До свидания там, наверху Леметр Пьер

31

Обстановка в доме была далека от эйфории. Для всех, кроме Эдуара, но он всегда вел себя иначе, чем другие; вот уже несколько месяцев, как он постоянно веселился, и невозможно было заставить его прислушаться к голосу разума, как будто он не понимал серьезности происходящего. Альбер не хотел думать о том, сколько морфина он потребляет, хотя его количество достигло небывалых размеров. Нельзя за всем уследить, а у него и своих неразрешимых проблем хватает. Как только он стал работать в банке, то сразу же открыл счет на компанию «Патриотическая Память», чтобы вносить туда поступающие средства…

Шестьдесят восемь тысяч двести двадцать франков. Вот это результат!

Тридцать четыре тысячи каждому.

У Альбера никогда еще не было столько денег, однако если сопоставить прибыль и риски… Ему грозило тридцать лет тюрьмы за присвоение суммы, равной зарплате рабочего за чуть меньше чем пять лет. Это было попросту смехотворно. Было 15 июня. Большая кампания по продаже памятников павшим заканчивалась через месяц, и ничего. Или почти ничего.

— Как это — ничего? — написал Эдуар.

В тот день, несмотря на жару, он надел африканскую маску, очень высокую — она закрывала все его лицо. Над головой красовались два рога, закрученные, как у барана, а от глаз пунктиром спускались по щекам две синие, почти фосфоресцирующие линии, словно веселые слезы, доходившие до разноцветной бороды, расцветавшей книзу веером. Все было раскрашено охрой, желтым, ярко-красным; там, где головной убор соприкасался со лбом, имелись даже дугообразные извилины темно-зеленого цвета, словно маленькие змейки, так похожие на настоящих, что можно было подумать, будто они медленно скользят, не прекращая движения, вокруг головы Эдуара, словно кусая себя за хвост. Живая, веселая, разноцветная маска резко контрастировала с настроением Альбера, который склонялся к черному и белому, чаще к черному.

— А вот так — ничего! — выкрикнул он, протягивая счета товарищу.

— Подожди! — ответил Эдуар как всегда.

Луиза лишь слегка опустила голову. Она осторожно разминала бумажную массу, готовя материал для следующих масок. Девочка задумчиво смотрела в эмалированный таз, не обращая внимания на возгласы мужчин; чего она только не наслушалась от этих двоих…

Подсчеты Альбера были точны: семнадцать крестов, двадцать четыре факела, четырнадцать бюстов — все эти вещи не приносили никакой прибыли; что касается памятников, то заказов всего лишь девять! Но это еще полбеды! За два из них мэрии внесли лишь четверть задатка вместо половины и добивались отсрочки на остаток платежа. Было напечатано три тысячи бланков квитанций, чтобы подтверждать получение заказов, а выписано шестьдесят…

Эдуар отказывался покидать страну, пока они не подберутся к миллиону; пока что у них на руках была лишь десятая часть.

И с каждым днем приближался тот момент, когда вскроется их обман. Возможно, полиция уже начала расследование. При мысли о том, что пора отправляться за корреспонденцией в центральное почтовое отделение на улице Лувра, у Альбера по позвоночнику пробегали ледяные мурашки. Сто раз, стоя перед открытым почтовым ящиком, он едва не обмочил штаны, заметив, что кто-то идет в его сторону.

— Так или иначе, — бросил он Эдуару, — когда тебя что-то не устраивает, ты этому не веришь!

Он бросил счетную книгу на пол и натянул пальто. Луиза продолжала месить бумажную массу, Эдуар склонил голову. Альбер часто приходил в ярость и, не в силах выразить душившие его чувства, уходил из квартиры и возвращался лишь поздно ночью.

За последние месяцы ему выпало множество переживаний. В банке его все считали больным. Этому не удивлялись: война оставила отпечаток на всех бывших фронтовиках, но этого Альбера, по-видимому, затронула сильнее остальных — постоянная нервозность, параноидальные рефлексы… Однако, поскольку он был приятным сослуживцем, каждый норовил дать ему совет: разотрите ступни, ешьте говядину, вы пробовали пить липовый отвар? Сам же он ограничивался тем, что смотрел на себя в зеркало по утрам, когда брился, приходилось признать, что он стал похож на покойника.

В это время Эдуар, как правило, уже строчил на пишущей машинке, кудахтая от удовольствия.

Они совершенно по-разному переживали события. Долгожданный момент успешного завершения их сногсшибательного проекта, который должен был сплотить их, вскружить им голову, стать их общим триумфом, напротив, отдалял их друг от друга.

Эдуар всегда витал в облаках, не думал о последствиях, никогда не сомневался в успехе, ликовал, отвечая на поступавшие письма. Он наслаждался, подражая административно-художественному стилю, коим он наделил Жюля д’Эпремона, тогда как Альбер, терзаемый тревогой, сожалениями, а также злобой, худел на глазах — от него осталась лишь тень.

