Хасидские истории. Поздние учителя Бубер Мартин
– Тогда об этом не следовало бы и говорить. Но в Коцке эта заповедь толкуется так: не кради у самого себя!
Когда размолвка между хасидами Коцка и хасидами Радошиц была в самом разгаре, рабби Иссахар-Бер из Радошиц сказал хасиду из Коцка: «Ваш учитель полагает, что если человек не может перелезть через препятствие, то он должен подлезть под него. А я считаю, что если он не может перелезть через препятствие, то все равно должен продолжать свои попытки».
Рабби Ицхак-Меир из Гура, ученик и друг рабби из Коцка, определил эту разницу иным образом (когда хасид рабби из Радошиц навестил его после смерти своего учителя): «Весь мир полагает, что между Коцком и Радошицами существуют размолвки на грани ненависти. Но это вовсе не так. В действительности мы расходимся лишь в одном: в Коцке стремятся приблизить сердца евреев к их Отцу Небесному, а в Радошицах – приблизить самого Отца Небесного к еврейским сердцам».
Некоторое время спустя после того, как рабби Мордехай-Йосеф из Избицы окончательно порвал отношения с Коцком и основал свою общину, некий хасид, последовавший за ним в Избицу, заехал в Коцк и зашел навестить рабби. Рабби Мендл внимательно посмотрел на него и спросил: «Кто это?», как будто бы он видел этого хасида впервые в жизни. А когда хасид спросил с сильнейшей душевной болью: «Рабби меня не узнает?» – тот ответил: «Быть не может, чтобы это был ты! Ведь наши мудрецы говорят: “И пусть страх перед твоим учителем будет подобен страху перед гневом небесным”[213]. А разве могут быть два неба?»
Когда ученик рабби из Лешно приехал повидать рабби из Коцка, тот сказал ему: «Передай мои приветствия твоему учителю. Я его очень люблю. Но только для чего он взывает к Богу, дабы тот послал Машиаха? Почему бы ему не воззвать к сынами Израиля, дабы они обратили свои сердца к Богу? Ведь сказано же: “Что ты вопиешь ко Мне? Скажи сынам Израиля”[214]».
Рабби Мендл говаривал: «На трех столпах держится этот мир: Тора, служение Господу и добрые дела; и по мере того, как мир движется к своему концу, первые два столпа дали трещину, и лишь добрые дела остаются неизменными. И тогда истиной станет то, что было сказано: “Сион искупится правосудием”[216]».
Рабби из Коцка говорил: «Поколение за поколением прилагали свои усилия, дабы приблизить приход Машиаха, каждое поколение делало все от них зависящее, но безуспешно. Оказалось, что никому не под силу приблизить приход Машиаха. Но настанет день, когда все евреи будут трудиться, добывая свой хлеб насущный, и души их будут исполнены смятения, – и тогда он придет».
В канун Йом Кипур рабби Мендл сказал одному из своих хасидов: «Герш, ты станешь молиться за тех евреев, которые не в состоянии молиться, за тех евреев, которые в поле и в лесу, за тех, кто здесь, и за тех, кого здесь нет, и не только за живых, но и за мертвых. Потому что, поверь мне, наш дом молитвы исполнен душами!»
Рабби Мендла однажды спросили: «В былые времена все хасиды любили друг друга. Почему же сейчас все стало иначе?»
Он ответил: «На Небесах есть приют любви. Его основал рабби из Бердичева для всего рода человеческого, и вот потому хасиды прониклись любовью друг к другу. Но нечестивые также смогли найти туда дорогу, захватив нашу любовь ради своих обыденных любовей. И тогда цадику пришлось закрыть этот приют».
Сказано: «Он полагает предел тьме»[217].
Всякий раз, читая эти слова, рабби Мендл говорил: «Всего лишь один маленький уголок – Бог оставил один маленький уголок в темноте, чтобы человеку было где спрятаться».
Хасиды рабби Мендла спрашивали его, почему он никак не напишет книгу. Наконец он дал им вот какой ответ:
«Допустим, я написал эту книгу. Кто же ее купит? Наши хасиды. Но когда им читать эту книгу, если всю неделю они заняты тем, что зарабатывают себе на жизнь? Допустим, они смогут читать эту книгу в субботу. Но когда же им найти время в субботу? Сначала они идут в микву, затем им надо учиться и молиться, а затем наступает время субботней трапезы. Но наконец трапеза подошла к концу, и можно заняться чтением. Вот один из купивших книгу ложится на диван и открывает книгу. Но после сытной еды его тянет ко сну. Глаза закрываются, и книга выскальзывает из рук на пол. Вот и скажите, зачем мне писать эту книгу?»
Рабби Ицхак из Ворки был в числе тех немногих, кого рабби Мендл допускал к себе в то время, когда он удалился от мира. Однажды рабби Ицхак приехал в Коцк после долгого отсутствия; он постучался в дверь и приветствовал рабби Мендла словами: «Мир тебе, рабби».
«С какой стати ты называешь меня рабби? – буркнул рабби Мендл. – Я не рабби. Разве ты не узнал меня? Я – козел! Я – священный козел. Помнишь эту историю?
Старый еврей, идучи из дома учения, потерял свою роговую табакерку и принялся причитать: “Надо же, чтобы еще и такое случилось со мною! Мало нам нашего вавилонского пленения! О горе мне, горе, потерял я свою роговую табакерку!” И тут он повстречал священного козла. Священный козел гордо шествовал по земле, и кончики его черных рогов касались звезд. Услыхав сетования старого еврея, он склонился к нему и сказал: “Отрежь кусочек от моих рогов и сделай себе новую табакерку”. Старый еврей так и поступил. Потом он наполнил новую табакерку свежим табаком и отправился в дом учения, где стал угощать всех желающих. Каждый брал понюшку и каждый говорил: “Ах, какой замечательный табак! Наверное, потому, что ты держишь его в такой табакерке. Ах, какая замечательная табакерка! Где ты такую достал?” И старый еврей рассказал о добром священном козле. Тогда один за другим евреи отправились на улицу в поисках священного козла. Священный козел по-прежнему гордо шествовал по земле, и кончики его черных рогов по-прежнему касались звезд. Один за другим подходили к нему евреи и просили позволения отрезать кусочек от его рогов. И тот, наклоняясь к просящему, позволял ему отрезать кусочек. Много табакерок было сделано таким образом, и молва об этих чудесных табакерках распространилась по всему свету. Священный козел не мог уже сделать и шагу, чтобы кто-нибудь не попросил его позволения отрезать еще кусочек от его рогов.
Священный козел и по сей день, как и прежде, гордо шествует по земле, вот только рогов у него совсем не осталось».
Со временем у рабби Мендла стали болеть глаза, и ему посоветовали носить очки. Но он категорически отказался: «Я не стану возводить стену между моими глазами и священной Торой!»
Как-то ближе к концу своей жизни рабби Мендл из Коцка сказал: «Я всегда полагал, что число моих хасидов не должно превышать четыре сотни. Мы отправились бы с ними в леса, и я кормил бы их манной, и они постигли бы добрую власть Бога».
Ицхак из Ворки
Рабби Ицхак из Ворки однажды упрекнул одного из своих сыновей в том, что он недостаточно усердно учил Тору. Когда тот, будучи уже главой семейства, в свое оправдание сослался было на многочисленные домашние дела и неприятности, рабби рассказал ему следующую историю:
«Когда я еще работал переписчиком у некоей дамы-благотворительницы, я как-то увидел, что ее управляющий бьет работника за недостаточное усердие. И я удивился тому, как этот работник, снеся побои, стал косить траву еще усерднее. Улучив момент, я спросил этого работника, почему он удвоил свое рвение. “Ты, глупый еврей, – ответил он, – неужели тебе не ясно, что я получил свое за плохую работу. Так что нечего удивляться, если после побоев я набросился на работу, не щадя сил”. С тобой происходит то же самое, сын мой: все твои неприятности оттого, что ты пренебрегаешь изучением Торы».
Однажды рабби Ицхак принимал у себя нескольких уважаемых членов общины, и разговор зашел о ценности честного и добросовестного слуги. Гости утверждали, что хороший слуга сам в состоянии организовать хозяйство, и ссылались на пример Иосифа, преуспевавшего при дворе фараона. Рабби Ицхак высказал свое несогласие. «Раньше я тоже так считал, но мой учитель убедил меня, что все зависит от хозяина дома. Видите ли, в первые годы после свадьбы жена доставляла мне немало неприятностей, и хотя сам я по возможности старался мириться с ее поведением, мне было жалко слуг. Вот почему я отправился к моему учителю, рабби Давиду из Лелова, чтобы посоветоваться, не следует ли мне принять какие-то меры в отношении моей жены. На это мой учитель ответил коротко: “Зачем ты спрашиваешь у меня? Спроси у себя самого”. Я раздумывал над этими словами довольно долго, прежде чем до меня дошла их суть. Но в полной мере я осознал их сокровенный смысл, лишь припомнив слова Баал Шем Това: “Есть мысль, есть речь, и есть действие. Мысль – это жена человека, речь – это его дети, и действие – его слуги. Преуспеет тот, кто в состоянии властвовать над всеми тремя”. И тогда я понял, что имел в виду мой учитель: все зависит от меня самого».
