До свидания там, наверху Леметр Пьер
Париж, департамент Сены
— Кто этот Жюль д’Эпремон? — спросил Альбер, когда они составляли каталог.
Эдуар поднял глаза к небу, знать не знаю. Однако заявка выглядела серьезно: военный крест, академические пальмы, прекрасный адрес — улица Лувра.
И все же, настаивал Альбер, которому этот персонаж не давал покоя. Все быстро обнаружат, что его не существует. Член Академии — это нетрудно проверить!
— Именно поэтому никто и не станет проверять! — написал Эдуар. — Член Академии, о чем тут говорить?!
Альбер не без скептицизма признал, что, действительно, напечатанное имя не вызывает ни малейших сомнений.
В конце была небольшая врезка с описанием карьеры скульптора-академика, чьи достижения действовали успокаивающе на тех, кого бы испугал контакт с художником.
Адрес: дом номер 52 по улице Лувра, был всего лишь адресом почтового отделения, где они завели почтовый ящик до востребования; а дальше вмешался случай, присвоив ящику тот же номер, что придавало всему серьезный вид, официальный, неподвластный совпадениям.
В самом низу обложки мелкими буквами:
ЦЕНА ВКЛЮЧАЕТ ДОСТАВКУ ДО ВОКЗАЛА НА ТЕРРИТОРИИ ФРАНЦИИ
БЕЗ УЧЕТА СТОИМОСТИ УКАЗАННЫХ НА РИСУНКАХ НАДПИСЕЙ
Первая страница представляла собой чистой воды надувательство:
Господин мэр,
более года прошло после окончания Великой войны, и множество коммун во Франции и в колониях мечтают увековечить память уроженцев этих мест, погибших на поле брани, так, как они этого заслуживают.
Если многие этого еще не сделали, то тому виной не отсутствие патриотических чувств, а нехватка средств. Вот почему я посчитал своим долгом художника и бывшего фронтовика по собственному желанию принять участие в этом великолепном начинании. Я решил предоставить свой опыт и умение в распоряжение коммун, которые хотели бы воздвигнуть монумент, и с этой целью создал проект «Патриотическая Память». Предлагаю вашему вниманию каталог аллегорических произведений, призванных увековечить память дорогих вашему сердцу погибших.
В грядущую годовщину 11 ноября в Париже будет торжественно открыта Могила Неизвестного Солдата, символизирующего жертвы, принесенные всем народом. Исключительному событию — исключительный ответ: с целью позволить вам присоединить вашу собственную инициативу к этому великому национальному празднованию я предлагаю вам скидку в 32 процента на весь корпус моих произведений, специально созданных по такому случаю, а также бесплатную отправку монумента до ближайшей к вашей коммуне железнодорожной станции.
Стремясь не допустить задержки с изготовлением и транспортировкой изделий, заботясь о безупречном качестве, я готов принять заказы только до 14 июля и гарантировать доставку до 27 октября 1920 года, что позволит вам в нужные сроки установить выбранный памятник на предварительно подготовленный пьедестал. В случае, который, я, увы, предвижу, если на 14 июля спрос превзойдет наши возможности производства, исполнены будут только первые из заказов в порядке их поступления. Я уверен, что ваши патриотические чувства найдут в этом уникальном предложении возможность засвидетельствовать павшим, что отныне потомки воспримут их героизм как символ подвига.
Примите, господин мэр, заверения в моем совершенном почтении.
ЖЮЛЬ д’ЭПРЕМОН Скульптор Член Академии Выпускник Национальной школы изящных искусств
— А эта скидка… Почему тридцать два процента? — спросил Альбер.
Вопрос бухгалтера.
— Чтобы создать впечатление хорошо обдуманной цены! — написал Эдуар. — Это стимулирует! И если уж на то пошло, все деньги придут к Четырнадцатому июля. На следующий день мы сунем ключ под дверь.
На следующей странице краткая инструкция в шикарной рамке давала пояснения:
Все наши произведения могут быть отлиты в художественной бронзе (чеканка, чернение) либо в чугуне (чеканка, отделка под бронзу).
Эти благородные материалы придадут утонченную элегантность памятникам, которые станут идеальным символом несравненного ветерана-фронтовика, Франции или любой другой эмблемы, прославляющей доблесть незабвенных павших воинов.
Мы гарантируем, что эти произведения будут безупречно исполнены и простоят неограниченное время — при условии соответствующего ухода каждые пять или шесть лет.
От покупателя требуется лишь подготовить постамент, что легко выполнит хороший каменщик.
Далее следовал каталог изделий (проекции в фас, профиль и в перспективе), с точными размерами в высоту и ширину и указанием всех возможных сочетаний: Уходим на войну. В атаку! Вставайте, мертвые! Умирающий ветеран защищает знамя. Фронтовые друзья. Франция, оплакивающая своих героев. Петух, попирающий немецкую каску. Победа! и так далее.
За исключением трех самых дешевых моделей для совсем ограниченного бюджета (Военный крест, 930 франков, Погребальный факел, 840 франков, и Бюст фронтовика, 1500 франков), все остальные цены колебались от 6000 до 33 000 франков.
В конце каталога уточнялось:
«Патриотическая Память» не берется отвечать на запросы, поступающие по телефону, но на вопросы, поступившие по почте, ответ будет дан в кратчайший срок. Поскольку предоставляются существенные скидки, заказы должны быть сопровождены задатком в 50 процентов от общей суммы расходов, переведенным на счет «Патриотической Памяти».
Каждый заказ теоретически должен был принести от трех до одиннадцати тысяч франков. Теоретически. В отличие от Альбера, Эдуар не сомневался ни в чем, он бурно радовался. Ликование одного было пропорционально тревоге другого.
Хромавший на одну ногу Эдуар не мог заносить пачки каталогов наверх. Но вряд ли он стал бы это делать, даже если бы у него возникла подобная мысль… Это было следствием воспитания, его всегда кто-то обслуживал; а война в этом плане выглядела мелким исключением из правил. Эдуар с сожалением пожал плечами — «увы», в глазах была улыбка, как будто он не мог помочь из-за свежего маникюра… Он помахал руками, как бы говоря: лак еще не высох…
— Хорошо, — сказал Альбер, — этим займусь я.
Он не особенно разозлился, физическая работа или уборка позволяли поразмыслить. Он начал долгую серию спусков-подъемов, старательно складывая пачки каталогов в глубине комнаты.