Он все больше прятался по углам, плохо спал, положив руку на маску в форме лошадиной головы, которую он таскал за собой по всему дому. Если бы он мог, он бы отправился с ней на работу, так как от самой мысли о том, что утром надо идти в банк, у него скручивало живот, а его лошадь представлялась ему единственной защитой, его ангелом-хранителем. Он украл около двадцати пяти тысяч франков, и благодаря первым авансам, поступавшим из мэрий, он, как и обещал себе, полностью возместил ущерб своему работодателю, несмотря на упреки Эдуара. Тем не менее ему приходилось всячески юлить перед инспекторами и проверяющими, потому что ложные записи — свидетельства о совершении растрат — никуда не исчезли. Ему приходилось все время придумывать новые уловки, чтобы замаскировать прежние. Если его разоблачат, то начнется расследование и все раскроется… Нужно было сматываться с тем, что останется после того, как он возместит утраченное банку, то есть с двадцатью тысячами франков каждому! Растерявшись, Альбер теперь понимал, как легко он поддался приступу паники после той неожиданной встречи с Греком. Это вылитый Альбер, — сказала бы мадам Майяр, если бы знала. — Поскольку по натуре он довольно пуглив, то всегда выбирает самое трусливое решение. Вот вы скажете, что он именно поэтому и вернулся с войны живым и невредимым, но в мирное время это просто невыносимо. Если когда-нибудь он найдет себе жену, то эта бедняжка должна иметь стальные нервы…

Если когда-нибудь он найдет себе жену… При мысли о Полине ему вдруг захотелось сбежать одному и больше никого никогда не видеть. Представляя, что с ним будет, если их схватят, он ощущал странную, почти болезненную ностальгию. Если оглянуться назад, забыв о Перемирии и последовавшей за ним череде неприятностей, некоторые моменты фронтовой жизни казались ему почти счастливым временем, тогда все было просто; глядя на свою лошадиную голову, он чувствовал, что сейчас воронка от снаряда была бы для него едва ли не желанным убежищем.

Как же все запуталось…

А начиналось все очень неплохо. Как только каталоги поступили в мэрии, на Альбера сразу же посыпались вопросы, все хотели получить подробную информацию. Они рассылали двенадцать, двадцать, иногда даже двадцать пять писем в день. Эдуар посвящал этому все свое время, трудясь без устали.

Как только приходила почта, он издавал радостный вопль, вставлял в пишущую машинку бланк с шапкой «Патриотическая Память», ставил на патефон пластинку с записью марша из «Аиды», прибавлял звук, поднимал вверх палец, словно пытаясь определить направление ветра, и с восторгом набрасывался на клавиатуру, как концертирующий пианист. Он задумал это аферу не ради денег, а чтобы испытать эйфорию, получить наслаждение от неслыханной провокации. Этот человек без лица собирался показать нос всему миру; это порождало в нем ощущение безумного счастья, помогало воссоединиться с его прежней личностью, которую он едва не утратил.

Почти все вопросы клиентов касались практических аспектов: способы установки, гарантии, система упаковки, технические нормативы для фундамента… У Жюля д’Эпремона, от лица которого писал Эдуар, на все имелись ответы. Он отвечал невероятно подробно, неформально, это успокаивало. Его письма внушали доверие. Члены муниципального совета или секретари мэрии часто описывали свои проекты, что высвечивало невероятную аморальность мошенничества, ведь государство участвовало в покупке этих памятников лишь символически, «в размере тех усилий и жертв, на которые идут города, чтобы почтить и т. д.». Муниципалитеты собирали все, что могли, то есть зачастую совсем немного, а основные расходы ложились… на плечи жителей, собиравших по подписке деньги на данную акцию. Частные лица, школы, приходские церкви, целые семьи отдавали последнее ради того, чтобы имена их братьев, сыновей, отцов, кузенов были высечены на мемориальном памятнике, который будет воздвигнут в центре небольшого городка или рядом с церковью — на веки вечные, как они считали. Ввиду того что собрать в короткий срок необходимую сумму, чтобы воспользоваться выгодным предложением «Патриотической Памяти», было нелегко, во многих письмах содержались просьбы, касающиеся урегулирования вопросов оплаты. Возможно ли отлить модель в бронзе, если аванс составит только шестьсот шестьдесят франков? Однако эта сумма покрывает лишь сорок четыре процента задатка вместо необходимых пятидесяти, отвечали им. Видите ли, средства поступают с небольшой задержкой. Но можете не сомневаться, мы в состоянии произвести оплату в срок, мы берем на себя обязательство. «Школьники помогают собирать средства у населения», — объясняли в другом письме. Или: «Мадам де Марсан собирается завещать городу часть своего состояния. Боже сохрани, мы не желаем ей смерти, но разве это не надежная гарантия оплаты прекрасного памятника для города Шавиль-сюр-Сон, который потерял около пятидесяти молодых людей и должен теперь поддерживать двадцать сирот?»

Приближение срока, 14 июля, многих отпугивало. «Почти не остается времени, чтобы проконсультироваться с городским советом». Но предложение столь заманчиво!

