Империя. Роман об имперском Риме Сейлор Стивен

– Да, для школы. Достойная причина.

– Его состояние нашло себе хорошее применение, но среди многого, что мне досталось, есть вещи, ценность которых не исчисляется в деньгах. В том числе это. – Эпиктет извлек ржавый железный обод диаметром с руку.

– Что за штука, ради всего святого? – воскликнул Луций.

– К нему была прикреплена записка. – Эпиктет протянул клочок пергамента.

Там значилось: «Это железо окольцевало запястье мужа из Тианы, но не сковало его. Надлежит передать тому, кто находился с ним рядом в тот день».

Луций взял обод и расхохотался, потрясенный чудом обретения столь памятного предмета.

– Это же часть оков, которые Аполлоний сбросил во время последней встречи с Домицианом! Как удивительно, что Эпафродит сумел ее припрятать! И как заботливо с его стороны передать ее мне!

Эпиктет кивнул, но без улыбки.

– Что-то еще? – осведомился Луций.

– Да. У Эпафродита, как ты и сам понимаешь, было огромное количество документов – множество капс, набитых свитками и листами пергамента; одни восходят ко временам Нерона, другие посвежее. Я постепенно разбираю их, когда есть время. Перед самым отбытием в Рим я наткнулся на документ, который будет тебе особенно любопытен.

– Какой же?

– Письмо, собственноручно написанное Эпафродитом, или черновик письма, так как текст не закончен и не содержит ни приветствия, ни подписи. Сперва я не понял, кому адресовано послание, но, когда перечитал и увидел приложенные к нему документы, понял, что оно предназначалось тебе. Не знаю, почему Эпафродит не закончил и не отослал письмо. Возможно, он хотел дождаться смерти Домициана. Или передумал рассказывать. Я и сам сомневался, отдавать ли его тебе. Похоже, Луций, ты достиг завидной умиротворенности. Зачем сообщать новости, которые нарушат твое спокойствие? Но тем не менее я отдаю тебе письмо. – Эпиктет протянул ему небольшой свиток.

Развернув его, Луций всмотрелся в знакомый почерк Эпафродита.

О двух вещах я никогда тебе не говорил.

Первая касается человека, которого ты зовешь Учителем. В тот день, подойдя к вам перед самым судом, я притворился, что не знаком с ним. Так попросил он сам. Прости меня за обман. Идеи Учителя просты и честны, но опасности мира сего порой вынуждают его быть скрытным и даже лживым. Ты, вероятно, понял, что многие его приемы, которые кое-кто приписывает колдовству, осуществляются посредством замечательного умения управлять чужим восприятием. Я подозреваю, что он достигает желаемого силой внушения, хотя понятия не имею, как у него получается; мне известно, что с одними он справляется легче и воздействует на них глубже, с другими же бывает труднее. Похоже, лично я не восприимчив к его умениям, в отличие от нашего так называемого господина, который весьма внушаем, – как и ты, мой друг. В тот день Учитель исчез отчасти благодаря устройству, которое я спрятал на тебе без твоего ведома и которое ты вручил Учителю перед самым действом. Оглянувшись на прошлое, ты, может быть, вспомнишь и другие случаи, когда видел или слышал нечто чудесное, тогда как на самом деле твои чувства воспринимали иллюзии, внедренные в твой разум Учителем. Но кто возьмется утверждать, что такая способность не есть дар Божественной Сингулярности, которым он пользовался не в злонамеренных целях, а мудро, для нашего общего блага?

Надеюсь, что знание не умалит твоего уважения ни к Учителю, ни к его принципам. И все же, поскольку я начинаю думать, что жить мне осталось мало, долг побуждает меня признаться во всем.

Вторая вещь более интимного свойства. Речь идет о женщине, которую ты так долго и тайно любил.

Незадолго до трагической кончины она попросила меня навестить ее в заточении. Она знала, что я твой друг, и хотела доверить секрет.

