корабле, опасался морской болезни. Если он не сможет заботиться о товарище, кто будет этим заниматься?

Когда Эдуар не спал или не изрыгал из разверстой глотки то немногое, что Альберу удавалось заставить его проглотить, он лежал, не шевелясь и устремив взгляд в потолок, а вставал только для того, чтобы сходить в туалет, у которого его дожидался Альбер. Не закрывай дверь на ключ, — говорил он, — чтобы, если что случится, я смог прийти тебе на помощь. Даже в туалете…

Альбер был в отчаянии.

Все воскресенье он посвятил уходу за товарищем. Эдуар большую часть времени пролежал весь в поту, страдая от сильных судорог, которые перемежались хрипами. Альбер то и дело сновал между комнатой и ванной с чистым бельем, заказал гоголь-моголь, мясной бульон, фруктовые соки. В конце дня Эдуар потребовал дозу героина.

— Это мне поможет, — в лихорадке написал он.

По своему малодушию, так как состояние товарища тревожило его, а приближение срока отъезда ввергало в панику, Альбер согласился, но тут же пожалел об этом: у него не было ни малейшего представления о том, как взяться за это, так что в очередной раз он угодил в переделку…

Хотя из-за возбуждения и переутомления руки Эдуара двигались неуверенно, было видно, что у него выработался навык, Альбер обнаружил эту новую перемену и был болезненно задет своим открытием. Тем не менее Альбер подготовил все, что нужно, выложил шприц и принялся крутить колесико зажигалки…

Во многом это напоминало те времена, когда они с Эдуаром познакомились. Роскошный номер «Лютеции» не имел ничего общего с фронтовым госпиталем, где двумя годами ранее Эдуар чуть не умер от заражения крови в ожидании перевода в столичную клинику. Однако сближение этих двух человек, отеческая забота Альбера, беспомощность Эдуара, его глубокое горе и подавленность, от которой Альбер, испытывая чувство вины, великодушно и неумело пытался излечить его, вызывали в памяти обоих воспоминания, о которых трудно было сказать, были ли они ободряющими или тревожащими. Круг замкнулся, вернувшись в исходную точку.

Сразу же после укола Эдуар испытал такой удар, как если бы кто-то мощно хлопнул его по спине, а голову за волосы оттянул назад. Это длилось несколько мгновений. Он лег на бок, на его лице читалось вновь обретенное блаженство, и он погрузился в благостное оцепенение. Растерянно опустив руки, Альбер какое-то время сидел рядом, глядя на спящего Эдуара. Он чувствовал, что его пессимизм того и гляди возобладает. Он никогда не верил ни в то, что им удастся двойное мошенничество с банком и подпиской на памятники, ни в то, что в случае успеха они смогут покинуть Францию, а теперь не представлял себе, как сможет вместе со спутником, который находится в таком плачевном состоянии, доехать на поезде до Марселя, а затем еще совершить многодневное морское путешествие, не привлекая к себе внимания. Не говоря уже о Полине, с которой возникали страшные проблемы. Признаться? Сбежать? Потерять ее? Война была большим испытанием на одиночество, но это ни в какое сравнение не шло с периодом демобилизации, когда оно приняло характер схождения в ад: бывали такие моменты, когда он был бы рад оказаться в немецком плену, лишь бы с одиночеством было покончено раз и навсегда.

Однако надо было действовать, и, воспользовавшись тем, что Эдуар спал, ближе к вечеру Альбер спустился к стойке регистрации и подтвердил, что господин Ларивьер покинет отель четырнадцатого в полдень.

— Что значит — вы подтверждаете?.. — спросил портье.

Мужчина, крупный, сурового вида, воевал, и снаряд разорвался так близко от него, что он потерял при этом одно ухо. Угоди осколок на несколько сантиметров левее, он выглядел бы как Эдуар, однако ему повезло больше: он мог крепить правую дужку очков с помощью клейкой ленты, цвет которой был подобран в тон накладок, скрывавших шрам в том месте, где осколок снаряда вошел ему в череп. Альбер вспомнил о слухах, что есть такие солдаты, что живут с осколком в мозгу — осколком, который хирурги не смогли извлечь, — но никогда лично не встречал таких раненых. Возможно, портье был одним из них. Если так, это не слишком ослабило его ум: он сохранил способность отличать людей высшего света от низшего. Он чуть заметно скривил губы. Несмотря на приличный костюм и надраенные ботинки, манеры у Альбера, что ни говори, были простецкие, что легко можно было заметить по его жестам, может быть, по манере выговаривать слова или по тому глубокому почтению, которое он не мог не проявлять ко всем людям, носящим форму, будь то даже униформа отеля.

— Так, значит, мсье Эжен покидает нас?

Альбер подтвердил. Следовательно, Эдуар не предупредил о своем отъезде. Было ли у него вообще намерение съезжать?

— Разумеется! — написал Эдуар, когда его спросили об этом после пробуждения.

Буквы он выводил вкривь и вкось, но разобрать можно было.

— Конечно, мы уезжаем четырнадцатого!

— Но ты же совсем не готов… — настаивал Альбер. — То есть нет ни чемодана, ни одежды.

Эдуар хлопнул себя по лбу — какой же я идиот.

При Альбере он почти никогда не надевал маску, и этот запах вывернутого наизнанку желудка, идущий из глотки, иногда было трудно вынести.