Эдуар — Жюль д’Эпремон великодушно давал свое согласие на все, предоставлял исключительные скидки, отсрочки без всяких проблем.

Обычно он начинал с того, что горячо поздравлял своего корреспондента с великолепным выбором. Что бы тот ни захотел приобрести. Вперед! Простой Погребальный факел или Петух, попирающий немецкую каску, — он скромно признавался, что сам втайне тяготеет к этой модели. Эдуар обожал это мгновение признания, в которое он вкладывал всю ту нелепость, которую наблюдал у чопорных и самодовольных преподавателей Школы изящных искусств.

Если речь заходила о сложных композициях (когда, например, заказчик хотел соединить Победу и Солдата, гибнущего при защите знамени), Жюль д’Эпремон всегда воодушевлялся, всегда поздравлял своего клиента с тонким художественным подходом и даже выражал удивление по поводу изобретательности и хорошего вкуса того, кто придумал подобное сочетание. Он поочередно проявлял сочувствие в финансовом плане, великодушие в понимании ситуации, демонстрировал великолепные технические познания, абсолютную осведомленность — в общем, представал мастером своего дела. Нет, заверял он, никакой проблемы с цементной обмазкой, да, стелу вполне можно выполнить из французского кирпича, да, разумеется, из гранита тоже, и, разумеется, все модели «Патриотической Памяти» проверены, кстати, сертификат с печатью министерства внутренних дел вы получите при доставке памятника. Для любой проблемы у него всегда находилось простое, практичное и утешительное решение. Он обязательно напоминал своим корреспондентам о списке документов, необходимых для получения жалкой субсидии от государства (решение муниципального совета, эскиз памятника, мнение художественной комиссии, смета расходов, указание способов и средств осуществления проекта), давал несколько советов по этому поводу и выписывал великолепную квитанцию на заказ, подразумевавшую внесение задатка.

Финальный аккорд сам по себе заслуживал того, чтобы его вписали в анналы безукоризненного мошенничества. Письмо заканчивалось так: «Восхищен совершенством вашего вкуса и искусностью выбранной вами композиции». С присущим ему многословием, передававшим его нерешительность и щепетильность, Эдуар часто использовал следующий пассаж в самых разных комбинациях: «Ввиду того что в вашем проекте сочетаются прекрасный художественный вкус и высочайшие патриотические чувства, я предоставляю вам дополнительную скидку в 15 %, помимо уступки, которая уже была сделана вам в этом году. Принимая в расчет эту исключительную любезность (умоляю вас нигде ее не разглашать!), я просил бы вас произвести первоначальный взнос в полном объеме».

Иногда Эдуар любовался напечатанной им страницей текста, держа ее на вытянутой руке и гогоча от удовольствия. Этот наплыв корреспонденции, занимавшей почти все его время, предвещал, как он считал, успех операции. Письма продолжали поступать, почтовый ящик никогда не пустовал.

Что касается Альбера, то он пытался сопротивляться.

— А ты не перестарался? — спрашивал он Эдуара.

Альбер без труда представлял, насколько эти полные сострадания письма отяготят обвинения, которые им предъявят в случае ареста.

Эдуар же королевским жестом показывал свое великодушие.

— Давай проявим сочувствие, мой дорогой! — выводил он каракулями. — Нам это ничего не стоит, а эти несчастные нуждаются в поддержке. Они участвуют в замечательном деле. И правда, они ведь герои, не так ли?

Альбер был несколько шокирован: в насмешку называть героями людей, которые собирали средства на памятник…

Тогда Эдуар внезапно сдергивал свою маску, обнажая лицо — жуткую зияющую рану, — единственным живым пятном на котором оставался напряженный взгляд. Последнее время Альбер нечасто видел тот кошмар, в который превратилось лицо Эдуара, потому что тот постоянно менял маски. Случалось даже, что он засыпал в образе индейского воина, мифологической птицы или хищного зверя. Альбер, просыпавшийся каждый час, подходил к другу и с заботливостью молодого отца снимал с него маску. В полумраке комнаты он смотрел на спящего товарища, пораженный тем, насколько месиво плоти напоминает каких-то головоногих моллюсков (с поправкой на общий красноватый оттенок).

Тем временем, несмотря на энергию, с которой Эдуар отвечал на многочисленные вопросы, конкретных заказов не поступало.

— Почему? — беззвучно вопрошал Альбер. — Что происходит? Можно подумать, твои ответы кажутся им неубедительными…

Мимикой Эдуар изображал нечто вроде танца скальпа, Луиза прыскала со смеху. Альбер, которого начинало тошнить, вновь принимался за счета, перепроверял.

Он уже не помнил своего тогдашнего состояния духа, так как накатившая тревога затмевала все, но первые платежи, поступившие в конце мая, вызвали определенную эйфорию. Альбер потребовал направить эти средства в первую очередь на возмещение ущерба банку. Эдуар, разумеется, был против.

— Какой смысл возвращать деньги банку? — написал он в большой тетради. — Мы все равно собираемся скрыться с украденным капиталом! Украсть его в банке — это все-таки наименее аморально!