Она была матерью твоего ребенка.

Ты, вероятно, помнишь, что несколько месяцев ее не было в Риме. Сестры в Альба-Лонге знали о ее положении и помогли его скрыть. Именно там она родила дитя. Мальчика. Нежеланный младенец был «посеян», как называют сей древний и, увы, слишком распространенный обычай: его отнесли в безлюдное место и оставили умирать, так что спастись он мог только волей богов или состраданием прохожего смертного.

Она оставила тебя в неведении и потому чувствовала себя виноватой. Вдобавок ее глубоко потрясла мысль о том, что она умрет точно так же, как обрекла погибнуть собственное дитя, – от голода и в одиночестве. Я думаю, именно поэтому она столь хладнокровно отнеслась к своей участи. Она считала, что ее покарала Веста, а так называемый господин послужил лишь орудием.

Она предоставила мне решить, рассказать ли тебе о младенце после ее смерти. Мне не хватило мужества; не видел я и смысла. До сей поры. Ее история настолько нарушила мой душевный покой, что я предпринял шаги к установлению судьбы ее ребенка – твоего сына. Наш так называемый господин часто вершит правосудие во дворце, который находится близ Альба-Лонги, и я обязан его сопровождать. Я воспользовался своим положением для получения сведений от местных жителей и сестер, скрывших рождение ребенка.

В последние дни у меня появились основания подозревать, что «посеянного» ребенка спас – «пожал», как выражаются, – профессиональный собиратель подобных детей и что мальчик вырос рабом. (Мне сказали, что таких рабов обычно называют вскормленниками и это прибыльное дело широко распространено.) Я задался целью найти мальчика, что стало возможно по особенности, отличавшей его во младенчестве: второй и третий палец на правой ноге соединяются внешней косточкой. До сих пор я не преуспел, но надеюсь, что твой сын все-таки жив и мне удастся установить его местонахождение, хотя не знаю, что принесет тебе подобное открытие – радость или печаль.

На случай, если письмо дойдет до тебя после моей смерти, прилагаю к нему сведения, какие успел добыть.

Если что-нибудь…

Здесь письмо обрывалось.

Луций отложил свиток. Разоблачение Аполлония не смутило его; он знал, что Учитель – мастер иллюзий, и гордился возможностью услужить ему в любом качестве, со своего ведома или нет. Но известие о Корнелии и ребенке поразило его как молнией. В ретроспективе причина ее ухода в Альба-Лонгу представилась до боли очевидной. Как он не догадался о беременности? Почему Корнелия не сказала?

Он понял наконец, что означало ее беззвучное «прости меня» перед спуском в гробницу. Она говорила о ребенке.

Любовь к Корнелии – чувство, которое он так старался похоронить заодно с остальным мертвым прошлым, – вдруг всколыхнулась и затопила его целиком. Известие о сыне в мгновение ока изменило мироощущение.

Луций исполнился решимости найти ребенка, чего бы это ни стоило и сколько бы ни заняло времени.

100 год от Р. Х.

– Увидев, что казна пуста, Веспасиан разграбил Иерусалим и наполнил ее заново, – говорил Траян. – Для нас же очевидным решением является завоевание Дакии. В Сармизегетузе можно взять богатейшие трофеи. Представьте, что я построю благодаря всему этому золоту!

Император проводил домашнее совещание в приемной Дома народа из тех, что поскромнее. На подиуме он восседал один. Плотина и Адриан расположились в собственных креслах по бокам от возвышения. Женившись на внучатой племяннице Траяна Сабине, Адриан стал ему не только племянником, но и зятем, и Траян часто привлекал родича к обсуждению государственных дел. Участие же Плотины во всех важных дискуссиях подразумевалось само собой.

– О золотых копях Дакии и сокровищах царя Децебала ходят легенды, – согласился Адриан.