Комментируя слова псалма: «Не умру я, но буду жить и возвещать о деяниях Бога»[218], рабби Ицхак говорил: «Чтобы жить по-настоящему, человек должен обратиться к мысли о смерти. Однако, сделав это, он осознает, что его удел – не умирать, но жить».
Рабби Ицхака спросили: «Какой грех в действительности совершил Адам?»
«Истинный грех Адама, – ответил рабби, – состоял в том, что он тревожился о дне завтрашнем. Вот что змей смог внушить ему: “Ты не в состоянии служить Богу, ибо ты не можешь знать разницу между добром и злом, и потому не в состоянии сделать свой выбор. Съешь этот плод, и ты обретешь возможность отличать добро от зла – тогда ты сможешь выбрать добро и быть за это вознагражденным”. Адам прислушался к этим словам – в том и была его провинность. Он был обеспокоен тем, что не может служить Богу – хотя его служение Богу в тот час заключалось в одном: повиноваться слову Бога и устоять перед змеем».
Некий человек делал все от него зависящее, чтобы возмутить хасидов рабби Ицхака из Ворки против их учителя, распространяя о нем всяческую клевету. Это беспокоило хасидов, и они поставили цадика в известность. Рабби Ицхак позвал к себе этого человека и поговорил с ним с глазу на глаз. «Глупец, – сказал он ему, – зачем же ты распространяешь обо мне всяческие небылицы, за что тебя и называют лжецом? Хочешь, я расскажу тебе всю правду про себя? Тогда ты сможешь говорить обо мне все, что захочешь, и никто не упрекнет тебя в клевете».
Рабби Ицхак навестил рабби из Коцка в ту субботу, когда читается недельная глава Торы о приношениях. Как раз в это время рабби из Коцка начал жить в затворничестве, принимая только самых близких друзей, таких как рабби из Ворки.
«Отчего, – спросил рабби из Ворки, – ты решил отстраниться от людей?»
Рабби Мендл ответил: «Прочитай, что сказано в сегодняшней главе Торы: “Пусть возьмут приношения для Меня”[219] – “для Меня” значит “Во имя Меня”. Когда еврей намеревается идти верным путем, путем Бога, то он не может не делать приношений. Он должен принести в жертву все свои отношения с людьми – и не только с дурными людьми, но и с людьми достойными, поскольку ниже мы читаем: “[Приношения] от каждого человека, сердце которого пожелает того”».
«Но ответ на все, сказанное сейчас тобою, – отозвался рабби из Ворки, – также содержится в сегодняшней главе Торы, в том же стихе: “Пусть возьмут приношения для Меня”. Когда еврей желает идти верным путем, путем Бога, то он должен принимать все, что ему приносит каждый человек. Он не должен отказываться от своих отношений с людьми и должен получать от каждого из них все, что те могут дать ему для следования путем Бога. Но тут есть одна оговорка. Он не сможет получить ничего от человека, сердце которого закрыто для других. Лишь человек, “сердце которого пожелает того”, в состоянии делать приношения».
Некий человек пришел к рабби Ицхаку с вопросом: «Мне непонятна история, рассказанная в Талмуде о рабби Зейре[220], – сказал этот человек. – Там говорится, что когда ученики рабби Зейры спросили его о причинах его долголетия, тот ответил, что никогда не радовался несчастьям других людей. Но разве это можно назвать достоинством?»
Рабби сказал: «Это означает следующее: я никогда не мог радоваться своему благополучию, когда я слышал о чьих-нибудь несчастьях».
Рабби Ицхака спросили: «Почему в Йом Кипур мы, каясь в своих грехах, перечисляем их в алфавитном порядке?»
На это рабби ответил: «Будь это как-нибудь иначе, мы бы никогда не прекратили бить себя в грудь – потому что нет конца нашим грехам и нет конца осознанию наших грехов, но все же есть конец алфавиту».
Рабби Ицхака спросили, как надо понимать высказывание наших мудрецов: «Следует делать все, что говорит тебе хозяин, кроме одного: когда он велит тебе идти прочь»[221]. Ведь разве мы не должны повиноваться нашему хозяину, когда он велит нам идти прочь?
На это рабби ответил: «Правы те, кто понимает, что здесь под “хозяином” подразумевается “Бог”. Мы должны повиноваться Ему во всем – кроме того, когда он изгоняет нас от себя. Ибо нам известно: “думает Он о том, чтобы не был отторгнут от Него и совсем отверженный”[222]. Вот в чем заключается истина: тот, кто совершил наибольшие прегрешения, должен и претерпеть больше других, возвращаясь к Богу. Глас небесный провозвещает, что возвращение грешника на истинный путь не угодно Господу и не будет принято. Однако если грешник не впадает в отчаяние, если он, несмотря ни на что, обращается к Господу, тогда он спасен. Рассказывают, что когда великий отступник Элиша бен Авуя, по прозвищу Ахер, то есть Другой, услышал глас небесный: «Возвратитесь, дети-отступники»[223] – все, кроме Ахера[224], он порвал все узы, связывавшие его с Торой и общиной, и отрекся от истины. Следовало ли ему не поверить гласу небесному, который обратился прямо к нему – и, следовательно, хотел сказать что-то именно ему? Возможно, это бы ему и не помогло. И все же Божественное милосердие висит на волоске: если бы он обратился к Господу, то, возможно, и был бы спасен».
Вдова пришла к рабби Ицхаку с жалобой, что некие торговцы, у которых ее покойный муж работал переписчиком, отказываются платить деньги, которые они задолжали мужу еще при жизни, и их не трогает ее тяжелое положение. Цадик пригласил к себе этих торговцев, которые в один голос заявили: «Разве можно слушать эту безнравственную женщину! Ее муж умер три года тому назад, а полгода тому назад она родила!»
«Эта женщина, – сказал рабби, – стала падшей из-за своей бедности».
Некий человек тридцать лет жил затворником, посвятив себя изучению Торы. Отказавшись от затворничества, он прослышал о рабби Ицхаке и отправился к нему. По пути он представлял себе, как будет польщен цадик и как он обрадуется приходу такого ученого человека, который столь долгое время посвятил изучению Торы. Когда он предстал перед рабби Ицхаком, тот сказал ему: «Ты такой ученый человек, и ты приложил столько усилий для изучения Торы на продолжении столь долгого времени – несомненно, ты знаешь, что говорит Бог». Человек этот смутился и растерялся. Наконец он сказал неуверенным голосом: «Бог говорит, что мы должны молиться и учиться». Цадик рассмеялся. «Ты не понимаешь, о чем я тебя спрашиваю», – сказал он. Человек покинул цадика в расстроенных чувствах. Однако он приходил к рабби Ицхаку еще и еще, и всякий раз цадик встречал его все тем же вопросом. Наконец он решил отправиться домой и пришел попрощаться с цадиком.
«И что же ты постиг за все эти годы, – спросил рабби Ицхак, – если ты даже не знаешь, что говорит Бог!» Человек расплакался и сказал: «Рабби, для того я и пришел – узнать то, чего не знаю».
«Это сказано в книге пророка Иеремии, – ответил цадик. – “Если спрячется человек в тайнике, то разве Я его не увижу? – сказал Господь”[225]. И вот что это значит: “Если спрячется человек в тайнике” означает – если человек закроется на тридцать лет в своей комнате и будет изучать Тору; “разве Я его не увижу?” означает – я могу и не захотеть смотреть на такого человека; “сказал Господь” означает – вот что говорит Бог.
Потрясенный до глубины души, этот человек лишился на какое-то время не только дара речи, но и способности мыслить. Наконец он спросил со вздохом: «Рабби, можно один вопрос?»
«Спрашивай», – сказал цадик.
«Что предписано делать в тех случаях, – спросил человек, – когда клочки и обрывки священной книги упали на землю?»
«Их следует поднять, – ответил цадик, – а иначе они будут уничтожены безвозвратно».
Человек упал ниц перед цадиком. «Рабби, рабби, – заплакал он, – вот лежит сосуд, полный обрывков Писания. Спаси его от уничтожения!»
Цадик обеими руками приподнял его с пола и посадил рядом с собой. Затем он завел с ним беседу и помог ему своим словом.
Когда рабби Ицхак жил в городе Коньске, один богатый человек пригласил его на торжественный обед. Войдя в ворота, цадик увидел, что передний двор ярко освещен фонарями, а ступени дома покрыты ковром. И он отказался идти далее, пока хозяин не погасит фонари и не уберет ковры – или же пока не даст обещание, что точно таким же образом тот будет принимать и всех прочих, не столь именитых гостей.
«Нам заповедано быть гостеприимными, – сказал цадик. – И точно так же, как предписано не делать различий между двумя бараньими рогами, когда приходит час трубить в шофар, мы не можем делать различий между нашими гостями». Хозяин дома умолял рабби отказаться от его требования, да только напрасно. В конце концов он вынужден был уступить, и потому, не будучи в силах пообещать такой же прием всем без исключения, он распорядился привести свой дом в обычный будничный вид.
Рабби Ицхак однажды с похвалой отозвался о хозяине корчмы, который делал все от него зависящее, чтобы удовлетворить пожелания каждого постояльца. «Как ревностно этот человек выполняет заповедь гостеприимства», – заметил рабби. «Но ему за это платят», – возразил кто-то из присутствовавших. «Он берет деньги, – ответил цадик, – для того, чтобы иметь возможность выполнять заповедь».