Альбер не отступался. Однажды он проговорился, когда речь зашла о банке «Промышленный кредит», но Эдуар, видимо, ничего не знал о делах своего отца, название было ему незнакомо. Альбер, не желавший скомпрометировать себя в глазах товарища, конечно, не мог признаться, что г-н Перикур был настолько добр, что предложил ему эту работу. Альберу противно усугублять свое жульничество. С точки зрения морали это была, разумеется, та еще позиция, поскольку, хотя он пытался обокрасть незнакомых людей, многие из которых вели весьма скромное существование, но в складчину хотели поставить памятник погибшим на войне родственникам, г-на Перикура он знал лично, это совсем другое дело, и к тому же с тех пор, как Полина… Короче говоря, он ничего не мог с собой поделать и считал отца Эдуара практически своим благодетелем.

Не очень убежденный странными доводами Альбера, Эдуар все-таки сдался, и первые денежные поступления пошли на покрытие долгов банку.

После этого каждый из них совершил символическую трату на свой вкус — небольшое удовольствие, залог будущего процветания.

Эдуар купил граммофон отличного качества и целую кучу пластинок, некоторые с записями военных маршей. Несмотря на негнущуюся ногу, он любил вместе с Луизой расхаживать по квартире размеренным шагом, нацепив откровенно нелепую, карикатурную маску солдата. Еще среди записей были оперы, в которых Альбер ничего не понимал, и концерт Моцарта для кларнета, который Эдуар иногда крутил без остановки целыми днями. Он всегда ходил в одной и той же одежде — сменная пара брюк, пара маек и пара свитеров, которые Альбер отдавал в стирку каждые две недели.

Сам Альбер купил ботинки. И костюм. И две рубашки. На этот раз все только высшего качества, настоящее. Это пришло ему в голову очень кстати, потому что именно в тот момент он свел знакомство с Полиной. С тех пор все крайне усложнилось. С этой женщиной, как и с банком, достаточно было солгать в самом начале, чтобы впоследствии все переросло в жуткую стремительную гонку. Как и с памятниками. Чем же он так прогневал Бога, что постоянно вынужден убегать от дикого зверя, грозящего его сожрать? Поэтому он и сказал Эдуару, что маска льва (вообще-то, имелся в виду геральдический лев, но Эдуар не стал придираться к мелочам), конечно, очень красива, даже великолепна, но от нее у Альбера бывают кошмары, поэтому он просит убрать ее подальше раз и навсегда. Эдуар покорился.

Итак, Полина.

История, связанная с решением административного совета банка.

Поговаривали, что г-н Перикур последнее время практически отошел от дел. Он реже показывался на люди, а те, кто его встречал, утверждали, что он сильно постарел. Возможно, это связано с браком его дочери? Или повлияли тревоги и груз ответственности? Никто не думал, что причиной может быть смерть его сына: на следующий день после того, как г-н Перикур узнал о его гибели, он появился на общем собрании акционеров и не утратил ни капли самообладания; все решили, что он проявил невероятную стойкость, продолжая вести дела, несмотря на постигшее его несчастье.

Но время шло. Г-н Перикур был уже не тот, что раньше. Так, на прошлой неделе он вдруг извинился, велел продолжать без него; да, никаких важных решений не принималось, но тем не менее президент не имел привычки покидать собрание, скорее наоборот, он стремился решать все сам, допуская дебаты лишь по незначительным вопросам, по которым он в любом случае уже принял решение. И вот около трех часов дня он ушел. Немного позже выяснилось, что домой он не вернулся; некоторые упоминали о визите к врачу, другие считали, что тут замешана женщина. Лишь кладбищенский сторож, который не принимал участия в этих обсуждениях, мог бы сказать, где действительно находился председатель.

Около четырех часов пополудни, когда г-н Перикур должен был во что бы то ни стало подписать протокол совещания, чтобы принятые решения были утверждены и приведены в исполнение как можно скорее (он не любил затягивать), было решено отправить документ к нему домой. И тут вспомнили об Альбере Майяре. Никто в банке не знал о связи между хозяином и этим служащим, точно было известно лишь то, что последний своим местом был обязан первому. На этот счет бродили самые невероятные слухи, однако Альбер, с его неуместным румянцем, страхами по поводу всего и вся, нервозностью, манерой подскакивать при малейшем шуме, развеял эти предположения. Генеральный директор охотно отправился бы в особняк Перикура лично, но, решив, что такое второстепенное дело, как доставка бумаг, противоречит занимаемой им высокой должности, велел отправить Альбера.

Как только последний получил распоряжение руководства, его охватила дрожь. Этот парень вел себя просто непостижимо. Его пришлось подгонять, натягивать на него пальто, подталкивать к выходу; он выглядел таким взволнованным, что коллеги боялись, как бы он не потерял документ где-нибудь по дороге. Ему вызвали такси, оплатили поездку в оба конца и тихонько посоветовали шоферу присматривать за ним.