Он говорил медленно и вдумчиво, но не из осторожности, а стараясь избавиться от провинциального акцента, который годом раньше проявлялся у него даже сильнее, чем у Трая на. До слуха юноши не раз долетали издевки старых придворных, которые потешались над испанским выговором императо ра. Траяну не было дела до насмешников, но Адриан вознамерился овладеть латынью не хуже коренного римлянина и брал уроки.

Обсуждали казну и способы ее пополнения. Налоги не пользовались популярностью. Предпочтение отдавали захватам – на протяжении всей долгой истории Рима, как напомнила Плотина.

– Великие полководцы республики разрушили Карфаген, покорили Испанию и Грецию. Божественный Юлий завоевал Галлию; золото и рабы, которых он приобрел, сделали его богатейшим человеком в истории и помогли стать единоличным правителем империи. Божественный Август захватил Египет, изобильнейшее и старейшее в мире царство. Веспасиан опустошил Иерусалим и привез достаточно золота и рабов, чтобы построить амфитеатр. Если взглянуть на карту, – императрица простерла руку к настенному рисунку, – что в мире осталось ценного, кроме Дакии?

– Или Парфии, – заметил Траян, потирая подбородок и глядя на огромную империю, господствующую в дальней восточной части карты.

– Конечно, существует и риск, – сказал Адриан. – Поработить германцев не сумел даже Божественный Август. И никакому римлянину пока не удалось взять Парфию – она чересчур обширна и сильна. Дакия кажется подходящей, но и с нею сопряжена опасность. Домициан прикладывал все усилия к победе над царем Децебалом и всякий раз терпел поражение.

– Потому что Домициан был военным гением только в собственном воображении, – парировала Плотина.

Адриан кивнул:

– Разумеется, Цезарь куда лучший стратег, чем Домициан, но разве он не лучший и дипломат? Быть может, разумнее не нападать на царя Децебала в лоб, а перетянуть на нашу сторо ну его соседей и союзников, применив искусство управления для изоляции даков, и только потом схватиться с ними напрямую.

– Чем меньше римляне прольют крови, тем лучше, – согласилась Плотина. – Не забывайте о судьбе римских солдат, которых даки берут в плен. Их передают тамошним женщинам, и пытки, которым подвергают несчастных, совершенно кошмарны. Если даков легче покорить дипломатией, тем лучше.

– А заодно подослать людей, чтобы вмешались в их религиозные обряды, – предложил Адриан.

– Какая в том польза? – удивился Траян.

– Самая важная дакийская религиозная церемония проводится раз в пять лет. В жертву их богу Залмоксису приносят юношу.

– Впервые слышу о таком боге, – призналась Плотина.

– Как и большинство людей за пределами Дакии, – кивнул Адриан. – Залмоксис когда-то был человеком, дакийским рабом, а в дальнейшем – учеником греческого философа Пифагора. Когда Пифагор даровал ему волю, Залмоксис вернулся в Дакию, где сам стал целителем и вероучителем. Он умер, но воскрес и, перед тем как перенестись наконец в другой мир, оставил дакам учение о бессмертии души.

– А что, разве христиане не поклоняются человеку, который стал богом? – спросил Траян. – Или у них бог стал человеком?

– Между двумя религиями есть сходство, – признал Адриан, – но почитание Залмоксиса намного древнее. Важнейший обряд проводится раз в пять лет в пещере, что в священной горе Когайонон, где Залмоксис провел в отшельничестве три года. Избранного юношу бросают на острия трех копий. Его задача – умереть и доставить в мир иной просьбы даков к Залмоксису. Однако иногда юноша не умирает. В таком случае гонец признается недостойным и выбирается новый, но знамение крайне дурное.

– Когда состоится следующая церемония? – спросил Траян.

– По сообщениям наших лазутчиков, всего через несколько месяцев. Вот я и задумался, Цезарь: нельзя ли римским агентам в Дакии как-нибудь нарушить церемонию и тем посеять среди даков сомнения и разброд?

Траян от души рассмеялся и хлопнул себя по колену:

– Маленький Грек! Только ты и сумел разобраться в чужой тарабарщине, да еще и придумать, как обернуть ее к нашей выгоде! Возможно, твое бесконечное обучение окажется полезнее, чем я думал. Отличная мысль! Решительно согласен: поручи нашим людям в Дакии внести в обряд хаос.

– А если лазутчиков разоблачат? – подала голос Плотина.

– Мы отречемся от всякого участия. Децебал решит, что каверзу подстроили враги из его собственных придворных.

– А дакийские женщины между тем заездят наших несчастных посланцев, – произнесла Плотина.

– Такие люди знают, на что идут за щедрое вознаграждение, которое я им плачу, – сказал Траян. – Кстати, разговоры о Залмоксисе напомнили мне о христианах. – Он подал знак секретарю, и тот принес свиток. – Провинциальный губернатор попросил у меня официальных указаний, что делать с последователями Христа. Отказ платить дань уважения имперскому культу и вообще почитать каких бы то ни было богов превращает их в угрозу для общества.

– Но их же очень мало? – недоуменно вопросила Плотина.

– Один мой советник отводит на их долю пять процентов населения.

– Со всем почтением, Цезарь, мне кажется, что число завышено даже для городов Востока, где они живут густо, – заметил Адриан. – Однако раздражение, которое они вызывают, совершенно не пропорционально их фактическому количеству. Большинство видит в их вопиющем безбожии неприкрытую угрозу безопасности Римского государства, которое все гда зависело от расположения богов. Если благочестивый законопослушный гражданин – например, в Антиохии – обнаружит по соседству христианина, то, скорее всего, потребует от магистрата принять некие меры.

– И что происходит, если тот соглашается?

– Христиан арестовывают, сажают и предлагают выбор: признать императора и богов простым воскуриванием фимиама на алтаре или быть казненными.

– И среди них встречаются глупцы, которые и впрямь выбирают казнь?

– Эти люди – фанатики, Цезарь.

– А если магистрат бездействует?

– Тогда народ вершит правосудие сам. Дома христиан сжигают, их самих изгоняют; бывает, разгневанные соседи даже побивают их насмерть камнями. Ты сам понимаешь, что распри становятся головной болью для властей, отвечающих за порядок.

Траян задумчиво потер нос.

– Но ведь такие случаи редки? По моему опыту, большинство людей, будь то в Анциуме или Антиохии, стремятся поладить с соседями и не суются в их дела, даже если те христиане.

– А как они ведут себя в легионах? – спросил Адриан.

– Солдат-христианин, конечно, противоречив по определению, – сказала Плотина. – Мне казалось, что последователи культа провозглашают себя противниками убийства.

– Тем не менее есть донесения о наличии христиан и среди воинов Цезаря – там, где царит упадок морали. Легионер, отказывающийся принести перед сражением жертву богам, представляет собой безусловную опасность для товарищей. Никакой благочестивый римский солдат не пойдет с таким в бой.

Траян покачал головой:

– Мне кажется, официальная политика агрессивного выявления и наказания приверженцев столь крохотного культа станет пустой тратой средств, причинит несоразмерные хлопоты и без нужды взбаламутит народ. Я совершенно не хочу вознаграждать этих чествующих смерть фанатиков вниманием, которого они ищут. И не собираюсь следовать примеру Домициана, который готов был в любом признать христианина, если так говорит доносчик. Подобные обвинения превратились в легкий способ шантажировать врагов или избавляться от них, в чем и состоит одна из причин, по которой предполагаемая цифра может быть раздута, – обвиненных в христианстве больше, чем настоящих христиан!

Траян махнул рукой секретарю, который принес стило и восковую табличку. Император начал диктовать:

– Пометки касательно моего ответа на запрос провинциального губернатора в отношении христиан: людей таких не отыскивать. Если предстанут по обвинению и будут найдены виновными – наказывать. Но если такое лицо раскается и согласится почтить богов даже в последнюю минуту – прощать. Анонимные обвинения не должны учитываться ни в коем случае, подобная практика есть отвергнутый пережиток прошлого. Вкратце официальную политику в отношении христиан надлежит сформулировать так: «Не спрашивай – не скажут». – Он обратился к Адриану: – Каково твое мнение?

– Цезарь подобен отцу, который желает сохранить мир между детьми, даже худшими из них.

Траян развеселился:

– Говори свободно, Маленький Грек! Что ты думаешь на самом деле?

– Я думаю, что Цезарь слишком терпим. Но это мнение человека, который намного моложе Цезаря и не имеет его опыта.

– Вот только не надо! – рассмеялся Траян. – Наш Маленький Грек начитан, набожен и умен!

– И красив, не забудь, – с улыбкой добавила Плотина.

Адриан кивнул, признавая похвалу, но тронул пальцем рябую щеку.

– Что еще на сегодня? – осведомился Траян. Секретарь протянул ему очередной документ. – Ага, новая перепись, которую я затеял. Вам верится, что в Риме живет миллион человек? Сколько народу!

– И сколько нищеты! – подхватила Плотина. – Вчера я прошлась по Субуре. Чудовищное запустение! Полным-полно детей, все в лохмотьях и без присмотра.

– Число бедняков растет не только в Риме, но и во всех городах империи, – заметил Адриан.

– Домициан, конечно, нищими не занимался, – молвил Траян, – но Нерва ввел систему денежной поддержки для сирот и детей бедняков. Я намерен продолжить его начинание. Возможно, мы даже расширим систему, если наполним казну.

– Говорят, брошенных младенцев ныне больше, чем когда-либо раньше, – сказала Плотина. – Новорожденных теперь оставляют умирать не на дальних холмах, а прямо за городскими стенами. Практика настолько обыденная, что путники не обращают внимания на детские трупы в канавах. Откуда берутся несчастные младенцы в таком-то количестве?

– Я как раз читал сочинение Диона Прусийского на эту самую тему, – ответил Адриан. – Он пишет, что рабыни, понесшие от хозяев или других рабов, нередко вытравливают плод или скрывают беременность, а потом избавляются от младенца.

– Но бросить собственное дитя умирать – как может пойти на такое даже рабыня? – негодовала Плотина. После многих лет брака сама она оставалась бездетной.

– Дион говорит, что рабыня стремится избегнуть дополнительных обязанностей по выращиванию ребенка, который попросту превратится в очередного раба для ее хозяина.

– Вот напасть, – посетовала Плотина. – Столько тягот, столько горя…

– И как же мало мы можем сделать, – подхватил Траян.

– Тем больше причин, муж мой, делать все, что в наших силах.

Император страдальчески улыбнулся:

– Что касается Диона Прусийского, племянник, то я почти сожалею, что представился этому человеку. Он возымел вольность прислать мне пространное сочинение под названием «О царской власти». Похоже, он ждет, что я прочту сей труд и отправлю ответ. Вряд ли ему понятно, что у настоящего правителя мира нет времени разбираться в длинном своде предложений, пусть даже полезных и благонамеренных.

– А предложения-то толковые? – спросила Плотина.

– Честно говоря, я попытался просмотреть их, но там так много высокопарных фраз и темных литературных аллюзий, что я ничего не понял. Может быть, ты, племянник, прочтешь труд Диона и сделаешь для меня выборку самого важного? Тогда я дам подобающий ответ.

– Я уже прочел, – сказал Адриан.

Траян вскинул брови:

– Он прислал тебе экземпляр?

– По-моему, он рассылает их всем, кого знает. Сочинение разошлось весьма широко.

– Редкий смельчак!

– Диону хочется иметь влияние на мир. Но прежде он должен повлиять на императора. И здесь он пользуется орудием, которым владеет лучше всего: словами.

– Слова бывают весьма могущественны, – заметил Траян.

– Воистину так. Как раз поэтому Цезарю лучше дружить с философами, чем превращать их во врагов. Если вникнуть, то многие советы Диона вполне здравы. Я перечитаю его сочинение и кратко изложу основное, чтобы Цезарь прочел на досуге.

– Досуг! – рассмеялся Траян. – Его мне отчаянно не хватает. Что ж, довольно о мировых проблемах. Займемся делами ближайшими. Какие у нас нынче прошения? – Он подал знак секретарю, и тот принес перечень ждущих аудиенции граждан вкупе с изложением их просьб. Траян всмотрелся в список. – А это кто такой? Луций Пинарий: имя мне смутно знакомо. Мы встречались?

– Не думаю, – сказал Адриан. – Я уже просмотрел список и тоже обратил внимание. Пинарии – род древний, патрицианский, родственники Божественного Юлия и Божественного Августа, но нынешний представитель ничем не выделяется, он даже не сенатор, хотя располагает солидным состоянием.

Траян хмыкнул:

– Судя по пометкам, его просьба касается предмета, который мы только что обсуждали. Сей Луций Пинарий желает выкупить из рабства ребенка; он утверждает, будто мальчик его отпрыск, и просит признать его наследником по закону с восстановлением имени и гражданства. Ведь тут не то же самое, что дарование вольной? По закону получится, что мальчик родился гражданином и не был рабом, хоть и вырос та ковым.

– Подобных прецедентов множество, – ответил Адриан, – но каждый случай приходится рассматривать отдельно, ибо везде свои тонкости. Следует ли, скажем, заплатить нынешнему владельцу ребенка за его воспитание, или хозяин должен безвозмездно передать бывшего раба законному родителю?

Траян сосредоточенно кивнул:

– Сколько мальчику лет?

Секретарь сверился с записями.

– Пятнадцать, Цезарь.

– Ага! – поднял бровь Траян. – Что ж, давайте посмотрим. Введи их.

Вошел одетый в лучшую тогу Луций Пинарий. Он держался скромно, но уверенно, а покои оглядел так, словно уже бывал в них. Напротив же, мальчик, сопровождающий его, был откровенно потрясен великолепием обстановки и смотрел вокруг широко распахнутыми глазами.

Траян и Адриан обменялись короткими понимающими взглядами. Оба являлись знатоками мужской красоты, а мальчик был на редкость хорош собой. Русоволосый и зеленоглазый, он мало походил на предполагаемого отца.

Траян взял секретарские заметки, прочел их и передал Адриану. Затем взглянул на Луция Пинария:

– Твои притязания на отцовство по отношению к мальчику в лучшем случае шатки, гражданин. Прежде всего, потому что ты не раскрываешь личность матери. По какой причине?

– Моя связь с матерью мальчика была незаконной, Цезарь.

– Иными словами – поводом для скандала.

– Да, не хранись она в тайне, вышел бы скандал, – кивнул Луций. – Вот почему я не хочу раскрывать личность матери даже притом, что она уже не пребывает в числе живых. Но я клянусь богами, что она была свободнорожденной женщиной и наш ребенок, соответственно, тоже таковым является.

– Уверен ли ты, что мальчик – отпрыск именно твой, а не другого мужчины?

– Абсолютно, Цезарь.

Адриан оторвался от записей:

– Если верить написанному, мальчика бросили вскоре после рождения неподалеку от Альба-Лонги. Собиратель пожал его и продал как раба, после чего ребенок сменил нескольких хозяев и в итоге оказался у теперешнего. Ты внятно описал все шаги, предпринятые к его отысканию, но откуда тебе знать, что найден нужный ребенок?

– Из-за физической особенности.

Адриан снова заглянул в записи.

– Ах да, вижу, перепонка меж пальцев. – Он посмотрел на мальчика и улыбнулся. – Лицо у него безупречно, однако боги наградили его тайным изъяном. Просто поэма Феокрита.

Траян со смехом покачал головой:

– Маленький Грек! Да найдется ли хоть один смазливый мальчишка, который не напомнил тебе какую-нибудь поэму? Но где же нынешний хозяин мальчика? Пригласите его.

Вошедший человек носил не тогу, а яркую тунику, и его провинциальность явно подтверждал заметный греческий акцент.

– Меня зовут Акакий, Цезарь. Я живу в Неаполе. Мальчик является моей собственностью.

Траян взглянул на его ноги:

– Сандалии у тебя покрыты пылью.

– Мраморной пылью, Цезарь. Я скульптор. И приобрел этого раба, поскольку прежний владелец подметил в нем склонность к ваянию и предложил его мне. Мальчик живет со мной пять лет. У него немалый талант. Нет, не просто немалый – божий дар. Благодаря данному мной образованию он стал весьма искусным ремесленником, и мне сдается, что со временем он превратится в настоящего художника – возможно, даже великого. В этого раба, Цезарь, вложено много денег и времени, и если он одарен, как я думаю, то в будущем принесет мне солидный доход. Я не желаю его отдавать.

Траян поскреб подбородок:

– Понимаю. Выйдите все, Цезарь намерен поразмыслить.

– Но, Цезарь, – заговорил Луций, – я даже не успел сказать по существу…

– Факты записаны? Записаны. Можешь удалиться.

Когда тяжущиеся вышли, Траян приказал рабу принести вина.

– Похоже, дела не уладить без вдохновения от Бахуса, – заметил он, запрокинул голову и осушил чашу. – Ну, племянник, что скажешь? Кто есть Луций Пинарий: любящий отец, предпринявший геркулесов труд в поисках давно потерянного сына, или попросту старый похотливый козел, вознамерившийся отобрать чужого раба?

– Ты читаешь мои мысли, – откликнулся Адриан.

– Вы опять за свое! – вмешалась Плотина. – Неужто нельзя взирать на мир иначе, нежели через призму ваших наклонностей? Не каждому пятидесятилетнему мужчине охота спать с миловидными мальчиками.

Траян пригубил вторую чашу и усмехнулся:

– Дорогая Плотина, Пинарий даже ни разу не женился. И ты всерьез думаешь, что его не интересуют мальчики? – Он вдруг разразился хохотом и смеялся так звучно и долго, что пришлось утереть слезу. – Вспоминаю слова одного моего слуги. Дело происходило в годы службы отца губернатором в Сирии, я тогда был при нем трибуном. Однажды у меня выдался особенно тяжелый день, и дома слуга спросил, не подать ли чего. Я ему говорю: «Что ж, не откажусь, если подашь мне пару пятнадцатилетних сирийских мальчишек». А он мне с преданнейшим видом: «Разумеется, хозяин, но, если я не найду двух пятнадцатилетних, не привести ли одного тридцатилетне го?» Ну и остряк он был!

Прыснула даже Плотина. Она давно смирилась с наклонностями мужа и легко потешалась над ними. Ее радовало, что мужу хватает чувства юмора и он умеет посмеяться над собой. Молодой же Адриан, наоборот, относился к таким вещам чрезвычайно серьезно. Он имел обыкновение разглагольствовать о философских и мистических свойствах влечения, тогда как Траяну хотелось просто развлечься.

– Итак, – произнес Траян, – что нам известно о Луции Пинарии?

Адриан углубился в записи:

– Тут говорится, что он сразился перед Домицианом со львом. Представляете? Что стало со львом, про то ни слова, но Пинарий явно выжил.

– Домициану не угодили многие, – сказала Плотина. – На арене оказывались даже сенаторы. Приговор не чернит самого Пинария. Но раз уж он не погиб, возможно, боги к нему благосклонны.

– Его отец был близок к Нерону, – отметил Адриан. – Пинарий-старший содействовал авгурством самым постыдным замыслам императора.

– Нерона окружало много угодников, и не все они равные преступники, – парировала Плотина. – Сын не в ответе за ошибки отца.

– Но посмотрите-ка сюда! – сказал Адриан. – С этого надо было начинать, а не писать в конце. У него рекомендации от Диона Прусийского и философа Эпиктета. Оба сложили панегирики его добродетельности и честности.

– Так вот где я его видел! – воскликнул Траян, хлопнув себя по колену. – В тот день, когда мы вступили в Рим и ты послал меня здороваться с парочкой философов на Форуме. Луций Пинарий стоял с ними. Ну что же, коль скоро о нем хорошо отзываются Дион и Эпиктет, то дело, видимо, улажено. Ты согласна, Плотина?

Тяжущихся позвали обратно.

– Луций Пинарий, Акакий Неапольский, вот мое решение, – сообщил Траян. – Мальчика признают сыном Пинария. Хотя он вырос рабом, его будут считать свободнорожденным; он не вольноотпущенник, но по закону рожден и всегда являлся свободным человеком и сыном граждан. Однако с учетом неопределенностей данного случая тебя, Акакий, не в чем упрекнуть, и Луций Пинарий возместит тебе потерянные вложения суммой, равной той, которую пришлось бы выложить за такого же образованного раба.

– Цезарь, мальчик незаменим! – взвился скульптор. – Столь одаренного ученика мне уже не найти.

– Если ты считаешь талант слишком редким, то жалуйся богам, а не мне, – ответил Траян.

– Но, Цезарь…

– Решение окончательное. Ступай!

Несчастный скульптор удалился. Луций и мальчик остались стоять перед императором.

Траян с улыбкой подался вперед:

– Как тебя зовут, мальчик?

– Разные хозяева звали меня по-разному, – ответил тот, осмелившись взглянуть императору в глаза. – Акакий называл Пигмалионом.

– Неужели? И ты знаешь историю о Пигмалионе?

– Сей греческий скульптор сделал такую прекрасную статую, что влюбился в нее. Венера оживила статую, и Пигмалион на ней женился.

– Редкий случай греческой легенды со счастливым концом, – заметил Адриан.

– А как назовешь мальчика ты, Луций Пинарий? – спросил Траян. – Дашь ему свое первое имя?

– Нет. Если позволишь, Цезарь, то я нареку его Марком в твою честь.

– Моим первым именем, – расплылся в улыбке Траян. – Цезарь доволен.

Луций повернулся к мальчику:

– Итак, отныне, сын мой, ты будешь Марком Пинарием.

Впервые произнеся имя вслух, Луций едва верил в реальность происходящего. В свои пятнадцать сын не только нашелся и вернулся к отцу, но и созрел для взрослой тоги. Повинуясь порыву, Луций совершил поступок, который не смел даже помыслить возможным. На глазах самого императора он снял цепочку с талисманом и надел ее сыну на шею. Как делали до него бессчетные поколения Пинариев, Луций передал наследнику фасинум. Отец и сын обнялись.

Траян заметил золотой амулет только мельком. В недоумении он поманил пальцем Адриана и шепнул ему на ухо:

– У него там крест? Разве крест – не христианский символ?

Адриан нахмурился:

– Наши осведомители не нашли фактов, позволяющих считать Пинария христианином. Будь он таковым, изменился бы вердикт Цезаря?

Траян протянул чашу, чтобы ее наполнили заново. Он задержал взгляд на виночерпии – привлекательном, но не столь красивом, как юный Марк Пинарий.

– Угодно ли Цезарю отозвать решение и допросить Пинария насчет его убеждений? – осведомился Адриан.

– Ни в коем случае, – ответил Траян и отхлебнул из чаши. – Ты знаешь официальную политику: не спрашивай – не скажут!