Двумя неделями раньше он дал объявление о том, что требуются помощники. Предстояло надписать десять тысяч адресов — по единому образцу:
Мэрия
Город…
Название департамента
Все сведения брались из Словаря коммун, друзья исключили Париж и окрестности, слишком близко от мнимого местонахождения их компании. Лучше было обращаться в глубокую провинцию, в небольшие города. Платили по пятнадцать сантимов за адрес. При такой безработице нетрудно было набрать пять человек с красивым почерком. Пять женщин. Так решил Альбер. Женщины будут задавать меньше вопросов, подумал он. Может быть, он просто искал встречи. Женщины считали, что работают на владельца небольшой типографии. Все должно было быть готово за десять дней. На прошлой неделе Альбер отнес им чистые конверты, чернила, перья. Начиная со следующего дня по выходе из банка он начал их забирать; он достал по этому случаю свой видавший виды военный вещмешок.
Вечер провели, раскладывая каталоги по конвертам, Луиза помогала. Девочка, конечно, совсем не понимала, что происходит, но была исполнена энтузиазма. Это дело ей нравилось, потому что ее друг Эдуар повеселел, что было видно по маскам, все более ярким, более безумным, через месяц-другой наступит совершенно бесшабашный восторг, она это обожала.
Альбер отметил, что она все меньше напоминает свою мать, не внешне, физиономист из него был бы неважный, он никогда не замечал сходства между людьми, нет, но постоянная грусть на лице мадам Бельмонт, вечно сидевшей у окна, больше не проявлялась на лице Луизы. Она напоминала мотылька, выпорхнувшего из куколки, становясь все краше. Альбер тайком поглядывал на нее, отмечая трогательную грацию, волновавшую его до слез. Мадам Майяр говорила: Альбер, дай ему волю, так и проплачет все время; все равно как дочка.
Альбер собирался отправить все из почтового отделения Лувра, чтобы печать соответствовала адресу. За несколько дней ему предстояло совершить немало ходок.
И потянулось ожидание.
Альберу не терпелось, чтобы начали приходить задатки. Если бы он поддался своему первому порыву, он бы схватил первые сотни франков и сбежал. Эдуар был с ним в корне не согласен. Он решил: они уедут лишь тогда, когда соберут миллион.
— Миллион? — заорал Альбер. — Ты совсем сбрендил?!
Они начали спорить о том, какую максимальную сумму им удастся собрать, будто не сомневаясь в успехе своего начинания, хотя это как раз стояло под большим вопросом. Эдуар был уверен в успехе.
— Это неизбежно, — вывел он крупными буквами. Альберу, пригревшему никому не нужного инвалида, укравшему двенадцать тысяч франков у своего работодателя и затеявшему мошенничество, которое могло привести его к смертной казни или пожизненному заключению, не оставалось ничего другого, как делать вид, будто верит в успех. Он готовил отъезд, проводил вечера, изучая расписание поездов на Гавр, Бордо, Нант или Марсель — в зависимости от того, собирался он сесть на пароход, идущий в Тунис, Алжир, Сайгон или Касабланку.
Эдуар работал.
Изготовив каталог «Патриотической Памяти», он задался вопросом: как реагировал бы реальный Жюль д’Эпремон, вынужденный ждать результата своей коммерческой кампании?
Ответ пришел сам собой: участвовал бы в конкурсах.
Несколько важных городов, располагавших средствами, что позволяло им избежать ширпотреба, объявили конкурсы на создание оригинальных памятников. В газетах появилось несколько объявлений о конкурсах на памятники стоимостью восемьдесят, сто и даже сто пятьдесят тысяч франков; наиболее выгодным и наиболее привлекательным для Эдуара было предложение округа, где он родился, где бюджет для памятника был утвержден в двести тысяч франков. Он решил убить время, готовя проект, который Жюль д’Эпремон должен был предложить жюри конкурса, — масштабный триптих под названием «Признательность», состоявший из отдельных сцен: с одной стороны — Франция, ведущая войска на бой, с другой — Доблестные воины атакуют врага. Эти две композиции подводили к центральной, где разворачивалась аллегорическая картина Победа, венчающей своих детей, погибших за Отечество — задрапированная фигура женщины, правой рукой венчающая воина-победителя, устремив трагически-безутешный, как у скорбящей Девы Марии, взгляд на погибшего французского солдата.
Доделывая главный эскиз для первой страницы конкурсного досье и тщательно работая над перспективой, Эдуар гоготал.
— Индюк! — с усмешкой говорил Альбер, заставая его за работой. — Ей-богу, ты гогочешь, как индюк.
Эдуар хохотал пуще прежнего, с гурманским вожделением склоняясь к рисунку.
28
Генерал Морье выглядел лет на двести старше, чем на самом деле. Отними у вояки войну, откуда он черпал смысл жизни и юношескую прыть, и он превратится в никому не нужного сухаря. В физическом смысле от него остался только живот, коронованный большими усами, онемевшая дряблая масса, проводившая две трети дня в спячке. Самое неприятное то, что генерал храпел. Он падал в первое попавшееся кресло со вздохом, напоминавшим хрип умирающего, несколько минут спустя его грудь надувалась, как дирижабль, усы трепетали на вдохе, отвислые щеки тряслись на выдохе, и это длилось часами. В этой громадной инертной магме было что-то впечатляющее, палеолитическое, никто не осмеливался его разбудить. Некоторые сомневались, стоит ли вообще подходить.
После демобилизации его назначали в бесчисленные комиссии, подкомиссии, комитеты. Он всегда приходил первым, потея, задыхаясь, если приходилось подниматься по лестнице, рушился в кресло, отвечал на приветствия ворчанием или грубо кивая, после чего засыпал и начинал тарахтеть. Его легко встряхивали, когда нужно было голосовать, что вы об этом думаете, мой генерал, да-да, конечно, это очевидно, я согласен, взгляд застилают желтоватые, напоминающие мочу слезы, конечно-конечно, лицо багровое, дрожащий рот, круглый глаз вращается, получить подпись — целая проблема. От него пытались избавиться, но министр им дорожил, своим генералом Морье. Иногда эта громоздкая никчемная старая калоша проявляла некую проницательность. Например, в начале апреля, когда он пал жертвой сенной лихорадки, вызывавшей титанический чих, он умудрялся чихать даже во сне, напоминая дремлющий вулкан, — и услышал вдруг, что его внуку, Фердинанду Морье, грозили серьезные неприятности. Генерал Морье не питал уважения к нижестоящим. В его глазах внук, отказавшийся от славной военной карьеры, был существом второго сорта, вырожденцем, но он носил фамилию Морье, а вот это было важно, генерал пекся о своих потомках. Желанным пределом представлялась ему фотография в иллюстрированном энциклопедическом словаре Ларусса, что предполагало незапятнанную родовую репутацию.