— Высадите меня! — вскричал Альбер, как только они подъехали к парку Монсо.

— Но мы еще не доехали… — рискнул возразить шофер.

Ему доверили деликатную миссию, и вот начались сложности.

— Все равно, — воскликнул Альбер, — остановитесь!

Когда клиент приходит в ярость, лучше всего его высадить. Альбер вышел из машины. Шофер подождал, пока он отойдет на несколько шагов. Он видел, что Альбер нетвердой поступью двинулся в противоположном от указанного адреса направлении, но, если уж вам заплатили по счету заранее, нужно уезжать как можно скорее — вполне правомерная реакция.

Альбер ничего не заметил: с момента отъезда из банка его неотступно преследовала мысль о том, что придется столкнуться нос к носу с Праделем. Он представил эту сцену — вот капитан берет его мертвой хваткой за плечо, наклоняется к нему и спрашивает:

— Вот как, рядовой Майяр, значит, решили нанести визит вашему дорогому капитану д’Олнэ-Праделю? Как это мило… Идите-ка сюда…

С этими словами он тащит его в коридор, ведущий к подвалу, где им предстоит объяснение. Прадель дает ему пощечину, связывает, пытает, и когда Альбер уже готов признаться, что украл деньги в банке, что живет вместе с Эдуаром Перикуром и они затеяли неописуемую аферу, Прадель вдруг разражается смехом, поднимает глаза к небу, взывает к ярости богов, которые тут же насылают на Альбера столько земли, сколько взлетает в воздух при взрыве 95-миллиметрового снаряда, и вот Альбер уже на дне воронки, прижимает к себе голову лошади, с которой готовится предстать в раю, уготованному для малых мира сего.

Альбер, как и в первый раз, кружил вокруг дома, в нерешительности повернул обратно, парализованный предчувствием жуткой встречи с капитаном Праделем, страхом перед разговором с г-ном Перикуром, у которого он украл деньги, страхом столкнуться лицом к лицу с сестрой Эдуара, которой он мог проговориться, что ее брат все еще жив. Он раздумывал, как передать г-ну Перикуру бумаги; он прижимал их к себе, но не мог заставить себя войти в дом, будто был проклят.

Нужно было найти кого-то вместо себя.

Он пожалел, что шофер уже уехал, он мог бы остановиться за пару улиц до особняка Перикуров, выполнить поручение и вернуться, а Альбер тем временем покараулил бы такси…

И в этот самый момент появилась Полина.

Альбер стоял на противоположной стороне улицы, прислонившись к стене дома; он увидел ее, и, прежде чем понял, что эта девушка поможет решить его проблему, в нем всколыхнулось беспокойство иного рода. Он довольно часто думал о ней, об этой хорошенькой горничной, которая так смеялась при виде его идиотских ботинок.

И он не раздумывая бросился в пасть льва.

Полина торопилась, должно быть опаздывала на службу. Она на ходу расстегнула пальто, под которым виднелось голубое платье, доходившее до середины икры, и широкий пояс на бедрах. На шею был накинут платок в тон платью. Она легко взбежала по ступенькам крыльца и скрылась за дверью.

Несколько минут спустя Альбер уже звонил в дверь, она открыла, узнала его. Он выпятил грудь, так как со времени их последней встречи приобрел новые ботинки, и, будучи проницательной девушкой, она тут же отметила его новое пальто, красивую рубашку, хороший галстук и все то же смешное лицо, как будто он нечаянно обкакался.

Поди разберись, что творилось у нее в голове, — она засмеялась. Сцена повторилась, в точности как полгода назад. Но сейчас все же было иначе, они стояли лицом к лицу, вдвоем, словно он пришел именно к ней, что некоторым образом соответствовало действительности.

Наступила тишина. Боже, как же хороша эта Полина, прямо само очарование. Двадцать два — двадцать три года, улыбка, от которой у вас волосы встают дыбом, шелковистые губы, за которыми скрываются очаровательные ровные зубки, и эти глаза, и стрижка, короткая, как сейчас носят, открывающая шею, декольте; кстати, о декольте — на ней был белый фартук и белая блузка, подчеркивающие форму ее груди. Брюнетка. Со времен Сесиль он ни разу не думал о брюнетке, он вообще ни о чем не думал.

Полина взглянула на бумаги, которые он сжимал в руках. Альбер вспомнил наконец о цели визита, но с воспоминаниями вернулся и страх перед нежеланной встречей. Он попал в дом, но теперь нужно было срочно убираться.

— Я из банка, — глупо пояснил он.

Она раскрыла рот. Сам того не желая, он произвел на нее впечатление. Из банка, подумать только!

— Это для председателя правления Перикура, — добавил он. И, заметив легкий интерес в ее глазах, не удержался и уточнил: — Я должен передать это лично в руки…

Председателя правления Перикура не было дома, девушка предложила подождать, открыла дверь гостиной. Альбер вернулся с небес на землю: оставаться здесь было бы безумием, даже войти сюда само по себе…

— Нет-нет, спасибо.