Рабби Ицхака однажды спросили: «Как нам следует понимать высказывание “Цадик, при жизни которого не был построен Храм, вовсе не цадик”? Означает ли это, что все цадики, жившие со дня разрушения Храма, не были цадиками?»
Рабби Ицхак объяснил: «Цадики всегда причастны к построению верховного святилища. Тот же, кто не участвует в строительстве, – тот просто не цадик».
В мидраше говорится: ангелы-хранители однажды сказали Богу: «Ты позволил Моше писать все, что он считает нужным, и теперь ничто не может помешать ему объявить народу Израиля: это я дал вам Тору».
На это Бог ответил: «Так Моше никогда не поступит, но если даже он это сделает, все равно он будет хранить верность мне»[226].
Ученики рабби Ицхака из Ворки однажды попросили его растолковать этот мидраш. В ответ рабби рассказал следующую притчу:
«Некий торговец, собравшись в дальний путь, оставил в лавке вместо себя своего приказчика, а сам пока решил побыть в соседней комнате, откуда было слышно все происходившее в лавке. В течение первого года он слышал, как приказчик говорил покупателям: “Хозяин не согласился бы на такую низкую цену”. Торговец решил подождать. В течение второго года приказчик стал говорить: “Мы не можем согласиться на такую низкую цену”. И торговец продолжал откладывать свой отъезд. Но на третий год он услышал, как приказчик начал говорить: “Я не могу согласиться на такую низкую цену”. Вот тогда торговец отправился в путь».
Ученики рабби Ицхака сказали ему: «В Писании говорится, что всего, принесенного народом для строительства Скинии, было “достаточно и оставалось еще”[227], и потому немало осталось после того, как была завершена работа. В мидраше сказано, что Моше спросил Бога, что делать со всем оставшимся, и Бог ответил: “Воздвигни шатер откровения и поставь там ковчег свидетельства”[228], и Моше сделал так. Как следует понимать сказанное? Разве не ковчег, где находятся скрижали, мы называем скинией и разве он не был уже построен?»
«Как вы знаете, – ответил рабби, – Скинию делало священной Божественное присутствие. Но люди все спрашивали и спрашивали без конца, каким образом Его величие, о котором сказано “ведь небо и небеса небес не могут вместить Тебя”[229], могло быть ограничено пределами ковчега? Но вспомним слова Песни Песней: “Паланкин сделал себе царь Шломо из дерев Леванона. Столбы его сделал он из серебра, обивка его – из золота, а сиденье его из пурпура”[230] Если же кто-либо сомневается, насколько удобен такой паланкин, то вот и ответ: “Внутри он застлан любовью”[231]. Это любовь народа, строившего Скинию, в которую снизошло Божественное присутствие. Любви было “достаточно и оставалось еще”, и вот почему Моше спросил, что делать с этим избытком, и Бог ответил: “Воздвигни из этого” – имея в виду избыток любви сынов Израиля – “шатер откровения для ковчега свидетельства”, свидетельства того, что благодаря этой любви Он сошел в этот мир, где и будет обитать».
Рабби Ицхака однажды спросили: «Сказано: “И вот благословение, которым благословил Моше, человек Всесильного, сынов Израиля перед смертью”[232]. Раши толкует слова “перед смертью” как “перед самой смертью” и в обоснование своего толкования добавляет: “Если не сейчас, то когда?”
В каком смысле говорится, что это есть самое значительное из всего, что можно почерпнуть из Писания?»
«Заметим, – отвечал рабби Ицхак, – что это место – единственное в Торе, где Моше именуется “человеком Всесильного”. Вот как все было: Моше беззаветно любил народ Израиля и постоянно желал благословить его – но всякий раз он говорил себе, что, когда он достигнет еще более высокой ступени, его благословение обретет еще большую силу – потому-то он все медлил со своим благословением. Но когда он наконец достиг ступени “человек Всесильного” – а это ступень ангелов, которые, в отличие от людей, уже не переходят со ступени на ступень, и когда он знал, что смерть его близка, вот тогда он и благословил сынов Израиля – ибо “Если не сейчас, то когда?”»
Один из хасидов рабби Ицхака был бездетным. Раз за разом он молил своего учителя благословить его, и всякий раз тот отсылал его к рабби Беру из Радошиц, известному чудотворцу. Но хасид всякий раз отклонял это предложение. Другой хасид спросил его, отчего он не хочет ехать в Радошицы. «Если я поеду, – ответил он, – а ведь поеду я без веры в успех, то помощи мне не будет. Если же мне удастся обрести хотя бы немного веры в рабби из Радошиц, то ведь это означает, что ровно столько же веры я потеряю в своего рабби. А если – от чего избави Бог – моя вера в моего рабби станет не столь совершенной, то зачем мне дети?»
Менахем-Мендл из Ворки
Рабби Ицхак из Ворки однажды повез сыновей навестить своего учителя, рабби Бунима, которые дал каждому из них по стаканчику крепкого темного пива и спросил их, что это они пили. Старший сын ответил: «Я не знаю». А вот Менахем-Мендл, младший, которому было тогда всего три года, ответил: «Горькое и вкусное».
«Вот этот мальчишка станет главой большой общины», – сказал рабби Буним.
Когда рабби Ицхак из Ворки и Мендл, его младший сын, были в гостях у рабби Исраэля из Ружина, то хозяин пригласил своих друзей прокатиться по окрестным местам. Мендл попросил, чтобы его взяли со взрослыми. Рабби из Ружина сказал: «Не следует ехать тому, кто не знаком с тайной Божественной колесницы». «Но я смогу править лошадьми», – сказал Мендл. Рабби из Ружина пристально посмотрел на него и сказал: «Если умеешь – то садись». Мендл влез на козлы и взял в руки вожжи.
Во время поездки рабби из Ружина несколько раз спрашивал: «Рав из Ворки, неужели ты заслужил такого сына?» На это рабби Ицхак отвечал: «Это незаслуженный дар».
Группа сверстников, с которыми юный Мендл проводил время, состояла из молодых людей, находившихся на высоких ступенях бытия, хотя все они, подобно и ему самому, очень хорошо умели скрывать свою истинную сущность.
Рабби Бериш, впоследствии рабби из Бялы, бывший в то время учеником рабби из Ворки и пользовавшийся репутацией весьма начитанного человека, не мог скрывать своего удивления, видя, что вся эта компания не слишком поглощена учебой. В одну из первых ночей праздника Шавуот, когда забрезжила заря и все уже вставали из-за стола, он заметил, что эти молодые люди во главе с Мендлом сели в повозку и отправились по направлению к трактиру. Он тайком пробрался за ними и, спрятавшись в укромном местечке, наблюдал, как они облачились в талиты, наскоро прочли утреннюю молитву, а затем сели за стол и начали пить. Все это очень огорчило рабби Бериша. Тут он, однако, заметил, что после второго стакана Мендл что-то сказал им вполголоса – рабби Бериш не смог расслышать ни слова из своего укромного местечка, – после чего они склонили головы и заплакали. Рабби Беришу даже показалось, что их стаканы наполнились слезами. Впоследствии он просился, чтобы его приняли в их компанию, но ему был назначен долгий период ожидания своей очереди.
На свадьбе рабби Мендла бадхен в самый разгар своих полушутливых, полусерьезных разглагольствований завел песню, в которой повторялись слова: «Молись, и учись, и служи своему Богу». Немедленно рабби Мендл подхватил на тот же мотив: «Не молись, не учись, но не гневи своего Бога».
Будучи в Варшаве по делам своей общины, рабби Ицхак из Ворки почувствовал себя плохо, и его старший сын, рабби Довид из Мщонува, с трудом уговорил его отправиться домой. После долгих возражений отец наконец согласился. Рабби Довид позвал возчика и велел запрягать лошадей. Тем временем появился рабби Мендл, младший сын, который не присутствовал при их разговорах. Услышав от возчика, что отец собирается возвращаться в Ворку, он сказал: «Иди домой. Рабби никуда не поедет». Когда рабби Довид узнал о происшедшем, он пожаловался отцу.
«Чего же ты хочешь от него? – спросил рабби из Ворки. – Он слушается меня еще до того, как я отдаю распоряжения».
Когда рабби Ицхак из Ворки серьезно заболел, его старший сын принялся поститься и читать псалмы, тогда как младший, рабби Мендл, проводил время с компанией хасидов его возраста, которые сдружились с ним еще в детские годы и называли себя его телохранителями. Они пили шнапс за здоровье друг друга, хотя время от времени Мендл уходил в лес в полном одиночестве. Когда рабби Ицхак выздоровел, было решено отпраздновать это событие за праздничным столом. Рабби Мендл не преминул сказать своему брату: «Ты слишком мало сделал, чтобы радоваться от всего сердца, – ты только лишь постился и молился».
После смерти рабби Ицхака много хасидов пришло в Ворку на праздник Шавуот. В их числе был и рабби Биньямин из Люблина, бывший учеником Провидца, но в свое время, еще при жизни своего первого учителя, перешедший к ученику Провидца, Йеѓуди, на которого возводилось множество наветов. Рабби Биньямин, человек пожилой и нездоровый, после приезда в Ворку лег отдохнуть. После молитвы его навестили оба сына рабби Ицхака. «Дети, – сказал он им, – скажите мне, как вы толкуете слова из Писания: «Весь народ видит голос»[233]. Рабби Яаков-Довид, старший сын, дал внятное и отчетливое толкование, а рабби Менахем-Мендл, как обычно, стоял и молчал. «Ну, а ты что думаешь?» – спросил его рабби Биньямин.
«Я думаю, – ответил Менахем-Мендл, – что это надо толковать следующим образом: они увидели и осознали, что должны понять сказанное и повиноваться тому, что было сказано».
Через некоторое время после смерти рабби Ицхака оба его сына уже стояли во главе своих общин; и вот однажды они встретились в городке, далеком от места жительства каждого из них, и в их честь был устроен обед. Рабби Довид произнес длинную проповедь, тогда как рабби Мендл не сказал ничего. «Почему бы тебе тогда не произнести слова Торы?» – спросил его брат.
Мендл на это ответил: «Обращаясь к Небесам, мы читаем в псалмах: “Нет речи, нет слов, не слышен голос их”[234]. Только этот стих не в почете уже по всей земле».
Однако в другой ситуации, когда великий цадик спросил его, почему он отказывается произнести слова Торы, рабби Мендл ответил: «В Талмуде рассказывается, как Шимон из Эммауса толковал все стихи Писания, где присутствует частичка "эт"[235]. Но когда он дошел до стиха, означающего заповедь “Бога, Всесильного твоего, бойся и ему служи”[236], – он воздержался от толкования».
Однажды рабби Менахем-Мендл провел целую ночь в компании своих хасидов. Все хранили молчание, будучи исполнены глубочайшего уважения друг к другу и душевного подъема. К утру рабби сказал: «Хорошо еврею, знающему, что “Один” – это один!»
Однажды хасиды рабби Мендла сидели за столом в его доме в полном молчании. Молчание было столь глубоким, что слышно было жужжание мухи на потолке. Когда было сказано благословение, рабби из Бялы заметил соседу по столу: «Что за обед у нас был сегодня! Меня расспрашивали и расспрашивали, да так, что я уж начал бояться, как бы мои жилы не лопнули, но все же я смог выдержать до конца, отвечая на все вопросы, которые мне задавали».
Когда рабби Мендл, сын цадика из Ворки, и рабби Элиэзер, внук Магида из Козниц, встретились впервые в жизни, они тотчас же удалились в отдельную комнату, где и провели целый час, глядя друг на друга в полном молчании. Затем они присоединились ко всем собравшимся. «Вот теперь мы готовы», – сказал рабби Мендл.
Когда Мендл приехал в Коцк, рабби этого города спросил его: «Где ты так научился искусству молчания?» Мендл уже собрался было ответить, но передумал и взамен продемонстрировал ему, насколько он совершенен в этом искусстве.
Однажды рабби Мендл толковал стих из Писания «Ибо услышал Всесильный голос отрока»[237] и объяснял его следующим образом: «В предыдущих стихах нет никакого упоминания о том, что Ишмаэль плачет. Нет, это был беззвучный плач, и Бог услышал его».
В другой раз рабби Мендл толковал стих из Писания, где рассказывается о дочери фараона: «И открыла, и увидела его, младенца, и вот – мальчик плачет»[238].
«Здесь нам следовало бы ожидать слов “она услышала его, младенца, и вот – мальчик плачет”. Но мальчик плакал молча, про себя. Потому дочь фараона и сказала: “Не иначе, как он – из детей евреев”[239]. Это были беззвучные рыдания – еврейские рыдания».
Однажды рабби Менахема-Мендла спросили, каковы свойства истинного еврея. Он ответил: «Нам свойственны три вещи: непреклонное коленопреклонение, беззвучные рыдания и танец без движения».
Это было накануне Нового года; люди отовсюду приходили в Ворку и собирались в доме учения. Кто-то сидел у стола и учился, другие, которым не удалось найти места для ночлега, лежали прямо на полу, подложив под головы свои котомки. Шум в комнате был такой, что многие даже не заметили вошедшего рабби Мендла. Тот сначала посмотрел на сидящих за столами, а затем на тех, кто лежал на полу. «Спящие на полу выглядят, на мой взгляд, более искренними, чем те, кто сидит и учится», – сказал рабби.
Вскоре после смерти одного цадика, бывшего другом рабби из Ворки, к рабби Мендлу пришел хасид, присутствовавший при смерти цадика.
«Расскажи мне, как все было», – попросил рабби Мендл.
«Это была прекрасная смерть, – сказал хасид. – Как будто он вышел из одной комнаты в другую, соседнюю».
«В соседнюю комнату? – переспросил рабби Мендл. – Нет, просто из одного угла комнаты в другой».
Ицхак-Меир из Гур
Когда рабби Ицхак-Меир был маленьким мальчиком, его мать как-то повезла ребенка к Магиду из Козниц. Там один из хасидов сказал ему: «Ицхак-Меир, я дам тебе золотой, если ты скажешь, где живет Бог». Ицхак-Меир ответил: «Я дам тебе два золотых, если ты скажешь мне, где Он не живет».
Рабби из Гур рассказывал такую историю: «Ребенком я не любил занятия грамматикой, полагая, что это всего лишь один из многочисленных предметов, ничем не отличающийся от других. Но потом я занялся ею очень серьезно, потому что понял: грамматика хранит многие тайны Торы».
В молодые годы рабби Ицхак-Меир был учеником рабби Моше из Козниц, сына Магида из Козниц. Однажды учитель поцеловал его в лоб за то, что он благодаря своей поразительной проницательности помог ему решить сложную проблему. «Что мне по-настоящему нужно, – подумал Ицхак-Меир, – это рабби, который будет терзать меня и рвать мою плоть на куски – а не целовать меня».
Вскоре после этого он уехал из Козниц.
Жена рабби Ицхака-Меира однажды спросила его, почему он так мало спит и не вредно ли это для здоровья. Он рассмеялся и ответил: «Почему твой отец выбрал меня тебе в мужья? Потому что я был способным учеником. А что значит быть способным учеником? Это значит усваивать за два часа такое количество материала, на которое у другого уйдет целый день. Вот то же и со сном: за два часа я могу выспаться так, как другому не выспаться и за целую ночь».
Некий хасид жаловался своему рабби из Гур: «Я работаю, я тружусь и все никак не получаю удовлетворения от трудов своих – в отличие от искусного мастера, который после двадцати лет трудов видит достигнутые им результаты – он работает или лучше прежнего, или более споро, чем прежде. Я же не вижу ничего. Как я молился двадцать лет тому назад, точно так же я молюсь и сегодня».
На это цадик ответил: «Сказано, от имени Элияѓу: “Человек должен взвалить Тору на себя, как вол ярмо или как осел поклажу”[240]. Вот посмотри: вола утром выводят из стойла, ведут в поле, целый день он пашет, и вечером его отводят в стойло. Для вола один день не отличается от другого, однако вспаханное поле дает урожай».
Рабби из Гур говаривал: «Нам всем приходится противиться многочисленным и невыносимым искушениям, и те, кто не готов к этому – те могут считать себя пропащими. Слишком поздно противиться, когда тебя уже вводят в искушение. Искушение – это лишь испытание для человека, позволяющее отделить шлак от металла».
Рабби из Гур однажды отправился в поездку с одним из своих любимых хасидов. Дорога шла по крутому склону; вдруг лошади, испугавшись чего-то, понесли, и их едва удалось остановить. Хасид был очень перепуган; однако, взглянув на цадика, он увидел, что тот не потерял самообладания. «Разве можно было не испугаться той опасности, которой мы подвергались?» – спросил он.
«Если ты осознаешь истинную опасность, которая подстерегает тебя в этом мире на каждом шагу, – ответил цадик, – то ты не станешь пугаться сиюминутных опасностей».
Когда было закончено строительство большого дома учения в Гурах, осмотреть его прибыл рав из Варшавы, который сказал рабби из Гур: «Судя по всему, у вас была веская причина уехать подальше от нас и построить этот дом за городской чертой». На это рабби из Гур ничего не ответил, и рав продолжил: «Я понимаю, что вами двигало. Вы хотели соорудить крепость для защиты Варшавы, а такая крепость должна быть, несомненно, за пределами города. И вообще дом занимает выигрышную позицию, с которой можно даже вести огонь по городу». И на это рабби из Гур не сказал ни слова, но только улыбнулся – улыбкой человека, полностью согласного с собеседником.
Рабби из Гур однажды спросил хасида, какие истины тот узнал из уст рабби Менахема-Мендла из Коцка. «Я слышал, – ответил ему хасид, – как рабби Менахем-Мендл говорил, что его удивляют утверждения, будто одной только застольной молитвы недостаточно, дабы сделать человека богобоязненным и добрым».
«Я так не думаю, – сказал на это рабби из Гур. – Меня вообще удивляет, что самой по себе еды не достаточно, дабы сделать человека богобоязненным и добрым. Ведь сказано: “Вол знает владельца своего, а осел – ясли хозяина своего”[241]».
Когда рабби из Гур спросили о том, каково различие между обычными отцами семейств и хасидами, он рассмеялся и ответил: «Обычные отцы семейств молятся, а потом учатся, хасиды же молятся, а потом едят. Дело в том, что когда хасид понимает, что ни в размышлениях, ни в молитвах он не осознал величие Бога, он идет к накрытому столу со словами: “Пусть я еще и не вол, знающий своего владельца, но я уже могу сойти за осла, знающего, где ясли моего хозяина”».
Рабби из Гур говаривал: «Часто слышишь, как люди говорят: “Да пропади он пропадом, этот мир!” И хочется спросить такого человека: “Ты желаешь этому миру пропасть – а разве это твой мир?”»
Спустя некоторое время после праздника Шавуот рабби из Радзыня приехал навестить рабби из Гур, и тот увидел, что его друг выглядит осунувшимся и утомленным. «Что с тобой? – спросил его рабби из Гур. – Это из-за жары или у тебя какие-то горести?»
«Так бывает каждый год, – ответил рабби из Рабыня, – в летние месяцы, когда мы читаем главы Писания, посвященные странствиям сынов Израиля по пустыне. Там говорится о бесчисленных грехах, в том числе и о грехе распускавших злую молву о стране Кнаан[242], и о том, как “прилепился Израиль к Баал-Пеору”[243]. И ведь эти грехи были совершены теми, кто принадлежал к поколению знания, поколению пустыни – вот что причиняет мне особые муки!»
Рабби из Гур ответил: «Когда они совершали грехи, о которых ты говоришь, у них могла быть особая цель – ибо Тора состоит также и из этих греховных деяний. Или ты полагаешь, что Тора могла состоять из одних только добрых дел?»
Накануне Йом Кипура рабби из Гур сказал хасидам, собравшимся за его столом: «Ѓилель, наш учитель, говорил: “Если я не за себя, то кто за меня?”[244] Если я не выполняю свой долг, кто выполнит его за меня? Каждый должен выполнять свой долг. И далее он же говорил: “Если не теперь, то когда?” Когда наступит это “Теперь”? Это “Теперь” – оно и есть теперь; оно – то самое мгновение, которого не существовало никогда прежде со времен сотворения мира и которое не никогда более не будет существовать. Ранее было другое “Теперь”, и потом будет другое “Теперь”, и каждое “Теперь” имеет свое собственное, особое значение – подобно тому, как мы читаем в книге Зоѓар: “Утренние одежды – это не то, что вечерние одежды”.
Стремись к Торе всеми своими силами, и ты прилепишься к Торе – а поскольку шестьсот тысяч букв Торы соответствуют шестистам тысячам душ народа Израиля, о котором Тора и говорит, то таким образом ты окажешься связанным со всем народом. А если ты предлагаешь себя всему целому, то ты и получаешь от всего целого; ты получаешь даже более того, что ты даешь. И потому к твоему собственному “Теперь” ты сможешь добавить какую-то часть “Теперь” твоего ближнего, часть тех добрых дел, которые он творит на протяжении этого “Теперь”. Далее, наш учитель Ѓилель говорит: “Но если я только за себя, то зачем я?” Если – от чего избави нас Бог – я буду отделен от общины, то когда я смогу наверстать свое “Теперь”? Никаким другим “Теперь” я не смогу заменить это “Теперь”, поскольку каждое мгновение сосредоточено на своем конкретном “Теперь”.
Человек, совершивший неблаговидный поступок, постоянно говорящий об этом и думающий об этом, не в состоянии изгнать низость своего деяния из своих мыслей, и о чем бы он ни думал, его мысли постоянно возвращаются к этому поступку, его душа целиком и в самой полной мере поглощена этим, он всецело сосредоточен на низости своего поступка. Он, несомненно, не сможет возвратиться на истинный путь, ибо душа его огрубеет, а сердце станет упрямым и неподатливым, да к тому же он будет преисполнен тоски и уныния. Что же делать? Греби грязь в одну сторону, греби грязь в другую сторону – грязь остается грязью. Согрешил я или не согрешил – что с того Небесам? Вместо того чтобы предаваться подобного рода размышлениям, я мог бы нанизывать жемчуга ради Небесного великолепия. Вот почему сказано: “Уклоняйся от зла и делай добро”[245]– отвратись от зла, не мучай себя воспоминаниями о нем и делай добро. Совершил дурной поступок? Уравновесь его добрым деянием.
И потому в канун Йом Кипура уклонимся от зла и укрепим свой дух, пусть наша радость идет из глубины души и не будет деланной или принужденной. Прочтем перечень своих грехов так скоро, как это только возможно, и не будем терзать себя воспоминаниями, но обратимся к словам молитвы: “И кроме Тебя, нет у нас Владыки…”»
Когда рабби из Гур произносил слова Торы, он вдруг глубоко вздохнул и сказал:
«Порой сказанное нашими мудрецами трогает меня до самой глубины души и терзает все мое земное нутро. Наши мудрецы говорят: “Если человек не испытывает стыда, значит, его праотцы не стояли на горе Синай”[246]. Ну, и где же, в таком случае, стыд?»
Рабби из Гур наставлял своих учеников: «Выделяя в своей речи то или иное слово, пусть даже и в незначительной степени, можно умалить усердие твоего ближнего в служении Богу. Например, слова змея, адресованные Еве: “Хотя и сказал Бог”[247] – они прозвучали вот каким образом: “Ну, и допустим, что Бог в самом деле сказал так – что же из того?” Незначительное изменение интонации – и Ева охладела в своей вере и съела запретный плод».
К рабби из Гур обратились с вопросом: «Зачем Бог спросил Каина: “Отчего досадно тебе и отчего поникло лицо твое?”[248] Ведь разве могло ему не стать досадно, если Бог не принял его приношения?»
Рабби ответил: «Бог спросил Каина: “Отчего досадно тебе и отчего поникло лицо твое? Оттого, что я не принял твое приношение, или оттого, что принял приношение твоего брата?”»
Рабби из Гур, толкуя Тору и разбирая сказанное Яаковом своему слуге: «Когда встретит тебя Эсав, брат мой, и спросит тебя, говоря: Чей ты? И куда идешь? И для кого эти, что перед тобою?»[249], говорил своим ученикам: «Заметьте, насколько вопросы Эсава напоминают слова наших мудрецов: “Размышляйте о трех вещах: откуда вы пришли, куда вы идете и кому вы через некоторое время будете давать отчет”[250]. Как следует заметьте это сходство, поскольку всякий, кто размышляет об ответах на эти три вопроса, должен в полной мере давать отчет самому себе, дабы быть в состоянии ответить Эсаву внутри себя. Ведь Эсав тоже может задать такие вопросы, и если вы не будете готовы ответить на них, тогда на ваше сердце ляжет тяжесть».
Разбирая то место в Писании, где говорится о непроглядной тьме в стране Египетской, где «не видели брат брата, и не вставал никто с места своего»[251], рабби из Гур сказал: «Тот, кто не хочет смотреть на брата своего, вскоре прилипнет к месту, где он сидит, и не сможет встать с места своего».
У рабби из Гура спросили: «Вот сказано: “И увидел Израиль силу великую”, и далее: “И уверовали в Бога и в Моше, служителя Его”[252]. Почему так сказано? Вопрос относительно того, верить или не верить, мог возникнуть лишь до того, как они увидели (силу великую)».
Рабби ответил: «Вы ошибаетесь. Ведь именно тогда и можно было задаться таким вопросом. Увидеть силу великую не означает, что вера могла возникнуть без видимых доказательств. Лишь увидев великую силу, мы осознаем, насколько велика была наша нужда в ней. И увиденная сила стала началом веры в то, что мы не в состоянии видеть».
У рабби из Гура спросили: «Почему Шавуот, праздник дарования Торы, считается также праздником, напоминающем об исходе из Египта?»
Рабби ответил: «Разве не обращался Бог к Моше из неопалимой купины, говоря: “И вот тебе знамение, что я посылаю тебя: когда выведешь этот народ из Египта, вы будете служить Всесильному на этой самой горе”[253]. Дарование Торы на Синае было знамением исхода из Египта. До этого момента они все еще пребывали в египетском рабстве».
Рабби из Гур говорил: «О голосе с горы Синай в Писании сказано: “и более не продолжал”[254], а в Таргуме фраза понимается как означающая, что голос звучал не прерываясь. И действительно, этот голос звучит и по сей день – так же, как и в давние времена. Но и сегодня – так же, как и в те дни – его нельзя услышать, не будучи к тому приуготовленным. И сказано: “А теперь, если вы будете слушаться Меня и соблюдать союз Мой”[255]. И когда бы мы ни слышали этот голос, это означает, что настало “Теперь”».
Как-то вечером, в конце лета, рабби Ицхак-Меир прогуливался во дворе дома учения со своим внуком. Был первый день месяца элул, и молодая луна уже показалась на небе. Цадик спросил, трубили ли уже в шофар, поскольку это следует делать за месяц до Нового года. Потом он сказал: «Когда человек становится во главе общины, ему надо заниматься обустройством и думать обо всем необходимом – это и дом учения, и столы, и стулья, и назначение хорошего управляющего, и поиски надежного слуги… А потом появляется Сатана и наносит вред самому сокровенному. И все вроде бы остается как и было, и продолжает вращаться колесо рутины, но только нет уже больше самого главного. Но, – и рабби возвысил голос, – мы, с Божьей помощью, не допустим этого!»
Когда мать рабби Ицхака-Меира умерла, он, следуя за похоронными носилками, плакал и молил ее о прощении. Когда засыпали могилу, он говорил сквозь слезы: «В этом мире люди уважают меня и называют “рабби”. Но вот теперь ты входишь в мир истины, и ты увидишь, что все не так, как думают эти люди. Потому прости меня и не думай обо мне плохо. Что же я могу поделать, если люди ошибаются на мой счет».
Однажды на Песах в доме рабби из Гур собралось много народа. Неожиданно рабби, возвысив голос, обратился к собравшимся: «Вам следовало бы знать, что я не похож на других рабби. Я не алчу денег и не стремлюсь к почестям. Я думаю лишь об одном: как обратить сердца евреев к Небесам в те немногие годы, которые мне еще суждено прожить. И я молю всех, кто думает иначе, не приходить ко мне. Все те, кто пришел сюда с тем только, чтобы вымолить средства к существованию, или детей, или здоровье – лучше будет, если они обратятся к другому рабби. Но всякий, кто ощущает, что недостаточно усердно служит Богу, все, кто обеспокоен тем, что бедность, или болезни, или бездетность препятствуют им истово служить Богу, – вот им всем я в состоянии помочь».
Рабби из Гур однажды спросил одного из своих учеников, гостивших в его доме, о чем тот думал по пути к своему учителю. Ученик ответил: «Хасиды приезжают к рабби с самыми различными просьбами – у одних нелады с делами, у других – со здоровьем или еще что-нибудь. А вот я всегда спрашиваю себя: “Разве рабби должен заниматься всем этим?”»
«И какой же ответ ты даешь себе на свой вопрос?» – поинтересовался цадик.
«Я говорю себе, – ответил ученик, – что рабби помогает приезжающим к нему за помощью подняться на более высокую ступень, и тогда Богу легче услышать их молитвы».
«А вот у меня другая точка зрения, – сказал цадик. – Рабби рассуждает следующим образом: “Кто я такой и что представляет собой моя жизнь, если люди приходят ко мне и просят меня молиться за них. Я же ведь не что иное, как капля в ведре воды!” Рассуждая таким образом, он обращается к Богу, а поскольку его жизнь связана с жизнями всех тех, кто прибегает к его помощи, спасение перетекает от него к ним».
Этот ученик приезжал к рабби в последний раз, потому что вскоре после его приезда рабби умер.
Однажды рабби из Гур спросили: «Почему люди всегда плачут, говоря слова молитвы: “Из праха пришли и в прах уйдем”? Можно было бы плакать, если бы мы приходили из золота и уходили в прах – но ведь мы возвращаемся туда, откуда пришли».
Цадик ответил: «Мир сотворен из праха, а человек в этом мире для того, чтобы поднять прах до вершин духа. Но в конце пути человек слабеет, и все обращается в прах».
В старости рабби из Гур рассказывал такую историю: «Когда я был еще учеником, рабби Шломо-Лейб подошел ко мне в доме учения и сказал: “Молодой человек, тебя называют способным евреем из Польши, так что скажи-ка мне, почему на стих из Писания ‘Люби Бога, Всесильного твоего, всем сердцем своим и всей душою своей’[256] наши мудрецы говорят: ‘Даже если Он возьмет твою душу’[257], но при этом не говорят: ‘Даже если он возьмет твое сердце’ – хотя в стихе и сказано, что мы должны любить Его всем сердцем своим”.
Я не знал, что ответить, поскольку не видел здесь никакого вопроса. Ведь взять душу – означает только взять жизнь. Но что творится со мною, если я не хочу даже знать, что рабби имеет в виду? Чем старше я становился, тем более значительным становился для меня этот вопрос. Если Бог пожелает того, Он может взять нашу жизнь, но Он обязан оставить нам наше сердце – ведь любим мы Его сердцем».
Однажды рабби из Гур сказал: «Почему человек страшится смерти? Ведь разве после смерти он не попадает к своему Отцу? Нет, человек страшится того момента, когда из другого мира ему откроется вид на всю его земную жизнь».
Ханох из Александрова
В молодые годы рабби Ханох из Александрова был учеником рабби Симхи-Бунима и жил в Пшисхе; в его обязанности входило читать утренние молитвы в доме по соседству с его учителем. Ханох имел обыкновение молиться громко и со страстной жестикуляцией, чем разительно отличался от рабби Бунима, который молился сдержанно не только дома, но даже и перед общиной. Однажды, когда юный Ханох читал молитву, в комнату вошел рабби, и Ханох немедленно понизил голос и перестал жестикулировать. Но, сделав так, он тотчас же сказал себе: «В конце концов, мнение рабби – это не главное; ведь я же стою перед Господом!» И продолжил молитву в своей обычной манере.
После молитвы рабби подозвал его к себе. «Ханох, – сказал он, – сегодня мне очень понравилось, как ты молился».
Рабби Йехиэль-Меир из Гостынина в свои молодые годы как-то был на свадьбе в Пшисхе. В корчме его соседом по комнате оказался рабби Ханох из Александрова, с которым он тогда не был знаком. В вечер перед свадьбой рабби Ханох веселился и куролесил как мог, что не очень нравилось рабби Йехиэлю-Меиру. Но после полуночи он заметил, как Ханох, полагая, что сосед его не видит, выскользнул из кровати и пробрался в переднюю. Йехиэль-Меир внимательно прислушался, и услышанное тронуло его до глубины души. Его сосед читал псалмы так трогательно и выразительно, как Йехиэлю-Меиру никогда не доводилось слышать. Когда Ханох вернулся в постель, Йехиэль-Меир притворился спящим. Во время свадебных торжеств, когда читались Семь благословений, рабби Ханох опять забавлялся как мог. Он отпускал шуточки по поводу женщины, известной как Ханночка-злодейка, и гости хохотали до упаду. Йехиэль-Меир смотрел на него с изумлением: неужели это тот самый человек, чьи истовые моления ему довелось слышать минувшей ночью? И тут неожиданно, в самый разгар веселья, Ханох пристально посмотрел ему прямо в глаза. Йехиэль-Меир почувствовал себя так же, как и во время давешнего чтения псалмов, и дрожь охватила его с головы до пят.
Рабби Буним говаривал: «Тайна – это нечто, сказанное вами таким образом, что всякий может слышать, но никто из непосвященных не в состоянии понять услышанное».
А рабби Ханох, его ученик, добавлял: «Тайны Торы настолько глубоко сокрыты, что их вообще невозможно поведать. Ведь сказано: “Тайна Бога – боящимся Его”[258]. Эти тайны могут воспринять лишь богобоязненные, а иначе их никак не постигнуть».
К рабби Ханоху пришел хасид и, плача, стал рассказывать о постигшей его беде.
«Когда я учился еще в хедере, – заметил рабби, – один мальчик заплакал на уроке, и учитель сказал ему: “Тот, кто смотрит в книгу, перестает плакать”».
Некий именитый человек угрожал рабби Ханоху, что единым махом сможет сбросить его с той ступени бытия, на которой он находится. Тот ответил: «Навряд ли можно сбросить меня ниже, чем я сейчас пребываю».
Вскоре после того, как Ханох стал рабби, он рассказывал: «Резник резал мясо и не заметил, как наступила суббота. Он тогда бросился бегом в дом молитвы и, вбежав туда, услышал, как собравшиеся поют:
- Выйди, друг мой, навстречу невесте,
- с тобой вместе мы встретим Субботу.
И тогда он громко простонал, но это был стон не резника, а стон еврея, идущий из глубин души. Ибо сказано: “И застонали сыны Израиля от работы, и возопили”[259]. То был стон сына Израиля, то был вопль еврея, идущий из самой души».
Рабби Ханох рассказывал такую притчу: «Житель маленького городка перебрался в Варшаву и снял себе комнатку. В первый же вечер он услышал, как в соседнем доме играет музыка и люди танцуют. “Наверное, свадьба”, – решил он про себя. Но на другой день там также играла веселая музыка, и то же самое было на следующий день. “Интересно, кто там живет? – спросил он своих знакомых. – Сколько же сыновей у хозяина дома, если каждый день он женит их, одного за другим?” Знакомые рассмеялись. “Этот дом, – сказали они, – снимают специально для устройства свадеб. Музыка играет, гости танцуют. Вот почему мы зовем его домом свадеб”».
После чего рабби Ханох добавил: «Вот и наши мудрецы сравнивают этот мир с домом свадеб»[260].
Вот какую историю рассказал рабби Ханох: «Жил да был очень глупый человек. Вставая по утрам, он с трудом мог отыскать свою одежду, и потому по вечерам он неохотно ложился спать, опасаясь неудобств, которые ждут его после пробуждения. Наконец, в один прекрасный вечер, он взял карандаш и бумагу и как можно точнее записал, куда он положил свою одежду. На следующее утро, очень довольный собой, он взял свой листок и принялся читать: “шляпа” – вот она, и он надел ее на голову, “брюки” – вот они, и он натянул их, и так далее, и так далее, пока он полностью не оделся.
“Все это очень хорошо, но где же я сам? – спросил он себя в оцепенении. – В каком мире я нахожусь?” Он смотрел и смотрел, но все его поиски были тщетны».
«То же самое происходит и с нами», – заметил рабби.
Вот какую историю рассказал рабби Ханох: «Молоденькая девушка из Польши нанялась служанкой в Германию. А в той стране хозяйки используют слово “отпугнуть” в необычном смысле. “Отпугнуть” значит у них плеснуть холодную воду в горшок с кипящим супом, чтобы легче было снимать пену. И вот как-то хозяйка дома, где работала эта девушка, отправилась на рынок, наказав служанке: “Следи за супом и не забудь ‘отпугнуть’ его вовремя”. Девушка не поняла сказанного, но ей было неудобно признаться в этом. И потому, увидев, как начала подниматься пена, она схватила метлу и принялась “пугать” горшок со всех сторон, пока не перевернула его и не залила всю плиту».
«То же самое и с вами, – заметил рабби. – Пытаясь “отпугнуть” дурное начало в себе, вы только сделаете хуже. Следует научиться, как надо снимать пену».
Рабби Ханох говорил: «Истинное рабство сынов Израиля в Египте началось тогда, когда они стали безропотно выносить свои страдания».
Рабби Ханоха спросили: «Вот сказано: “И подняли сыны Израиля глаза свои, и вот – египтяне гонятся за ними, и весьма устрашились, и возопили сыны Израиля к Богу”[261]. Чего же они устрашились, если они знали, что Бог помогает им?»
Рабби Ханох ответил: «Когда они были в Египте, в безысходном рабстве, они перестали замечать свое состояние. Но тут они избавились было от рабства – и вдруг увидели, что угнетатели снова их преследуют. Они полагали, что, поскольку Бог вывел их из Египта, все их страдания кончились. Узрев же своих преследователей, сыны Израиля возопили к Богу. “И сказал Моше народу: ‘Не бойтесь, стойте и смотрите, как Бог спасает вас сегодня! Ибо египтян, которых вы видите сегодня, не увидите более вовеки’”[262]. Это означает, что вы видели своих угнетателей в последний раз. “Бог будет сражаться за вас”[263]. Теперь, когда вы сами увидели себя в рабстве, Бог снимет с вас оковы рабства. “А вы будьте спокойны”[264]. Будьте спокойны, ибо помощь уже дарована вам».
Рабби Ханоха спросили: «Почему мы говорим, что Красное море было “расколото”, а не “рассечено”, поскольку ведь сказано: “Рассек Он море и провел их”[265]?»
Рабби Ханох дал такое объяснение: «“Рассечь” означает сделать лишь небольшую трещину, узкое углубление, тогда как “расколоть” означает сделать более широкую расщелину. В мидраше мы читаем, что Моше повелел морю расступиться[266], на что море ответило, что не намерено повиноваться человеку из плоти и крови и выходить за пределы естества; оно расступилось, лишь увидев гроб Иосифа. Вот почему и в псалме читаем: “Море увидело и побежало”[267]. Оно увидело и уразумело, что Иосиф, чьи кости сыны Израиля несли с собой в Землю обетованную, некогда также вышел за пределы естества, не поддавшись искушению. Тогда и море вышло за пределы естества, расколовшись на две части. Вот почему мы говорим “раскололось Красное море”».
Рабби Ханоха спросили: «Ведь сказано: “Вот Я иду к тебе в густом облаке, чтобы услышал народ, как Я буду говорить с тобою”[268]. Почему же говорится, что народ будет слышать лучше, если Бог будет окутан густым облаком?»
Рабби Ханох дал такое объяснение: «Зрение более важно для человека, чем слух. Но поскольку в густом облаке нет возможности что-либо видеть, то способность слышать становится более важным чувством».
Вот как рабби Ханох объяснял слова Писания: «А гора горит огнем до сердца небес»[269]: «Огонь на горе Синай прожег людей до мозга костей и сделал их сердца небесными».
Рабби Ханоха спросили: «В Книге псалмов сказано: “Желание благоговеющих пред Ним исполняет Он”[270]. Как же можно утверждать, что Бог исполнит все, что только ни пожелают благоговеющие перед Ним? Разве богобоязненные люди не должны страдать, помимо всего прочего, еще и оттого, что они не имеют желаний или вынуждены обходиться без того, что они желают?»
Рабби ответил: «Сказанное следует понимать так, что Он сам приуготовляет желания благоговеющих перед ним. Бог сам создает эти желания. Человек же должен лишь возжелать эти желания».
Прочтя стих из псалма «Небеса – небеса Бога, землю же Он отдал сынам человеческим»[271], рабби Ханох помолчал немного и потом сказал: «“Небеса – небеса Бога” – это значит, что они уже небесные; “землю же Он отдал сынам человеческим” – это значит, что сыны человеческие должны сделать ее небесной».
Рабби Ханох говаривал: «Другие народы также веруют, что существуют два мира. Они тоже говорят: “В другом мире”. Разница же в том, что все полагают, будто эти два мира разделены и обособлены, тогда как всякий из сынов Израиля верит, что эти два мира – в сущности, один и что они в конце концов действительно станут одним миром».
Рабби Ханоха спросили, почему хасиды не начинают молиться в определенное законом ѓалахи время.
«Когда солдаты в учении, – ответил он, – они должны делать все по установленному распорядку. Но в гуще схватки они забывают правила и сражаются так, как того требуют обстоятельства».
«Хасиды, – заключил рабби, – это бойцы».
Однажды, сидя за обеденным столом со своими хасидами в один из девяти дней, предшествующих Девятому ава, дню скорби о разрушении Храма, рабби Ханох сказал им:
«Ранее, когда наступали эти дни, каждый из нас испытывал страдания, скорбя о сожженном Храме, и у нас не было святилища, где мы могли бы принести жертву. Но теперь хасиды сидят за обеденным столом, как бы совершая жертвоприношение, и говорят: “Бог был, есть и пребудет; святилище было, есть и пребудет”».
И еще он сказал: «Мы еще увидим, когда придет Машиах, сколь важными оказались эти наши жертвоприношения».
Однажды, слушая скрипача, игравшего старую мелодию, рабби Ханох сказал: «Даже музыка стареет и теряет свою прелесть. Когда мы слушали эту мелодию во времена рабби Бунима, много лет тому назад, она заставляла сильнее биться наши сердца. А теперь она уже не так восхищает нас, как бывало прежде. То же и со всем остальным. Нам следует готовиться к старости. Мы молимся: “Не брось меня в годы старости”[272], ибо тогда мы утрачиваем вкус к жизни.
Но в старости есть и нечто благодатное. Ведь видя, что после всего сделанного мною я все равно ничего собой не представляю, я осознаю необходимость начать все сызнова. Как сказано о Боге: “Каждый день, каждое мгновение возобновляющий творение мира”[273]».
Шмуэль-Йосеф Агнон о Мартине Бубере
Перевод с иврита и комментарии Зои Копельман
Израильский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе Шмуэль-Йосеф Агнон (1888, Бучач, Восточная Галиция – 1970, Израиль) познакомился с Мартином Бубером в Германии, куда в 1913 году приехал из Страны Израиля учиться и завоевывать свое место на литературном небосклоне. Еще раньше, в Стране Израиля, определились литературные интересы Агнона как современного автора, обильно черпающего из сокровищницы еврейского религиозного наследия, в том числе хасидского. Как известно, дед Бубера, Шломо Бубер (1827–1906), религиозный еврей и ученый, занимавшийся текстологией мидраша, тоже был родом из Восточной Галиции, а в зрелом возрасте проживал в Лемберге (Львове). Увлеченность хасидизмом и сходные биографические истоки – Мартин Бубер в детстве подолгу живал у деда – сблизили Агнона и Бубера, и после Первой мировой войны они вместе работали над книгой хасидских историй под условным названием Corpus Hassidicum, рукопись которой сгорела в июне 1924 года, когда в доме Агнона вспыхнул пожар. В том же году Агнон вернулся в Страну Израиля, тогда как Бубер прибыл туда лишь в 1938 году. Оба они жили в Иерусалиме, но если Бубер уверенно шел по академическому пути и стал профессором Еврейского университета в Иерусалиме, то Агнон к тому времени сделался одним из ведущих еврейских прозаиков. Несмотря на различие поприщ и взглядов на многие вопросы современной им истории еврейского народа, эти двое великих пристально следили за деятельностью друг друга.
Предлагаемые ниже три выступления Агнона в печати посвящены Мартину Буберу в разные периоды его жизни, а итог им подводят мемуарные заметки писателя. Все эти материалы, написанные на иврите, публикуются на русском языке впервые.
Мои воспоминания о Бубере
Я делю свои воспоминания о Бубере на две части. В одной расскажу о Бубере, которого я еще лично не знал, в другой – о Бубере, с которым общался лицом к лицу. Как заведено у мемуаристов, так и я поступлю и расскажу о том, что говорил Бубер и что говорили о нем другие. И несмотря на то, что я пишу воспоминания, не стану утруждать вас рассказами о самом себе, разве только для большей ясности понадобится припомнить и мое имя.
Открытие Еврейского издательства. Берлин 1902 г. Слева направо: сидят: Б. Файвель (писатель, Моравия), М. Бубер; стоят: Э.-М. Лилиен (художник, Галиция), Х. Вейцман (впоследствии всемирно известный химик и президент Всемирной Сионисткой организации, Россия), Д. Трейч (впоследствии сионистский деятель, Россия)
Имя «Бубер» я услышал еще в юности. Староста главного дома учения в Бучаче купил у заезжего из другой страны книгопродавца мидраш «Шохер тов». Книга эта предназначалась для дома учения, но староста благоволил ко мне и дал мне ее на время, пока не появится переплетчик и не переплетет ее наново. С радостью и душевным трепетом я взял незнакомый мне дотоле мидраш и поспешил домой, где встал у окна и погрузился в чтение. То были псалмы с пояснениями, преданиями и притчами, псалом – и мидраш к нему, псалом – и мидраш. Когда я дошел до псалма «У рек Вавилонских…», встали вдруг пред моими глазами левиты, повесившие на ивах свои арфы, когда злодей Навуходоносор потребовал от них спеть ему песни Сиона. Я увидел, как они протягивают вперед руки – пусть лучше им отрубят пальцы, только б не петь сионских песен на земле чужой. Зашел ко мне приятель, увидел, что глаза мои залиты слезами, и сколько я ни утираю их, они льются вновь и вновь. Взял у меня книгу, поглядел на титул и прочел вслух имя Шломо Бубера, напечатавшего этот мидраш. А потом сказал мне буквально так: «Рабби Шломо Бубер усыпляет нас старыми мидрашами, но зато его сын Марчин Бубер (он произнес Марчин, как принято в Польше) пробуждает нас новыми словами». И не долго думая, мой товарищ принялся с жаром пересказывать мне те новые слова, что прочел недавно в одной из статей Бубера, переведенной на польский язык. Но печаль, охватившая меня из сострадания к левитам у рек Вавилонских, помешала мне вникнуть в содержание той статьи.
Вскоре после того случая мой сосед, покойный Хаим Готфрид, большой человек, мудрец и знаток, сказал мне: «Идем, покажу тебе нечто новенькое». Протянул мне газету, как кажется «Ди цайт», а там история, приключившаяся в еврейской общине Никольсбурга, о том, как каббалист изгонял дибука из тела девушки. А возможно, то была история о том, как рабби Йоэль баал Шем изгонял стадо бесов, облюбовавших подвал некоего еврея. То, о чем я сейчас пишу, случилось пятьдесят пять лет назад, и не удивительно, что я могу перепутать истории. Зато я отчетливо помню, как веселился рабби Хаим Готфрид. А позабавил этого ученого мужа тот факт, что то, над чем насмехаются в Бучаче, всерьез печатают в Вене, в столичной газете, да не просто печатают, а за подписью доктора Мартина Бубера, молодого ученого, проживающего в Берлине.
Не прошло и года, как я сделался завсегдатаем палестино-фильского общества нашего города. Как-то раз попалась мне в руки брошюра, которую выпустил Мартин Бубер с двумя товарищами – Хаимом Вейцманом[274] и Бертольдом Файвелом[275], а в той брошюре предложение основать в Иерусалиме университет. Должен признаться, я многому готов поверить, и тем более это верно было в дни моей юности, однако мне легче было представить себе, что я сижу и учу Тору из уст Машиаха, чем вообразить, что в Иерусалиме есть еврейский университет. Чтобы лучше понять, как далека была идея еврейского университета в Иерусалиме от жителей нашего города, расскажу о незначительном происшествии, случившемся десятью годами позже, в те дни, когда я скорбел о кончине моего благословенной памяти отца. Пришли меня утешать знатные евреи Бучача. А было это после того, как я вернулся из Страны Израиля. Сказал мне один талмудист: «Слыхал я, в Яффе есть ивритская гимназия, да не могу себе представить, какова она. Положим, историю на иврите преподавать можно, поскольку Калман Шульман[276] уже изложил нам на иврите историю мира. Но другие-то науки – как же»?
И еще несколько раз приходилось мне встречать имя Бубера. В журнале «Вельт», где он был первым редактором, и в журнале «Ост унд вест», и среди первых опытов молодежи в журнале «Еврей». И фотографию его я видел в сборнике сионистских статей. Я не любитель читать статьи, оттого и тот сборник не читал тоже. Признаюсь честно, статьи, что я прочел за всю свою жизнь, малышка колибри легко унесет на своих крыльях. Но из опасения, как бы не увлечься рассказом о самом себе, позабыв о Бубере, я перейду теперь ко второй части.
Около шести лет прожил я в Стране Израиля и уехал оттуда в Берлин. Будучи в Берлине, я неоднократно слышал имя Бубера, а порою – рядом со своим именем. Как дело было? Когда я рассказывал что-нибудь о хасидах или приводил хасидское изречение, кто-нибудь из присутствующих замечал: «Жаль, Бубер Вас не слышит».
Как-то раз, накануне зимы я поехал к Буберу в Целендорф, по соседству с Берлином. Кто-то, Шломо Шиллер[277] или Рабби Биньямин[278] или Яаков Тахон[279], написал мне для Бубера рекомендацию.
Приехал я к Буберу. Служанка, едва говорившая по-немецки, провела меня в полутемную комнату. Картины, развешанные на стенах, и книги, поблескивавшие сквозь стекла шкафов, словно играли со мной в прятки. Но я думал о хозяине этого дома и не размышлял ни о доме, ни о его содержимом. Тем не менее мне показалось, что все вещи в этом доме к месту и на месте, и я, прибывший сюда с кратким визитом, тоже оказался к месту.
Вскоре появился хозяин. Ростом чуть ниже среднего, с аккуратной бородкой и складно одетый. Если бы он не вышел с непокрытой головой, я сказал бы, что уже встречал его в Иерусалиме, у Западной Стены. Он приветливо глянул на меня и спросил, как меня зовут, потому что служанка назвала меня не Агноном, а Аѓароном. Услышав, кто я, он стал еще приветливее и сказал, что днем раньше был у него… великий еврейский писатель, проживавший в Берлине, и особо хвалил ему мой рассказ «И стала кривизна прямизною». Мне было приятно снова услышать о похвале того писателя, особенно потому, что он уже хвалил меня в письме к рабби Биньямину.
Я собирался рассказать Буберу хасидские истории, но до этого дело не дошло. Поскольку я приехал из Страны Израиля, он начал расспрашивать меня о Стране Израиля. А коль скоро вспомнили при мне о Стране Израиля, я начал говорить и не мог остановиться. Из замечаний Бубера я понял, как дорога и близка была ему та страна и как много он знал о ней, хотя и не бывал там. Среди прочего он сказал мне, что две вещи удерживают его от переезда в Страну Израиля: первая, что там нет музеев изобразительного искусства, а вторая, что там всякий может явиться к тебе в дом без предупреждения.
По прошествии месяца или двух прибыл в Берлин рабби Биньямин, кажется, по поручению сионистской организации. Бубер относился к рабби Биньямину с большой симпатией, как и многие берлинские сионисты. В один из дней рабби Биньямин пригласил меня вместе с ним навестить Бубера. С тех пор Бубер сам меня приглашал, и я сделался постоянным гостем в его доме.
Вижу я, что одно цепляется за другое, и воспоминания мои расплываются. Поэтому постараюсь покороче и расскажу лишь о двух вещах, о хасидских историях и о языке.
Как я уже много раз рассказывал, стоило мне заговорить о хасидах и рассказать какую-нибудь хасидскую байку, тотчас кто-нибудь говорил: «Жаль, Бубер Вас не слышит». Однажды, будучи у Бубера и беседуя с ним о хасидизме, я рассказал ему хасидскую историю. Когда я закончил рассказ, Бубер достал тетрадку, заглянул в нее, тут же взял непереплетенную еще книгу и показал мне мой рассказ в напечатанном виде. И так было с большинством историй, которые я ему рассказывал. Однако мне все-таки немножко посчастливилось, потому что не все стороны хасидского учения и не все истории, рассказанные мною, были ему известны, либо он знал их, но в несколько ином виде. А Бубер записывал все хасидские истории, и во всех вариантах. Мне же это было в диковинку: и порядка такого я не знал, и вдруг увидел множество томов с хасидскими историями, записанными одним человеком. До того времени мне не приводилось видеть хасидские истории в печатных сборниках, я привык узнавать их со слов рассказчика. Только про хасидское учение я читал в книгах.
А теперь о языке. Бубер пригласил меня заниматься с его сыном ивритом. Когда мы обсуждали с ним, каким учебником воспользоваться, Бубер сказал: «Я не прошу, чтобы мой сын знал, как на иврите "кофе", я прошу, чтобы он знал все слова Священного Писания и их значения». Признаться, речь его меня удивила. Мы, жители Страны Израиля, всякий день изобретаем новые слова, чтобы обозначить все материальное, а он отказывается от этого ради языка Торы, пророков и прочих библейских книг. Мы, жители Страны Израиля, вот-вот позабудем, что есть Тора и вообще Писание, а ему важны именно значения библейских слов.
Поскольку я не собираюсь писать книгу изречений Бубера, пропущу несколько лет и остановлюсь на том периоде, когда я особенно с ним сблизился, когда мы вместе собирались упорядочить все хасидские истории и распределить их по частям. Напомню, что первая часть – истории Бешта – уже была составлена и готова к печати, и выпустить ее собиралось издательство «Двир»[280], но в моем доме в Бад-Гомбурге разразился пожар, и эта книга сгорела вместе со всем, что мною написано, включая роман-трилогию «Среди живых», о выходе в свет которого успел известить читателей журнал «Ѓа-ткуфа» (том 4).