— Что-что? — спросил он, вздрагивая и просыпаясь.
Чтобы он услышал, пришлось громко повторить. Обсуждался вопрос компании «Прадель и K°», акционером которого являлся Фердинанд. Ему попробовали пояснить: если вы помните, генерал, это предприятие, которому государство поручило объединить захоронения на военных кладбищах.
— То есть как, тела… погибших солдат?..
Его внимание уцепилось за эту информацию из-за Фердинанда; мозг с трудом пытался выстроить карту, в которую вписались бы объекты «Фердинанд», «погибшие солдаты», «трупы», «могилы», «аномалии», «афера»; это было чересчур.
В мирное время он соображал с трудом. Его помощник, младший лейтенант, горячий, похожий на чистокровного скакуна, вздохнул, глядя на него, как сиделка, рассерженно и нетерпеливо. Потом, сдержавшись, объяснил подробно. Ваш внук, Фердинанд, является акционером предприятия «Прадель и компания». И хотя он всего лишь получает дивиденды, но, если вокруг предприятия разразится скандал, ваше имя будет предано огласке, вашего внука будут допрашивать, репутация может пострадать. Генерал распахнул круглый глаз, как удивленная птица, вот же дерьмо, перспектива фото в Ларуссе поставлена под удар, об этом и речи быть не может! Кровь генерала забурлила, ему даже захотелось встать.
Он злобно вцепился в подлокотники, с ожесточением выпрямился. Нельзя ли после войны, которую он, черт возьми, выиграл, оставить его в покое, а?
Г-н Перикур просыпался усталым, засыпал усталым, я еле ползаю, думал он. В то же время работа продолжалась, подтверждал встречи, давал распоряжения, только делал все это механически. Прежде чем встретиться с дочерью, он вынул из кармана блокнот с набросками Эдуара и убрал в ящик. Он часто носил его с собой, но никогда не открывал при посторонних. Он знал его наизусть. Из-за того что он постоянно таскал его с собой, блокнот едва не покоробился, наверное, надо бы обернуть, может, отдать в переплет; он никогда не занимался материальными делами, и эта проблема застала его врасплох. Есть, конечно, Мадлен, но ее голова занята сейчас совсем другим…
Г-н Перикур чувствовал себя очень одиноким. Он закрыл ящик и вышел из комнаты, направляясь к дочери. Как он жил, если дошел до такого? Он всегда внушал страх, отчего у него не было друзей, только связи. И Мадлен. Но это другое, с дочерью не все можно обсуждать. А теперь, когда она… в этом положении. Снова и снова он пытался воскресить в памяти время, когда должен быть стать отцом, но ему это не удавалось. Он даже удивлялся скудности воспоминаний. На службе превозносили его память, он был способен перечислить членов административного совета общества, развалившегося пятнадцать лет назад, но о семье не мог сказать ничего или почти ничего. В то же время только Бог знает, что для него значила семья. И не только теперь, когда его сын мертв. Именно для них он столько работал, усердствовал: для своих. Чтобы они ни в чем не нуждались. Чтобы позволить им… да что угодно. Любопытно, что сцены семейного быта вспоминались ему с трудом, походили одна на другую. Рождественские застолья, пасхальные праздники, годовщины были одинаковыми, многократно повторяющимися, с несколькими перебивами ритма: Рождества с женой и после ее смерти или воскресенья до войны — и сейчас. Сегодня. Разница, в общем, невелика. Так, у него не сохранилось воспоминаний о беременностях его жены. Четыре, как ему казалось, но все снова сходилось к одной, он не знал какой; из тех ли, которые дошли до срока, или из тех, что не увенчались успехом, невозможно сказать. Случайно всплывали в памяти несколько образов, стечение обстоятельств. Так было, когда он случайно увидел сидящую Мадлен, соединившую руки на уже круглом животе. Вспомнил свою супругу в этой позе. Он был доволен, почти горд, ему не приходило в голову, что все беременные женщины похожи одна на другую, он засчитал это сходство за победу, за доказательство, что у него есть сердце и родительские чувства. И поскольку сердце было на месте, он не желал создавать дочери дополнительных забот. В ее-то состоянии. Он предпочел бы, как всегда, взять все на себя, но это было невозможно, слишком долго он ждал.
— Я тебе мешаю? — спросил г-н Перикур.
Они посмотрели друг на друга. Ситуация была неловкой для обоих. Дочь заметила, что он внезапно постарел, когда его настигло горе после смерти Эдуара. Он наблюдал за беременностью дочери и не замечал в ней никакого очарования: в Мадлен не было того, что г-ну Перикуру случалось подмечать в других женщинах, — некой полноты изобилия, зрелости плода, сияния, ощущения тихого спокойного триумфа и уверенности в себе, которые делали некоторых похожими на наседок. Мадлен выглядела просто толстой. Она располнела очень быстро, сразу телом и лицом, что огорчало г-на Перикура, видевшего в ней ее мать, та тоже не была красивой, даже когда была беременна. Он сомневался, что дочь счастлива, и видел, что она лишь удовлетворена.
Нет (Мадлен ему улыбнулась), он ее не побеспокоил, я размечталась, сказала она, но это не было правдой, побеспокоил, не размечталась. Если он прибегал к таким осторожностям, значит ему нужно было что-то ей сказать, а так как она знала, что именно, и опасалась этого, то, натянуто улыбнувшись, подозвала его, похлопав ладонью рядом с собой. Отец сел, и опять — так уж повелось между ними — они могли бы на этом остановиться. Если бы речь шла о них самих, они ограничились бы несколькими банальными фразами, за которыми каждый понял бы, что на самом деле имеется в виду, потом г-н Перикур поднялся бы, запечатлел поцелуй на лбу дочери и удалился бы с уверенностью, что был услышан и понят. Но в этот день приходилось говорить, так как речь шла не только о них. Им обоим было неприятно то, что их личные дела зависели от обстоятельств, не полностью им подвластных.
Мадлен порой могла положить руку на руки отца, вместо этого она только незаметно вздохнула — вероятно, придется возражать и даже спорить, на что у нее не было никакого желания.
— Мне позвонил генерал Морье… — начал г-н Перикур.
— Да ну! — ответила Мадлен, улыбаясь.
Г-н Перикур задумался, как себя держать, и решил, что больше всего подойдет отцовская твердость, властность.