Он протянул документы. Оба заметили, что бумаги намокли от пота, Альбер хотел вытереть их рукавом, они упали на пол, страницы перепутались, и вот они ползают на четвереньках, можете себе представить эту сцену…

Вот так он и вошел в жизнь Полины. Двадцать пять лет? А так и не скажешь. Не девственница, но целомудренна. Она потеряла жениха в семнадцатом году, и с тех пор у нее никого не было, как она уверяла. Полина, конечно, кокетничала. С Альбером они быстро спелись, но она не хотела заходить слишком далеко, поскольку для нее это серьезно. Альбер ей нравился, нравилось его наивное, трогательное выражение лица. Он вызывал в ней материнские чувства. Да и положение у него было завидное — бухгалтер в банке. Поскольку он знаком с начальством, его ждала отличная карьера, несомненно.

Она не знала, сколько он зарабатывает, но, должно быть, немало, так как он сразу пригласил ее в приличный ресторан, не роскошный, но с хорошей кухней и буржуазной клиентурой. Он ездил на такси — по крайней мере, когда провожал ее. Он сводил ее в театр, не признавшись, что сам оказался там впервые. Посоветовавшись с Эдуаром, предложил сходить в оперу, но Полина предпочитала мюзик-холл.

Деньги Альбера начинали таять, его жалованья было явно недостаточно, а он уже и так немало потратил из своей доли украденного.

И теперь, когда было ясно, что поступлений на счет больше не будет, он спрашивал себя: как выбраться из этой ловушки, в которую он угодил сам, без посторонней помощи? Чтобы продолжать ухаживать за Полиной, он подумывал о том, не «занять» ли еще денег в банке г-на Перикура?

32

Анри родился в разорившейся семье и все свое детство и юность наблюдал, как бедственное положение только усугубляется. Теперь, когда он готовился одержать над судьбой решительную победу, он не позволит, чтобы какой-то там чиновник-неудачник ему помешал. Потому что речь шла именно об этом. Он поставит его на место, этого жалкого инспектора! И вообще, за кого он себя принимает?

За этой показной уверенностью скрывалась изрядная доля самовнушения. Анри необходимо было верить в собственный успех, он и на секунду не мог представить, что сейчас, в период кризиса, по определению благоприятствующий тем, кто обладает крупным состоянием, он не сможет удачно выкрутиться. Война доказала, что он не боится превратностей судьбы.

Хотя в этот раз атмосфера немного иная…

Его беспокоила не столько сама природа возникающих препятствий, сколько их непрерывность.

Благодаря репутации таких фамилий, как Перикур и д’Олнэ-Прадель, администрация до сих пор не проявляла излишней придирчивости. Но вот этот жалкий проверяющий из министерства состряпал очередной рапорт после неожиданного посещения Понтавиль-сюр-Мез, где речь шла о кражах вещей, спекуляциях…

А вообще, имел ли этот тип право приезжать с инспекцией без предупреждения?

Как бы то ни было, в этот раз администрация оказалась менее сговорчива. Анри тут же попросил принять его. Ему отказали.

— Мы не можем покрывать… все это, понимаете, — объяснили ему по телефону. — До сих пор речь шла о небольших технических сложностях. Хотя все же…

Голос на другом конце провода стал более скованным, потом приглушенным, словно речь шла о каком-то секрете, который не должны были услышать.

— …эти гробы, которые не соответствуют нормам, предусмотренным договором…

— Но я вам все объяснил! — гневно возмутился Анри.

— Да, знаю! Ошибка на производстве, разумеется… Но на этот раз ситуация в Понтавиль-сюр-Мез совсем иная, вы же понимаете. Десятки солдат погребены под чужими именами, это само по себе весьма неловко, но тот факт, что исчезли их личные вещи…

— О-хо-хо! — взорвался от смеха Анри. — Теперь вы меня обвиняете в том, что я обчистил трупы?

Последовавшая за этим тишина его напугала.

Дело было серьезное, речь шла не о паре-тройке вещей…

— Говорят, что речь идет о целой системе… что это организовано в масштабах кладбища. Доклад был очень жестким. Конечно, все это происходило за вашей спиной, вы лично тут ни при чем.

— Ха, ха, ха! Этого только не хватало!

Но на душе было тревожно. Направлена критика на него лично или нет, она имела резонанс. Если бы ему под руку попался Дюпре, он бы от него получил; впрочем, он ничего не потеряет, если подождет.

Анри вспомнил, что смена стратегии помогла Наполеону выиграть войну.

— Вы действительно считаете, — спросил он, — что суммы, выделенные правительством, позволяют отобрать абсолютно компетентный, безупречный персонал? Что такие цены позволяют нам провести строгий отбор, нанять только лучших рабочих?

В глубине души Анри знал, что несколько поспешил при выборе персонала, нанимая тех, кто меньше просил, но, в конце концов, Дюпре заверил его, что бригадиры — серьезные работники, черт их побери! И что они надлежащим образом проследят за работами!

Тип из министерства вдруг заторопился, и разговор закончился на фразе, не предвещавшей ничего хорошего, как нависшая грозовая туча:

— Господин д’Олнэ-Прадель, центральная администрация не может больше сама вести это дело. Его необходимо передать в кабинет господина министра.

Предательство по всем статьям!

Анри швырнул трубку на рычаг, им овладела страшная ярость. Он схватил китайскую фарфоровую тарелку и запустил ею в инкрустированный мозаикой столик. Что? Разве он недостаточно умасливал этих людишек, чтобы они в дождь открыли над его головой зонтик? Тыльной стороной ладони он смахнул хрустальную вазу, и она разлетелась вдребезги. А что, если он расскажет министру, как эти высокопоставленные чиновники пользовались его щедростью?

Анри перевел дух. Его негодование было пропорционально серьезности ситуации, к тому же он сам не верил в приводимые им доводы. Да, было преподнесено несколько подарков, номера в дорогих отелях, девочки, роскошная еда, пачки сигар, периодически оплачивались какие-то счета, но бросать обвинения в злоупотреблении должностными обязанностями было равносильно тому, чтобы признать себя коррупционером, то есть пилить сук, на котором сидишь.

Мадлен, встревоженная шумом, вошла без стука.

— Ну и что тут происходит?

Анри обернулся и увидел ее в дверном проеме. Она казалась огромной. Срок беременности всего шесть месяцев, но выглядела она так, будто была на сносях. До чего же она страшная; это была не новая мысль, уже давно жена не вызывала в нем ни малейшего желания. Впрочем, Мадлен отвечала ему тем же. Были прочно забыты те времена, когда она пылала страстью, когда вела себя скорее как любовница, чем как супруга, постоянно испытывая желание; какой же она была тогда ненасытной! Все это было очень давно, и все же Анри был к ней привязан сильнее, чем прежде. Не к ней как таковой, а к будущей матери своего сына (как он надеялся). Д’Олнэ-Прадель-младший будет гордиться своей фамилией, состоянием, семейным поместьем, ему не придется, как отцу, бороться за выживание, зато он сумеет приумножить наследство, которое, как надеялся его отец, будет значительным.

Мадлен наклонила голову, нахмурила брови.

В сложных ситуациях Анри умел мгновенно принимать решение, это было одним из его сильных качеств. За секунду он перебрал в голове все возможные выходы из положения и понял, что его жена — это единственный буек, за который он может ухватиться. Он напустил на себя вид, который сам терпеть не мог, который совсем ему не шел, — вид человека, раздавленного обстоятельствами, — глубоко вздохнул, выражая упадок духа, и повалился в кресло, свесив руки.

Мадлен сразу же поняла, что ее используют. Она знала своего мужа лучше, чем кто бы то ни было, и эта его театральная растерянность не возымела на нее ни малейшего действия. Однако он был отцом ее ребенка, они были связаны. До родов оставалось всего несколько недель, и она не хотела сталкиваться с очередными трудностями, ей хотелось спокойствия. Она не нуждалась в Анри, но в данный момент муж как таковой был ей полезен.

Она поинтересовалась, что случилось.

— Дела, — ответил он уклончиво.

Такое же выражение использовал г-н Перикур. Когда он не хотел ничего объяснять, то обычно говорил: «Это все дела», и это должно было все объяснить, этакое мужское слово. Очень удобно.

Анри поднял голову, закусил губу. Мадлен по-прежнему считала его красавцем. Как он и надеялся, она проявила интерес.

— И что именно? — спросила она, подходя ближе.

Он решился на опасное признание, но, как обычно, игра стоила свеч.

— Мне нужна помощь твоего отца…

— Зачем? — поинтересовалась она.

Анри неопределенно поводил рукой в воздухе, показывая, насколько все сложно…

— Ясно, — ответила она с улыбкой. — Слишком сложно мне объяснять, но достаточно просто, чтобы просить меня вмешаться…

Изображая человека, изнемогающего от гнета проблем, Анри ответил ей трогательным взглядом, который часто использовал для соблазнения. Эта улыбка принесла ему немалый успех…

Если бы Мадлен принялась расспрашивать, Анри снова бы ей солгал, он лгал ей постоянно, даже когда в этом не было необходимости, это было заложено в его природе. Она дотронулась до его щеки. Даже когда он обманывал, он оставался красивым, симуляция замешательства молодила его, подчеркивала тонкие черты лица.

Мадлен задумалась на пару секунд. Она никогда особенно не слушала своего мужа, даже в начале их отношений, она выбрала его не для разговоров. Но с тех пор как она забеременела, его слова повисали в воздухе, словно отработанный пар. Поэтому, пока он изображал перед ней смятение и растерянность — она искренне надеялась, что со своими любовницами он проявлял больше актерского мастерства, — она смотрела на него с безотчетной нежностью, как смотрят на чужих детей. Он был красив. Ей бы очень хотелось, чтобы их сын был похож на него. Менее лживый, но такой же красивый.