С каждым днем Эдуару становилось все лучше и лучше. Он снова начал есть, и хотя не мог долго держаться на ногах, к понедельнику его состояние должно было реально улучшиться, в этом не было сомнений. Альбер, уходя от него, думал было забрать шприц, героин и оставшиеся ампулы с морфином, но решил, что провернуть эту операцию будет трудно: во-первых, Эдуар не даст ему это сделать, а во-вторых, Альберу недоставло решимости, а сил хватило бы лишь на то, чтобы дождаться отъезда, — на отсчет часов.

Поскольку Эдуар ни о чем заранее не позаботился, Альбер пошел в «Бон Марше» купить ему одежду. Чтобы не схватить что-нибудь безвкусное, он обратился к продавцу, мужчине лет тридцати, который окинул его взглядом с головы до ног. Альберу нужно было что-нибудь «очень шикарное».

— И что же такое «шикарное» мы ищем?

Продавец, которому, по-видимому, очень хотелось услышать ответ, нагнулся к Альберу и пристально посмотрел ему в глаза.

— Ну, — пролепетал Альбер, — шикарное, то есть…

— Да?..

Альбер старался сообразить… Он никогда не думал, что «шикарное» можно понимать как-то иначе, чем «шикарное». Он показал на стоявший справа от него манекен, одетый с ног до головы: шляпа, ботинки, пальто.

— Вот, я считаю, что это шикарно…

— Теперь мне понятно, — сказал продавец.

Он осторожно снял весь комплект, разложил его на прилавке и, отступив на метр, словно любуясь полотном мастера, осмотрел его.

— У мсье очень хороший вкус.

Он посоветовал еще рубашки и галстуки, Альбер, поломавшись немного для вида, согласился взять все, а потом с облегчением смотрел, как продавец упаковывает костюм.

— Также нужен… еще один комплект, — сказал он. — Когда мы прибудем на место…

— На место, отлично, — вторил ему продавец, заканчивая перевязывать пакеты. — На место — это куда?

Альбер не хотел сообщать конечный пункт, об этом и речи быть не могло, наоборот, надо было схитрить.

— В колониях, — заявил он.

— Что ж…

Продавец, похоже, вдруг очень заинтересовался. Возможно, и он когда-то тоже желал того же, строил планы.

— Так что из одежды?

Представление Альбера о колониях составилось отовсюду понемножку: по почтовым открыткам, по слухам, по картинкам в журналах.

— Что-нибудь такое, что бы там подошло…

Продавец понимающе сложил губы: кажется, у нас есть как раз то, что вам надо, но на этот раз нет манекена в полном облачении, чтобы понять, что к чему, вот здесь пиджак, пощупайте-ка ткань, а вот там брюки, очень элегантные и в то же время практичные, и, конечно же, шляпа.

— Вы уверены? — отважился спросить Альбер.

Продавец был категоричен: о человеке судят по шляпе. Альбер, который полагал, что судят по обуви, купил то, что ему предложили. Продавец широко улыбнулся: то ли из-за упоминания о колониях, то ли из-за продажи двух полных комплектов одежды, в нем сквозило что-то удивительно хищное — Альбер замечал такое в некоторых ответственных работниках банка; что и говорить, это ему вовсе не понравилось, он и так чуть было не проговорился, но нельзя допускать скандалов здесь, в двух шагах от отеля, им уезжать меньше чем через два дня — ни к чему допускать промашку, которая сведет насмарку все усилия.

Альбер купил также кожаный дорожный сундук рыжеватого цвета, два новых чемодана в тон ему — в один из них он сложит деньги, — а также новую шляпную коробку для своей конской головы, и распорядился доставить все в отель «Лютеция».

Под конец он выбрал красивую шкатулку, очень даже в женском вкусе, и положил туда сорок тысяч франков. Прежде чем вернуться в отель и ухаживать за товарищем, он зашел в почтовое отделение на улице Севр и отослал шкатулку мадам Бельмонт вместе с короткой запиской, в которой уточнялось, что деньги эти предназначены для Луизы, «когда она вырастет», и что они с Эдуаром рассчитывают на мадам Бельмонт в том, «чтобы как можно лучше разместить средства до тех пор, пока малышка не станет достаточно взрослой, чтобы распорядиться ими».

Когда покупки доставили, Эдуар осмотрел одежду, с удовольствием покачал головой, даже удосужился показать, что все на большой палец, браво, отлично. Ну вот, подумал Альбер, плевать он на это хотел. И отправился на свидание с Полиной.

В такси он еще раз продумал свою маленькую речь и прибыл, преисполненный добрых намерений, а именно: он объяснит ей реальное положение дел, так как на этот раз вилять больше некогда, уже 12 июля, а он уезжает 14-го, если будет жив, так что или сейчас, или никогда. Его решение было больше похоже на заклинание, потому что в глубине души он знал, что не способен на такое признание.

Он уже думал о том, почему он не в силах решиться на это. Все сводилось к нравственной проблеме, как он предчувствовал, непреодолимой.

Дочь разнорабочего и фабричной работницы, Полина была из скромной среды и впитала катехизис с молоком матери, нельзя было себе представить людей, более щепетильных в вопросах целомудрия и порядочности, чем такие бедняки.

Полина ему показалась как никогда очаровательной. Альбер купил ей шляпку, которая подчеркивала всю прелесть лица, ее лучистую и обезоруживающую улыбку.

Видя, что Альбер не в своей тарелке и этим вечером еще более молчалив, чем обычно, что он хочет что-то высказать, но все время сдерживается, Полина переживала одну из самых чудесных минут в своих отношениях с ним. Она не сомневалась: он собирается просить ее выйти за него замуж, но никак не может решиться. Альбер не только застенчив, думала она, он еще и малость боязлив. Обаятельный, действительно добрый, но если его не заставить заговорить, то можно ждать хоть до второго пришествия.