— Твой муж…
— Ты хочешь сказать, твой зять…
— Как тебе угодно…
— Я бы предпочла…
Г-н Перикур мечтал — в то время, когда ждал сына, — что мальчик будет на него похож; то, что дочь похожа на него, его ранило, женщины все делают не так, как мужчины, как бы искоса. Вот, например, эта коварная манера говорить, давая понять, что речь идет не о глупостях ее мужа, а о тех, что сделал его зять. Он поджал губы, приходилось учитывать ее положение. Быть внимательным.
— Что бы там ни было, ничего не налаживается… — снова начал он.
— Что именно?
— То, как он ведет дела.
Произнеся эти слова, г-н Перикур перестал чувствовать себя отцом. И проблема сразу показалась решаемой; в деловой сфере все ситуации были ему известны, существовало не так много проблем, с которыми бы он в конце концов не справился. Он всегда считал, что глава семьи — своего рода руководитель предприятия. Но перед этой женщиной, которая так мало походила на его девочку, такой взрослой, почти чужой, он заколебался.
Мотнув головой, раздраженный, он, поддавшись глухому гневу, вспомнил все, что хотел сказать, а она не дала ему выразить, все, что думал об этом союзе, об этом человеке.
Мадлен, почувствовав, что он ожесточился, подчеркнуто сложила руки на животе и переплела пальцы.
Г-н Перикур замолчал, увидев это.
— Папа, я поговорила с Анри, — сказала она наконец. — У него временные сложности. Это его собственные слова, «временные», ничего серьезного. Он заверил меня…
— То, в чем он тебя заверил, не имеет никакого значения. Это пустое. Он говорит тебе то, что считает нужным, поскольку хочет тебя обезопасить.
— Так и должно быть, он же мой муж…
— Вот именно! Твой муж, вместо того чтоб беречь тебя, подставляет под удар!
— Под удар! — воскликнула Мадлен, разражаясь смехом. — Боги милостивые, теперь я в опасности!
Она смеялась громко. Отцовские чувства Перикура, конечно, не были настолько сильны, чтобы не обидеться.
— Мадлен, я не стану его поддерживать, — произнес он.
— Но, папа, кто тебя об этом просит? И почему вдруг? Против кого?
Их неискренность стоила одна другой.
Мадлен была в курсе дел, хотя и пыталась убедить отца в обратном. Затея с военными кладбищами была не так проста, как казалось вначале, Анри становился все более и более раздраженным, отсутствующим, нервным, дерганым; очень удачно, что сейчас она не нуждалась в том, чтобы он исполнял супружеский долг; к тому же теперь даже его любовницы чуть ли не жаловались на него. Например, Ивонна, недавно: Дорогая, я встретила твоего мужа, к нему сейчас просто не подступиться! Может, ему не по себе, оттого что он богатеет?..
В работе для правительства Прадель сталкивался с трудностями, задержками, это оставалось неявным, неслышным, но она схватывала по слову там и здесь, по телефону ему звонили из министерства. Анри брал свой величественный тон, нет, мой дорогой, ха, ха, давно уже улажено, не волнуйтесь, он вешал трубку, на лбу оставалась резкая складка. Всего лишь гроза, Мадлен это все давно знала наизусть, она всю жизнь видела, как отец переживал различные бури и даже мировую войну; двух звонков из префектуры или министерства недостаточно, чтобы ее взволновать. Отец не любит Анри, вот и все. Что бы он ни делал, отцу это не по нраву. Соперничество мужчин. Соперничество петухов. Она снова прижала руки к животу. Послание принято. Г-н Перикур с сожалением поднялся, отошел, потом обернулся, это было сильнее его.
— Мне не нравится твой муж.
Вот и сказано. В конце концов, не так-то трудно.
— Я знаю, папа, — ответила она, улыбаясь, — но это не имеет никакого значения. Он мой муж. — Она мягко похлопала себя по животу. — А там твой внук. Я уверена.
Г-н Перикур собрался было что-то сказать, но предпочел выйти из комнаты. Внук…
Он сторонился этой мысли с самого начала, она пришла не вовремя: ему не удавалось сопоставить смерть сына с рождением внука. Он почти надеялся, что будет девочка, чтобы больше не поднимать вопроса. А пока появится следующий ребенок, пройдет время, сыну будет поставлен памятник. Он очень надеялся, что возведение этого монумента положит конец его тоске, ощущению вины. Целыми неделями он плохо спал. Время шло, смерть Эдуара становилась все более значимой, это сказывалось даже на служебных делах. Вот, например, недавно, на административном совете «Французских колоний», одной из его фирм, его внимание привлек косой луч солнца, который пересек комнату и осветил стол, за которым шли переговоры. Ничего особенного, солнечный луч, но он вдруг гипнотическим образом приковал его мысли. Любой человек порой может утратить контакт с действительностью, но лицо г-на Перикура поразило не просто отсутствующим видом — он был будто заворожен. Это бросилось всем в глаза. Совет продолжался, но без могущественного взгляда президента, пронзительного, как рентген, без его острого внимания обсуждение шло вяло, будто автомобиль, неожиданно оставшийся без горючего, полз рывками, подскакивая, а потом надолго завис на холостом ходу. На самом деле взгляд г-на Перикура был прикован не к солнечному лучу, а к висевшей в воздухе пыли; облачко пляшущих пылинок, и он вернулся на сколько — десять ли, пятнадцать лет назад, ах, как неприятно утратить память! Эдуар тогда написал картину, ему, вероятно, было лет шестнадцать или пятнадцать; картину, которая состояла из мельчайших цветных точек, ни одной линии, только точки, эта манера еще как-то называется, слово вертелось на кончике языка, но не всплывало. Кажется, на картине были изображены девушки в поле. Он счел тогда эту манеру письма настолько нелепой, что даже не обратил внимания на сюжет. Вот глупец. Эдуар тогда застыл в нерешительности, а он, отец, застигнутый врасплох, держал в руках странную, совершенно никчемную картину…
Что он сказал тогда? Г-н Перикур покачал головой, испытывая отвращение к самому себе, в зале административного совета все молчали. Он поднялся и, не сказав ни слова, никого не видя, покинул заседание и вернулся домой.
Точно так он качал головой, покидая Мадлен. Но значение было другое, почти противоположное, он гневался на себя: помогать дочери означало помогать ее мужу. Тут поневоле заболеешь. Морье, хоть он и старый дурак (если, конечно, не был им с самого начала), но слухи, которые он донес про дела его зятя, были тревожными.
Вот-вот прозвучит фамилия Перикур. Поговаривали о рапорте. Шептали, что рапорт угрожающий. Кстати, где этот документ? Кто его читал? И кто его автор?
Я слишком близко принимаю это к сердцу, сказал он себе. В конце концов, не мое дело, у зятя вообще другая фамилия. А моя дочь, к счастью, защищена брачным контрактом. С ним может случиться что угодно, с этим Олнэ-Праделем (мысленно он произносил это имя, выговаривая слога с уничижительным пафосом), между ними целый мир. Если у Мадлен будут дети (в этот раз или позже, с женщинами вечно неясно, как повернется дело), он, Перикур, вполне в состоянии обеспечить хорошее будущее им всем, не так ли?
Эта последняя мысль, объективная и рациональная, подвела его к решению. Зять может идти ко дну, но он, Марсель Перикур, останется на берегу, неусыпно наблюдая за всем, обеспечив столько спасательных кругов, сколько нужно, чтоб уберечь дочь и внуков. Он будет наблюдать за барахтающимся зятем, не пошевелив и мизинцем.
А в случае необходимости притопит его, ничего невозможного.
Г-н Перикур на протяжении своей долгой карьеры прикончил немало народу, но никогда еще эта перспектива не действовала на него так утешительно, как теперь.
Он улыбнулся, узнав знакомые мурашки — особое ощущение, возникавшее, когда из многих решений выбирал одно, самое эффективное.
29
Жозеф Мерлен никогда не спал как следует. В отличие от многих из тех, кто страдает бессонницей и всю жизнь даже не догадывается о причине своего недуга, он прекрасно знал, с чем связано его состояние: существование Мерлена представляло собой бесконечную череду разочарований, с которыми он так и не свыкся. Каждую ночь он мысленно воссоздавал неудачные разговоры, вновь переживал оскорбления на работе, изменяя концовку сцен в свою пользу, без конца перебирал в памяти разочарования и неудачи — все эти мысли долго не давали ему заснуть. Было в нем что-то глубоко эгоцентричное: эпицентром жизни Жозефа Мерлена был сам Жозеф Мерлен, у которого не было ничего и никого, даже кошки, все его существование сводилось к нему самому, закручивалось вокруг себя, как сухой лист вокруг пустой сердцевины. Так, в эти бесконечные бессонные ночи он ни разу не подумал о войне. На протяжении четырех лет он видел в ней лишь досадную помеху, некий довесок к неприятностям, связанным с ограничениями в питании, которые только ухудшили его и без того сварливый характер. Его коллеги в министерстве были шокированы, особенно те, чьи родственники находились на передовой, видя, что этот озлобленный человек обеспокоен лишь транспортными тарифами и перебоями с курятиной.
— Знаешь ли, мой дорогой, — говорили ему возмущенно, — это все-таки война как-никак!
— Война? Какая война? — отвечал раздраженный Мерлен. — Войны были всегда, так почему вы хотите, чтобы эта интересовала меня больше, чем предыдущая или следующая?
Его считали пораженцем, почти предателем. Если бы он был солдатом, его бы не стали долго терпеть — расстреляли бы; в тылу подобные высказывания звучали менее компрометирующе, однако его безразличие к событиям принесло ему дополнительные унижения, его прозвали Фрицем, и прозвище приклеилось к нему.
В конце войны, когда его назначили инспектировать кладбища, Фриц превращался в Ястреба, Гиену или Хищника, в зависимости от обстоятельств. И вновь тяжелые бессонные ночи.
Шазьер-Мальмон стал местом его первого визита на военное кладбище, вверенное компании «Прадель и K°».
Прочитав его отчет, власти нашли ситуацию весьма тревожной. Поскольку никто не хотел брать на себя ответственность, документ быстро полетел вверх по кабинетам, пока не оказался на столе директора центральной администрации, умевшего замять подобные вопросы, как и его коллеги из других министерств.
Между тем каждую ночь, лежа в постели, Мерлен оттачивал фразы, которые собирался произнести перед своим начальством в тот день, когда его вызовут, и которые, по сути, сводились к одному простому, но жестокому факту, чреватому последствиями: тысячи французских солдат были похоронены в слишком маленьких гробах. Независимо от их роста, от метра шестидесяти до метра восьмидесяти и более (благодаря наличию военных билетов Мерлен сделал подробную выборку значений роста солдат, о которых шла речь), все оказались в гробах длиной метр тридцать. Чтобы их туда поместить, необходимо было сломать им шею, отпилить ступни, перебить лодыжки; короче говоря, с телами солдат обходились так, словно это было сырье для распиловки. Доклад пестрел жуткими техническими рассуждениями, там пояснялось, что, не имея ни знаний анатомии, ни подходящего оборудования, персонал был вынужден дробить кости острием лопаты или ударом каблука по плоскому камню либо орудовать заступом, но даже подобные меры не всегда обеспечивали возможность разместить останки наиболее крупных солдат в этих маленьких гробах, и в итоге туда запихивали то, что могли, а излишки сбрасывали в гроб, служивший мусорным ящиком, а как только он заполнялся, его зарывали с пометкой «неопознанный солдат», и в результате невозможно было гарантировать семьям умерших, приезжавшим с ними проститься, целостность останков их родных; кроме того, фирма, получившая подряд на эти работы, вынуждала персонал работать в таком темпе, что им приходилось помещать в гробы лишь наиболее доступные части тела, лежавшие на поверхности, у них не оставалось времени разрыть могилу, чтобы найти части тела, документы или предметы, позволявшие проверить или определить личность погибшего, как предусмотрено регламентом; то и дело обнаруживались какие-то кости, и никто не мог сказать, кому они принадлежат; помимо этого, имеются серьезные систематические нарушения инструкций по эксгумации и доставке гробов, что ни в коей мере не соответствует договору подряда, полученному данной фирмой, и так далее. Как видим, фразы Мерлена могли состоять более чем из двухсот слов; в этом плане в своем министерстве он слыл настоящим мастером.
Отчет произвел эффект разорвавшейся бомбы.