Затем она вышла из комнаты, ничего не сказав, лишь слегка улыбаясь, как бывало каждый раз, когда малыш толкался у нее в утробе. Выйдя от мужа, она тут же поднялась в апартаменты отца.

Было десять часов утра.

Как только г-н Перикур по стуку в дверь понял, что пришла его дочь, он поднялся, чтобы открыть ей, поцеловал в лоб, улыбнулся при виде ее живота: все по-прежнему в порядке? Мадлен скорчила рожицу: чувствую себя более или менее…

— Папа, пожалуйста, прими Анри, — обратилась она к отцу. — У него возникли проблемы.

При одном упоминании имени зятя г-н Перикур непроизвольно выпрямился:

— А сам он не может решить свои проблемы? Что там еще случилось?

Мадлен знала о трудностях Анри больше, чем тот себе представлял, но все же не настолько, чтобы просветить отца.

— Тот контракт с правительством…

— Опять?

В голосе г-на Перикура зазвучали стальные нотки — так бывало, когда он отстаивал принципиальную позицию, и в эти минуты манипулировать им было крайне сложно. Кремень.

— Я знаю, что ты его не любишь, папа, ты мне говорил.

Мадлен произносила это спокойно, даже с мягкой улыбкой, и поскольку она никогда ничего не просила, то спокойно выложила свой главный козырь:

— Я прошу тебя принять его, папа.

Ей не пришлось, как в других случаях, скрещивать руки на животе. Отец уже кивнул в знак согласия, ладно, скажи ему, пусть поднимется.

Г-н Перикур даже не стал притворяться, что работает, когда зять постучал в дверь. Анри видел, как тесть восседает за своим письменным столом, словно сам Господь Бог. Расстояние, отделявшее его от кресла для посетителей, казалось бесконечным. Анри собрался с последними силами. Сталкиваясь с трудностями, Анри напрягал свои силы, собирался с духом. Чем серьезнее было препятствие, тем более хищным он становился, готовый растерзать кого угодно. Но сегодня тот, с кем он с удовольствием разделался бы, был ему нужен. Эта необходимость подчиниться выводила его из себя.

С момента своего знакомства мужчины начали войну, заключавшуюся во взаимном презрении. Г-н Перикур довольствовался тем, что приветствовал своего зятя легким кивком, Анри отвечал ему тем же. С первой минуты их встречи каждый ждал того дня, когда сможет одержать верх над противником. Чаша весов склонялась поочередно то на одну, то на другую сторону. Вот Анри соблазняет его дочь, и тут же г-н Перикур вынуждает его подписать брачный контракт… Мадлен объявила отцу о своей беременности, когда они были наедине. Анри был лишен удовольствия лицезреть эту сцену, но он окончательно укрепил свои позиции. Ситуация, казалось, переменилась: трудности Анри когда-нибудь закончатся, а ребенок Мадлен будет всегда. И это будущее дитя заставляло г-на Перикура оказывать услуги Анри.

Последний вяло улыбнулся, словно читая мысли зятя.

— Да?.. — сдержанно произнес он.

— Не могли бы вы заступиться за меня перед главой пенсионного ведомства? — громко спросил Анри.

— Конечно, он мой близкий друг. — Г-н Перикур ненадолго задумался. — Он мне многим обязан. У него передо мной в какой-то мере личный долг. Старая история, но до сих пор может подпортить репутацию. Короче говоря, этот министр, так сказать, у меня в руках.

Анри не ожидал столь легкой победы. Его прогноз оказался еще точнее, чем он предполагал. Г-н Перикур невольно подтвердил его мысль, опустив взгляд на бювар.

— О чем речь?

— Так, пустяк. Дело в том…

— Если это пустяк, — оборвал его г-н Перикур, поднимая голову, — то зачем беспокоить министра? И меня?

Анри упивался этим мгновением. Противник собирался сражаться, хотел поставить его в затруднительное положение, но в конце концов ему все равно придется уступить. Если бы у него было время, он продлил бы этот приятный разговор, но дело было срочное.

— Нужно похоронить один рапорт. Он касается моих дел, там нет ни слова правды…

— Если он ложный, чего же вы боитесь?

Анри не смог подавить желание улыбнуться. Долго еще старик намерен сопротивляться? Его что, надо хорошенько стукнуть по голове, чтобы он заткнулся и начал действовать?

— Там все очень запутанно, — ответил он.

— И что же?

— И я прошу вас вмешаться, поговорить с министром, чтобы он замял это дело. Я, со своей стороны, сделаю так, чтобы вопросы, затронутые в отчете, больше не возникали. Это небольшая оплошность, только и всего.

Г-н Перикур молчал, пристально глядя в глаза зятю, будто бы говоря: это все?

— Только и всего, — заверил Анри. — Даю вам слово.

— Ах, ваше слово…

Улыбка сползла с губ Анри: старик начинал его бесить своими замечаниями! У него что, есть выбор? Его дочь глубоко беременна. Неужели он хочет разорить своего внука? Что за шутки! Прадель пошел на последнюю уступку:

— Прошу вас об этом от своего имени и от имени вашей дочери…