Ассимиляция Вандермеер Джефф

0025: Контроль

Это случилось с Контролем в самый экстремальный момент – он был почти неспособен двигаться, не мог говорить, но в то же время испытывал ощущение тесной связи с окружающим миром, уверенность в том, что во вселенной нет двух несвязанных вещей, точно так же, как даже в самой бессмысленной закорючке из записей директрисы можно было разглядеть часть грандиозной картины. И хотя давление на него возрастало и он испытывал резкую боль, зная, она отступит не скоро, может быть никогда, внутри его самого нарастала мощная музыка, которую он не совсем понимал, скользя вниз по винтовой лестнице, временами цепляясь за перила. Левая рука безжизненно повисла вдоль тела, в кулаке, потерявшем чувствительность, он продолжал сжимать резную фигурку, подарок отца, ясность пробивалась в рот, в глаза, наполняла собой все его тело, словно Слизень ускорил процесс. Оскальзывался и спотыкался он отчасти от того, что менялся, превращался, он понимал это, чувствуя, что в нем остается все меньше человеческого.

И Уитби, старый друг, все еще был с ним, и даже Лаури похихикивал и маячил где-то на заднем плане, и Контроль из последних сил сжимал в кулаке подарок отца, единственный талисман, что у него остался. Эта машина, или существо, или комбинация и того и другого, способное манипулировать молекулами, способное при желании накапливать огромную энергию, скрывает от нас и цели свои, и средства. Все это живет внутри его, вместе с ангелами, вместе с частицами его собственного терруара, следами его родной земли, куда оно никогда не вернется, потому что ее больше не существует.

И все же Слизень воспользовался дешевым, грязным трюком: Контроль увидел впереди свою мать, с мрачным удовлетворением осознал, что это лишь иллюзия, не имеющая над ним власти, – что здесь мог делать человек, которого он наконец простил, потому что как же он мог не простить? Он был свободен, и сейчас, и перед тем как Слизень нанес ему столь болезненный удар. Сквозь боль Контроль понимал, что эта рана была случайностью, что Слизень не этого хотел, просто ни язык, ни любая иная форма коммуникации не способны преодолеть пропасть между человеческими существами и Зоной Икс. Что любое кажущееся сходство – это лишь разновидность Зоны Икс, функционирующей на самом примитивном уровне. Даже травинка. Или синяя цапля. Или слепень.

Он потерял счет времени, не осознавал скорости, с которой летел все ниже и не ниже, не осознавал своих трансформаций. Он больше не понимал, остались ли в нем хотя бы следы человеческого ко времени, когда, испытывая боль, тошноту, то ли ползком, то ли скачками, достиг самых древних ступеней лестницы, оказался перед источником ослепительно белого света на дне, очертания которого напоминали бессмертное растение, походили на ревущую, но неподвижную комету, и теперь он должен был принять решение – прорываться ли ему дальше, до самого конца, проталкиваться ли вперед через агонию боли и страха, сквозь внешнее излучение, приказывающее ему повернуть назад, прорываться ли, чтобы войти… куда? Он не знал. Понимал лишь одно: даже биологу не удавалось забраться так далеко, а он это сделал. Он забрался дальше всех.

Теперь слово «Контроль» опять казалось чужим. Теперь он был сыном мужчины, резчика и скульптора по дереву, и женщины, которая жила в некой сложной реальности, полной тайн и интриг.

Резная фигурка выпала у него из руки, со стуком скатилась по ступеням, остановилась рядом со знаками и символами, оставленными его предшественниками. Царапина на стене. Одинокий пустой башмак.

Он сморщил нос, втянул воздух, принюхался, почувствовал, как жжет у него под лапами – страшно, невыносимо горячо.

Вот и все, что ему осталось, и теперь он не умрет на этих ступеньках, не испытает этого последнего поражения.

Джон Родригес преодолел последние несколько ступенек и прыгнул навстречу свету.

0026: Директриса

До двенадцатой экспедиции осталось две недели, и старый мобильник возвращается домой вместе с тобой. Ты не помнишь, чтобы брала его с собой. Ты не понимаешь, почему служба безопасности не обратила на него внимания. Просто он здесь, лежит у тебя в сумочке, а потом – на кухонном столе. На ум приходит обычный список подозреваемых. Может, Уитби куда более странный человек, чем тебе казалось, или же это Лаури решил так над тобой подшутить. Как знать?.. Ты просто приносишь его с собой утром. И какое вообще это имеет значение?

К этому времени разделения между работой и домом уже давно не существует – ты приносишь папки домой, здесь же работаешь над ними, пишешь что-то на обрывках бумаги, а иногда и на листьях, как делала еще в детстве. И испытываешь почти что восторг, представляя, как Лаури получает их снимки в докладах; использовать подобные материалы для письма тебе кажется безопаснее, хотя ты не можешь объяснить, почему именно. Просто при виде этих файлов у тебя возникает ощущение «сопричастности» или чьего-то присутствия, которое никак не удается определить или измерить. Эта иррациональная мысль приходит к тебе однажды ночью, когда ты засиживаешься за работой допоздна. Теперь ты часто бегаешь в ванную, потому что тебя тошнит – побочный эффект лекарств, которые тебе прописали против рака. Извиняешься перед уборщиком, говоришь первую глупость, которая только приходит в голову, объясняя, почему тебя так часто тошнит: «Я беременна». Беременна раком. Беременна вероятностью. Иногда тебе становится просто смешно от всего этого. Дорогой ветеран-алкоголик, сидящий в самом конце барной стойки, может, это ты отец ребенка? Как тебе такая идея?

Не самый подходящий вечер для похода в заведение Чиппера, для встречи с болтушкой Риелтором, для выпивки и приветственных кивков. Ты страшно устала от дополнительных тренировок, ради участия в которых приходится ездить на север, в Центр, где тренируются остальные участники, и заниматься по специальной программе, разработанной для руководителя экспедиции. Надо научиться использовать гипнотические команды, понимать всю важность – специфические детали – черных ящиков с красными лампочками, которые помогают активировать покорность.

И вместо того чтобы выйти из дома, ты включаешь музыку, потом решаешь посмотреть телевизор, потому что голова у тебя уже не варит. Ты слышишь какой-то звук в холле, за кухней, какое-то шуршание на чердаке и начинаешь нервничать. Идешь проверить, что там, ничего не находишь, но на всякий случай достаешь топор из-под кровати, где держишь его для самообороны. Потом возвращаешься на диван и смотришь детектив тридцатилетней давности, снятый где-то на юге. В пустынных и диких местах, которые теперь не существуют, которых уже никто никогда не увидит в реальности. Тебя преследует пейзаж из прошлого – сколько же всего потеряно уже навеки и никогда не вернется. Во время эпизода гонки на машинах ты рассматриваешь фон, словно это семейные фотографии из прошлого, которых ты прежде не видела.

Ты клюешь носом. Потом просыпаешься. Снова клюешь носом. И будит тебя звук: кажется, кто-то тихо ползет по плиточному полу кухни, и с дивана не видно кто. Ты содрогаешься от страха, тебя точно жаром обдает. Звук негромкий, и ты никак не можешь определить, что же это, что или кто незаметно пробрался к тебе в дом. Ты довольно долго не встаешь с дивана, прислушиваешься, хочешь услышать больше, не желаешь ничего больше слышать. Думаешь, что тебе вообще не следует вставать, не стоит идти на кухню и смотреть, что за животное поджидает тебя там. Но оно все еще двигается. Все еще производит шум, и ты понимаешь, что нельзя торчать в гостиной вечно. Нельзя просто сидеть и ждать неизвестно чего.

И вот ты поднимаешься, берешь топор, подходишь к двери на кухню, привстаешь на цыпочки, смотришь через разделочный столик на пол. Но то, что там только что было – если вообще было, – уже успело шмыгнуть влево, за угол, и отсюда его не видно. И тебе придется войти и как следует осмотреть помещение. Столкнуться с пришельцем лицом к лицу.

По полу с шорохом ползет старый мобильник, слепой и жалкий, нелепый и неуклюжий, – пытается удрать от тебя. Или забраться в один из кухонных ящиков и спрятаться там. Но только теперь он замер, не двигается. Не сдвинулся ни на миллиметр, пока ты на него смотришь. А ты смотришь в полном шоке и довольно долго. Может, от удивления, или включился некий защитный механизм, но в эти минуты ты думаешь только о работе, которую принесла на дом. Все, о чем ты можешь сейчас думать, – это о чудовищном провале. Или в памяти, или в реальности.

Дрожащей рукой ты поднимаешь старый мобильник с пола, не выпуская при этом из другой руки топора. На ощупь телефон теплый, и еще какой-то мягкий и податливый, в точности повторяет текстуру кожи ладони. Ты берешь металлическую коробочку, где держишь счета и квитанции об уплате налогов, сбрасываешь бумажки в пластиковый пакет, кладешь в коробочку телефон, закрываешь крышку и ставишь ее на разделочный столик. Тебе с трудом удается побороть искушение выбросить телефон на заднем дворе, забросить в реку или запустить куда-то в темноту ночи.

Вместо этого ты идешь в спальню и достаешь из шкафа похороненную под слоем одежды шкатулку для сигар. Вынимаешь одну сигару, она пересохла и осыпается, но тебе все равно. Ты прикуриваешь ее, идешь в кабинет и суешь все бумаги, которые принесла с работы, в пластиковый пакет. Все неподтвержденные теории. Все эти безумные журнальные выкладки из отчетов по прежним экспедициям. Всю эту неразборчивую писанину. Запихиваешь их в пакет с яростью и силой, одновременно почему-то крича на Лаури, который приперся в твои мысли со своей особой миссией. Ты орешь и шипишь на него. Отвали, мать твою! Не смей сюда лезть. Но он уже влез, он единственный человек, чей ум достаточно силен, хитер и извращен, чтобы воспользоваться своими знаниями о тебе, чтобы сделать это с тобой.

Тебе попадаются заметки, которых ты не помнишь. Ты не уверена, что их писала, не уверена, что они находились здесь раньше. Не слишком ли много заметок? И если так, то кто писал остальные? Неужели это Уитби проник к тебе в кабинет и начеркал все это, стараясь помочь? Подделав твой почерк? Ты преодолеваешь искушение вытряхнуть все эти бумажки из пакета, рассортировать их, ощутить, что ты придавлена этим ужасным весом. Потом берешь этот пакет, набитый бредом, прихватываешь бокал красного вина, выходишь в патио, стоишь там на каменном полу и куришь, потом подходишь к грилю, не обращая внимания, что вот-вот разразится гроза, что уже падают первые крупные капли дождя, выжидаешь минуту или две, а потом вываливаешь содержимое пакета в огонь.

Ты, взрослая, облеченная властью женщина, стоишь у себя на заднем дворе и сжигаешь целую гору секретных бумаг, счетов, рецептов и других вещей, отражающих тотальную банальность твоей жизни, – вещей, превратившихся в «вещдоки», от которых хочешь избавиться. Ты даже брызгаешь на этот костер жидкостью для розжига, и пламя занимается еще веселей, а ты все подбрасываешь сверху этот бесконечный, бессмысленный, сумасшедший, глупый, смешной, жалкий мусор, подносишь спичку, видишь, как он тотчас занимается пламенем, а глаза у тебя слезятся от едкого дыма. Бумажки скукоживаются и чернеют прямо на глазах. Но это не важно, потому что в голове у тебя мерцает искорка света, которую не загасить, трепещущий огонек свечи где-то вдалеке, в темноте туннеля, который на самом деле был башней, был топографической аномалией, куда ты протягивала руку, чтобы дотронуться до лица Саула Эванса. Нет, это уже слишком. Ты сползаешь вниз по стене, наблюдая за тем, как вздымаются и опадают языки пламени, и вот они гаснут, и все сгорело. Но этого недостаточно. В доме еще всего полно – в тумбочке у дивана, на разделочном столике в кухне, на каминной доске в спальне – и море этих самых бумаг у тебя в офисе в Южном пределе; ты просто захлебываешься, тонешь в них.

Ты проходишь по заднему двору. Заглядываешь во двор соседей – окна освещены, работает телевизор. На диване мужчина, женщина, мальчик и девочка, сидят себе спокойно и смотрят спортивную передачу. Не разговаривают. Вообще ничего не делают, просто смотрят. Определенно не глядят в твою сторону, а дождь все усиливается, льет как из ведра, и горящие бумаги шипят.

Что, если ты войдешь сейчас в дом, откроешь коробку, и мобильник окажется вовсе не мобильником? Что, если это чья-то злая шутка? Ты едва сдерживаешься. Что, если ты достанешь телефон, отправишь его на проверку, и снова не обнаружится ничего необычного? Что, если вернешься, откроешь коробку, и мобильник окажется совсем необычным, и ты доложишь Лаури, а он будет смеяться и обзывать тебя сумасшедшей? Или расскажешь об этом Северенс, а потом окажется, что мобильник просто лежит себе неподвижно в коробке, и тогда получится, что ты скомпрометировала себя как директор агентства, не смогла раскрыть главную тайну, вокруг которой вращается все ваше существование. Что если рак скрутит и одолеет тебя до того, как ты получишь шанс перейти границу? До того, как ты отведешь туда биолога?

С сигарой во рту, с бокалом вина в руке ты подходишь к фонографу и включаешь громкую музыку – ты даже не помнишь, где и когда купила этот фонограф, думая, что музыка удержит наступление тьмы, развеет мысли, лезущие тебе в голову, отгонит чувство, будто сам Господь Бог пронзил тебя насквозь наэлектризованным, приносящим блаженство взглядом, приколол им, как бабочку булавкой в бездарной коллекции какого-то энтомолога-любителя.

Гроза уже бушует в полную силу, и ты отбрасываешь сигару, стоишь и думаешь о невидимой границе, обо всех этих бесконечных гипотезах, возведенных чуть ли не в ранг психопатической религии… Стоишь и пьешь красное вино, черт, да надо было захватить целую бутылку, но ты не идешь за ней, все еще не решаешься войти в дом и увидеть… нечто.

– Скажи мне то, чего я не знаю! Скажи, чего я, черт побери, не знаю! – кричишь ты в темноту, швыряешь бокал в ночь и не успеваешь заметить, как оказалась на коленях, под проливным дождем и вспышками молний, стоишь в грязи и не понимаешь, что это такое – акт протеста, отрицания, акт отчаяния или что-то вроде последней ноты самовлюбленного реквиема по себе самой. Ты действительно ничего не знаешь, кроме того, что мобильник, находящийся сейчас у тебя в доме, двигался, ожил.

Сгоревшие бумаги намокли, слиплись, превратились в темные комки пепла, свисающие по краям гриля. Вот несколько последних искорок проплыли в воздухе, замигали и погасли одна за другой.

И вот ты наконец встаешь. Поднимаешься из грязи, возвращаешься под дождем к дому, входишь – и сразу почему-то успокаиваешься. На твоем заднем дворе ответа не найти, потому что никто не придет к тебе на помощь, даже если ты очень попросишь. Нет – особенно если ты будешь просить и умолять. Теперь ты одна и можешь положиться только на себя. Сказать по правде, ты всегда была одна. И ты должна идти дальше, идти, пока не кончатся силы.

Ты должна держаться. Ты почти уже у цели. Ты сможешь довести дело до конца.

Ты прекращаешь изучать БП&П. Ты прекращаешь изучать маяк. Ты оставляешь все уцелевшие записи у себя в кабинете, имя им легион, их осталось гораздо больше, чем ты спалила на заднем дворе в бесплодной попытке достичь катарсиса.

– Скажи, кто-нибудь хоть раз пробовал поджечь свой дом? – спрашиваешь ты у Риелтора чуть позже тем же вечером, решив на скорую руку заскочить в бар и пропустить пару стаканчиков рома с колой, чтобы те помогли тебе заснуть, а потом вдруг разбудили среди ночи, чтобы ты потом долго ворочалась в постели.

Свет в зале приглушенный, мерцает экран телевизора с выключенным звуком, откуда-то издалека доносится тихий гул, звезды на потолке то загораются, то гаснут в тон огонькам на дорожках для боулинга. Из музыкального автомата, глуховато и словно издалека, доносятся звуки песенки из вестерна: «Моя вина, я никогда не говорил тебе, твои глаза сверкают словно бриллианты».

– Ну, само собой, – говорит Риелтор и сразу оживает, заслышав этот вопрос, как выразился бы ветеран. – Самое обычное дело – поджечь свой дом, чтобы получить страховку. Иногда бывший муж пытается поджечь дом жены, когда к ней переезжает новый приятель. Но гораздо чаще, как ни странно, люди делают это вообще без видимых причин. У меня был один клиент, так ему вдруг пришло на ум устроить в доме пожар, и когда начал валить дым, он просто стоял и смотрел. А потом так плакал и понять не мог, почему он это сделал. Хоть убей, не понимал. Хотя лично мне кажется, должна была быть какая-то причина. Может, просто боялся сам себе в том признаться или до конца не осознавал.

– Никакая ты не Риелтор, – говоришь ты этой женщине. – Не Риелтор, ничего подобного. – Она штрих к одной из тех записей, она старый мобильник, которому не сидится на месте.

Тебе надо срочно глотнуть свежего воздуха, и ты выходишь на улицу, стоишь на парковке, усыпанной гравием, под тусклым светом уличного фонаря. Ты все еще слышишь музыку, доносящуюся из бара. Фонарь освещает тебя и огромную тушу гиппопотама на краю поля для мини-гольфа, она отбрасывает большую продолговатую тень. Глаза у гиппопотама стеклянные, неподвижные, широко разинутая пасть страшит чернотой и глубиной, ни за какие коврижки не сунула бы туда руку.

На улицу выходит ветеран.

– Ты права, никакая она не Риелтор, – говорит тебе он. – Ее давно уволили. Уже больше года сидит без работы.

– Ничего, – отвечаешь ему ты. – Я ведь тоже на самом деле никакая не дальнобойщица.

И тогда, трагически насупив брови, он спрашивает тебя, не хочешь ли ты вернуться в бар и потанцевать. Нет, тебе совсем не хочется танцевать. Но ты не будешь против, если он прислонится к гиппопотаму и немного с тобой поболтает. Так, в общем-то, ни о чем. Об обычных, повседневных, ускользающих от тебя вещах.

Растение остается в лаборатории. Мышь Уитби по-прежнему проживает у него на чердаке. За несколько дней до начала двенадцатой экспедиции мобильник переезжает в ящик письменного стола, пусть хранится там как тайное напоминание. И ты сама не понимаешь, что нервирует тебя больше: когда он с тобой или не попадается больше на глаза.

0027: Смотритель маяка

Саул пришел в себя, лежа на спине, прямо под маяком, весь покрытый песком, Генри скорчился рядом. Все еще стояла ночь, небо приобрело глубокий бархатисто-синий оттенок, переходящий в черное, и по всему этому бесконечному пространству были рассыпаны звезды. Он понимал, что, наверное, умирает, получил множество переломов в самых разных местах, но сломанным себя он не чувствовал. Нет, вместо этого он ощущал гудящее, разливающееся по всему телу беспокойство, которое лишь нарастало с каждой секундой. Ни агонии после падения, ни невыносимой боли в сломанных костях. Ничего подобного. Может, это шок?

На душе было светло, и ночь смотрела на него сверху вниз тысячами блистающих глаз, и он слышал мерный и утешительный шум прибоя. Он перевернулся на бок, чтобы видеть море, темные, еле различимые тени ночных цапель с характерными, высоко поднятыми хохолками. Птицы важно и неспешно вышагивали по серебрящейся поверхности, выискивая мелкую рыбешку, оставшуюся в мокром песке после отлива.

Со стоном, предвкушая резкую боль или обморок – ни того ни другого не случилось, – Саул поднялся и встал на ноги, прочно, не пошатнувшись, испытывая пугающе мощный прилив сил. Даже прошитое пулей плечо не болело. Он или не ранен, или ранен настолько тяжело, что бредит и ему вот-вот наступит конец. Все, что приходило ему в голову, тут же переводилось в слова, боль обратилась в особый язык, и он схватился за него, понимая каким-то шестым чувством: отпустить его – значит сдаться, а у него и так осталось мало времени.

Он поднял голову, взглянул на фонарную комнату маяка, представил, как летит вниз с этой высоты. Что-то внутри спасло его, защитило. Ко времени, когда он ударился о землю, он уже не был самим собой, падение превратилось в спуск, такой плавный и легкий, точно он находился в нежно обволакивающем его коконе, соскальзывающем вниз и целующем песок. Словно деталь, встающая на заранее предназначенное ей место.

Потом Саул покосился на Генри и, даже несмотря на темноту, понял, что тот еще жив, лежит, устремив на него пристальный и какой-то отстраненный взгляд – в точности так же смотрели на Саула звезды с неба. Этот взгляд словно доходил до Саула сквозь века, долетал через необъятные, не подлежащие измерению пространства. Обещающий блаженство и одновременно убийственный взгляд. Взгляд грязного наемного убийцы. Взгляд падшего ангела, изуродованного временем.

Саул не хотел, чтобы на него так смотрели, и отошел от Генри на небольшое расстояние, двинулся по пляжу поближе к воде. Чарли был где-то там, в открытом море, занимался ночной рыбалкой. Саулу хотелось, чтобы Чарли оказался рядом и в то же время чтобы он держался как можно дальше от всего, что здесь происходит.

Саул направился к гряде скал, где так любила бегать и играть Глория, к лужицам, оставшимся после прилива, и долго молча сидел там, стараясь прийти в себя.

Ему казалось, что далеко в море видны изогнутые спины левиафанов, видно, как они выпрыгивают из воды, а потом возвращаются на глубину. Повеяло резкой вонью нефти, и бензина, и каких-то еще химических веществ, накатывал прилив, теперь море подступало почти к его ногам. Он увидел, что весь пляж завален мусором, пластиковыми пакетами и бутылками, металлическими и деревянными обломками, бочками и трубами, успевшими обрасти водорослями и ракушками. Всплывали из воды и обломки кораблей. Прежде на этом берегу никогда не было мусора, но теперь все изменилось.

А над головой, в безлунном небе, с невероятной скоростью кружились звезды, пролетая со все нарастающим грохотом, визгом и криками, исчерчивали небо все быстрей и быстрей, пока тьма не начала распадаться и вместо нее не появились узкие полоски ослепительного света.

Робкой тенью рядом с ним возник Генри. Но Саул больше его не боялся.

– Я умер? – спросил он.

Генри промолчал.

А потом, через секунду-другую, Саул спросил:

– Ты ведь уже не Генри, верно?

И снова нет ответа.

– Кто ты?

Генри взглянул на Саула и снова отвернулся.

Чарли в лодке, в открытом море, на ночной рыбалке, далеко от берега, ото всего, что здесь творится. Саул физически чувствовал его, это ощущение рвалось наружу, словно живое существо. Билось все сильнее, и сильнее, и сильнее.

– Я когда-нибудь увижу Чарли?

Генри повернулся к Саулу спиной, двинулся по берегу, спотыкаясь, весь какой-то переломанный. Сделал несколько шагов, пошатнулся – внутри надломилось что-то еще – и рухнул на песок, прополз еще несколько футов и замер. Все постигнет откровение и возликует, открыв знание зловонного плода из руки грешника, ибо нет греха ни во тьме, ни в свете, которого семена мертвецов не смогли бы простить.

Что-то вздымалось в нем, точно волна. Что-то собиралось выйти из него. Он чувствовал себя слабым и неуязвимым одновременно. Значит, вот как оно происходит? Неужели Господь избрал именно такой путь, чтоб прийти к нему?

Он не хотел покидать этот мир и, однако, понимал сейчас, что покидает. Или, напротив, это мир покидает его.

Саул как-то умудрился залезть в свой пикап, чувствуя накатывающую дурноту, осознавая, что то, что произойдет, он контролировать не сможет, что контролировать такое вообще никому не под силу. Он не хотел, чтобы это случилось здесь, на берегу, рядом с маяком. Не хотел, чтоб это вообще случилось, но понимал, что выбор сейчас не за ним. В голове взрывались кометы, маячило видение ужасной двери и того, что из нее вышло. И он помчался вперед, по изрезанной колеями дорожке, его так и швыряло из стороны в сторону, а он стремился удрать от самого себя, зная, что это невозможно. Хотелось избавиться от самого себя или хотя бы той частички, которая им оставалась. По спящей деревне. По грязным проселкам. Чарли в море. Слава богу, не здесь. Сердце колотилось. Тени порождали новые тени, слова так и рвались изо рта, стремились вырваться целым потоком, кодом, расшифровать который ему было не под силу. Он чувствовал себя маяком, к которому приковано чье-то внимание. Никак не удавалось избавиться от ощущения некоего постороннего вмешательства, коммуникации, от чувства, что где-то на самом краю сознания происходит общение на доселе неизвестном ему уровне.

И вот наконец он остановился, не мог больше вести машину, и увидел, что добрался до самой отдаленной части Забытого берега – до соснового леса, где никто никогда не жил и не хотел жить. Остановился, вышел из пикапа, увидел темные очертания деревьев, услышал крик совы, какие-то ночные шорохи. Выскочила лисица, замерла, уставилась на него, ничуть его не боясь. А звезды над головой продолжали кружиться, чертя линии в небе.

Спотыкаясь, он брел в темноте, хватаясь за стволы низкорослых пальм и кустарник, продирался через заросли, временами нога проваливалась в черную воду, но он тут же выдергивал ее. В воздухе стоял едкий запах лисьей мочи, не оставляло ощущение, что какой-то зверь или звери не спускают с него глаз. Он старался сохранять равновесие. Старался сохранять хотя бы остатки разума. Но в голове у него открывалась новая вселенная, населенная образами, которых он не знал и не понимал. Да и не хотел понимать.

Цветущее растение, которое не может умереть.

Дождь из белых кроликов, замерших в прыжке.

Женщина наклоняется, хочет прикоснуться к морской звезде, плавающей в лужице.

Зеленая пыль от трупа, ее срывает и разносит ветер.

Генри стоит наверху, на маяке, весь дергается и извивается. Получает сигналы откуда-то издалека.

Мужчина в военной форме еле бредет по заброшенному берегу, все его товарищи мертвы.

А потом в голове словно что-то взрывается. И сверху струится свет, находит его, и сигналы передаются от одного маяка к другому. Этот безжалостный луч словно приковывает его к земле. Некая жизненно важная передача завершена.

Ощущение мокрых опавших листьев. Запах горящего костра. Откуда-то издалека доносится лай собаки. Вкус грязи. А над головой – тесное переплетение сосновых ветвей. Из головы поднимаются странные разрушенные города, и вместе с ними – крохотный осколок, обещающий спасение. И Бог сказал – это хорошо. И Бог сказал: «Не противься этому». Хотя больше всего на свете ему хотелось бороться. Держаться за Чарли, за Глорию, даже за своего отца. Вот и отец, он молится, и от него исходит внутреннее сияние, точно он находится в плену у неких высших сил, чей язык он не способен выразить в полной мере.

И вот наконец Саул понимает, что просто не может двигаться дальше, что ему конец, и он это знает, и падает на землю, и начинает рыдать. И чувствует, как его точно якорем приковывает к этой земле, какое-то странное, необычное и в то же время знакомое ощущение, словно прежде такое случалось с ним не одну сотню раз. Просто один крохотный предмет. Острый осколок. И в то же время он огромен, как целые миры, и понять его невозможно, даже когда он захватывает тебя изнутри. Его последние мысли прежде, чем они сменились мыслями, которые не принадлежали ему, не могли принадлежать: возможно, ничего постыдного в том нет, возможно, ему удастся выдержать, перенести это, побороть. Притвориться, что сдался, но не сдаваться. Он потянулся назад, к морю, не в силах произнести имя – у него осталось лишь три простых слова, таких неуместных сейчас, но больше уже ничего не было.

А позже он проснулся. Тем зимним утром холодный ветер так и норовил пробраться под воротник Саула Эванса, пока он шагал по тропинке к маяку. Накануне ночью разразился шторм, и ниже и слева от него серел океан, катил валы под тускло-голубым небом, а заросли тростника раскачивались и шелестели. На берег выбросило обломки дерева, бутылки, потускневшие белые буи и тушу мертвой рыбы-молот, опутанные водорослями, но никаких серьезных разрушений ни здесь, ни в деревне шторм не причинил.

У ног его стелились ветки ежевики, по обе стороны от тропы тянулись густые сероватые заросли чертополоха, который зацветет пурпурными цветами весной и летом. А справа под жалобные крики поганок и малых гоголей чернели пруды. Черные дрозды, примостившиеся на тонких низких ветках деревьев, в страхе взлетели при его приближении, а потом всей дружной крикливой компанией снова заняли насиженные места.

В воздухе свежо и остро пахло солью, примешивался и легкий запах гари – им тянуло то ли от ближайшего дома, то ли от плохо затушенного костра.

0028: Кукушка

Слизень остался где-то позади них. И слова – тоже позади. Просто туннель в теплый день. Просто лес. Просто место, откуда они уходили.

По дороге Грейс и Кукушка почти не разговаривали. Говорить было не о чем: их теперь разделял целый мир. Она знала, что Грейс не считает ее полностью человеческим существом, однако что-то все же убедило эту женщину пойти с ней, поверить ей, когда она сказала, что изменилась не только погода, а что-то еще и теперь им нужно вернуться к границе и посмотреть, что именно. В воздухе висел запах сосновой пыльцы, зрелый, насыщенный, золотистый. В ветвях деревьев и кустарников гонялись друг за другом крапивники и желтые славки.

По дороге они не встретили никого, а животные, хоть и дикие, вели себя спокойно. Не боялись их. Кукушка подумала о Контроле, оставшемся там, в туннеле. Что он обнаружил там, внизу? Удалось ли ему найти настоящую Зону Икс или его смерть стала катализатором тех изменений, которые она чувствовала, которые проявлялись вокруг? Даже сейчас она не совсем четко представляла себе Контроля, понимала лишь, что его отсутствие – большая потеря и печаль для нее. Ведь он пробыл с ней почти всю ее жизнь – настоящую жизнь, которую она проживала сейчас, а не ту, что унаследовала. А это все же что-то, да значит.

Она видела, как Контроль прошел через дверь там, внизу, и в тот же момент почувствовала, как незримые щупальца Слизня отпускают ее, как вся махина вслед за ним растворяется во тьме. Потом произошло некое подобие небольшого землетрясения – стены туннеля содрогнулись раз, другой, и все успокоилось. И хотя ничего уже нельзя повернуть вспять, она поняла, что директриса была права: Его можно изменить, Оно подлежит изменениям и Контроль что-то прибавил к этому уравнению или вычел из него. Уравнению настолько сложному, что никому не дано увидеть его целиком. Неужели директриса оказалась права и насчет биолога, только не в том смысле, в котором сама думала? Слова на стене вспыхивали в ее сознании, окутывали ее, точно щитом.

Кукушка вышла на свет и увидела Грейс – та смотрела на нее подозрительно и со страхом. И тогда она улыбнулась Грейс и сказала, что бояться не надо. Не бойся. Зачем бояться того, чего все равно не можешь предотвратить? Да и не хочешь. Разве они не доказали, что здесь можно выжить? Разве они не живые тому свидетельства? Они обе. Никого ни о чем не нужно предостерегать. Жизнь продолжается, мир все равно существует, пусть даже распадаясь на куски, необратимо меняясь, становясь необычным, другим.

Они долго шли. Потом разбили лагерь. Едва рассвело, как снова тронулись в путь, и вскоре мир весь сверкал под первыми лучами солнца и природа вокруг пробуждалась. Ни солдат, никаких лент, прошивающих небо. Зима кончилась, стало жарко, в Зоне Икс наступило лето.

На последних милях время тянулось как-то особенно медленно, когда они прошли мимо прудов со стоячей водой. Она жила в настоящем, от мозолей на ступнях вздулись пузыри, лодыжки сплошь в ссадинах, жалящие мухи, привлеченные потом, садились на лоб, лезли в уши, в горле пересохло, несмотря на то что она то и дело хлебала воду из фляги. Солнце словно решило поселиться в глубине ее глаз, и светило оттуда, и вся голова горела. Каждая прекрасная деталь пейзажа впереди была ей знакома: она уже видела все это, оставляя за спиной. Бесконечность читалась в шагах Грейс, иногда неверных, спотыкающихся, в ярком свете, который заливал землю, и уже оттуда возвращал весь свой жар ей.

– Как думаешь, люди на контрольно-пропускных еще остались? – спросила Грейс.

Кукушка не ответила. Вопрос не имел смысла, но в ней все же осталось достаточно человеческого, чтобы воздержаться от споров.

Уже на подходе к старому посту на границе, на самых последних милях, солнце палило так нещадно, что она, кажется, начала бредить, хоть и понимала, что это мираж – у нее еще оставалась вода, она ясно испытывала боль от мозолей и ссадин. Как может солнце быть столь безжалостным и давящим, а пейзаж при этом столь невероятно прекрасным?

– Если удастся добраться, что мы им скажем?

Кукушка сомневалась, что будет кому рассказывать. Она стремилась к Скалистой бухте, хотела увидеть ее глазами Зоны Икс, узнать, как она изменилась, а что в ней осталось прежним? Это была ее единственная цель: вернуться на то место, которое было для нее тем же, чем был остров для биолога.

Они дошли до того места, где некогда проходила старая граница, остановились на краю гигантской карстовой воронки. Белые палатки Южного предела превратились в зеленые, сплошь заросли мхом и плесенью. Кирпичное здание сторожевой заставы лежало в руинах, словно сметенное неким огромным существом. Здесь больше не было ни солдат, ни контрольно-пропускных пунктов.

Она наклонилась завязать покрепче шнурки на ботинках и увидела рядом с ногой осу-немку. Откуда-то, как показалось, издалека, со дна или склонов воронки, покрытых бурной растительностью, донеслось шуршание. Раздвинулись тростниковые заросли, на секунду высунулась мордочка какого-то странного, слишком широкоплечего сурка. Зверек заметил ее и торопливо, с всплеском, плюхнулся в воду протекавшего позади ручья, пока она, изумленная и обрадованная, распрямлялась.

– Что это? – спросила стоявшая позади Грейс.

– Ничего. Ничего такого.

И Кукушка снова двинулась в путь, улыбаясь, даже посмеиваясь немного и не испытывая никаких страданий, разве что жажда не оставляла, и еще очень хотелось переодеться в чистую рубашку. Она была невыразимо, неописуемо счастлива и продолжала улыбаться во весь рот.

Через день они добрались до здания Южного предела. Болото расползлось, достигало теперь внутреннего двора, вода просачивалась сквозь щели в плитке, плескалась у бетонных ступеней, ведущих внутрь. Аисты и ибисы построили свои гнезда на полуобвалившейся крыше. Кругом виднелись следы пожара, огонь выжег изнутри здание в том месте, где находился научный отдел, на стенах красовались черные отметины. Никаких признаков живых людей. Чуть ниже виднелся пруд, рядом – тонкая сосна, увешанная гирляндой из лампочек. Теперь она была фута на два выше, чем когда Кукушка видела ее в последний раз.

Не сговариваясь, они подошли к углу здания. В стене зияла огромная дыра, виднелись три этажа пустых, заваленных мусором комнат. А дальше, за ними, все тонуло во тьме. Они простояли тут какое-то время, прячась за стволами деревьев и созерцая эти руины.

Грейс не почувствовала, как здание медленно сделало один вдох, потом – второй, как оно дышало. Она не чувствовала эхо в самом сердце Южного предела, говорившее Кукушке, что место это создало свою собственную экологию и биосферу. И что нарушать ее или войти было бы ошибкой. Время экспедиций прошло.

Они не стали задерживаться, искать выживших и заниматься другими обычными и, пожалуй, глупыми в таких обстоятельствах делами.

Теперь им предстояло пройти через самое суровое испытание.

– Что, если там нет никакого мира? Того, что мы знаем? Или мир есть, но выхода в него нет? – спрашивала Грейс, не замечая, в каком прекрасном и богатом мире находится.

– Скоро узнаем, – ответила Кукушка. Взяла Грейс за руку, крепко сжала ее в ладони.

Что-то в словах Кукушки успокоило Грейс. Она улыбнулась и кивнула:

– Да, узнаем. Непременно узнаем. – Обе они могли узнать куда больше, чем любой человек, все еще живущий на планете Земля.

Просто обычный день. Еще один обычный летний день.

И они двинулись вперед, бросая камушки, чтобы найти невидимые очертания границы, которой, возможно, больше вовсе не существовало.

Они шли вперед долго-долго и все бросали камушки в воздух.