Это было крайне тревожно не только для компании «Прадель и K°», но и для семьи Перикур, бывшей на виду, а также для государственных служб, которые позволяли себе проверять работу лишь aposteriori, то есть слишком поздно. Если факт будет предан огласке, разразится скандал. Впредь информация, касающаяся этого дела, должна поступать напрямую в кабинет директора центральной администрации, минуя промежуточные этапы. Дабы успокоить госслужащего Мерлена, ему необходимо передать по инстанции, что его отчет был изучен крайне внимательно, его высоко оценили и соответствующие меры будут приняты в самом скором времени. Мерлен, имевший более чем сорокалетний опыт, сразу же понял, что его отчет только что похоронили, и, в общем-то, не очень удивился. Этот государственный заказ, несомненно, подразумевал теневые зоны, вопрос был весьма щекотливый, все, что мешало администрации, устранялось. Мерлен знал, что ему совсем невыгодно становиться помехой, иначе его снова отодвинут в сторону, как фарфоровую вазу, нет уж, спасибо. Будучи человеком долга, он выполнил свой долг. Ему не в чем было себя упрекнуть.
И в любом случае в конце карьеры ему оставалось лишь дождаться пенсии, о которой он так давно мечтал. От него требовали проводить проверки для проформы, подписывать ведомости, ставить на них печати: он будет подписывать, ставить печати и терпеливо ждать, когда закончится продовольственный дефицит и на рынках и в меню ресторанов наконец вновь появятся куры.
С такими мыслями он вернулся домой и впервые в жизни заснул сном младенца, словно его рассудку требовалось особое время на восстановление.
Он видел невеселые сны: солдаты, уже давно начавшие разлагаться, садились в своих могилах и плакали; они звали на помощь, но из их уст не вырывалось ни единого звука; единственным утешением им служили огромные сенегальцы, голые, как черви, продрогшие от холода, которые обрушивали на них полные лопаты земли, как набрасывают пальто на утопленника, которого только что выловили из воды.
Мерлен проснулся, охваченный глубоким переживанием, которое — и это было ему в новинку — на этот раз не касалось исключительно его самого. Война, которая давно закончилась, наконец вторглась в его жизнь.
То, что произошло потом, явилось результатом странной алхимии, в которой смешались мрачная кладбищенская атмосфера, напоминавшая Мерлену о его незадавшейся жизни, оскорбительный характер административных препонов, с которыми он столкнулся, и его обычная непреклонность: порядочный чиновник вроде него не мог просто взять и закрыть на это глаза. Погибшие молодые люди, с которыми у него не было ничего общего, стали жертвами несправедливости, и никто, кроме него, не мог ее устранить. За несколько дней эта мысль превратилась в навязчивую идею. Мертвые солдаты преследовали его, словно чувство влюбленности, ревность или рак. Ему было уже не просто жаль их — его охватило негодование. Он разозлился.
Поскольку Мерлен не получил от вышестоящих инстанций никакого приказа, предписывающего ему приостановить свою миссию, он сообщил начальству, что собирается с инспекцией в Даргон-ле-Гран, а сам сел на поезд, идущий в противоположном направлении, в Понтавиль-сюр-Мез.
Шесть километров, отделявшие вокзал от воинского кладбища, он проделал пешком под проливным дождем. Он шагал посреди дороги, яростно шлепая массивными галошами по лужам, и не обращал никакого внимания на сигналившие ему машины, словно не слыша их. Чтобы его обогнуть, им приходилось съезжать двумя колесами на обочину.
Странный тип с грозным видом застыл у решетки: коренастый мужчина со стиснутыми кулаками в карманах пальто, промокшего насквозь, хотя дождь уже перестал. Никто не вышел ему навстречу — только что пробил полдень, и стройплощадка была закрыта. На щите, прикрепленном к решетке, похоронная служба разместила объявление для родственников и близких — перечень предметов, найденных на неопознанных телах. Их можно было посмотреть в мэрии: фотография девушки, курительная трубка, корешок ордера, инициалы, обнаруженные на нижнем белье, кожаный кисет для табака, зажигалка, пара круглых очков, письмо, начинавшееся словами «моя дорогая…», но без подписи — ничтожный и вместе с тем трагический перечень… Мерлена поразила скромность всех этих реликвий. Одни бедняки! Поверить невозможно.
Он опустил взгляд на цепочку вокруг решетки, поднял ногу и обрушил на висячий замок удар каблука, способный уложить быка. Войдя на территорию стройплощадки, он новым ударом ноги вышиб деревянную дверь барака, в котором располагалась администрация. Около дюжины арабов перекусывали под тентом, трепетавшим на ветру; больше никого не было. Они видели издалека, как Мерлен сбил замок с решетки у входа, затем выломал дверь в кабинет, но побоялись вмешаться: внешний вид этого человека, его уверенность не сулили ничего хорошего; они продолжали жевать свой хлеб.
Поле, которое здесь почему-то называли «понтавильским квадратом», вовсе не было квадратным. Оно тянулось вдоль леса, и там, по некоторым оценкам, было захоронено около шестисот солдат.
Мерлен рылся в шкафах в поисках реестров, в которых должна была быть зафиксирована каждая процедура. Просматривая ежедневные отчеты, он то и дело поглядывал в окно. Эксгумации начались два месяца назад. У него перед глазами было поле, испещренное ямами, рядом с которыми высились холмики земли. Все пространство было заполнено тентами, досками, тележками, временными навесами для хранения инвентаря.
С административной точки зрения объект, казалось, соответствовал нормам. В отличие от Шазьер-Мальмона, здесь он не обнаружил той омерзительной небрежности, «мусорных» гробов, напоминавших мусорные ящики живодеров, которые ему удалось разыскать среди множества новехоньких гробов, готовых к использованию.
Как правило, проверив наличие реестров, Мерлен начинал свой обход с прогулки: полагаясь на интуицию, он то приподнимал какой-нибудь брезент, то проверял табличку с фамилией. После этого он приступал к решительным действиям. Он был вынужден все время метаться от реестров к могилам, но благодаря преданности делу у него вскоре развилось шестое чувство, позволявшее ему углядеть то неприметный пункт, что скрывал обман, нарушение, ту деталь, которая вела к отступлению от правил.
Это было, несомненно, единственное задание министерства, в рамках которого служащему приходилось извлекать гробы из земли, то есть эксгумировать трупы, но, чтобы все проверить, иного способа не существовало. Мерлен, с его массивным телосложением, как нельзя лучше подходил для этой миссии. Под напором его огромных галош лопата сразу же входила в землю на добрых тридцать сантиметров, его громадные ручищи орудовали киркой, словно вилкой.
После предварительного знакомства с местностью Мерлен приступил к детальной проверке. Была половина первого.
В два часа дня он стоял на северном конце кладбища перед грудой закрытых гробов, нагроможденных друг на друга, когда к нему подошел начальник стройки, некий Совер Бенишу, с синюшным лицом алкоголика, сухой, как стручок, в сопровождении двух рабочих, по всей видимости бригадиров. Они просто кипели от ярости, вздергивали подбородки, кричали громко и повелительно: территория закрыта, сюда никому нельзя входить, следует немедленно покинуть кладбище. И так как Мерлен даже не глядел в их сторону, они перешли к угрозам: в случае неповиновения мы вызовем жандармов, поскольку данный объект, знаете ли, находится под защитой правительства…
— Это я, — отрезал Мерлен, повернувшись к троице. В наступившей тишине он добавил: — Здесь я — правительство.
Он запустил руку в карман брюк и выудил оттуда смятую бумагу, не слишком похожую на разрешение, но, поскольку и сам он не очень походил на представителя министерства, они не знали, что и думать. Его коренастый силуэт, старая мятая одежда, вся в пятнах, огромного размера башмаки — все это производило впечатление. Ситуация выглядела подозрительной, но возражать никто не осмеливался.
Мерлен удовольствовался тем, что пристально уставился на мужчин — Совера, от которого жутко разило сливовицей, и двух его приспешников. У первого лицо, напоминавшее лезвие ножа, было наполовину скрыто непомерно большими усами, пожелтевшими от табака. Он хлопал себя по нагрудным карманам, пытаясь придать себе уверенности. Второй, араб, еще не сменивший форму капрала пехоты, стоял навытяжку, как на параде, словно человек, желающий убедить окружающих в важности своей должности.
— Ццит! — цыкнул Мерлен, засовывая бумагу обратно в карман. Затем он указал на штабель из гробов и добавил: — Представьте себе, у правительства есть вопросы.
Бригадир-араб вытянулся еще сильнее, его усатый товарищ достал сигарету (не всю пачку, а только одну сигарету, как скупердяй, которому осточертели нахлебники). Все в нем выдавало мелочность и скупость.
— Например, — продолжал Мерлен, демонстрируя невесть откуда взявшиеся три удостоверения личности, — правительство интересует, в каких гробах лежат вот эти парни.
В огромных ручищах Мерлена удостоверения выглядели не крупнее почтовых марок. Вопрос поверг всю компанию в серьезное замешательство.
После того как из земли извлекают целую аллею захороненных солдат, с одной стороны оказывается ряд гробов, с другой — стопка удостоверений личности.
Теоретически порядок и тех и других должен совпадать.
Но стоит неправильно зарегистрировать или потерять хотя бы одно удостоверение, весь порядок нарушится, и за каждым гробом окажется закреплено удостоверение, не имеющее никакого отношения к его содержимому.
И если у Мерлена в руках было три удостоверения, не соответствующих ни одному из гробов… то это произошло именно потому, что порядок был нарушен.
Он покачал головой и внимательно оглядел ту часть кладбища, которая уже была разрыта. Двести тридцать семь солдат были эксгумированы и перевезены за восемьдесят километров отсюда.
Поль лежал в гробу Жюля, Фелисьен — в гробу Исидора и так далее.
До двухсот тридцати семи.
И теперь невозможно было узнать, кто есть кто.
— Каким гробам соответствуют эти удостоверения, говорите? — пробормотал Совер Бенишу, оглядываясь вокруг, как будто вдруг перестал понимать, где находится. — Так, посмотрим… — У него забрезжила идея. — А-а, так мы как раз собирались этим заняться! — заверил он, поворачиваясь к своим подручным, которые вдруг словно сжались. — Да, ребята?
Никто не понимал, что он имел в виду, но ни один из них даже не попытался подумать.
— Ха-ха! — вскричал Мерлен. — Вы держите его за идиота?
— Кого это? — спросил Бенишу.
— Правительство!
Тип смахивал на сумасшедшего, и Бенишу подумал, не попросить ли его предъявить разрешение еще раз.
— Итак, где же наши трое ребят, а? И как вы собираетесь назвать тех троих, что останутся у вас на руках по окончании работ?
Тут Бенишу пустился в утомительные объяснения технического характера, а именно что они посчитали «более надежным» выписывать удостоверения после того, как все гробы будут выставлены в ряд, чтобы занести их в реестр, поскольку если выписывать удостоверение…
— Чушь! — оборвал его Мерлен.
Бенишу, сам не веривший в то, что говорит, просто опустил голову. Его помощник похлопал себя по нагрудному карману.
В наступившей тишине перед глазами Мерлена возникло видение: огромное пространство, заполненное воинскими могилами, тут и там семьи приходят почтить их память, родственники держатся за руки, и только он, Мерлен, видит, словно его взгляд проникает сквозь землю, как там, под землей бьются останки умерших, слышит душераздирающие вопли солдат, выкрикивающих свои имена…
Нанесенный ущерб был непоправим, эти солдаты были потеряны навсегда: под крестами с именными табличками покоились анонимные мертвецы.
Единственное, что можно было теперь сделать, — это правильно идентифицировать оставшихся.
Мерлен реорганизовал работу, написал инструкции крупными буквами, и все это с авторитарным видом, жестко распоряжаясь: идите сюда, слушайте меня внимательно. Он грозил судебными преследованиями, штрафами, увольнениями, если работа будет выполнена плохо, в общем, нагонял страх. Он отходил от них, и отчетливо слышалось: «вот идиоты».
Стоило ему повернуться к ним спиной, как все возвращалось на круги своя, все было бесполезно. Но вместо того чтобы привести Мерлена в отчаяние, данное обстоятельство лишь сильнее его разозлило.
— Эй вы, идите-ка сюда! Шевелитесь!
Он обращался к человеку с желтыми от табака усами, пятидесятилетнему мужчине с таким узким лицом, что его глаза казались расположенными прямо над щеками, с каждой стороны, как у рыбы. Застыв в метре от Мерлена, он было снова принялся хлопать себя по карманам, но остановился и выудил очередную сигарету.
Мерлен, приготовившийся говорить, вдруг замолчал. Он был похож на человека, у которого слово вертится на языке, но он никак не может его вспомнить, и это ужасно раздражает.
Усатый бригадир открыл рот, но не успел издать ни звука. Мерлен отвесил ему громкую оплеуху. Шлепок по плоской щеке прозвучал громко, как колокол. Мужчина отступил на шаг. Все взгляды были направлены на него. Бенишу, выходивший из барака, где он держал тонизирующее средство — бутылочку виноградной водки, — заорал во все горло, но рабочие стройки уже пришли в движение. Усатый схватился за щеку, совершенно ошарашенный. Мерлена тут же окружила целая орава, и, если бы не его возраст, впечатляющее телосложение, превосходство, с которым он держался с самого начала проверки, громадные ручищи и чудовищные башмаки, ему следовало бы опасаться за свою судьбу. Но вместо этого уверенным жестом он отодвинул их в сторону, шагнул к своей жертве, порылся в нагрудном кармане с возгласом «Ха-ха!» и вытащил оттуда что-то зажатое в кулак. Другой рукой он схватил усатого за шею, явно намереваясь его задушить.
— Э-эй! — вскричал подоспевший на выручку Бенишу, сам нетвердо стоявший на ногах.
Продолжая сжимать горло жертвы, лицо которой уже начало синеть, Мерлен вытянул кулак в сторону начальника стройки и разжал пальцы.
На ладони оказалась золотая цепочка с маленькой пластинкой с номером, лежавшая лицевой стороной вниз. Мерлен выпустил наконец усатого, который принялся надрывно кашлять, чуть не выворачиваясь наизнанку, и повернулся к Бенишу.
— Как зовут вашего парня? — спросил Мерлен. — Его имя?
— Хм…
Совер Бенишу, побежденный и безоружный, расстроенно взглянул на своего бригадира.
— Альсид, — сокрушенно прошептал он.
Мерлен перевернул пластинку, как будто бы это была игра, когда подбрасывают монетку, пытаясь угадать: орел или решка.
На пластинке было выгравировано имя: Роже.
30
Боже, какое утро! Вот бы каждый день так! Как же хорошо все начиналось!
Во-первых, работы. Комиссия отобрала пять из них. Одна великолепнее другой. Чудо. Сгусток патриотизма. Трогают прямо до слез. Итак, Лабурден был готов к своему триумфу: представление проектов президенту Перикуру. Для этого он специально заказал в техническом отделе мэрии железную арку в соответствии с размерами своего большого кабинета, чтобы разместить на ней рисунки в самом выгодном свете, как на выставке в Гран-Пале, где он однажды побывал. Перикур сможет свободно расхаживать между работами, медленно, сложив руки за спиной, то восхищаясь одной (Безутешная, но победившая Франция) — Лабурдену она нравилась больше всего, — то пристально разглядывая другую (Победоносные павшие), останавливаясь в раздумье. Лабурден представлял, как председатель поворачивается к нему, он восхищен, но при этом растерян — не знает, что выбрать… И тут он произнесет СВОЮ фразу, взвешенную, дозированную, выверенную, совершенно правильно ритмизованную, которая способна выразить одновременно его эстетический вкус и чувство ответственности:
— Господин председатель, если вы позволите…
С этими словами он подойдет к эскизу Безутешная Франция, словно собираясь приобнять его одной рукой за плечи.
— …мне кажется, что это мастерское произведение превосходно передает все то, что хотят выразить наши Соотечественники: Боль и Гордость.
Заглавные буквы были неотъемлемой частью фразы. Безукоризненно. Во-первых, это выражение «мастерское произведение» — сущая находка, во-вторых, «Соотечественники» звучит гораздо лучше, чем «избиратели», и, наконец, Боль. Лабурден был сражен собственной гениальностью.
Около десяти часов, когда арка была установлена, перешли к развешиванию эскизов. Чтобы закрепить их на поперечной перекладине и равномерно распределить, пришлось забираться наверх — на помощь была призвана мадемуазель Раймон.
Как только она вошла в комнату, то сразу же поняла, что от нее требуется, и инстинктивно сомкнула колени. Лабурден, стоявший у приставной лесенки с улыбкой на губах, потирал руки, словно предвкушая удачную сделку.
Мадемуазель Раймон, вздыхая, поднялась на четыре ступени и принялась за работу, наклоняясь при этом в разные стороны. Да, какое превосходное утро! Прикрепив рисунок, секретарша проворно спускалась, придерживая юбку. Лабурден делал несколько шагов назад, чтобы оценить результат. Кажется, правый угол чуть ниже левого, вы не находите? Мадемуазель Раймон закрывала глаза, вновь забиралась наверх, Лабурден спешил к лесенке: никогда еще он не проводил столько времени, разглядывая ее ножки. Когда все было развешено, эрекция едва не привела мэра округа к апоплексическому удару.
Но когда все наконец было готово, президент Перикур отменил свой приезд и прислал курьера, который должен был доставить работы к нему. Все зря! — подумал Лабурден. Он взял извозчика и последовал за курьером, но его ожидания не оправдались — обсуждения не предполагалось. Марсель Перикур пожелал остаться один. Был почти полдень.
— Принесите перекусить господину мэру, — приказал Перикур.
Лабурден подбежал к молоденькой горничной, очаровательной брюнетке с прекрасными глазами и красивой упругой грудью, и попросил принести портвейна. При этом он погладил ее левую грудь. Девушка лишь покраснела: ей хорошо платили и она была новенькая. Как только появился портвейн, Лабурден переключился на правую грудь.
Боже, какое утро!
Мадлен обнаружила мэра храпящим как паровоз. Его тучное тело возвышалось рядом с журнальным столиком, остатки холодной курицы, которую он поглотил, и опустошенная им бутылка шато-марго придавали композиции, представшей перед Мадлен, неряшливый, почти непристойный и вместе с тем жалкий вид.
Она тихонько постучала в дверь кабинета отца.
— Входи, — сразу отозвался он, зная ее манеру стучаться.
Господин Перикур расставил рисунки вдоль книжного шкафа и отодвинул стол, чтобы из своего кресла видеть все работы одновременно. Он сидел неподвижно уже более часа, перенося взгляд с одного изображения на другое, погруженный в свои мысли. Время от времени он вставал, подходил чуть ближе, всматривался в какую-нибудь деталь и возвращался на место.
Сначала он разочаровался. И это все? Работы были похожи на те, что он видел прежде, но в большем масштабе. Он не мог удержаться, чтобы не посмотреть на цены, его мозг работал как калькулятор, сравнивая объемы и расценки. Так, необходимо сосредоточиться. Сделать выбор. Ну да, его надежды не оправдались. Он-то вообразил себе невесть что, затевая этот проект. Теперь же при виде работы… А чего он, собственно, ожидал? В конце концов, это будет просто памятник, один из многих, ему не удастся охладить новые эмоции, непрестанно накатывавшие на него.
У Мадлен, как и следовало ожидать, создалось такое же впечатление. Все войны похожи одна на другую, как и памятники этим войнам.
— Что ты об этом скажешь? — спросил он.
— Несколько… напыщенно, тебе не кажется?
Читать бесплатно другие книги:
