До свидания там, наверху Леметр Пьер
Г-н Перикур был ниже ростом, чем представлял Альбер. Мы нередко воображаем, что сильные мира сего высокого роста, и удивляемся, обнаружив, что они вполне обычные. Впрочем, обычными они не являлись, Альбер это ясно видел, у господина Перикура была особая манера пронзать вас взглядом, задерживать рукопожатие на лишнюю долю секунды и даже улыбаться… Ничего обычного, он был, должно быть, создан из стали, чрезвычайно уверен в себе, вот из таких и получаются те, кто несет ответственность за судьбы мира, эти развязывают войны. Альберу стало страшно, он не знал, удастся ли обмануть такого человека. К тому же он поглядывал на дверь гостиной, каждую секунду ожидая внезапного появления капитана Праделя.
Г-н Перикур весьма учтиво указал на кресло, и они уселись. Будто повинуясь легкому движению ресниц, появились слуги, выкатили столик с напитками, принесли закуски. Среди прислуги была и хорошенькая горничная, Альбер старательно отводил от нее взгляд, г-н Перикур взирал на Альбера с любопытством.
Альбер никогда не понимал, отчего Эдуар не хотел сюда возвращаться, — должно быть, у него были веские причины; после встречи с г-ном Перикуром до него стало смутно доходить, что общество подобного человека не всем может прийтись по вкусу. Это был человек твердый, не оставляющий надежды, созданный из такого же, весьма специфического, сплава, как гранаты, снаряды, бомбы, такой прикончит тебя одним выстрелом и даже не заметит. Ноги Альбера действовали вместо него, они пытались встать.
— Что будете пить, господин Майяр? — спросила Мадлен с широкой улыбкой.
Он впал в ступор. Что взять? Вот незадача! По торжественным случаям и когда был при деньгах, Альбер пил кальвадос, простой крепкий напиток, который в богатых домах заказывать не принято. Но чем его заменить в подобных обстоятельствах, он не имел ни малейшего представления.
— Как насчет бокала шампанского? — предложила Мадлен, стремясь помочь ему.
— Право же… — отважно усомнился Альбер, ненавидевший пузырьки.
Знак, долгое молчание, затем явление мажордома и ведерка со льдом, все наблюдали за артистически затянутой церемонией извлечения пробки. Г-н Перикур сделал нетерпеливый жест, давайте-давайте, разливайте, не сидеть же здесь всю ночь.
— Стало быть, вы хорошо знали моего сына?.. — спросил он наконец, наклоняясь к Альберу.
В этот момент Альбер понял, что программа вечера определена. Г-н Перикур в присутствии дочери будет расспрашивать его о гибели сына. Праделю в этом спектакле нет места. Дело семейное. Ему полегчало. Он посмотрел на стол, на пузырьки, поднимавшиеся на поверхность шампанского в бокале. С чего начать? Что говорить? Хотя он над этим не раз задумывался, слова не шли.
Господин Перикур в недоумении счел нужным добавить:
— Моего сына… Эдуара…
Он размышлял, действительно ли этот мальчик знал его сына. Сам ли он написал это письмо, откуда знать, как там это все происходило, может, наугад указывали, кому писать письмо родным товарища, у каждого свой день отправления повинности, каждый раз повторяют одно и то же, ну, в общем, в этом духе. Но ответ прозвучал искренне:
— О да, господин Перикур, мы в самом деле часто общались с вашим сыном!
То, что г-н Перикур хотел бы узнать о гибели своего сына, вскоре стало не так важно. Важнее было то, о чем говорил этот бывший солдат, ведь он говорил о живом Эдуаре. Эдуар в окопной грязи, о похлебке, раздаче сигарет, о вечерней игре в карты, Эдуар, присев поодаль, рисует, склонившись над блокнотом… Альбер описывал скорее воображаемого Эдуара, чем того, с которым был рядом в траншеях, но не сходился близко.
Для г-на Перикура это было вовсе не так болезненно, как он предполагал, почти приятные картины. Он даже улыбнулся, пересилив себя, Мадлен уже давно не видела, чтобы он улыбался с такой искренней теплотой.
— Если позволите, — заметил Альбер, — он правда любил шутки…
Расхрабрившись, он принялся описывать. И в тот день, когда… и — а еще помню, как… Это было вовсе не трудно, все, что припоминал о ком-то из товарищей, он приписывал Эдуару, при условии, что это выставляло его в благоприятном свете.
Г-н Перикур вновь открывал своего сына, он слышал поразительные вещи (Он правда так сказал? Говорю же вам!), но ничему не удивлялся, ведь Перикур свыкся с мыслью, что, в сущности, никогда не знал Эдуара, и ему можно было рассказывать все, что угодно. Дурацкие байки про столовку, про мыло для бритья, школьные шуточки, солдатский юмор, наконец обретя направление, Альбер решительно прорывался дальше, причем не без удовольствия. Он даже несколько раз вызвал смех забавными историями про Эдуара, г-н Перикур отер глаза. Подкрепившись шампанским, Альбер говорил, не сознавая, что его рассказ без конца соскальзывает — с армейских шуток на замерзшие ноги, с партии в карты на крыс величиной с кроликов и смердящие трупы, которые не успевали подбирать санитары, и все в шутейном тоне. Альбер впервые рассказывал о своей войне.
— Ну так вот, ваш Эдуар как-то говорит…
Альбер рисковал хватить через край, говоря слишком горячо, слишком правдоподобно, с избытком деталей, растворить сложносоставной портрет товарища, которого он называл Эдуаром, но ему выпал такой слушатель, как г-н Перикур; даже когда тот улыбался или смеялся, в его серых глазах мелькал хищный блеск, который разом сбавлял воодушевление.
— А как он был убит?
Вопрос обрушился со звуком падающего ножа гильотины.
Альбер застыл, приоткрыв рот, Мадлен смотрела на него как ни в чем не бывало, все такая же изящная.
— Был сражен пулей, господин Перикур, при взятии высоты сто тринадцать…
Он резко остановился, чувствуя, что уточнения «высота 113» самого по себе достаточно. В каждом из собеседников его слова откликнулись по-своему. Мадлен припомнила объяснения, которые дал ей лейтенант Прадель, когда они познакомились в Центре демобилизации, когда она сжимала в руке письмо, сообщавшее о смерти Эдуара. Г-н Перикур в который раз подумал о том, что эта самая высота 113, стоившая его сыну жизни, принесла орден будущему зятю. Для Альбера это было мелькание картин, воронка от снаряда, стремительно надвигающийся на него лейтенант…
— Сражен пулей, господин Перикур, — продолжил он со всей доступной ему силой убеждения, — мы бежали на приступ высоты сто тринадцать, знаете, ваш сын был одним из самых храбрых. И…
Г-н Перикур едва заметно наклонился к нему. Альбер остановился. Мадлен тоже склонилась к нему, заинтересованная, готовая прийти на помощь, вроде как подсказать ускользающее слово. Альбер до сих пор не вглядывался и вдруг узрел непостижимое сходство Эдуара и его отца.
Какой-то миг Альбер крепился, потом разрыдался.
Он плакал, закрыв лицо руками, лепеча извинения, невыносимая боль, даже после ухода Сесиль он не ощущал такой скорби. Будто сомкнулись всё страдание конца войны и тяжесть его одиночества.
Мадлен протянула ему платок, он продолжал извиняться и плакал, в тишине каждый погрузился в свое горе.
Наконец Альбер звучно высморкался.
— Простите…
Едва начавшийся вечер был рассечен этим моментом истины. Можно ли было ожидать большего от обычной встречи, от ужина? Что бы они ни делали, самое главное уже сказано — Альбером от имени всех. Этот сбой г-н Перикур воспринял несколько болезненно, уста ему жег вопрос, он не задал его и знал, что уже не задаст: говорил ли Эдуар о своей семье? Впрочем, не важно, ответ он знал.
Усталый, но полный достоинства, он поднялся.
— Пойдемте, мой мальчик, — сказал он, протягивая руку, чтобы поднять Альбера с канапе. — Вы поедите, и вам станет легче.
Г-н Перикур смотрел, как Альбер уплетает ужин. Круглое лицо, наивные глаза… И как с такими людьми мы умудрились выиграть войну?.. Все эти россказни об Эдуаре — что тут правда? Выбирать должен был он. Важно, что рассказ Майяра передавал не столько жизнь самого Эдуара, сколько обстановку, в которой тот провел всю войну. Молодые люди каждый день рисковали своей шкурой, а по вечерам смеялись, сидя в окопах с отмороженными ногами.
Альбер ел медленно и безостановочно. Он отработал свой дневной паек. Назвать все то, что ему подавали, было невозможно, хорошо перед глазами было меню, чтобы следить за этим балетом перемены блюд; вот это, должно быть, называется муссом из даров моря, вот желе, заливное из дичи, а это, наверное, суфле, Альбер старался не выказывать изумления, чтобы не выдать, насколько он беден. На месте Эдуара он, пусть даже с искореженным лицом, вернулся бы сюда и, ни секунды не колеблясь, насытился этими яствами, обстановкой, роскошью. Не говоря уже о черноглазой горничной. Его стесняло и мешало оценить по достоинству всю эту еду то, что дверь, через которую входили слуги, была расположена у него за спиной, и каждый раз, когда она открывалась, он напрягался, оборачивался, из-за чего еще больше походил на изголодавшегося человека, который жадно подстерегает прибытие очередного блюда.
Г-н Перикур никогда не узнает, что правдивого было в том, что он слышал, включая то немногое, что касалось смерти его сына. Теперь это не имело такого уж значения. Именно с такого отречения, подумал он, и начинается траур. Во время ужина он пытался вспомнить, как протекал траур по его супруге, но это было так давно.
Наступил момент, когда Альбер, после того как перестал говорить, перестал есть; воцарилось молчание, из большой гостиной отчетливо слышалось позвякивание приборов, будто колокольчики. Наступил сложный момент, когда каждому казалось, что он плохо воспользовался обстоятельствами. Г-н Перикур погрузился в размышления. Мадлен взяла на себя обязанность поддерживать разговор:
— Кстати, господин Майяр, если вы не сочтете этот вопрос нескромным, в какой сфере вы работаете?
Альбер проглотил не жуя кусок пулярки, схватил свой бокал бордо, сделал глоток, что-то одобрительно пробормотав, чтобы выиграть время.
— В рекламе, — ответил он наконец, — я работаю в рекламе.
— Как увлекательно! — откликнулась Мадлен. — И что именно вы делаете?
Альбер поставил бокал, откашлявшись, сказал:
— Собственно говоря, я работаю не в самой рекламе, а в фирме, которая занимается рекламой. Я, видите ли, бухгалтер.
Это звучало похуже, он понял это по лицам, не так современно, не так увлекательно, к тому же это отсекло хорошую тему для разговора.
— Но я вникаю в дела, — добавил Альбер, ощутив разочарование аудитории. — Это весьма… Весьма интересный сектор.
Больше он не нашел что сказать. Он благоразумно отказался от десерта, кофе и коньяка. Г-н Перикур внимательно смотрел на него, чуть наклонив голову, тогда как Мадлен с естественностью, выдававшей большой опыт общения в подобных ситуациях, поддерживала совершенно бессодержательный разговор, не допуская простоев.
Альбер в холле, послали за его пальто, вот-вот появится молоденькая горничная.
— Господин Майяр, — сказала Мадлен, — громадное вам спасибо за то, что соблаговолили прийти к нам.
Между тем пришла вовсе не хорошенькая горничная, а другая, некрасивая, тоже молодая, но невзрачная, от которой веяло деревней. У той, хорошенькой, должно быть, уже закончился рабочий день.
Тут г-н Перикур вспомнил о ботинках, которые приметил прежде. Он опустил глаза, а гость тем временем облачался в свою перекрашенную куртку. Мадлен на ботинки не смотрела, она сразу их заметила: новые, блестящие, дешевые. Г-н Перикур задумался.
— Скажите, господин Майяр, вы ведь упомянули, что вы бухгалтер…
— Да.
Надо было получше приглядеться к этому парню: когда он говорит правду, это тотчас видно по лицу… Слишком поздно, ну и ладно.
— Так вот, — продолжил г-н Перикур, — нам нужен бухгалтер. Как вам известно, кредит сейчас на подъеме, страна должна инвестировать. В настоящий момент существует масса возможностей.
Какая жалость, что подобные выражения не использовал директор банка Парижского союза, который выставил Альбера за дверь несколько месяцев назад!
— Я не знаю, какое у вас было жалованье, — продолжил г-н Перикур, — но это и не важно. Знайте, что, если вы займете пост у нас, вам будут предложены наилучшие условия, я лично это вам обещаю.
Альбер сжал губы. Он был переполнен информацией, у него перехватило дыхание от такого предложения. Г-н Перикур благожелательно смотрел на него. Мадлен, стоявшая рядом, мило улыбалась, как мать, которая смотрит на ребенка, играющего в песочнице.
— Дело в том… — Альбер запнулся.
— Нам нужны молодые, динамичные и компетентные люди.
Перечисление этих качеств окончательно перепугало Альбера. Г-н Перикур говорил так, будто Альбер был выпускником Парижской высшей коммерческой школы. Кроме того, было очевидно, что он заблуждается относительно его особы, Альбер отдавал себе отчет, что покинуть живым особняк Перикуров уже чудо. А приближаться вновь к этой семье, пусть даже это будет связано с работой, притом что в коридорах маячит тень капитана Праделя…
— Большое спасибо, — сказал Альбер, — но у меня очень хорошая должность.
Г-н Перикур поднял руки, понимаю, ничего страшного. Когда за Альбером закрылась дверь, он на минуту задержался в задумчивости.
— Спокойной ночи, моя дорогая, — сказал он.
— Спокойной ночи, папа.
Он поцеловал дочь в лоб. Мадлен так целовали все мужчины.
20
Эдуар немедленно почувствовал, что Альбер разочарован. Он вернулся после своего свидания мрачным; с его подружкой все вышло не так, как он ожидал, несмотря на дивные новые ботинки. Или именно из-за них, подумал Эдуар. Зная, что такое подлинная элегантность, он невысоко расценил шансы Альбера, увидев, во что тот обут.
Войдя в комнату, Альбер отвернулся, будто оробев, что было странным. Обычно он, напротив, пристально вглядывался — все в порядке? Это был даже чересчур пристальный взгляд, доказывавший, что он не боится смотреть на лицо товарища, когда на том нет маски, как в этот вечер. Вместо этого Альбер уложил туфли в коробку, будто прятал сокровище, но без радости, сокровище не оправдало возлагавшихся на него надежд, и он винил себя в том, что поддался искушению, такие траты, притом что у них полно расходов, и все это — чтобы покрасоваться у Перикуров, даже маленькая горничная помирала со смеху. Он застыл на месте, Эдуар видел лишь неподвижную поникшую спину.
Это и побудило его решиться. А между тем он обещал себе ни о чем не говорить, пока его проект не будет полностью завершен, а до этого было еще далеко. Более того, он до сих пор был не совсем доволен уже сделанным, да и Альбер не в том настроении, чтобы беседовать о серьезных вещах… столько причин держаться первоначального решения открыть свой замысел как можно позже.
Эдуар вопреки всему решился выдать секрет лишь из-за печали, в которую погрузился товарищ. На самом деле этот довод лишь скрывал истинную причину: он спешил; с тех пор как после обеда он закончил рисунок с ребенком, изображенным в профиль, он сгорал от нетерпения.
Ну и бог с ними, с хорошими намерениями.
— По крайней мере, я хорошо поужинал, — сказал Альбер, не вставая.
Он высморкался, оборачиваться не хотелось, не стоит устраивать спектакль.
Эдуар переживал напряженный момент — момент победы. Не над Альбером, просто впервые с тех пор, как рухнула его жизнь, он остро ощущал победу, воображая, что теперь будущее зависит от него.
Альбер, потупившись, пробормотал «схожу за углем», Эдуару хотелось сжать его в объятиях, будь у него губы, он бы его расцеловал.
Альбер, спускаясь вниз, всегда надевал большие клетчатые тапочки, я сейчас, добавил он, будто это было необходимо уточнять; так пожилые супруги часто говорят что-то по привычке, не отдавая себе отчета, что значили бы их слова, если бы в них действительно кто-то вслушался.
Едва Альбер ступил на лестницу, Эдуар вскочил на стул, поднял люк, достал пакет, переставил стул, стряхнув с него пыль, он устроился на оттоманке, наклонился, достал из-под дивана свою новую маску, надел ее и, положив альбом с рисунками на колени, стал ждать.
Он слишком рано приготовился, время, казалось ему, тянулось медленно в ожидании, когда на лестнице наконец раздадутся шаги Альбера, грузные, так как ведро с углем — большое — весило чертовски много. Наконец Альбер толкнул дверь. Когда он поднял глаза, то в изумлении застыл, выпустив ведро, которое покатилось со страшным металлическим грохотом. Он пытался удержаться, вытянул руку, не нашел за что ухватиться, приоткрыл рот, чтобы не упасть в обморок, ноги его подкосились, наконец он рухнул на колени на пол, совершенно пораженный.
Маска, которую надел Эдуар, была большой, почти в натуральную величину, головой его лошади.
Эдуар вылепил ее из плотного папье-маше. Здесь было все: и коричневый, в темных прожилках цвет, и фактура лошадиной шкуры, сделанной из светло-коричневого, очень мягкого на ощупь плюша, и тощие свисающие брыли, длинная угловатая лошадиная морда, с разверстыми выемками ноздрей… громадные, с подшерстком приоткрытые губы — умопомрачительное сходство!
Когда Эдуар закрыл глаза, глаза закрыла и сама лошадь. Это она и есть. Альбер никогда не связывал лошадь и Эдуара.
Он был взволнован до слез, будто встретил друга детства, брата.
— Ну и ну!
Он одновременно плакал и смеялся, ну и ну, твердил он, стоя на коленях, он разглядывал свою лошадь, ну и ну… Это было страшно глупо, это он понимал, но ему хотелось расцеловать эту лошадь в громадные бархатистые губы. Альбер ограничился тем, что протянул указательный палец и дотронулся до губ. Эдуар узнал в этом давний жест Луизы, чувства захлестнули его. Что тут еще скажешь. Друзья хранили молчание, каждый был замкнут в своем мире, Альбер гладил лошадиную голову, Эдуар принимал ласку.
— Я никогда не узнаю, как ее звали… — сказал Альбер.
Даже великая радость всегда содержит легкую примесь сожаления, во всем, что мы переживаем, есть оттенок утраты.
Только потом, как будто он только что возник на коленях у Эдуара, Альбер заметил альбом для рисунков.
— О, ты снова взялся за рисование?! — вырвалось у него. — Я так рад, ты представить себе не можешь!
Альбер смеялся в одиночку, словно наслаждаясь тем, что его усилия наконец вознаграждены. Он указал на маску:
— И это тоже! С ума сойти! Какой вечер! — С приятным предвкушением он протянул руку к альбому. — А… мне можно взглянуть?
Он сел рядом с Эдуаром, который медленно открыл альбом — настоящая церемония.
С первых же страниц Альбер ощутил разочарование. Скрыть это было невозможно. Он бормотал, ах, да… очень хорошо… очень хорошо… чтобы выиграть время, потому что на самом деле он не знал, что сказать, чтобы это не прозвучало фальшиво. Да что же это такое, в конце концов? На листе большого формата был нарисован солдат, и это было страшно некрасиво. Альбер закрыл альбом и изумленно спросил, указывая на обложку:
— Скажи, а где ты это достал?
Лучшего отвлекающего маневра он не нашел, но хоть так. Это Луиза. А кто еще. Достать альбом для рисования для нее, должно быть, легче легкого.
Теперь надо бы снова взглянуть на рисунки, но что сказать? На этот раз Альбер решил просто кивать…
Он задержался на втором листе, где тонко заточенным карандашом была нарисована каменная статуя на постаменте. Слева на странице ее можно было видеть спереди, а справа — в профиль. Статуя представляла собой фигуру солдата-фронтовика, стоящего в полном вооружении и каске, с ружьем на плече, он подался вперед, готовый идти, с высоко поднятой головой, взглядом, устремленным вдаль, чуть отведенная назад рука, вытянутые пальцы еще касаются руки женщины. Она стоит сзади, в фартуке или в халате, прижала к себе ребенка и плачет, оба такие молодые, под рисунком название: Уходим в бой.
— Как здорово нарисовано!
Вот и все, что Альбер сумел выжать.
Эдуар не обиделся, он отступил на шаг, снял маску и опустил ее на пол перед ними. Так что лошадь, казалось, проросла в полу и потянулась к Альберу своим огромным, окаймленным подшерстком ртом.
Эдуар вновь привлек внимание Альбера, осторожно перевернув страницу: В атаку! — так называлась следующая композиция. На этот раз здесь трое солдат, что вполне соответствует приказу, отраженному в названии. Они двигаются сплоченно, один высоко поднимает ружье, продолженное штыком, рядом второй — вытянув руку, он собирается кинуть гранату, третий, чуть сзади, только что ранен — пулей или осколком снаряда, он выгнулся назад, колени подогнулись, сейчас он упадет навзничь…
Альбер переворачивал страницы: Мертвым стоять! Потом Фронтовик гибнет, защищая знамя и Товарищи по оружию…
— Это статуи…
Это вопрос, голос неуверенный. Альбер ожидал чего угодно, только не этого.
Эдуар кивает, не сводя глаз с рисунков, да, статуи. Он выглядит довольным. Хорошо-хорошо, кажется, пытается сказать Альбер, остальные слова словно заперты в груди.
Он прекрасно помнил найденный в вещах Эдуара блокнот с зарисовками, заполненный сценками, наскоро набросанными синим карандашом, он отправил его родным вместе с письмом, извещавшим о его гибели. В общем-то, это были те же самые ситуации, что и теперь, — солдаты на войне, только в тех давних было столько правды, столько настоящего…
В искусстве Альбер не понимал ровно ничего, мог сказать только, трогает это его или нет. Рисунки, что он видел сейчас, были отлично сделаны, тщательно проработаны, но… он подыскивал слово, они были… застывшими. Наконец он понял: здесь нет и капли правды! Вот так. Пройдя через все, будучи одним из тех самых солдат, он понимал, что эти рисунки — образы, которые придумали для себя те, кто на войне никогда не был. Выглядит благородно, это точно, цель — волновать сердца, но все это чуть-чуть слишком демонстративно. Альбер был человеком сдержанным. А здесь все линии слишком утрированны, это, можно сказать, нарисовано с перехлестом. Альбер двигается дальше, переворачивает страницы, вот Франция, оплакивающая своих героев: безутешная девушка держит тело мертвого солдата, дальше Сирота, размышляющий о жертвах войны. Мальчик сидит, подперев щеку рукой, рядом, должно быть, его сон или мысли, умирающий солдат тянет руку к ребенку… Все просто, даже для профана, полное уродство, не поверишь, пока сам не увидишь. Вот Петух, топчущий немецкую каску, боже, он ведь привстал на своих шпорах, клюв задран к небу, а перьев-то, перьев…
Альберу это все совершенно не нравится. Он даже лишился дара речи. Он отважился бросить взгляд на Эдуара, который смотрел на свои рисунки с покровительственным видом, как родитель, гордящийся своими детьми, те уродливы, но он не отдает себе в этом отчета. Альбера особенно печалило, хотя он этого в тот момент не сознавал, то, что бедный Эдуар, видимо, потерял на этой войне все, даже свой дар.
— А… — начал он. Ведь, в конце концов, надо же что-нибудь сказать. — А почему статуи?
Эдуар принялся искать что-то в конце альбома, он извлек оттуда газетные вырезки, отделил одну, где были жирно подчеркнуты строки: «…здесь, как и повсюду, в городах, деревнях, школах и даже на вокзалах все хотят воздвигнуть свой памятник павшим…»
Заметка была вырезана из «Эст Репюбликен». Были и другие. Альбер уже видел эту подборку, но не уловил, как это связано: список погибших жителей деревни, такой же — членов какой-то гильдии, здесь дань памяти, там торжественное построение, в другой вырезке подписка — все это вращалось вокруг все той же идеи монумента памяти павших.
— Ладно! — сказал он, хоть толком и не понял, куда все клонится.
Эдуар тогда ткнул пальцем в расчеты, сделанные в уголке страницы:
«30 000 памятников — 10 000 франков = 300 миллионов франков».
На сей раз Альбер соображал лучше, так как это были большие деньги. Целое состояние.
Он просто не представлял себе, на что можно потратить такую сумму. Воображение билось об эту цифру как пчела об стекло.
Эдуар взял из рук Альбера альбом и показал ему последнюю страницу.
«Патриотическая Память»
Стелы, памятники и статуи
Во славу наших героев
и победившей Франции
КАТАЛОГ
— Ты хочешь продавать памятники павшим?
Да. Вот именно. Эдуар был явно доволен своим замыслом, он хлопал себя по бокам с этим горловым рокотом, не понять откуда исходившим и ни на что не похожим, только слышать это было крайне неприятно.
Альбер не слишком хорошо понимал, как можно хотеть делать памятники, но зато цифра триста миллионов франков начинала прокладывать путь в его воображении: это означало «дом», как, к примеру, у г-на Перикура, «лимузин» и даже «дворец»… Он покраснел, подумав: «женщины», маленькая горничная со сногсшибательной улыбкой пронеслась перед его взором, чистый инстинкт, когда заводятся деньги, всегда хочется добавить к ним женщин.
Он прочел дальше, это было рекламное объявление, написанное мелкими заглавными буквами, выведенными так тщательно, будто это напечатано в типографии: «…и вы остро чувствуете, что необходимо увековечить память об уроженцах вашего города, вашей деревни, которые грудью встали на пути вражеских захватчиков».
— Все это прекрасно, — сказал Альбер, — мне даже кажется, что это чертовски хорошая мысль…
Теперь ему стало понятнее, почему его так разочаровали рисунки: они были сделаны вовсе не затем, чтобы воплотить видение автора, но чтобы выразить общее чувство, понравиться широкой общественности, которая жаждет эмоций, жаждет героизма.
И дальше: «…возвести памятник, который будет достоин вашей коммуны и героев, которых вы хотите сделать примером для следующих поколений. Представленные здесь модели могут быть изготовлены — в зависимости от средств, которыми вы располагаете, — в мраморе, граните, бронзе, камне и/или бронзе с гальваническим покрытием…»
— Все-таки ты задумал непростое дело, — заговорил Альбер. — Во-первых, потому, что недостаточно нарисовать памятники, чтобы продать их. А во-вторых, когда они будут проданы, их нужно изготовить! Нужны деньги, персонал, фабрика, наконец, исходные материалы…
Он был ошарашен, представив, что значит создать литейную мастерскую.
— …и потом, эти памятники нужно будет перевозить и устанавливать на местах… Это уйма денег!
Вечно все возвращается к этому. Деньги. Даже самые трудолюбивые люди не могут опираться лишь на собственную энергию. Альбер ласково улыбнулся и похлопал друга по колену.
— Ладно, слушай, давай подумаем. Лично я считаю так: прекрасно, что ты хочешь снова взяться за работу. Может, конечно, нужно подойти к этому с другой стороны; памятники — это сложновато! Но плевать, главное, что ты вновь обрел вкус к таким вещам, ведь так?
Нет. Эдуар, сжав кулак, рассек воздух, будто начищая ботинки. Ответ был ясным: нет, нужно скорее делать!
— Ну вот, скорее-скорее… — пробурчал Альбер, — придумает же!
На другой странице большого альбома Эдуар судорожно вывел: «300!» Он перечеркнул 300 и написал «400»! Ну и энтузиазм! Он добавил: «400 — 7000 франков = 3 миллиона!»
Он явно совсем спятил. Ему уже недостаточно затеять неосуществимый проект, нужно к тому же действовать быстро, немедленно. Ладно, в принципе Альбер не возражал против трех миллионов. Он даже был скорее «за». Но Эдуар, очевидно, витал в облаках. Он навалял пару эскизов и мысленно уже перескочил на стадию производства! Альбер вдохнул поглубже, словно перед разбегом. И попытался говорить спокойно:
— Послушай, парень, мне кажется, это неразумно. Изготовить четыреста памятников, не знаю, представляешь ли ты, что это…
Хн! Хн! Хн! Эдуар испускал такие звуки, когда это было очень важно, за время их знакомства он делал так всего раз или два, это было требование, он не гневался, он хотел, чтобы его услышали. Эдуар взялся за карандаш.
— Мы не станем их изготавливать! — написал он. — Мы будем их продавать!
— Ну да! — взорвался Альбер. — Да черт побери, в конце концов! Чтобы продать, их ведь как-никак нужно будет изготовить!
Эдуар склонился к самому лицу Альбера, обхватил его руками, будто собираясь поцеловать в губы. Он помотал головой, в глазах плясал смех, он опять схватил карандаш:
— Мы их только продадим!..
Самые долгожданные вещи нередко застают нас врасплох. Именно так сейчас произойдет с Альбером. Эдуар, вне себя от радости, внезапно ответил на вопрос, который мучил его товарища с самого первого дня. Эдуар рассмеялся! Да, засмеялся — впервые.
И это был почти нормальный смех, горловой, чуть женственный, на высоких тонах, настоящий смех с дрожанием голоса и вибрато.
У Альбера аж дух занялся и рот приоткрылся.
Он посмотрел на лист бумаги, на последние слова, написанные Эдуаром:
— Мы их только продадим! Мы не будем их делать! Возьмем деньги, и все.
— То есть?.. — начал Альбер. Он раздражен, так как Эдуар не ответил на его вопрос. — А потом? — настаивал он. — Что мы сделаем потом?
— Потом?
Смех Эдуара взорвался во второй раз. Гораздо громче.
— Потом мы смоемся с деньгами!
21
Еще не было семи утра, стоял собачий холод. К счастью, с конца января заморозки прекратились, иначе пришлось бы применять кирку, что по правилам строго воспрещалось, но непрестанно дул влажный ледяной ветер; стоило заканчивать войну, чтобы были такие зимы.
Анри не хотелось топтаться снаружи, он предпочитал оставаться в машине. Впрочем, в автомобиле было не намного лучше, тепло шло либо сверху, либо снизу, причем никогда одновременно. К тому же в этот момент его все раздражало, дела шли наперекосяк. Неужто, вкладывая в предприятие столько сил, он не имел права на покой? Как бы не так, вечно возникали препятствия, какие-то мелкие помехи, надо было поспеть везде одновременно. Проще говоря, он должен был сам всем заниматься. Если бы он постоянно не стоял над душой у Дюпре…
Это было не совсем справедливо, и Анри, конечно, это признавал, Дюпре крутился как белка в колесе, работящий тип, просто горит на работе. Надо обсчитать, какой доход от этого малого, это меня успокоит, подумал Анри, тем не менее он был сердит на всех и вся.
Вероятно, это было также следствием усталости, пришлось выехать еще до рассвета, а эта евреечка совершенно его истощила… Хотя, Господь свидетель, евреев он не любил — д’Олнэ-Прадели еще со времен Средневековья были антисемитами, — но дочери этого народа какие божественные шлюхи, когда трудятся как следует!
Он нервным жестом поплотнее запахнул пальто и посмотрел на Дюпре, стучавшегося в двери префектуры.
Швейцар в спешке одевался. Дюпре объяснял, указывая на машину, швейцар наклонился, приставив руку к козырьку, будто светило яркое солнце. Он был в курсе дела. Информация с военного кладбища до префектуры доходила меньше чем за час.
В окнах кабинетов зажигался свет, двери снова отворились, Прадель наконец вышел из «испано-сюизы», быстро добрался до крыльца, обогнул швейцара, который пытался указать ему, куда идти, решительно отстранил его, знаю-знаю, я здесь как дома.
Однако префект так не думал. Гастон Плерзек. Сорок лет он был вынужден всем отвечать, что нет, он не бретонец. Ночью он так и не заснул. На протяжении нескольких часов ему мерещилось, что трупы солдат смешиваются с китайцами, гробы перемещаются сами по себе, а некоторые из них даже демонстрируют сардоническую улыбку. Плерзек принял позу, которая, как ему казалось, наиболее выгодно подчеркивала значимость его должности: встал перед камином, одна рука на каминной доске, другая — в кармане пиджака, подбородок вздернут, префекту важно держать подбородок.
Прадель чихать хотел и на префекта, и на его подбородок, и на камин, он вошел, даже не поздоровавшись, сел с размаху на предназначенный для посетителей стул и тотчас выпалил:
— Так, это еще что за идиотизм?!
Плерзек был сбит с толку этим вопросом.
Они встречались дважды: на техническом совещании при развертывании правительственной программы, и потом, на торжественном запуске работ, речь мэра, минута молчания… Анри переминался с ноги на ногу, можно подумать, ему больше делать нечего! Префект знал — а кто не знал-то?! — что г-н д’Олнэ-Прадель — это зять Марселя Перикура, одноклассника и друга министра внутренних дел. Президент Республики собственной персоной почтил свадьбу дочери Перикура. Префект даже не смел представить весь ореол дружеских и общественных связей вокруг этой истории.
Вот что мешало ему заснуть — толпа важных персон, которые, должно быть, стояли за этими неприятностями, сила давления, которую они олицетворяли, его карьера казалась соломинкой, к которой медленно подбирается искра. Гробы со всего региона начали стекаться к некрополю в Дампьере лишь несколько недель назад, но, увидев, как проводятся перезахоронения, префект Плерзек сразу забеспокоился. Когда обозначились первые проблемы, он ршил защитить себя — бессознательный рефлекс; ныне что-то подсказывало ему, что он, быть может, поддался панике.
Ехали в молчании.
Прадель, со своей стороны, спрашивал себя, не слишком ли он пожадничал. Вот задолбали!
Префект кашлянул, машина угодила в выбоину, он стукнулся головой, никто ему не посочувствовал. Сидевший сзади Дюпре, которому уже неоднократно досталось, теперь понял, как следует держаться: надо развести колени, одна рука здесь, другая там. Патрон водит авто чертовски быстро.
Мэр, предупрежденный швейцаром префектуры по телефону, ждал их, зажав книгу записей под мышкой, возле решетки будущего Дампьерского военного кладбища. Это будет не слишком большой некрополь, девятьсот могил. Ни за что не поймешь, как именно в министерстве определяют места захоронений!..
Прадель издалека взглянул на мэра, похож на нотариуса, отошедшего от дел, или на школьного учителя, эти хуже некуда. Они слишком серьезно принимают свой пост, прерогативы, мелочно-придирчивы. Прадель решил, что, скорее, нотариус, — школьные учителя более тощие.
Он заглушил мотор, вышел из машины, префект держался рядом, пожали руки, молча, дело было серьезное.
Вошли через временную калитку. Перед ними раскинулось громадное выровненное поле, каменистое и голое, на котором с помощью бечевки разметили идеально ровные прямые перпендикулярные линии. Военный строй. Закончены были только самые дальние аллеи, кладбище медленно, будто застилаемая постель, заполнялось могилами и крестами. Временные бараки возле входа занимала администрация, десятки белых крестов были сложены на поддонах. Дальше, в ангаре, громоздились гробы, дополнительно укрытые брезентом, около сотни штук. Обычно изделия поступали по мере того, как совершались захоронения.
И если здесь скопилось столько гробов, то, значит, наметилось отставание. Прадель оглянулся назад, на Дюпре, тот подтвердил, что действительно мы не поспеваем. Еще одна причина ускорить процесс, подумал Анри. Он ускорил шаг.
Уже почти рассвело. В округе на пять километров не осталось ни деревца. Кладбище напоминало поле битвы. Продвижение группы возглавлял мэр, который бормотал: Е13, смотрим Е13… Он отлично знал местонахождение этой чертовой могилы Е13, накануне провел там битый час, но отправиться туда напрямую, минуя поиск, для него, с его скрупулезным подходом, было оскорбительно.
Они остановились перед недавно развороченной могилой. На гробе под легким слоем земли можно было прочесть надпись: «Эрнест Бланше, бригадир 133-го полка. Погиб за Францию 4 сентября 1917 года».
— Ну и что? — спросил Прадель.
Префект указал на книгу записей, которую мэр держал перед ним открытой, как книгу магических заклинаний или Библию.
— «Место Е13: Симон Перлатт — рядовой второго класса — Шестая армия — Погиб за Францию 16 июня 1917 года».
Он с резким хлопком закрыл книгу. Прадель нахмурил брови. Он намеревался повторить свой вопрос. Ну и что? Но не стал ускорять естественный ход событий. Так что слово вновь взял префект; согласно разделению власти между городом и департаментом, сделать следующий выпад должен был он.
— Ваши подчиненные неверно разместили гробы.
Прадель в недоумении повернулся к нему.
— Работы проводили ваши китайцы, — уточнил префект. — Но они не отыскивают отведенное заранее место… Просто опускают гроб в первую попавшуюся яму.
На сей раз Анри повернулся к Дюпре:
— А почему эти идиоты-китайцы так поступают?
Ответ дал префект:
— Господин д’Олнэ-Прадель, они не умеют читать… Вы наняли на эту работу людей, которые не умеют читать.
На миг Анри был выбит из колеи. Потом последовала реакция:
— Ну и какая разница? Чертов бордель! Что, когда родители прибывают почтить память погибшего, то раскапывают могилу, чтобы убедиться, что это в самом деле их покойник?!
Застыли в изумлении все. Кроме Дюпре, который хорошо знал патрона: вот уже четыре месяца, с тех пор как все заварилось, он видел, как тот закрывает бреши, притом огромные! В этом предприятии масса особых случаев, поспеть всюду невозможно, нужно нанимать людей, а нанимать патрон отказывался; и так сойдет, говорил он, работников уже предостаточно, и потом, Дюпре, у нас есть вы, не так ли?! Могу я рассчитывать на вас или как? Так что теперешний случай — один труп, захороненный вместо другого, — Праделя вряд ли мог поразить.
Мэр и префект, напротив, были возмущены.
— Погодите-погодите!.. — забормотал мэр. — Господин Прадель, мы несем ответственность. Речь идет о священном долге!
Ну вот, тотчас громкие слова. Сразу понятно, с кем имеешь дело!
— Да, разумеется. — Прадель заговорил примирительным тоном. — Священный долг, конечно. Но вам известно, как это бывает…
— Да, господин Прадель! Представьте себе, я-то как раз знаю, как это называется! Оскорбление павших, вот как! И следовательно, я приказываю остановить работы.
Префект был доволен, что предупредил министра телеграммой. Подстраховался. Уфф.
Прадель глубоко задумался.
Читать бесплатно другие книги:
