Ассимиляция Вандермеер Джефф

Писать для меня – это все равно что пытаться завести мотор, не работавший долгие годы, молчаливый, ржавеющий в машине на пустой стоянке, давно захлебнувшийся водой и грязью, кишащий муравьями, пауками и тараканами, оплетенный сорняками и вьющимися растениями – так и высовываются из всех дырок. Но вот раздается натуженный хриплый кашель, вылетает пыль и опавшая листва, и звучит голос, немного похожий на мой, но не такой, как прежде; свой собственный голос я использую достаточно редко.

Немало времени прошло с тех пор, как я переносила слова на бумагу, и до сих пор я не испытывала желания возобновить это занятие. Здесь, на этом острове, я с особой остротой почувствовала: не хочу, чтоб меня вырывали из времени. Вырываться из времени опасно – именно в этот момент на освободившееся место может пробраться кто-то или что-то другое, и тогда возвращаться тебе будет попросту некуда. Лишь совсем недавно я начала испытывать нечто похожее на чувство утраты, а затем пришла мысль, что я в этом месте просто существую, доживаю остаток отпущенного мне свыше времени. Однако я не испытывала никакого стремления подробно излагать события, записывать их, общаться таким вот обыденным приземленным образом. А потому, наверное, неудивительно, что я несколько раз все же принималась писать, но потом бросала, сделав три-четыре наброска этого… этого документа? Или письма?.. Этого… впрочем, не важно. Называйте как хотите.

Возможно, меня одолевают сомнения еще и потому, что всякий раз, стоит приняться за письмо, я вижу мир, который оставила в прошлом. Мир, совсем не похожий на этот, и все мои мысли устремлены к нему, к этой туманной, плохо различимой сфере, испускающей слабое свечение, населенной голосами, звучащими невпопад, образами, которые проносятся перед глазами, мыслями, острыми как лезвие бритвы. Тут и глазом моргнуть не успеваешь, раз – и пропали. И все это похоже на миф, некую мифическую трагедию, ложь. Мне всего лишь кажется, что я когда-то жила там, что кто-то там до сих пор живет. Когда-нибудь рыба и сокол, лиса и сова тоже будут рассказывать разные истории, только по-своему, в этом бестелесном шаре света, и тогда из него выплеснется и растечется все его содержимое, весь накопленный яд и печаль. Если человеческий язык хоть что-то означает, я могу во всех подробностях поведать это волнам или небу, вот только какой смысл?

И все же теперь, когда я после стольких лет противостояния наконец позволила ясности овладеть собой, я решусь на еще одну попытку. Кто будет читать все это? Не знаю, да и мне как-то все равно. Возможно, я пишу все это для себя, чтобы существовал хоть какой-то отчет об этом путешествии, пусть даже смогу изложить лишь первую часть этой очень долгой истории. Но если кто-то все же прочтет его, то пусть знает, что я жила здесь и не ждала спасения, не надеялась на тринадцатую экспедицию. Если во внешнем мире отказались от идеи экспедиций, то, возможно, это свидетельствует об их неожиданном исцелении от безумия. Впрочем, внешний мир, как и опасности того мира, в котором я теперь живу, едва ли будут беспокоить меня в ближайшие дни.

01: Ясность

Поначалу целью моего путешествия был остров, маячил где-то впереди, на берегу. Я чувствовала присутствие своего мужа в разрозненных метках, которые я находила по дороге и которые, как я надеялась, были оставлены им. Под камнями, приколотые к веткам, свернувшиеся на земле. Они были для меня важнее всего на свете, и не важно, что было реальностью, а что лишь совпадением. Тогда мне было нужно попасть на этот остров. Я все еще цеплялась за идею причинно-следственной связи, идею осмысленности, как это называли в Южном пределе. Но что, если ты обнаружишь, что цена этой осмысленности – сделать невидимыми множество других вещей?

Если верить записям в журнале, в первый раз мой муж добрался до острова за шесть дней. У меня на это ушло больше времени. Потому что правила изменились. Потому что земля, которая была твердой сегодня, могла оказаться зыбкой завтра, а временами просто уходила из-под ног. Позади меня вокруг маяка разливалось и нарастало какое-то свечение, и вскоре огненная пелена озарила все небо, а в бинокль я день за днем наблюдала намек на что-то исполинское, поднимающееся из моря, словно невозможная, нарастающая в замедленном движении волна. Нечто, что я еще не готова была видеть.

В небе над головой носились птицы, оставляя за собой расплывчатые цветные пятна, напоминающие другие версии их самих, – возможно, галлюцинации. Воздух стал каким-то тягучим и податливым, его словно можно было убедить или принудить принять любую форму. Мне казалось, что я застряла на полпути, стала вечным странником, которому никуда никогда не добраться, и вскоре мне захотелось найти себе место, чтобы на какое-то время притвориться, что это «базовый лагерь» – место, которое помогло бы избавиться от постоянного и неприятного ощущения, что пейзажу доверять нельзя, что моим единственным якорем и спасением является только эта узенькая тропинка, которая хоть и совсем заросла, хоть и извилиста, но никогда еще не подводила, никогда не вела в никуда.

А что, если бы она привела меня к обрыву? Остановилась бы я на краю или шагнула с него? Или же ее отсутствия оказалось бы достаточно, чтобы я повернула назад и попыталась найти дверь в границе? Трудно угадать, как бы я поступила. На этом пути я сбилась со всех мыслей, они метались из стороны в сторону, подобно ласточкам в ясном голубом небе, то вверх, то вниз, то вдруг начинали описывать круги, то через долю секунды возвращались к прежнему курсу – и все это ради охоты на крохотное насекомое, богатое белком.

Не знаю я и того, что из этих явлений, этих мыслей можно объяснить поселившейся во мне ясностью. Наверное, что-то можно, но не все, особенно то, что случилось позже и продолжается до сих пор. Каждый раз, когда мне казалось, что я поняла ясность, она превращалась в нечто иное. На пятое утро я проснулась, поднялась с травы, земли и песка, на которых спала, и ясность вдруг превратилась в грубую вторую мою кожу, она треснула на моих веках, когда я открыла глаза, словно корочка легчайшего, тончайшего, невыразимо хрупкого льда. Казалось, я слышу, как она крошится и тает, но звук этот доносился словно издалека, через многие мили и годы.

В тот день ясность медленно разгоралась в моей груди, словно горячий красный камень, пульсирующий прямо рядом с сердцем, – неприятное соседство. Ученый во мне хотел бы сделать анестезию и прооперировать себя, удалить эту помеху, пусть даже я и не хирург, а ясность – это не раковая опухоль. Помню, я еще подумала, что наутро вполне смогу говорить с животными, понимать их язык. Может быть, я буду кататься в грязи и истерически хохотать под безжалостным голубым небом. Или же ясность вдруг проявит любопытство и начнет вылезать у меня из макушки, подобно перископу – независимо существующее и живое – и не оставит от головы ничего, кроме пустой оболочки.

К вечеру того же дня, не обращая внимания на кусачих мух и огромных рептилий, которые взирали на меня из воды, плотоядно улыбаясь – на то они и гады, – я вдруг поняла, что ясность разместилась у меня в голове, залегла где-то за всеми моими мыслями, словно остывающий уголек, покрытый ледяным пеплом. И я уже больше не была уверена, что ясность – это ощущение, импульс, инфекция. Почему я направлялась к острову, где могла найти ответы или не найти ничего? Потому ли, что я действительно хотела туда добраться или же меня направлял некто невидимый и незнакомый? Попутчик, компаньон. Может, ясность – это куда более самостоятельное явление, чем мне казалось? И почему слова психолога снова и снова всплывали у меня в памяти, почему я не могла изгнать их из сознания?

То были далеко не умозрительные вопросы, пища для досужих размышлений, а вполне конкретные опасения. Временами казалось, будто эти слова, мой последний разговор с психологом, встают, точно щит или стена, между мной и отдельными проявлениями ясности, будто хорошо рассчитанная особенность этих слов что-то активировала во мне. Но сколько бы я ни повторяла про себя весь разговор, ни к каким выводам меня это не приблизило. Порой, если смотреть на предметы со слишком близкого расстояния, не видишь их истинной природы.

На ночь я разбила лагерь, развела костер – плевать, если даже кто меня и увидит. Если ясность существует сама по себе, если каждая часть Зоны Икс меня уже видела, какая разница? Веселое безрассудство вновь возвращалось ко мне, и я была ему рада. Маяка давно не было видно, но я поймала себя на том, что все еще высматриваю его, этот великий якорь, великую ловушку. Здесь тоже рос пурпурный чертополох, повсюду и во множестве, и я не удержалась от мысли, что и эти его цветочки тоже шпионят на Зону Икс. Все здесь шпионило, и за всем этим шпионили.

Помню, как с берега вдруг подул сильный ветер, очень холодный. Тогда я цеплялась за все эти детали, чтобы как-то отогнать от себя ясность, – суеверная, словно религиозный фанатик. А вскоре откуда-то из темноты донесся стон, сопровождаемый знакомым шорохом, словно что-то громоздкое отчаянно продиралось сквозь заросли. Я вздрогнула, но затем рассмеялась и сказала громко: «Всего лишь старый друг!» Не такой уж и старый и никакой не друг. Мерзкое соседство. Тупое животное. Но в тот момент я вдруг испытала нечто вроде глубокой симпатии, даже сродство с ним, и совершенно бесстрашно двинулась ему навстречу, хотя ясность на всем пути нашептывала угрюмо и раздражительно: монстр! Да, но после того монстра, которым был Слизень, я была готова броситься на шею этой, куда более простой тайне.

02: Стонущее создание

Избавлю вас от описания поисков создания, от которого я когда-то бежала; это была череда абсурдных попыток отличить гнущиеся под ветром заросли тростника от тех, которые сотрясала некая другая, более конкретная сила, или продраться через грязь и трясину, не сломав при этом лодыжку и не застряв в болоте.

И вот наконец я вышла на поляну, островок плотной грязи, поросший анемичной травой и окруженный со всех сторон тростниками. В дальнем его конце что-то белесое, напоминающее огромную личинку, стонало и извивалось, конечности его скребли и колотились о землю, устланную тростником, – было видно, что скорость, когда-то удивившая меня, была ему теперь не под силу. Вскоре я поняла, что это создание спит.

Голова совсем маленькая для такого крупного тела и повернута в сторону от меня, так что мне удалось разглядеть лишь толстую морщинистую шею, врастающую в череп. У меня еще был шанс уйти. У меня были все причины бежать оттуда. Я дрожала всем телом, и решимость, заставившая меня свернуть сюда с главной тропинки, куда-то испарилась. Но все же что-то заставило меня остаться.

Я медленно приблизилась к зверю, целясь в него из пистолета. Вблизи стоны казались просто оглушительными – гулкие горловые всхлипы, словно удары колокола в живом кафедральном соборе. Подкрасться бесшумно было невозможно – земля и реденькая трава были сплошь устланы высохшим тростником, хрустящим под ногами, – но создание продолжало спать. Я посветила карманным фонариком. По форме и плотности тело напоминало смесь гигантского борова со слизняком, бледная кожа сплошь в клочьях спутанного светло-зеленого мха. Руки и ноги – в точности как конечности свиньи, только заканчиваются тремя толстыми пальцами. Примерно посередине туловища, там, где должен быть живот, – два каких-то придатка, похожих на мясистые ложноножки. Видимо, животное использовало их как дополнительную опору при движении, но они часто переплетались и жалким образом бились о землю, словно были ему не вполне подконтрольны.

Луч фонарика упал на голову создания – маленький розовый овал на слишком толстой для него шее. Как я уже знала благодаря найденной ранее сброшенной существом при линьке шкуре, у него было лицо психолога из экспедиции моего мужа. На спящем лице-маске застыло какое-то недоуменное и страдальческое выражение; рот приоткрыт в форме буквы «О» и испускает печальные стоны, конечности скребут землю, словно и во сне этот странный зверь продолжает свое больное движение по кругу. Белесая пелена, затянувшая глаза, дала мне понять, что создание слепо.

Я должна была хоть что-то почувствовать. Вид чудовища должен был вызвать во мне печаль или отвращение. Но после того как я спустилась в башню, после того как меня аннигилировал Слизень, я не чувствовала ровным счетом ничего. Никаких эмоций, даже простой человеческой жалости, несмотря на то что создание явно страдало, испытывало невыносимые муки.

Это создание могло быть дельфином с дурным глазом или диким кабаном, не привыкшим к новому телу. Возможно, оно было частью плана, смысл и модель которого оставались для меня не ясны. Но выглядело оно как ошибка, некая осечка Зоны Икс, прекрасно и незаметно ассимилирующей все, что попадалось на пути. Что, если, подумала я, и моя ясность предвещает подобную метаморфозу? Исчезнуть, слиться с береговой линией, с безымянными пляжами и ветром или с болотами – нет, я этого не боюсь, да и никогда не боялась. Но это бесконечное странствие вслепую меня испугало. Может быть, я просто обманывала себя, думая, что если позволю ясности целиком овладеть собой, то процесс этот будет безболезненным, даже красивым? В этом жалобно стонущем создании не было ничего красивого, ничего, что не выглядело бы как надругательство.

С учетом всего этого вмешиваться мне не стоило, пусть даже я и видела все эти муки и корчи несчастного. Я не могла прекратить его страдания – отчасти потому, что не обладала полнотой данных. Я пока что не понимала, что представляет собой это создание, через что ему довелось пройти. Под тем, что походило на боль, вполне мог крыться экстаз – остатки человеческих сновидений, приносящие утешение. Потом мне в голову пришло, что, возможно, причиной метаморфозы стало то, что этот член экспедиции принес в Зону Икс. А что принесла с собой в Зону Икс я? И как это может повлиять на мою трансформацию?

Вот все, что я могу вспомнить сейчас, когда память моя уже начинает путаться и переплетаться с разными другими соображениями. В конце концов я взяла образчик, один волосок, оказавшийся, впрочем, таким же бесполезным, как и прочие пробы – постоянство, которое не вызвало во мне ни малейшего восхищения, а зря, – и вернулась к своему крошечному костру посреди этого огромного, всепроникающего нигде.

Впрочем, встреча эта все же повлияла на меня. Я обрела решимость не сдаваться ясности, не расставаться с собственной личностью, по крайней мере до поры. Я не могла смириться с возможностью, что однажды я могу потерять бдительность и превратиться в стонущее создание в тростниках.

Может быть, это была слабость. Может быть, просто страх.

03: Остров

Довольно скоро остров превратился в смазанную тень на морском горизонте, и я поняла, что теперь это просто вопрос нескольких дней, хотя точно отсчитывать время не было возможности. Остров казался чуждым мне, как муж, вернувшийся после экспедиции. Я понятия не имела, что увижу там, и понимание это отрезвляло, заставляло пристальнее следить за ясностью, упорнее бороться с ней. Почему-то я вбила себе в голову абсурдную мысль, будто, если удастся переплыть туда, я должна быть в лучшей форме, в трезвом уме и крайне внимательна. Ради чего? Чтобы найти труп, если повезет? В честь ложной памяти о той прежней жизни в мире, который теперь представлялся куда более уютным и спокойным, чем был на самом деле? У меня не было ответов на эти вопросы, лишь организм подсказывал, что надо поддерживать дальнейшее существование – дышать, есть, испражняться, спать и совокупляться, и просто жить, день за днем.

Я закрепила рюкзак на спине и прыгнула в воду.

Любой, кто обожает читать истории о героях, приютившихся вокруг догорающего костра, когда чуть поодаль терпеливо поджидают голодные волки, будет разочарован – нет, когда я плыла к острову, на меня не нападали левиафаны, поднявшиеся с глубин морских. Усталая и замерзшая, вышла я на берег и тут же начала обустраивать себе жилище в развалинах маяка. Еды удавалось раздобыть достаточно, я ловила рыбу, собирала ягоды, выкапывала клубни – безвкусные, но вполне съедобные. Ловила силками мелких зверушек, развела собственный сад, посадила там семена из найденных плодов и удобряла их компостом домашнего производства.

Поначалу маяк удивлял меня больше, чем что-либо другое на острове. Он был зеркальной копией маяка на побережье – особенно когда освещался солнцем, – и временами это казалось мне чьей-то неуместной и безжалостной шуткой. Еще одна деталь из множества других, которая ничуть не приблизила меня к разгадке Зоны Икс. Или то было случайное совпадение, некий незавершенный синоним той башни, только с верхушкой, провалившейся вниз, и лестничной площадкой, которую я превратила в свой опорный пункт, устлав ее сырыми опавшими листьями… одно уже это говорило о многом.

Позже я не спеша, с систематическим тщанием ученого осмотрела маяк, близлежащие здания, заброшенный городок, но потом решила, что этой первой рекогносцировке не хватает широты: надо обследовать остров на предмет угроз, поискать еду, источники питьевой воды, постараться найти хоть какие-то признаки пребывания здесь человека. Я не хотела питать ложных надежд: никаких свидетельств, что на маяке кто-то недавно жил, не имелось, хотя он являл собой наиболее подходящее убежище, поскольку все остальные строения даже на первый взгляд были разрушены почти до основания и догнивали с поразительной скоростью с тех пор, как здесь утвердилась Зона Икс. Имелись также признаки загрязнения, следы старых шрамов, но все они так быстро затянулись, что трудно было сказать, когда именно и чем были вызваны. Наверняка этому тоже поспособствовала Зона Икс.

Размеры этого острова примерно четырнадцать миль в длину, девять в ширину, сорок восемь по окружности, и, по моим подсчетам, площадь его составляет около ста сорока квадратных миль, или девяносто тысяч акров. Большую часть этой площади занимают сосновые и дубовые леса, тянущиеся вдоль обращенной к берегу стороны, но там, где подступает море, они не могут устоять перед частыми штормами – здесь произрастают в основном мхи да низкорослые кустарники. Родники с чистой водой встречаются чаще, чем я предполагала, питаются они из ручьев, стекающих с гор к берегу. Возможно, именно поэтому здесь и построили этот ныне заброшенный город, к тому же деревья представляют хорошую защиту от ветров, дующих с моря. Мало того, рядом с маяком я нашла водопроводный кран, и хотя поначалу из него долго текла только коричнево-ржавая вода, потом все же пошла чистая, вполне пригодная для питья, из какого-то подземного резервуара.

В центре острова я нашла богатую экосистему, где бесконтрольный рост популяции болотных кроликов сдерживают хищные птицы и островные лисы – довольно мелкие, что свидетельствует о том, что размножение их как-то адаптировалось к столь замкнутому пространству и скудным возможностям, которые могла предоставить окружающая среда. Птичий мир разнообразен – от древесных ласточек до пурпурных, от виреонов до крапивников, дятлов и козодоев, а также множество видов береговых птиц – слишком много, чтобы перечислять. И с наступлением сумерек весь этот птичий мир сливался в пронзительный торжествующий хор голосов – такой резкий контраст с тишиной, царившей на болотах, где птиц было меньше и вели они себя осторожнее.

Я обходила остров на протяжении многих дней, как по периметру, так и по внутренней части, стараясь узнать о нем как можно больше. Записывала свои наблюдения и на чем свет стоит кляла Южный предел – за то, что не снабдили меня картой, хотя я и знала, что, будь у меня карта, я бы все равно потратила не меньше времени и сил на ее проверку. И не только потому, что не доверяла Южному пределу, но и потому, что не испытывала доверия к Зоне Икс. Однако, закончив с предварительной инспекцией, я не могла сказать, что обнаружила на этом острове что-то необычное или сверхъестественное.

За исключением, пожалуй, филина.

04: Филин

Нашла ли я мужа? В каком-то смысле, да, только не в том обличье, в котором его знала. Уже к вечеру, на дальнем конце острова, продравшись через заросли тростника, кустарника, колючей высокой травы, под сенью засохших, обломанных от ветра трупов черных сосен, я выбралась к небольшой тихой бухте, окаймленной пляжем с белым песком, с отмелями, которые уходили далеко в море и сливались с глубокими темными водами. По берегу были разбросаны крупные камни и обломки бетонных свай – все, что осталось от построенного здесь в иную эпоху причала, – и теперь они стали насестом для целой стаи из дюжины бакланов.

Среди скал и бакланов дерзко торчала одинокая сосенка высотой в человеческий рост, почерневшая и почти лишенная игл. На одной из простершихся ветвей вырисовывался силуэт обычного виргинского филина с заостренными ушами с кисточками на концах: рыже-коричневая морда, оперение у подбородка и на шее белое, а на теле – в серо-коричневую крапинку. Мое шумное приближение должно было бы насторожить его, но филин не сдвинулся с места, продолжал сидеть на ветке в окружении греющихся на солнышке бакланов. Довольно необычная сцена, и при виде ее я тут же остановилась.

Сперва я подумала, что филин, должно быть, ранен, и лишь укрепилась в этом мнении, когда подошла поближе и увидела, что он по-прежнему не шелохнулся, в отличие от стаи бакланов, которые, громкими криками выразив свое возмущение, дружно снялись со своего насеста и улетели, выстроившись в длинную линию над водой и лениво загребая крыльями. Любой другой филин непременно бы тоже снялся с насиженного места и улетел бы в лес. Но этот так и остался, точно приклеенный к грубой чешуйчатой коре дерева, глядя на заходящее солнце круглыми своими глазищами.

Когда я встала возле самого дерева, неловко балансируя на камнях, филин не взлетел, даже не посмотрел на меня. Ранен или умирает, снова подумала я. Но двигалась осторожно и приготовилась бежать, потому что филин довольно опасное животное. Тем более что этот был просто огромным, весил не меньше четырех фунтов, и это при том, что кости у него полые, а оперение невесомое. Но до сих пор мои действия его ни на что не спровоцировали, и я продолжила стоять рядом с деревом, освещенным лучами заходящего солнца.

В начале своей карьеры биолога я изучала филинов и знала, что они не подвержены неврозам, в отличие от других, более интеллектуально развитых птиц. Большинство филинов также очень красивы и обладают еще одним качеством – ему трудно подобрать точное определение, но сторонний наблюдатель мог бы назвать его «спокойствием». Шумные бакланы покинули пляж, но эта птица, похоже, не видела во мне опасности.

И вот наконец уже в сумерках он повернул голову, уставился на меня пронзительными желтыми глазами и, неожиданно взмахнув крыльями – кончик пера задел меня по лицу, – поднялся в воздух, бесшумно описал дугу и полетел к лесу у меня за спиной. Исчез навеки – так я подумала в тот момент, не находя объяснения столь странному поведению этой птицы. Порой здесь трудно отличить чудачества дикой природы от осмысленного поведения, к которому принуждает животных Зона Икс.

Мне нужно было найти убежище для ночлега, и я отыскала его на дальнем западном конце пляжа – там из камней был выложен круг, а посередине чернели угли старого костровища. Находилось это место выше уровня прилива, почти у самой опушки леса. В последних отблесках заката мне удалось разглядеть старую, выцветшую от солнца палатку, изрядно потрепанную штормовыми ветрами. Кто-то жил здесь некоторое время – даже думать не хотелось, кто это мог быть, – и я устроила здесь лагерь, развела огонь, поджарила на нем кролика, которого удалось раздобыть днем. А потом, вконец измотанная, заснула под шум прибоя, под мягким пологом неба с россыпью звезд.

За ночь я проснулась лишь раз и увидела филина, пристроившегося на моем рюкзаке по ту сторону костра. Он принес мне еще одного кролика. Я снова задремала, а когда проснулась уже окончательно, филин исчез.

Я пробыла там три дня и, признаюсь, сделала это из-за филина, а еще потому, что убежище оказалось почти идеальным: на берегу этой бухты можно было бы провести хоть всю жизнь. И еще мне хотелось узнать хоть что-то о человеке, который разводил тут костер и жил в этой палатке. В утреннем свете я разглядела ее как следует: старая палатка армейского образца, эмблемы Южного предела нигде не видно.

Углубившись в лес неподалеку от своего пристанища, среди мхов, сорняков и диких цветов я нашла истлевшую кобуру, а в ней – стандартный экспедиционный пистолет, похожий на мой. Потом нашла майку от экспедиционной униформы, затем – куртку и носки. Все эти вещи были разбросаны как попало и на значительном друг от друга расстоянии, словно человек раздевался охотно, даже весело… или же их разбросал тут какой-то зверь. А может, и другой человек. Я не стала собирать эти вещи, у меня не было ни малейшего желания реставрировать этот человеческий экзоскелет. Я знала, что все равно не узнаю его имени, не найду никакого письма. И никогда не выясню, был ли это мой муж или лагерь здесь разбил другой, совсем не известный мне человек.

А филин все это время маячил где-то рядом, наблюдая за мной. И с каждым разом подлетал чуточку ближе, чем прежде, и смотрел как-то приветливей, но до конца укрощенным не выглядел. Бросал к моим ногам мелкие веточки, словно по рассеянности, а не преднамеренно. Кланялся мне – типичное для филинов поведение, – а потом на несколько часов отдалялся и сидел, нахохлившись, в стороне. Один или два раза он подлетал так близко, что почти касался моей головы, но когда я сама решила приблизиться, зашипел, точно кошка, забил крыльями и топорщил перья до тех пор, пока я не отошла. А иногда усаживался высоко на дереве и начинал раскачиваться – подпрыгнет раз-другой и снова раскачивается, двигает телом из стороны в сторону, мертвой хваткой вцепившись в ветку. И смотрит на меня сверху вниз с дурацким видом.

Я двинулась дальше по берегу, время от времени сталкиваясь с бакланами. Я не ждала, что филин присоединится ко мне, но, признаюсь не стыдясь, обрадовалась, когда он подлетел. К концу второй недели он уже ел из моих рук, правда, только с наступлением сумерек, перед тем как улететь в лес и заняться там своими ночными делами. В ночи я прислушивалась к его странному глухому уханью, звуку, который многие нашли бы таинственным, даже угрожающим, но мне он казался игривым, почти хулиганским. Филин ненадолго появлялся перед рассветом – растопыривал перья, зарывался головой в песок и чистил оперение, принимая сухую ванну, а затем принимался выковыривать из-под перьев паразитов.

Эта мысль прокралась ко мне в голову непрошенной, и я тут же прогнала ее. Что, если это мой муж, только в измененном обличье? Неужели он узнал меня – или просто этот филин так реагирует на присутствие человеческого существа? В отличие от других животных с их зловещими взглядами его присутствие не казалось угрожающим – по крайней мере у меня возникло именно такое ощущение. Но если подумать, то, может быть, я просто успела ассимилироваться здесь? Возможно, я достигла определенного равновесия с ясностью, и теперь прежде пугавшее кажется мне нормальным.

Описав полный круг, я наконец вернулась к разрушенному маяку, и филин оставался при мне. Он уже меньше старался привлечь мое внимание, но в сумерках появлялся в ветвях дерева у маяка, и мы стояли там вместе. Иногда ближе к вечеру он уже был там и, если я проходила в тени деревьев, летел следом за мной, громко ухая, словно предупреждал кого-то о моем приближении. Но никогда не появлялся раньше, словно знал, как мне не нравится неестественное поведение животных, словно понимал меня. Кроме того, у него были и свои дела – охота. Еще через неделю он угнездился в верхней разрушенной части маяка. Вернулись туда и бакланы – может быть, не те же, что раньше, но прежде я никогда не видела здесь так много птиц.

Днем филин грелся на солнышке перед тем, как уснуть, и сон этот иногда сопровождался низким и гнусавым похрапыванием. По ночам я засыпала на площадке и слышала над головой тихие, как шепот, звуки – это он расправлял крылья и улетал в лес на охоту. В переходные моменты между ночью и днем, когда все казалось возможным или же я просто внушала себе, что все возможно, я начала разговаривать с филином. И это несмотря на то что не любила наделять человеческими качествами животных, мне не хотелось прекращать это общение, поскольку свидетельства его необычного поведения были очевидны. Уж не знаю, понимал он меня или нет, но даже если и нет, звук всегда был более важен для филинов, чем для людей. И я говорила с ним – просто на случай, если он и впрямь был совсем не тем, кем казался. Просто из вежливости. И потом, это помогало мне бороться с овладевавшей мной ясностью.

Все это может показаться глупым, но как могла я действительно узнать в нем того, кого искала, ради кого переплыла к острову? Как бы то ни было, наши взаимоотношения перерастали в весьма полезный симбиоз. Я продолжала охотиться для него, он тоже охотился для меня, хоть и проявлял при этом неряшливость, как бы невзначай – кролики и белки сваливались с его насеста ко мне. В каком-то смысле бессловесность с его стороны и соблюдение самых главных принципов дружбы и выживания работали лучше, чем что-либо в том прежнем мире. Я до сих пор так и не встретила ни одного человека на этом острове, хотя и находила все новые следы его пребывания здесь.

Хотя совсем не то, чего ожидала.

05: Бандиты, Поисковики & Преследователи

Вернувшись из похода в компании с филином, я не спеша исследовала свои владения – маяк, постройки вокруг него и городок поодаль. Последний был заброшен еще задолго до появления Зоны Икс и состоял из одной главной улицы и нескольких боковых, которые постепенно превратились в непролазно грязные дороги, где следы шин заросли сорняками. Кругом было пусто; я могла бы стать единовластной правительницей этого местечка, если бы захотела.

От «главной улицы» осталось одно название, стены домов давно сдались под напором вьющихся растений, цветущих деревьев, кустарника, сорной травы и диких цветов. Руины заселили белки и барсуки, скунсы и еноты; в развалинах крыш гнездились аисты и ибисы. На верхнем этаже одного из строений, то ли жилого дома, то ли какого-то заведения, скворцы и голуби выпархивали из зияющих оконных проемов – стекла выбиты и провалились внутрь. Над сладким запахом летних цветов и свежей травы превалировал другой, едкий и душный – животных, метивших свою территорию. Я не ожидала, что для меня это станет таким шоком – видеть эти удручающие памятники людям, некогда жившим здесь, в месте, которое я недавно считала необитаемым.

Здесь и там я находила все новые следы экспедиций, добравшихся до острова и либо уплывших назад, либо же погибших тут и трансформировавшихся. Потерянный кем-то рюкзак, внутри стандартная карта. Карманный фонарик. Оптический прицел. Фляжка. И эти находки постоянно мучили меня – слишком уж много я пыталась прочесть в них, и это было признаком внутренней слабости. Вполне было бы достаточно просто знать, что я здесь не первая, что другие тоже искали на острове ответы, но неизвестно, нашли или нет.

Но куда как больше меня интересовали «осадочные» слои информации, более старые материальные свидетельства, датируемые временем до прихода Зоны Икс и сразу после него. Люди, проживавшие здесь в этом узком временном спектре, и люди, обозначенные сокращением БП&П, хотя до сих пор не удалось найти ни единого намека на то, что же означало это сокращение. Я также не припоминала, чтобы при жизни в том мире или во время подготовок к экспедиции кто-то упоминал организацию с таким названием. Впрочем, и о самом острове во время этих тренировок никто не думал и не упоминал. К этому моменту предательства со стороны Южного предела уже перестали меня удивлять.

И вот в отсутствие каких-либо улик я стала называть их «Бандитами, поисковиками и преследователями». Вполне подходящее название, если судить по тем скудным следам, что они оставили. Какое-то время я целыми днями пыталась понять, кто же они такие на самом деле и к чему сводились их цели и задачи на этом острове.

Следы БП&П, их детрит, в основном сводился к обломкам какого-то оборудования, в котором я узнала устройства для записи радиоволн, для мониторинга инфракрасных лучей и разных частот, а также какие-то совершенно невероятные эзотерические механизмы, предназначение которых осталось мне неясным. Среди всего этого хлама я обнаружила ветхие бумаги с записями (часто совершенно нечитаемыми) и фотографии; мне даже удалось прослушать несколько магнитофонных записей, подключив аппарат к издыхающему генератору. Но мощности его хватало лишь секунд на тридцать, не больше, и все, что мне удалось расслышать, – это какие-то крякающие звуки и слишком медленно произносимые невнятные слова.

Все это я нашла внутри одного из заброшенных зданий на «главной улице», и сохранились эти вещицы лишь потому, что оказались в нише под обвалившейся внутрь несущей стеной, да в укромных уголках подвалов, избежавших затопления. На стенах некоторых домов я обнаружила следы копоти – все указывало на то, что их поджигали изнутри. Но я так и не поняла, были ли эти поджоги делом рук БП&П или же пожары случились позже, когда территорию начала ассимилировать Зона Икс. Глядя на обгоревшие руины и пепел, я поняла, что все мои попытки реконструировать последовательность событий обречены на провал – кто-то явно заметал за собой следы, причем очень тщательно.

Все свои находки я отнесла к маяку, где принялась сортировать их под пристальным наблюдением филина, который ничем не мог помочь. Несмотря на туманность найденных свидетельств и улик, постепенно головоломка начала складываться в осмысленную картину, очень похожую на некий заговор. Все, что я пишу ниже, представляет собой лишь мои домыслы, однако в их пользу говорят доступные мне вещественные доказательства.

Группа под названием «БП&П» начала свои дела на этом острове не с составления карты периметра, а с тщательного исследования руин маяка. Это говорит о том, что они прибыли сюда с некой определенной целью. Полагаю, что обследование проводилось с целью установления некой связи между маяком на острове и маяком на континенте. В бумагах упоминалось, что «с некоторой вероятностью» нечто могло быть перемещено – насколько я поняла, речь шла о прожекторах на маяке, которые, как мне известно, первоначально находились именно здесь. Но в общем контексте это «с некоторой вероятностью» относилось к чему-то, что существовало или могло существовать самостоятельно, отдельно от прожекторов. Не слишком помогли вырванные страницы из книги по истории самых знаменитых маяков, а также производству и способах перевозки прожекторов.

Между ними шли споры по поводу того, что они ищут – «объект или подлежащий регистрации феномен», и это вновь наводило на мысль о некой связи между двумя маяками: если речь шла о «феномене», то эта связь носила первостепенное значение. Если же это был «объект», тогда связь была не столь существенна и сам остров или же маяк на континенте не представляли для них интереса. Более того, сама природа этих фрагментов противоречила их организации и всем этим ухищрениям. Некоторым членам БП&П явно не хватало даже рудиментарных научных знаний, и я лишь напрасно тратила время, разбирая их записи о каких-то призраках и привидениях и читая ксерокопии из книг о демонической одержимости. Список стадий, или этапов, заинтересовал меня лишь потому, что я могла связать его с биологическим миром паразитов и явлениями симбиоза. Другие члены этой группы, судя по всему, валялись ночью на пляже, под звездным небом, и записывали свои сны, словно те были посланиями с других планет. Эта фантастика несколько оживляла интерес к чтению, но в остальном была совершенно бесполезна.

К разряду всех этих эфемерных суеверий я отнесла и ряд сомнительных научных наблюдений, сделанных явно не самыми блестящими умами. И дело тут было не столько в точности этих наблюдений, сколько в банальности выводов. В эту категорию входили экстраполяции о каких-то материалах «пребиотиках» и «наведении порчи с расстояния» наряду с экспериментами, развенчанными десятки лет назад.

То, что несколько отличалось от материалов, которые я бросала в компостную кучу, было плодом размышлений совсем иного сорта. Этот разум или разумы задавали вопросы и, похоже, не были заинтересованы в получении поспешных ответов, их не волновало, что один ответ порождал еще шесть новых и что в самом конце ни один из этих шести вопросов не приводил ни к чему конкретному. Подобное странное долготерпение было, судя по всему, навязано извне и как-то не сочеталось с изощренным и быстрым как ртуть мышлением. Если я правильно поняла обрывки этих записей в болезненной попытке сыграть роль оракула, то этот второй тип не только следил за жителями континентальной части, но и за некоторыми членами своей же группы «БП&П». И ставил эксперименты не только над коллективным разумом своей организации.

Оставляет ли чье-то присутствие ясно различимый след? Можно ли по нему идентифицировать личность? Я не была уверена, однако чувствовала, что появление одной личности мне все же зафиксировать удалось – той, что внедрилась в БП&П позже. Об этом говорил неожиданный резкий поворот в стиле управления в сторону чего-то куда более изощренного, словно со страниц на меня смотрел какой-то ранний прототип Южного предела.

Среди всех этих обрывков и невнятных догадок мелькнуло слово «Нашел!». Написано от руки, выглядит торжествующе. Нашел что? При столь скудных данных даже это «Нашел!», даже ощущение появления более высокоразвитого существа не привели меня ни к чему. Кто-то где-то раздобыл некую дополнительную информацию, но стихии – или сама Зона Икс? – настолько ускорили процесс разрушения документов, что ничего больше из этого выжать не удавалось. Впрочем, и этого было достаточно. Достаточно для того, чтобы предположить: еще до появления Зоны Икс на побережье велись какие-то тайные манипуляции. Опыт подсказывал мне, что в Южном пределе намеренно молчали об острове, не упоминали его в инструктаже и не указывали на экспедиционных картах. И эти два обстоятельства, эти данные, хоть речь, скорее, шла об их отсутствии, заставили меня с удвоенной энергией искать среди всего этого мусора записи, связанные с деятельностью БП&П. Но ничего больше найти не удалось.

06: Бег времени и боль

У меня никогда не было страны, никогда не было выбора; я родилась там, где родилась. Но со временем этот остров стал моей страной, и другой я не желала. Я никогда по-настоящему не искала выхода отсюда – обратно, в большой мир. Шли годы, и ни один человек на свете не пришел к стенам моего убежища на острове. Я уже начала сомневаться, существует ли по-прежнему Южный предел – да существовал ли он вообще? Я начала думать, что, возможно, и не было никакого другого мира, не было экспедиций, что я обманывалась или просто потеряла память в результате какой-то травмы. Возможно, в один прекрасный день я проснусь и вспомню все: некую природную или техногенную катастрофу, забросившую меня сюда, где я живу совсем одна, и кроме филина поговорить не с кем.

Я выжила, несмотря на внезапные бури, и засуху, и мелкие травмы вроде подворачивающихся под ноги гвоздей. Я выжила, несмотря на то что меня нещадно кусал кто попало – многочисленные насекомые, ядовитые змеи и пауки. Я научилась так чутко относиться к окружающей среде, так слилась с ней, что со временем ни одно животное – естественное или нет – не бросалось прочь при виде меня. И по этой причине я перестала охотиться, если только в том не было крайней необходимости, и занялась рыбалкой, а потом и вовсе перешла на овощи и фрукты. Хотя порой казалось, что и их я начинаю слышать и понимать.

В этой непрекращающейся тишине и уединенности Зона Икс порой проявляла себя самым неожиданным образом. Я научилась замечать бесконечно малые изменения в небе, словно оно состояло из неплотно прилегающих друг к другу кусков… научилась улавливать в окружающей среде движение чего-то невидимого, неких фантомов, почти убедивших меня пересмотреть свое отношение к БП&П с их пристрастием к сверхъестественному.

Однажды вечером, стоя на вырубке так тихо и неподвижно, как только могла, я ощутила, что откуда-то сзади донеслось нечто похожее на дыхание или колыхание молекул воздуха. Определить причину этого явления я не смогла и силой воли заставила сердце биться так медленно, что показалось: сердца древесных лягушек, распевающих хором, успевают ударить двадцать тысяч раз на каждый удар моего. Я надеялась настолько затихнуть, чтобы не поворачиваясь услышать или как-то иначе ощутить, кто же за мной наблюдает. Но к моему облегчению, миг спустя это существо или убежало, или растворилось, или зарылось в землю.

Однажды разверзлись небеса, хлынул неестественно мощный ливень, и сквозь пелену дождя я периферическим зрением успела различить какой-то странный свет. В голову сразу же пришла мысль, что это свет дальнего маяка, что сюда отправили новую экспедицию. Но чем дольше я всматривалась в серую мглу, тем больше сквозь нее пробивалось света, в котором мелькали смутные тени, которые могли быть необычными тучами или растворяющимися в воздухе гигантскими организмами. Мне не раз приходилось наблюдать это явление в последующие тридцать лет, оно сопровождалось изменениями в ночном небе. В такие ночи ясность внутри меня словно обострялась, а на небе никогда не было луны. Никогда не было луны, а звезды над головой казались незнакомыми – то были чужие, неизвестные звезды, принадлежавшие космологии, определить которую не удавалось. В такие ночи я жалела, что не стала астрономом.

По меньшей мере в двух случаях я сочла бы это изменение более значимым, неким небесным катаклизмом, который может сопровождаться землетрясениями или даже разрывами в самой ткани пространства, распахивающимися на миг и закрывающимися, сверкнув всепоглощающей иномирной тьмой. Должно быть, где-то в том, другом мире или во Вселенной происходило что-то вызывающее подобные аномалии в нашем. По крайней мере, такова моя гипотеза. Мир вокруг меня словно усиливался или сгущался, вес и привкус реальности становились все более решительными и целенаправленными. Словно на меня смотрел дельфиний глаз, так похожий на человеческий – однажды довелось такой увидеть, – и с каждой новой фазой он все глубже погружается в плоть, которая его окружает.

Помимо этих наблюдений я все время задавалась одним и тем же вопросом: какова природа моего безумия? Галлюцинирую ли я, когда вижу над головой привычное ночное небо? Или когда вижу то, другое, измененное? Каким звездам можно доверять, на какие ориентироваться? Иногда ночами я стояла в разрушенном маяке, смотрела на море и вдруг понимала, что никогда не узнаю этого в нынешнем своем облике, в этом теле.

Мое выживание, грубо говоря, зависело от умения совершать над собой насилие. Помню, как стояла на берегу, смотрела на остров, готовилась плыть к нему и причиняла себе боль, изо всех сил борясь с ясностью. Существовали мириады способов. Можно найти способы почти что утонуть, почти что задохнуться, и все это не так уж и затруднительно, как может показаться. Есть множество путей при помощи боли обмануть то, что засело в тебе. Ржавый гвоздь. Змея. В итоге боль перестала меня беспокоить – она стала еще одним свидетельством того, что я продолжаю существовать, она спасает меня в моменты, когда хочется слишком долго смотреть на ветер, дождь и море, чтобы превратиться в ничто, просто раствориться в Зоне Икс.

На отдельном листке бумаги я составила список лучших, наименее разрушительных для организма методов – кому-то это могло бы показаться нездоровым, но есть и более абсурдные способы вести летопись своих дней. Я также отмечала ротацию наиболее эффективных циклов. Хотя, будь у меня выбор, никому бы не рекомендовала такой подход, слишком уж к нему привыкаешь, как к проведению рутинных операций или поиску пропитания.

Спустя долгое время боль становится таким хорошо знакомым и часто приходящим другом, что как-то перестаешь замечать ее и считаешь, что не заметишь, даже если изменить образ жизни. Не труднее ли привыкнуть к отсутствию боли? Подозреваю, что этот вопрос не станет меня занимать, позабудется, слишком много других преобразований надо провести. Ибо, раз уж я нашла столько способов отложить трансформацию, подозреваю, что теперь она будет носить более радикальный характер и я действительно могу превратиться в нечто подобное тому стонущему созданию. Интересно, смогу ли я тогда видеть настоящие звезды?

Порой боль приходит совсем неожиданно: не приходится ничего делать, чтобы вызвать ее, не нужно подключать волю и сознание, чтобы направить на себя. Она просто есть, и все. Неделю назад вдруг умер филин, который был моим компаньоном на протяжении тридцати лет, и я ничем не могла ему помочь, даже узнала об этом слишком поздно. Он был очень стар, этот филин, и хотя глаза у него были все еще огромными и яркими, оперение поблекло, этот камуфляж больше не спасал; последнее время он все дольше спал и реже вылетал на охоту. Я подкармливала его мышами с руки, в гнезде, которое он себе устроил в верхней части разрушенного маяка.

А потом он пропал на целую неделю, я отправилась на поиски и нашла его в лесу. Судя по всему, он сильно поранился, наверное, из-за слепоты или старческой немощности, сломал крыло, не мог больше взлететь и свалился с дерева на лесную подстилку. Похоже, до него добралась лиса или пара лис. Он лежал в ворохе перьев, испятнанных темной засохшей кровью, глаза закрыты, голова как-то повернута – сразу стало понятно, что жизнь из него ушла.

Мой микроскоп давно пылился где-то в углу, в одном из заброшенных строений возле маяка, заросший плесенью и пылью за много лет. Мне не хватило духа взять пробы лишь для того, чтобы выяснить то, что было и без того известно: что никакой микроскоп на свете не рассказал бы мне о филине ничего нового. Ничего такого я не знала бы после многих лет тесного с ним общения и наблюдений.

Что тут скажешь? Что я не буду по нему скучать?

0011: Кукушка

Во что превратилась твоя жизнь, если ты смогла прочесть письмо от своего одержимого призраками двойника? Если жила в чужих воспоминаниях, считая их своими, словно вторая кожа, только насквозь фальшивая? Вот кем она была. Вот как она думала и как жила. Должна ли теперь и Кукушка вести такую же жизнь, думать теми же мыслями? Внутри ее гнев боролся с благоговением – и направить эти эмоции было не на кого, кроме самой себя. Оставалось лишь позволить им воевать и дальше, биться, словно второй пульс, надеясь, что ее реакция – больше чем зеркальное отражение того, что видят глаза. Что даже если она и ошибка природы, то ошибка жизнеспособная – мутация, а не какая-то там аномалия, подобная стонущему созданию, от которого давно остались лишь кости, гниющие в болоте.

Были вопросы, которые ей не хотелось задавать, потому что стоит это сделать, как они тут же обрастут деталями, обретут вес, плоть, кровь и кожу, прикрывающие реберную арку. Все эти чудеса и страхи она могла бы разложить по полочкам, вот только Контроль к этому не готов, и никогда, похоже, не будет готов, а у нее не было сил объяснять ему все это, да и сама задача казалась бессмысленной. Это противоречило самой реальности Зоны Икс – по крайней мере тому, что Кукушка узнала о ней из собственного бытия. И все же она пыталась, зная, что это не совсем честно, что они зашли слишком далеко, слишком быстро, даже несмотря на то что у Грейс была фора в целых три года.

– Мы астронавты, – сказала Кукушка в предвечерней тишине. – Члены всех экспедиций были астронавтами.

Лицо Контроля было неподвижной маской, ясно говорившей: он не хочет иметь с этим никакого дела и предпочел бы с головой зарыться во что-нибудь более утешительное. В левой руке он сжимал пожелтевшие странички из письма биолога, а ее журнал, который Грейс удалось спасти и вытащить из маяка, лежал у него на коленях. Кукушка с интересом прочла его, чтобы заполнить последние пустоты, но пустоты все равно остались. Белый свет на дне башни. Воплощение смотрителя маяка внутри Слизня. В подобные вещи она не спешила верить, не увидев их сперва собственными глазами. Но для Контроля – она точно знала – это было новым свидетельством, новой надеждой, информацией, которая может дать новое решение, способ мгновенно все исправить. Словно недостаточно было тщательных исследований и выводов Грейс на эту тему.

Столь же упорное молчание Грейс было продиктовано другим. Тактика отсрочки решительных действий, способ ничего не видеть, или не оглядываться. Чистой воды прагматизм, означающий, что выводы, которые она сделала, неутешительны.

Кукушка сделала еще одну попытку:

– Мы не на планете Земля. Это просто невозможно. Учитывая это искажение во времени. Учитывая все, что видела биолог. – Учитывая, что им отчаянно хотелось убедить себя, что у этого места есть хоть какие-то законы, пусть даже неочевидные, скрытые, ускользающие от взгляда.

Они приняли ее слова неохотно, снова долго молчали, а потом Грейс сказала:

– Это и мой вывод. Соответствует одной из теорий, выдвинутых научным подразделением.

– Что-то вроде червоточины в пространстве-времени, – сказал Контроль.

Грейс удивленно уставилась на него.

– А космических кораблей Зона Икс случайно не строит? Думаешь, Зона Икс пересекает межзвездное пространство? Червоточина? Нет, попробуй придумать что-нибудь поумнее. Что-нибудь не укладывающееся в рамки привычных представлений о реальности.

Простые, резкие слова, лишенные какого-то бы ни было пиетета. Может, потому что у нее была фора в три года? Или она просто думала о любимых, оставшихся там, дома?

Контроль словно загипнотизированный не сводил рассеянного взгляда с дальней стенки.

– Мы думали, что все в Зоне Икс разлагается как-то слишком быстро… А оно просто стареет.

Да уж, действительно, всякого старья здесь предостаточно. Кукушка вспомнила развалины деревни, слои прогнивших журналов под потайной дверцей на маяке. Похоже, что в Зоне Икс прошло немало времени между появлением границы и прибытием первой экспедиции. Люди могли жить в Зоне Икс куда дольше, чем кто-либо думал.

– Но почему об этом не знали раньше? – заметил Контроль. – Почему не знали до того? – Словно магическая сила повторения могла привести к справедливому и немедленному наказанию тех, кто перекрывал ему доступ к правде. Нет, подумала Кукушка, на самом деле эти повторы лишь напомнили им о глубине собственного невежества.

– Искаженные данные, – сказала Грейс. – Криво взятые пробы. Неполная информация.

– Не понимаю, как это…

– Она хочет сказать, – вмешалась Кукушка, – что растяжение времени весьма значительно, когда Зона Икс смещается или изменяется, но в остальных случаях практически необнаружимо. А поскольку многие экспедиции возвращались в Южный предел дезориентированными, понеся потери, или вовсе не возвращались, организация не получала надежных данных.

– У нас никогда не было протяженных во времени данных, – сказала Грейс. – И нам ни разу не попадался человек, который бы прожил в Зоне Икс достаточно долго, мог бы внятно оценить ее и записывал бы свои наблюдения. – Противоречивые данные, конфликтующие интересы. Противник, не дающий с собой бороться.

– Но стоит ли нам верить биологу? – спросил Контроль. В голосе его звучала растерянность.

– А мне ты веришь? – спросила Грейс. – Я тоже видела странные звезды в ночном небе. Видела в нем трещины и смещения. Я ведь три года здесь прожила.

– Тогда скажи мне, Грейс, почему солнце светит, почему мы видим звезды и луну? Как такое может быть, если мы не на Земле?

– Это не главный вопрос, – заметила Кукушка. – Во всяком случае, для организмов, которые так мастерски камуфлируются.

– Тогда что? – воскликнул вконец уже растерявшийся Контроль, будучи не в силах вместить всю масштабность этой мысли, и Кукушке вдруг стало его жалко.

– Главный вопрос, – начала Грейс, – состоит в том, какова цель этого организма или организмов. И как мы будем здесь выживать.

– Мы знаем, какая у них цель, – мрачно заметил Контроль. – Убить нас всех, трансформировать нас, избавиться от нас, вот что! Именно об этом мы стараемся не думать, верно? Что утаивают от нас директриса, ты, – он ткнул пальцем в сторону Грейс, – и Чейни, и все остальные? Простую мысль: оно хочет убить всех нас.

– Думаешь, мы не обсуждали это тысячу раз? – воскликнула Грейс. – Думаешь, не перемалывали все это, пытаясь вырваться из замкнутого круга?

– Люди постоянно, сами того не осознавая, демонстрируют определенные паттерны поведения, – заметила Кукушка. – У организма может быть цель, но одновременно он может демонстрировать паттерны, имеющие к ней мало отношения.

– Тогда что же это, мать вашу? – прорычал Контроль, как загнанное животное. – Что, черт побери?

Кукушка взглянула на Грейс, та быстро отвернулась. Контроль был еще не готов для восприятия этой информации. Она пожирала его изнутри. Надо отвлечь его чем-то конкретным.

– Здесь вырабатывается и расходуется огромное количество энергии, – сказала она. – Если граница представляет собой некое подобие мембраны, в какой-то ее точке может случиться выброс этой энергии. Только подумай о том, как предметы исчезают, вступив в контакт с границей.

– Но ведь на самом-то деле они не исчезают, правда, Кукушка? – заметила Грейс.

– Думаю, нет. Скорее, их куда-то перебрасывает.

– Куда? – спросил Контроль.

Кукушка пожала плечами, вспоминая о путешествии в Зону Икс, о разрушениях, которые там видела. Города превратились в руины. Реальность это или нет? Может быть, это и есть ключ? Или это просто иллюзия?

Мембраны и измерения. Ничем не ограниченное пространство. Безграничные запасы энергии. Манипуляции с молекулами, не требующие никаких усилий. Непрестанные попытки трансформировать человека в нечеловека. Способность переместить целую биосферу в другое место. Сейчас, если тот внешний мир еще существовал, там до сих пор посылали радиосигналы в космическое пространство и следили, не поступит ли ответ, свидетельствующий о существовании разума в одном из уголков Вселенной. Но Кукушка сомневалась, что эти послания кто-то получал. Земляне ограничены собственным пониманием разума. Что, если существует другой способ общения? Что, если инфекция была посланием, симфонией ясности? Но для чего? Может, так они от нас обороняются? Или это своеобразная форма коммуникации? Если да, то мы не получили их послание, не смогли и никогда не сможем его расшифровать, потеряв его при трансформации. Человечеству придется довольствоваться банальными ответами благодаря отсутствию воображения, благодаря тому что человеческому существу не под силу представить, что происходит в голове баклана, или филина, или кита, или шмеля.

Хотела ли она смириться с этим недостатком и был ли у нее выбор?

Сгустились сумерки, близилась ночь, последние отблески света расчертили пейзаж длинными тенями. Из окна было видно, что от более низких строений остались одни фасады: разбитые и разрушенные останки блочных домов без крыш, сплошь увитые плющом, сквозь который изредка просвечивали пятна побелки, постепенно тускнеющие, сдающиеся под напором моря спутанной зелени. Посреди этого неухоженного пространства – ряд маленьких крестиков, воткнутых в землю. Могилы свежие, наверняка этих умерших похоронила Грейс. Возможно, она солгала и за ней на остров последовала группа людей, лишь для того, чтобы встретить печальную судьбу, которой удалось избежать Грейс. Кукушке удалось подслушать почти весь разговор между Контролем и Грейс, и она уж была готова вмешаться, если бы Грейс не отвела ствол от его головы. Теперь никто бы не смог усыпить ее или накачать наркотиками против собственной воли. Не так она устроена. Уже нет.

Ей совсем не нравился этот вид из окна, она испытывала некий инстинктивный дискомфорт, глядя на разбитую дорогу, эти «царапины» на склонах лесистых холмов, которые вечером в свете солнца больше походили не на вырубки, а на следы какого-то насилия. Другое окно смотрело на море, спокойные его воды и материк вдали, и все выглядело нормально и, возможно, даже обыденно, но вот только с этого расстояния вряд ли можно разглядеть разгромленный конвой. Маленькие крестики. Конвой… Здесь, за всеми тайнами, крылась еще одна, она преследовала Кукушку, не давала покоя, маячила где-то на границе восприятия.

За спиной у нее продолжали разговаривать Грейс и Контроль, но Кукушка уже не слушала. Все их разговоры ходили по кругу, образуя петлю-ловушку, которую Контроль сам создавал, чтобы в нее угодить, чтобы окопаться, вырыть рвы и держать оборону. Как такое возможно, как это произошло и почему – этими вопросами он приводил и себя, и Грейс просто в бешенство, прекрасно понимая, что никогда не получит внятного ответа, никогда ничего не узнает.

Она подумала, что, наверное, стоило бы отнестись к его страданиям с большим уважением, но ей было очевидно, к чему они ведут – к тому же, что и все остальное в жизни человеческих существ: к необходимости принять решение, что же делать. Что мы будем делать дальше? Куда двинемся от этой отправной точки? Как нам двигаться вперед? Какова теперь наша задача? Словно цель решает все, помогает выявить очертания того, что пока остается неизвестным или потерянным, и чистым усилием воли вызвать его, заставить появиться, вернуть к жизни.

Даже биолог занималась этим, наугад создавая модель из всего, что только под руку попадется – связывая странное поведение филина с пропавшим мужем. В действительности это могло быть свидетельством или последствием некоего совершенно иного ритуала. Каприз экологии или Зоны Икс, имеющий к ней лишь косвенное отношение или даже вообще никак с ней не связанный – а это значило бы, что ее записки о филине так же далеки от сути, как и изыскания БП&П. Ты можешь знать о предмете все – и никогда не понять, почему он устроен именно так.

Притягательность острова была связана именно с его отрицанием всякого «почему» – и для биолога, и, как догадывалась Кукушка, для Грейс, прожившей здесь три года наедине с тайной, разъедавшей ее изнутри. Разъедавшей ее до сих пор, и даже присутствие компаньонов не снимало этого напряжения. Кукушка наблюдала за ней из окна и гадала: не скрывает ли Грейс от них некую важную информацию? Она была все время настороже, вся какая-то дерганая, а ее очевидные проблемы со сном прозрачно намекали на некое отдельное, хранимое в тайне «почему».

В этот момент Кукушка почувствовала, что ее отделяет от них огромная дистанция, словно знание о том, как далеко они от Земли, как идет здесь время, безжалостное, но способное прощать – словно это знание оттолкнуло их от нее, и теперь она смотрела на них через границу, подглядывала сквозь мерцающую дверь, пока эти двое, едва заметные вдали, сидели лицом к лицу, поглощенные своим демонстративно оживленным спором. Когда же эта болтовня приведет их к каким-то выводам и что делать, если сама она не поверит в эти их выводы?

– Какую роль в этом играла БП&П? – спрашивал Контроль у Грейс.

Держится безопасой почвы, подумала Кукушка. Вопросов, от которых у него в мозгу не будут взрываться галактики при мысли, что Южный предел стал бастионом Зоны Икс, а люди превращаются в странных существ с целью, ведомой разве что швам в небесах.

– Директору определенно ничего не было известно, – ответила Грейс. – Их вмешательство, все эти их расспросы могли непреднамеренно послужить спусковым крючком.

– Остров не был приоритетом, потому что в Центре уже знали, что здесь творится, – заметил Контроль. – Они уже знали, что нашла бы здесь экспедиция.

– Да какая теперь разница? – Грейс снова переглянулась с Кукушкой. Контроль снова наливался праведным гневом, оживлял в памяти старые битвы, которые, как она подозревала, и тогда были бессмысленны.

– Центр с самого начала держал это в тайне. Центр похоронил это все, похоронил остров, но продолжал посылать экспедиции сюда, в это… в эту гребаную дыру, где все не так, как должно быть, в эту срань, которая убивает людей, даже не давая им гребаного шанса побороться, потому что оно всегда, в любом случае, побеждает, и… – Контроль просто не мог остановиться. Да и не собирался. Он мог лишь сделать паузу, отдышаться и продолжать в том же духе.

А потому его остановила Кукушка. Опустилась перед ним на колени, осторожно взяла у него письмо биолога и ее журнал. Потом нежно обняла Контроля за плечи и держала, а Грейс даже отвернулась от смущения или зависти – может, и ей хотелось, чтобы хоть кто-то ее утешил. Он задергался в объятиях Кукушки, а она держала, чувствуя исходящее от него тепло, и постепенно Контроль обмяк, успокоился, перестал сопротивляться, легонько обнял ее, потом прижал к себе, а она не произносила ни слова – ровным счетом ничего, потому что, сказав что-либо, унизила бы его, а он был ей для этого слишком дорог. К тому же молчание ничего ей не стоило.

И вот когда он затих, она убрала руки, встала и посмотрела на Грейс. Один вопрос до сих пор оставался незаданным. Гнездящиеся птицы умолкли, кругом никаких звуков, кроме шума волн и ветра, кроме собственного дыхания. А Грейс катала носком ботинка банку с фасолью.

– Скажи, Грейс, а где сейчас биолог?

– Это не важно, – заметил Контроль. – Не имеет значения. Может, превратилась в муху или птицу. Или во что-то другое. А может, умерла?

Грейс рассмеялась, как-то нехорошо, и Кукушке это не понравилось.

– Грейс?.. – Нет, на этот раз ей не отвертеться от ответа.