Воин любви. История любви и прощения Мелтон Гленнон Дойл

12

Я – воин

На следующее утро мне звонит подруга-писательница Келли. Когда я спрашиваю, как дела, она отвечает:

– В браке все хорошо, дети счастливы, в мире никаких проблем. Это ужасно. У меня нет никакого материала. Как твои трудности, счастливая утка?

Я рассказываю, что испытываю потребность в воссоединении. Мне кажется, она будет смеяться надо мной, но Келли говорит:

– А как насчет йоги? Именно этим они занимаются. Типа воссоединения тела, разума и духа. Почему бы тебе не попробовать прямо сегодня?

Я кладу трубку и долго сижу на кухне, уставившись в стену. Келли права. Я занималась йогой раньше. И там я слышала все эти разговоры. Вроде бы йога – это то, что мне нужно.

Я отправляюсь в ближайшую студию йоги. Вхожу в вестибюль и сразу же ощущаю запах благовоний. Он подтверждает, что Бог – здесь. Я беру напрокат коврик, на цыпочках вхожу в комнату для занятий и жду. Через несколько минут появляется инструктор. Ее зовут Ким. Она начинает давать осторожные, но очень конкретные инструкции относительно того, что нужно делать с нашими телами. Положите правую руку сюда, наклоните голову вбок, поставьте левую ногу туда. Я испытываю облегчение. Мне кажется, что я ехала по сложной и опасной горной дороге, и вдруг появилась Ким и перехватила у меня руль. Долгие месяцы я принимала решения, анализировала каждый возможный шаг, потом осторожно шагала и останавливалась, чтобы оценить ущерб, который мои шаги причиняли нашей семье. Я чувствовала себя неквалифицированным Богом, определяющим будущее моей семьи. Но здесь, в этой маленькой, теплой комнатке, отделенной от моей жизни, главная – Ким. Здесь на время можно почувствовать, что я – вовсе не Бог собственной жизни. Или перестать притворяться им. В этой комнате я не могу сделать ничего, что повредило бы моим детям или мне самой. Я хочу остаться здесь навсегда, не принимать решений, не думать, не анализировать все вокруг. Я хочу сосредоточиться только на своих руках и ногах. Мне нравится не быть Богом. Вот почему мое сердце падает, когда Ким объявляет, что занятие закончено, и перестает говорить, что я должна делать.

На следующее утро я снова на своем коврике в первом ряду занимающихся в студии. Я с восторгом ожидаю, когда Бог – Ким – снова восстановит порядок в моем мире. Я прихожу сюда каждый день. В этой комнате начинаю учиться, но не так, как училась раньше. Благодаря йоге я обретаю мудрость не с помощью разума, а с помощью тела. Ким говорит мне, что делать с моими ногами.

– Встаньте в позу Воин-2, выпрямитесь. Твердо упритесь ногами в землю, и вы не упадете. Баланс создается равными силами, воздействующими на объект.

Я встаю, упираюсь ногами и вдруг думаю: «Стойте, подождите! Я пытаюсь обрести равновесие, устраняя давление, а вы говорите мне, что давление как раз и создает его!» Оказывается, все наоборот! Тело учит мой разум.

На этих занятиях тело постоянно делает что-то новое. Ким говорит что-то новое. И неожиданно я понимаю нечто такое, чего никогда не понимала прежде. Это поразительное откровение: мое тело может быть учителем, хранилищем мудрости. Я все еще воспринимаю его как отдельную сущность, но уже начинаю его уважать. Мое тело – это новый остроумный друг, который пробуждает во мне любопытство. «Что с тобой происходит? – спрашиваю я. – А не умнее ли ты, чем я всегда считала?» Я знала, что послана на Землю, чтобы любить и учиться. Но я не знала, что для всего этого мне дано собственное тело.

Я учусь доверять своему телу и одновременно начинаю терять веру в свой разум. Мне кажется справедливым, что, чем усерднее я работаю, тем большего прогресса добиваюсь. Я отчаянно оплачиваю все долги, чтобы обрести стабильность и покой и вернуть обратно свою жизнь. Я занимаюсь йогой, регулярно встречаюсь с Лиз, каждый день выкраиваю свободное время для себя. Я делаю все, что должен делать горюющий человек, чтобы вернуться к жизни. Иногда на несколько часов я ощущаю прилив сил и надежду. Вдохновленная этой надеждой, я чувствую себя достаточно уверенно, чтобы планировать какие-то поездки с детьми или поход за покупками. Но когда я оказываюсь на игровой площадке или в большом супермаркете, словно ниоткуда возникает безнадежность, которая стоит и смотрит на меня, как злобная собака. Я замираю. Я знаю, что, если побегу, она догонит и разорвет меня. Победить или перехитрить бешеного пса безнадежности невозможно, потому что он гораздо злобнее и хитрее меня. Единственный выход – позволить ему напасть, поддаться его челюстям и подчиниться. Но я придумала один перспективный выход. Если я притворяюсь мертвой, пес перестает обращать на меня внимание. Я начинаю воспринимать пса безнадежности как препятствие, которое появляется на каждом повороте винтовой лестницы. Он всегда будет с ворчанием поджидать меня, но с каждым следующим оборотом я буду более уверенной в себе. И страх мой ослабеет. Со временем я научусь трюкам, которые позволят мне проскальзывать мимо пса. Но он всегда будет рядом. Моя винтовая лестница прогресса означает, что боль будет одновременно и позади меня и передо мной. И так будет каждый день. Мне никогда не «преодолеть» эту боль, но я клянусь быть сильнее при каждой новой встрече. Я продолжаю карабкаться наверх.

Я посещаю занятия йогой и психолога уже три месяца. Я стою на кухне, накладываю детям хлопья, а они трут глаза и пытаются проснуться. Крейг начал ходить к Лиз вместе со мной и в одиночку. Это большой шаг вперед, но мы все еще спим в разных спальнях, а дети никак не могут понять, что у нас происходит. Крейг выходит из своей спальни, и дети смотрят, как он направляется к столу. Мы пытаемся улыбаться, чтобы смягчить неловкость, но не ощутить этого невозможно. Когда я кладу на стол ложки, Крейг касается моей руки, и я отдергиваю ее. Дети замечают это. Чейз и Тиш быстро отводят глаза. Но Эмма еще слишком мала и честна, чтобы притворяться. Она начинает плакать. Я присаживаюсь на ее стульчик, сажаю ее на колени и утешаю, как маленького ребенка. Я глажу ее по голове, приговаривая:

– Все хорошо, милая, все хорошо…

Я повторяю эти слова снова и снова, словно заклинание. Я лгу. Ничего не хорошо. Я смотрю в глаза Эммы и понимаю, что она мне не верит. Теперь она все понимает. Ей уже четыре года, и она отлично знает, что я не могу сделать «все хорошо».

Я держу Эмму на руках и стараюсь не смотреть на других членов семьи. Я ничего не чувствую, кроме того, что потерпела сокрушительную неудачу. Я обещала себе хотя бы это сделать правильно. Хотела позволить детям быть детьми и защитить их сердца от боли. Это мне не удалось. Их сердца разбиты. Я вытираю Эмме слезы и вижу, что Крейг отвернулся к мойке. Он делает вид, что моет посуду, чтобы дети не видели его слез. Чейз отодвигает тарелку с хлопьями и идет ко мне. Он обнимает меня за плечи.

– Все в порядке, мама, – шепчет он.

Господи! Ему всего девять, но он понимает, что должен утешить меня. Притворство. Неудача. Полный провал, Гленнон. Боль этого момента становится невыносимой. Мне нужно избавить нашу семью от всего этого. Я трясу головой, вытираю глаза, закаляю сердце, улыбаюсь и говорю:

– Ну, ладно, ребята, давайте действовать. У нас все хорошо! Идите одевайтесь в школу.

Дети бросают тарелки и скрываются в своих комнатах. Я смотрю на них и думаю: «У нас все было. У нас была любовь, реальная, для всех – а я просто вытолкнула нас из этой любви, отправила по маленьким комнаткам, вернула к собственным напуганным, безопасным, надежным «я». Двойной провал!»

Я отвожу детей в школу, и мне хочется только одного: вернуться домой и забраться в постель. Но я не могу, потому что дома Крейг, а мне не хочется с ним встречаться. Поэтому я отправляюсь в студию йоги. Я вхожу в приемную, и секретарша говорит, что класс Ким полон. Мне хочется броситься на пол и закричать: «НЕЕЕЕТ!» Мне нужна Ким! Это последняя соломинка! Но я понимаю, что подобная истерика будет пустой тратой времени. Никто не обещал, что соломинки будут распределяться справедливо. Это последняя соломинка! Ха! Кто сказал? Мой разум подобен малышу, устраивающему бессмысленные истерики. Он попусту тратит наши силы и ведет нас в никуда. Вместо того чтобы заявлять миру, что на меня свалилось слишком много соломинок, я должна набраться сил и нести их все. Поэтому я беру свой коврик и направляюсь в другой класс. Там я сажусь и жду.

Усевшись, я замечаю, что кондиционер, похоже, сломан, потому что в комнате безумно жарко. Несмотря на это, все остальные спокойно сидят скрестив ноги и улыбаются. Я изо всех сил пытаюсь присоединиться к ним в их дзен-отстраненности. Но чем жарче становится, тем сильнее я потею и злюсь. Я не могу думать ни о чем, кроме кондиционера. Три минуты я потею, а потом решаю, что, поскольку я не настоящий буддист, мне можно возмутиться по этому поводу. Христиане любят поскандалить. Я начинаю пыхтеть и ворчать и собираю вещи, чтобы уйти. Но стоит мне встать, как в комнату входит инструктор. Она закрывает за собой дверь и говорит:

– Здравствуйте, меня зовут Энни. Спасибо, что пришли на жаркую йогу.

Жаркая йога? Что это еще за новая хрень? Уходить уже неудобно, и я сажусь на пол, вытираю пот со лба и тоскливо смотрю на дверь. Мне кажется, что стены буквально сжимаются вокруг меня. Я начинаю планировать бегство, а тем временем Энни говорит:

– Давайте определим наши планы на сегодняшнее занятие.

Она кивает женщине, сидящей впереди. Та улыбается и начинает:

– Мой план на сегодня – принять любовную доброту.

– Я хочу излучать солнечное сияние, – продолжает другая.

Я не верю своим ушам – следующие несколько женщин говорят, что хотят обрести мир, силу и ясность. О чем, черт побери, говорят все эти люди? Зачем я попусту трачу здесь время, когда вся моя жизнь летит в тартарары? ЛЮБОВНАЯ ДОБРОТА? У меня настоящие, серьезные проблемы, ребята! Наступает моя очередь. Энни смотрит прямо на меня. Я открываю рот и могу сказать только одно:

– Мой план – просто сидеть на этом коврике и заниматься чем угодно, лишь бы не уходить отсюда.

Мой голос дрожит. В комнате становится очень тихо. По выражению глаз Энни я понимаю, что только что сказала что-то очень важное.

Энни нарушает молчание:

– Да, конечно, вы можете спокойно посидеть на своем коврике. Конечно…

Она начинает занятие. Полтора часа я просто сижу на своем коврике, не имея возможности скрыться от собственного «я». Это сущее мучение. Все образы, от которых я пыталась избавиться, вновь проходят передо мной. Призраки прошлого: вот я сижу на полу ванной; вот мой ребенок рыдает над своими хлопьями; вот Крейг тащит в постель другую женщину, и они трахаются, обнимаются, целуются, смеются. А вот и призраки будущего: Крейг идет по проходу церкви с другой женщиной; Тиш несет за ними цветы – подождите-ка, это невеста заправляет локон моей маленькой девочке за ушко? Это она держит мою девочку за руку? Нет, нет, НЕТ! Это какая-то садистская игра, в которой кроты моих худших страхов один за другим выползают прямо передо мной, а у меня нет молотка, чтобы их прибить. У меня нет ничего, чтобы справиться с этими призраками, я не могу ни на минуту о них забыть, мне некуда сбежать и нечего делать, кроме как спокойно сидеть и встречать их лицом к лицу. Я утираю слезы и понимаю, что подобные чувства могут по-настоящему убить меня. Я сижу неподвижно, но мое тело болит так же сильно, как и сердце. Я чувствую себя безумно одинокой со всей этой любовью и болью.

Наблюдая за другими – все не просто сидят, а принимают позы йоги, выполняют различные асаны, – я испытываю смущение. Я напоминаю себе, что у них совершенно другие планы. Мои инструкции очень конкретны и носят личный характер: сохранять спокойствие и не бежать отсюда. Несколько раз я громко всхлипываю, и это меня смущает. Я могу лишь позволить себе ощутить смущение. Пусть меня услышат. Мы все пришли сюда по разным причинам. Я пришла, чтобы научиться сидеть на коврике и ощущать боль, не пытаясь убежать от нее. Сидеть спокойно. Перед глазами проносятся все новые образы. Слезы текут по щекам и смешиваются с потом. Пусть все будет ужасно, кошмарно и несправедливо. Я сижу и понимаю, насколько все это неприемлемо. Но пусть так и будет.

Энни каким-то чудом понимает меня. Она подходит к моему коврику, чтобы посмотреть, что со мной. На ее лице я читаю уважение. Она понимает, что я учусь чему-то важному. Я понимаю, что она уже этому училась. Возможно, она училась этому много раз. Каждые несколько минут она посматривает на меня и слегка кивает. Она хочет сказать мне: «Да, ты все делаешь правильно. Не сдавайся. Не убегай». Через полтора часа занятие заканчивается. Энни предлагает всем нам лечь. Я опускаюсь на пол и смотрю прямо в потолок. Я понимаю, что позволила себе все увидеть и почувствовать – и пережила это. Все призраки остались со мной, но теперь они пугают меня гораздо меньше. Они могут напугать меня, но не могут убить. Они пытались, но я победила. Вокруг кровавое месиво, но я цела. Я жива. Я целых полтора часа была настоящим человеком, и это было безумно больно. Это чуть не убило меня, но я выжила. И это кажется мне невероятно важным.

Я закрываю глаза. Слезы стекают по щекам прямо на коврик, и я с удивлением осознаю, что во мне еще осталась какая-то жидкость. Потом чувствую чью-то руку на своей руке, и мне немедленно становится стыдно: я потная, я плачу и шмыгаю носом, а рядом со мной кто-то есть. Кто-то совсем близко и трогает меня. Но я не отдергиваю руку. Я не вытираю глаза и нос. Я просто есть. Я открываю глаза и вижу рядом с собой Энни.

– То, что вы только что сделали, – Путь Воина. А теперь не забывайте дышать. Вы должны помнить, что нужно дышать.

Я не понимаю, почему все постоянно твердят, что я должна дышать. Я ведь жива, верно? Разве не понятно, что я дышу? И что такое «Путь Воина»?

Энни кланяется нам и говорит, что Бог в ней почитает Бога в нас. Она открывает дверь, и в комнату врывается прохладный воздух. Я выхожу в вестибюль, на солнце. У меня возникает сильнейшее ощущение дежавю. Путь Воина. Эта фраза находит отклик в моей душе, но почему? Я сажусь в машину, спешу домой и беру с полки книгу Пемы Чодрон «Когда не везет». Я листаю прочитанные страницы и веду пальцем по строчкам. Вот фраза, которую я подчеркнула, но до сегодняшнего дня не понимала по-настоящему:

«И хотя здесь царит жаркое одиночество, 1.6 секунд мы сидим в этом беспокойстве, а ведь вчера не могли высидеть и одной секунды. Таков Путь Воина».

Я сижу на полу и перечитываю эту фразу снова и снова. Я понимаю, что вся моя жизнь была бегством от жаркого одиночества. Я вспоминаю себя в десять лет, когда ощутила одиночество впервые. Тогда я поняла, что быть неправильной и иной дискомфортно и неприятно. Я поняла, что мне нужно бежать от этого чувства, перестать его испытывать, забыть о нем. Двадцать лет, когда мое беспокойство нарастало, я тянулась к кнопке, которая помогала избавиться от боли: к книге, еде, пиву, чужому телу, покупкам, странице в Facebook. Я нажимала кнопку и волшебным образом переносилась в мир, где нет боли. Я теряла связь с жизнью, немела, погружалась под воду, парила над землей. Я снова и снова бежала со своего коврика. Бежала из жизни.

О Боже, а что, если бегство не позволяет мне измениться? Что, если мое жаркое одиночество никогда не было ошибкой? Что, если, спасаясь от боли, я не усвоила свои уроки? Может быть, вместо того чтобы бежать от боли, я должна была бежать прямо к ней? Боль – это не горячая картошка, а странствующий профессор. Мне не нужно было захлопывать перед ним дверь. Я должна была распахнуть дверь и сказать: «Входи. Садись со мной. И не уходи, пока не научишь меня всему, что я должна знать».

Я никогда не позволяла себе доверять любви, потому что никогда не позволяла себе доверять боли. А что, если боль – как и любовь – это просто место, куда идут все смелые люди? Что, если все это требует присутствия? Нужно было просто оставаться на своем коврике и сидеть спокойно. Если это так, то я должна была сопротивляться не боли, а желанию нажимать простые кнопки. Может быть, бегство от боли не позволяло мне сделать то, для чего я была рождена? Я не могла учиться и любить. Я бы и дальше, до самой смерти, нажимала простые кнопки и не ощущала никакой боли. Но цена такого решения была бы очень высока: я никогда не смогла бы ни учиться, ни любить, ни жить по-настоящему.

Я начала избавляться от боли с помощью еды в десять лет. На сеансах у Лиз я узнала, что Крейг начал смотреть порно, когда ему было чуть больше. Порно приносило ему облегчение, и эти фильмы стали для него такой же простой кнопкой. Он рассказал мне, как прятался в своей комнате, смотрел пиратские видео и сначала испытывал облегчение, а потом удушающий стыд – то же самое ощущала и я после обжорства. Может быть, Крейг тоже начал ощущать свое жаркое одиночество, а порно было его способом сбежать с коврика? Как и я, он не мог понять, что его беспокойство – это проявление человечности. Я усвоила правила для девочек, а он точно так же впитал правила для мальчиков: эмоции запрещены, успешный мальчик должен собрать волю в кулак и быть мужчиной. Может быть, девочки предают собственные тела, потому что стыдятся их, а мальчики точно так же предают свои эмоции, считая их постыдными? Маленьким мальчикам говорят: «Не чувствуйте!» Маленьким девочкам говорят: «Не ешьте!»

Я вижу наши десятилетние «я»: я забилась в уголок с книгой, а Крейг носится по футбольному полю. Целыми днями он играл в футбол. А потом, когда оставался наедине со своими чувствами, появлялась порнография. А когда он стал старше, появились тела женщин. Тело к телу – только так можно почувствовать себя понятым, замеченным, любимым. А потом это стало привычным. Крейг идентифицировал себя только с собственным телом. Вся его жизнь была попыткой спрятаться в собственном теле. Вся моя жизнь была попыткой спрятаться в собственном разуме. Может быть, поэтому нам так тяжело любить друг друга? Он считает любовью соединение двух тел. Я считаю любовью соединение двух разумов. Никто из нас не вручил другому всего себя. Может быть, мы бежали друг от друга, потому что каждый из нас бежал от самого себя.

Каждый день мы получали сигналы от людей, торгующих простыми кнопками. Маркетологам нужно, чтобы мы верили в то, что наша боль – это ошибка, которую можно исправить с помощью их продукта. Они спрашивают: «Вам одиноко? Грустно? Тяжело? Не думайте, что жизнь действительно печальна и тяжела и все чувствуют то же самое. Нет, это не так! Просто у вас нет этой игрушки, этих джинсов, этой прически, этого компьютера, этого мороженого, этого напитка, этой женщины… Избавьтесь от своего жаркого одиночества с помощью ЭТОГО». И мы потребляем, потребляем, потребляем, но это не помогает. Потому что никогда не получить достаточно того, что нам не нужно. Мир рассказывает нам историю нашего жаркого одиночества так, чтобы мы продолжали покупать его простые кнопки. Вечно. Мы принимаем эту историю за истину, потому что не понимаем, что она отравляет наш воздух. Наша боль не яд, яд – ложь, которая эту боль окружает.

Мы с Крейгом всю жизнь дышали одним и тем же отравленным воздухом. И в процессе мы усвоили ложь: «Вы постоянно должны быть счастливы. Все вокруг счастливы! Избегайте боли! Боль вам не нужна, вы не созданы для этого. Просто нажмите эту кнопку!» В конце концов я успокоилась настолько, что смогла расслышать истину: «Мы не должны быть счастливы постоянно. Наша жизнь тяжела и болезненна. И не потому, что мы живем неправильно, а потому, что она болезненна для всех. Не избегайте боли. Она вам нужна. Она предназначена для вас. Относитесь к ней спокойно. Пусть она приходит и уходит. Она дает вам топливо, которое вы сжигаете, чтобы выполнить свою работу на этой земле».

Я сижу на полу. Я знаю истину. Либо мы позволяем себе чувствовать жар собственной боли, либо от этого жара сгорают те, кого мы любим. Мы с Крейгом всю жизнь отвергали свою боль, но от этого она не исчезла. Отказываясь признавать ее, мы передавали ее своим близким. Я отказывалась чувствовать свою боль – и передавала ее родителям и сестре. Крейг отказывался чувствовать свою боль – и ее ощущали мы с детьми. Но, может быть, Крейг не хотел передавать свою боль мне? Может быть, он не хотел причинить мне боль своими связями со всеми этими женщинами? Наверняка не больше, чем я близким своим пьянством. Мы оба искали простые кнопки, пользоваться которыми научились задолго до нашего знакомства.

Я вспоминаю слезы Эммы за завтраком. Утром она пыталась ощутить свое жаркое одиночество, а я не позволила ей. «Все хорошо, малышка, у нас все хорошо, все хорошо», – твердила я. Я нажимала простые кнопки притворства и отрицания – и учила этому свою дочь. Я реагировала так, потому что боялась, что боль моего ребенка означает мою неудачу. Но если мое умение принимать жаркое одиночество – это Путь Воина, то разве у Эммы не так? Мне больше всего хочется, чтобы Эмма выросла смелой, доброй, мудрой и самостоятельной женщиной. А с помощью чего человек может обрести смелость, доброту, мудрость и самостоятельность? Может быть, с помощью боли? Или борьбы? Неужели я пыталась лишить Эмму того, что может сделать ее женщиной моей мечты? Самыми смелыми из всех, кого я знала, были те, кто бесстрашно шел через огонь и выходил на другой стороне. Это те, кто преодолевал, а не те, кому было нечего преодолевать. Может быть, я, как мать Эммы, не должна защищать ее от боли? Может быть, я должна взять ее за руку и пройти этот путь вместе с ней? Мудрость, необходимая ей для этого пути, скрыта не только во мне. Она заключена в ее борьбе. Если я хочу пригласить Эмму на Путь Воина, то должна прекратить отвлекать ее от жаркого одиночества. Я должна смотреть на нее и говорить: «Я понимаю твою боль. Она реальна. Я ее тоже чувствую. Мы можем справиться с этим, малышка. Мы можем сделать трудные вещи. Потому что мы – Воины».

Поняв, что происходит с Крейгом и Эммой, я перехожу к своим друзьям. Я злилась на них за то, что, услышав Новость, они забирали у меня мою боль. Но может быть, друзья просто любили меня так, как умели – точно так же, как я пыталась любить Эмму? Может быть, мы просто неправильно понимали любовь? Нам кажется, что главная задача человека – избегать боли, главная задача родителей – защищать детей от боли, главная задача друзей – устранить боль друг друга. Может быть, поэтому мы все так часто чувствуем себя неудачниками – мы все ставим перед собой не те задачи. Ни мои друзья, ни я сама не знали, что страдающим людям не нужно, чтобы их защищали и избавляли от боли, чтобы решали их проблемы. Нам нужны свидетели – терпеливые и любящие. Люди, которые спокойно сидят и оберегают наше пространство. Люди, которые наблюдают за нашей болью.

Сидя на полу, я обещаю себе, что буду такой матерью и таким другом. Я буду скромно наблюдать за болью близкого человека. Я признаю, что у меня нет ни средств, ни сил, ни знаний. Я не буду пытаться понять его ситуацию и требовать больше, чем он может предложить. Я не позволю дискомфорту, вызванному болью близкого человека, помешать мне стать свидетелем этой боли. Я никогда не буду пытаться отнять его боль, потому что в ней – его утешение. Это все, что у него есть. Горе – это напоминание о любви. Это доказательство того, что мы когда-то любили. Горе – это расписка, которой мы машем, чтобы сказать миру: «Посмотрите! Когда-то у меня была любовь! Я любила! Вот цена, которую я заплатила». Я вспоминаю свою дочь. Я буду просто сидеть и наблюдать и никогда не попытаюсь стать для нее Богом. Я скажу: «Мне так жаль. Спасибо, что ты доверяешь мне и впускаешь в свою жизнь. Я вижу твою боль. Она реальна. Мне очень жаль».

Путь Воина. Он таков. Этот путь – понимание того, что боль, как и любовь, нечто такое, чему следует сдаться. Это священное место, куда мы можем войти вместе с другими людьми только в том случае, если пообещаем не вмешиваться. Я буду сидеть со своей болью и позволю моему сердцу рваться. Я буду любить других страдающих, позволяя моему сердцу рваться вместе с их сердцами. Я буду беспомощной, разбитой и спокойной – я сдамся своей беспомощности. Мы сдадимся друг другу – и это будет акт любви. Такая покорность – это нечто большее, чем мы сами. Это любовь и это боль. Смелость, необходимая для такой покорности, возникает из понимания того, что любовь и боль убьют нас – но не совсем.

Прижимая книгу Чодрон к груди, я откидываюсь на стену. У меня нет сил. Но мое тело выполнило свою работу. Теперь тело – мой учитель, и я многому научилась. Боль и любовь – это те места, для посещений которых мне потребуется смелость. Смелость возникнет из понимания того, что я смогу справиться со всем, что ждет меня там. Я создана не только для того, чтобы пережить боль и любовь, но еще и в процессе этого стать цельной. Я – Воин.

Неожиданно я понимаю, что мне страшно хочется есть. В доме царит тишина, и я, пошатываясь, направляюсь на кухню. Там сидит Крейг. Он изумленно смотрит на меня. Я вся мокрая от слез и пота. Я поднимаю взгляд и говорю:

– Хочу есть.

Голос мой звучит слабо и неуверенно. Я этого не планировала.

Глаза Крейга расширяются.

– Правда? – спрашивает он. – Давай я тебя накормлю. Хочешь настоящей еды?

Голос его звучит возбужденно, даже радостно.

Бросив пить, я перестала обжираться, а потом вызывать рвоту. Но я так и не научилась нормально питаться. Годы обжорства доказали мне, что мой аппетит – это нечто животное и постыдное. Доверять ему нельзя, поэтому я изгнала его прочь. К еде я относилась, как узник. Я составляла скромный рацион из крохотных порций – батончиков, коктейлей, соков, всего такого. Я ела то, что насыщало меня, не пробуждая внутреннего обжору. Относительно еды я приняла то же решение, какое фундаменталисты принимают относительно религии. Я установила множество правил, которые уберегали меня от себя самой. Но сейчас мне хочется есть, и Крейг готов накормить меня. Я начинаю испытывать реальные чувства, и мне нужна реальная пища. И я соглашаюсь.

Крейг поднимается. Я присоединяюсь к нему. Хотя всего одиннадцать часов, мы вместе делаем чизбургеры, запекаем картошку и готовим салат. Запах бургеров наполняет кухню. Я тянусь за едой, и Крейг снова касается моей руки. На этот раз я ее не отдергиваю. По крайней мере сразу же. Когда еда готова, Крейг берет мою тарелку и наполняет ее до краев.

Мы сидим за столом. Крейг произносит молитву:

– Помоги нашей семье, Господи. Аминь.

Я смотрю на тарелку и пугаюсь. Нет никаких правил, четко очерченных границ. Нет порций, упаковок, ложек, чтобы отмерить то, что я могу съесть, а что будет чересчур. Ничто не защищает меня от моего аппетита. Как я пойму, когда начать, а когда остановиться? Я смотрю на Крейга и вижу, что он уже ест. Почему это для него так просто? Я смотрю на свой салат и думаю: «Надо начать с этого». Но потом вижу бургер, и неожиданно мне становится понятно, что я должна перестать обращать внимание на требования разума. Мне нужно реагировать на желания своего тела. Я беру бургер и вонзаю в него зубы. Сыплются крошки. Сок и кетчуп текут по рукам. Мне не хочется терять ни капли, и я слизываю их. Потом я откусываю еще кусочек, пережевываю его – и чувствую себя на седьмом небе. Это вкус любви к себе. И тут же в душе рождается паника. Но я приказываю себе не поддаваться желанию отбросить бургер прочь или проглотить его целиком. Я могу съесть его медленно и получить удовольствие. Никто не отберет его у меня. Это моя тарелка, и я могу съесть все. Я откусываю еще кусочек и вздыхаю от простой радости. Если я съем слишком много, то смогу просто посидеть спокойно. Тяжесть пройдет, а я выживу.

Я замечаю, что Крейг смотрит на меня. Он – свидетель моего голода, моего бургерного экстаза. Я чувствую себя безумно виноватой и выставленной напоказ. Меня застали за непристойным занятием. Но Крейг улыбается. В его глазах нет осуждения, только радость и облегчение. Он смотрит на меня, словно никогда не видел. Я говорю себе: «Женщина может испытывать голод, Гленнон. Женщина может удовлетворять свой аппетит, получать удовольствие от еды. Помни: ты не должна быть леди – ты должна быть Воином. Воин питает все три свои «я»: разум, дух и тело». Я делаю глубокий вдох и приступаю к картошке. «Ешь, пока не насытишься. Доверяй своему телу. Оно направит тебя. Относись к себе так же, как к тем, кого ты любишь, Гленнон. Осознавай свои желания и потребности – и удовлетворяй их. Будь другом самой себе».

Тем вечером, когда дети уже уложены, я подхожу к Крейгу. Он сидит за кухонным столом, уставившись на свои руки, и явно нервничает.

– Может быть, немного потренируемся в разговоре? – предлагает он.

– Потренируемся? – удивляюсь я.

– Да. Я знаю, это звучит странно, но мне очень трудно правильно слушать и реагировать. Ты умеешь разговаривать. И каждый раз, когда ты хочешь поговорить, я боюсь, что скажу что-то не так. Поэтому я всегда уклоняюсь. Лиз говорит, что это реакция «дерись или беги». Думаю, именно поэтому я забываю, что ты рассказывала. Я просто отсутствую. Мой разум используется только в работе. Я считаю, что не умею разговаривать, но Лиз полагает, что мне нужна практика. Это странно, я знаю. Лиз считает, что мне нужно тренироваться говорить и слушать.

Я сажусь напротив него.

– Это не странно. Я это понимаю. Иногда я чувствую то же самое, когда меня касаются. Я чувствую угрозу. Мне тоже нужно тренироваться. Я тренируюсь в умении находиться в своем теле. Вот почему я пошла на йогу. Думаю, еда – это еще одна часть того же процесса. Я всегда считала, что мое тело неправильное и плохое. Но, возможно, это не так. Может быть, мне просто не хватало практики.

Крейг какое-то время молчит, а потом тихо произносит:

– Я люблю тебя. Я хочу узнать тебя по-настоящему. Я знаю, что путь к тебе лежит через твой разум. Я пытаюсь найти туда дорогу.

Я долго молчу, потом отвечаю:

– Если ты никогда не добирался туда, то откуда ты знаешь, что любишь меня?

– Я хочу любить тебя. Я хочу узнать тебя, чтобы любить по-настоящему. Ты мне нужна.

– Я это понимаю. Мне нужно научиться использовать свое тело, чтобы дотянуться до тебя. А тебе нужно научиться использовать разум, чтобы соединиться со мной. Это как в «Дарах волхвов», помнишь?

– Что? – непонимающе смотрит на меня Крейг.

– «Дары волхвов».

– Что это? Подожди-ка минутку…

Крейг отодвигает стул и выходит из кухни. Возвращается он с ручкой и блокнотом. Садится и начинает писать.

– Что ты делаешь?

– Лиз предложила мне делать заметки. Я знаю, для тебя это просто, но мне трудно. Думаю, какое-то время мне придется вести записи. Чтобы запомнить.

Я смотрела, как Крейг ест, и удивлялась, как легко это ему дается. Я училась питать свое тело. Крейг учится питать свой разум. Он накормил меня – теперь моя очередь кормить его. Я пересказываю ему «Дары волхвов» – историю о супругах, у которых было мало денег, но много любви. Она продала свои прекрасные волосы, чтобы купить ему цепочку для часов. А он продал любимые карманные часы, чтобы купить ей красивые гребни. Оба пожертвовали самым дорогим, и у них не осталось ничего, что доказывало бы их ценность миру. Но они доказали свою ценность друг другу. Они любили друг друга, и эта идентичность гораздо важнее, чем красота и статус. Они обрели истину, и истиной этой была любовь.

После моего рассказа Крейг открывает в блокноте чистую страницу.

– Я знаю, что ты устала, – говорит он, – но не могла бы ты рассказать мне какую-нибудь историю из своего детства?

И я рассказываю ему о Чуде. Я рассказываю то, что рассказывала уже много раз. Но он слышит эту историю впервые. Он наклоняется вперед всем телом, задает вопросы, смотрит мне в глаза так заинтересованно и страстно, что мне приходится отводить взгляд. Дважды мы смеемся вместе. Это настоящий, свободный смех, и он меняет атмосферу нашего дома. Воздух у нас слишком застоялся. Как мне хотелось бы, чтобы дети проснулись и услышали это. В этом смехе звучит надежда. И я понимаю, что общий смех священен, потому что это доказательство того, что два человека вынырнули на поверхность вместе – они вместе глотают воздух, и ни один из них не погружается в себя. Оба рядом и пытаются коснуться друг друга. Мы смеемся, и я думаю: «Может быть, это и есть любовь? Может быть, сейчас мы любим друг друга? Может быть, любовь проявляется только тогда, когда мы целиком присутствуем в настоящем? Как мы сюда попали? Безопасно ли это состояние для меня?»

Я смотрю на часы. Уже полночь. Крейг замечает мой взгляд и говорит:

– Пошли спать. Тебе нужно отдохнуть. Я все уберу.

Я смотрю на свое тело и думаю: «Да, это мое истинное «я». Мне нужно отдохнуть и позаботиться о себе».

– Спасибо, – говорю я Крейгу, ухожу в свою комнату, накрываюсь одеялом и мгновенно засыпаю.

13

Конец – это начало

На следующее утро я просыпаюсь и, поскольку солнце уже заливает мою комнату, понимаю, что проспала. Черт, дети опоздают в школу! Я выскакиваю из комнаты и мчусь на кухню, по пути ощущая приятный запах готовой еды. С благодарностью вижу, что дети уже собраны в школу и ждут за столом. Крейг указывает мне на тарелку, и я сажусь. Он накладывает мне омлет. Мне хочется отказаться. Я уже наелась вчера вечером. Но потом я замечаю, что девочки следят за мной, и беру себя в руки. Мое тело хочет омлета, и я его съедаю. Затем я съедаю два тоста и выпиваю стакан апельсинового сока. Я снова ощущаю восторг – я участвую в семейном празднестве, которое происходит прямо у меня под носом три раза в день. Я так по этому соскучилась! Я убираю тарелки со стола, а Крейг говорит, что отвезет детей в школу. Я целую детей на прощанье, мою посуду, усаживаюсь за стол и начинаю думать, что мне делать. Писать я все еще не решаюсь, до встречи с Лиз осталось три дня. Идти на йогу мне пока не хочется. Что же делать? Я начинаю думать о том, что говорили мне Лиз, Ким и Энни: «Тебе нужно дышать, Гленнон. Не забывай дышать». Слыша подобные советы, я каждый раз закатываю глаза. Думаю, я умею дышать. Но потом вспоминаю, что есть научилась лишь вчера. Я напоминаю себе, что только начинаю. Я начинаю жить и перестаю становиться.

Я подхожу к своему компьютеру и набираю в поисковой строке «Неаполь, дыхание». Кликаю на первую же ссылку и попадаю на страницу, озаглавленную «Трансформационные дыхательные курсы». «Вы шутите», – думаю я. Я присматриваюсь и понимаю, что курсы проходят всего в пяти милях от моего дома, в том же самом здании, где Крейг сообщил мне Новость. И мне открывается следующий шаг моего пути.

Через несколько дней я оказываюсь в застеленном коврами помещении в окружении других людей. Судя по всему, они тоже не умеют дышать. Играет тихая медитативная музыка. В каждом углу комнаты журчат фонтанчики. Стены украшены фотографиями гусениц, которые превращаются в бабочек, и табличками со словами о превращении гусениц в бабочек. На полках я вижу несколько статуэток, изображающих, как гусеницы превращаются в бабочек. В комнате тепло. Мне кажется, что я оказалась в коконе. И я за это благодарна: мне уютно и безопасно. Инструктор по дыханию сидит на полу, скрестив ноги. Ее зовут Керри. У Керри длинные волосы. Она одета в джинсы с футболкой. На шее у нее блестит крупное ожерелье. Никакой косметики. Она просит нас раскатать наши коврики и лечь. Мы ложимся. В этой небольшой комнате нас немного. Мы лежим довольно близко, чтобы слышать дыхание и ощущать запахи друг друга. Керри предлагает нам глубоко подышать.

Мы лежим и дышим, а Керри начинает говорить о Боге. По крайней мере, мне кажется, что речь идет о Боге, но понять это сразу же непросто, потому что она называет Бога «источником» и «духом». Она говорит, что мы можем называть Бога, как захотим, но ей нравится слово «источник», потому что все мы произошли от Бога, и «дух», потому что это слово означает «дыхание», а Бог всегда живет в нашем дыхании. Керри говорит, что, хотя мы и оторвались от нашего источника, всем нам хочется вернуться – и мы можем вернуться с помощью обычного дыхания. Керри смеется и добавляет:

– В мире много институтов, которые не хотят, чтобы вы знали, что для единения с Богом достаточно обычного дыхания, потому что тогда вы вырветесь из-под их власти. Дыхание бесплатно, и вам это известно. Важно знать. А для этого нужен покой.

Я открываю глаза, чтобы посмотреть на окружающих. Разве можно так говорить? Я ощущаю возбуждение и нервозность, словно мы оказались на школьной вечеринке и кто-то достал пакетик с травкой. Словно мы собираемся сами печатать деньги, а не стоять за ними в очереди в банке. Я смотрю на дверь и почти жду, что в нее войдет полицейский или священник, чтобы прервать это кощунственное подпольное занятие, пока мы еще не успели спланировать заговор. Я вспоминаю, как священник говорил мне о моей отделенности. «Убедись, что ты под защитой Господа, Гленнон». Я уверена, что эта комната не находится под защитой Господа. Так почему же я чувствую себя такой радостной? Почему я чувствую, что живу?

Бога можно называть так, как хочется… Правда? Меня учили не этому. Меня учили, что я должна называть Бога определенным образом, иначе он пошлет меня на муки вечные. Но слова Керри наводят на мысль о том, что Чейз зовет меня Ма, Тиш – Мамочкой, а Эмма – Мамой. И я не собираюсь терзать их за это. Я знаю, что все они обращаются ко мне. Вполне логично предположить, что создатель вселенной может относиться к проблеме имени так же спокойно и зрело, как и я.

Я вновь прислушиваюсь к голосу Керри.

– Хорошо, – говорит она. – А теперь задержите дыхание. Начните дышать животом. – Керри кладет руку на живот и говорит: – Наблюдайте, как ваша рука поднимается и опускается.

Я пытаюсь, но у меня ничего не выходит. У меня поднимается грудь, а живот остается неподвижным. Меня охватывает паника. Керри замечает мою борьбу и садится рядом со мной. Она кладет свою руку поверх моей и говорит:

– Вот отсюда. Не из груди. Глубже, глубже… Когда мы дышим грудью, то забираемся слишком высоко. Мы теряем связь с землей. Глубже… Дышите ниже и живите ниже…

Я снова пробую дышать животом. Керри сидит рядом со мной, положив руку мне на живот. Она сидит так долго, что мне становится стыдно. Мне хочется прекратить это, но я твержу себе: «Будь спокойна. Оставайся на своем коврике. Следуй инструкциям. Не беги отсюда». Постепенно во мне что-то происходит. Я начинаю дышать животом. Я слышу, как Керри говорит:

– Отличная работа!

Все, что происходит дальше, длится мгновение – и вечность. Я чувствую, как взмываю в воздух и вылетаю из комнаты прямо в ночное небо, наполненное звездами. Я поднимаюсь, моя грудь раскрывается и расширяется. Я теряю представление о собственных границах. Я уже не понимаю, где кончаюсь я и начинается небо. Глаза, которыми я смотрю, это глаза неба. Я огромна, бесконечна, безгранична. Впервые в жизни я ощущаю абсолютное отсутствие страха. Мне удивительно спокойно. Мне хорошо. И я понимаю, что переживаю воссоединение с Богом. Это возвращение моей души к ее источнику. Источник моей души – Бог, а Бог есть любовь. Сейчас, в этот самый момент я ощущаю идеальную любовь к Богу, и в этой идеальной любви нет страха. Может быть, это и есть вечность? Наверное, так оно и есть. Это конец. Конец – это начало. Возвращение к идеальной любви. Воссоединение во имя души. Почему меня учили бояться Бога, если Бог – это единственное место, где не существует страха? Я преисполнена почтения к этому Богу, к этой любви. Во мне живет почтение, но не страх, Страх здесь невозможен. Страх и Бог несовместимы, и теперь я это понимаю. Меня любят, и всегда любили, и всегда будут любить. Я никогда не расставалась с этой любовью. Я вспоминаю женщину, которая предостерегала меня от того, чтобы выйти из-под защиты Бога. Мне хочется вернуться и сказать ей:

– Сестра, кому нужен зонтик, если мы – это все небо?

Я возвращаюсь с небес. Я слышу, как Керри просит нас замедлить дыхание и ощутить связь с землей. Я возвращаю свое дыхание в грудь и чувствую, как возвращаюсь в собственное тело – словно моя душа скользнула в свой спальный мешок. Я медленно сажусь и смотрю на часы. Прошло полтора часа! Я просто не могу в это поверить. Я замечаю, что все мы робко улыбаемся друг другу. Мы были совершенно посторонними людьми, но теперь ощущаем странную общность, словно вместе совершили необычную, неразрешенную прогулку. Керри спрашивает, не хочет ли кто-нибудь рассказать о пережитом. Все молчат. Потом женщина рядом со мной начинает плакать.

– Я – пастор, – говорит она. – Я двадцать лет молилась, десять лет медитировала – и все, чтобы ощутить Бога. Но я никогда… Я не могу этого описать. Это было, словно… Я почувствовала себя прощенной. Прекрасной и любимой… Я так пыталась стать лучше, стать другой. Но, оказывается, меня любят. Любят такой, какова я есть. Я просто… никогда этого не понимала.

Я смотрю на эту женщину и испытываю глубокое облегчение. Мне это не приснилось. Она тоже была на небе. Я киваю ей и протягиваю руку, чтобы коснуться ее. Она накрывает мою руку своей. Я вспоминаю своего пса Тео, вспоминаю о том, как мне каждую ночь необходимо ощущать его вес на моих ногах. Тео – мой якорь. Может быть, всем нам нужны прикосновения, чтобы мы могли вернуться в свои тела, доказать себе, что мы существуем, что мы – настоящие, что мы живем на этой земле.

«Такой, какова я есть, – сказала эта женщина. – Меня любят такой, какова я есть». Она была так удивлена. Я тоже. Я неожиданно понимаю, что благодать более всего изумляет людей религиозных. Мы всю жизнь прыгали через обручи и безумно устали от этого. Но мы сами создали эти обручи. Мы забыли, что наш создатель сделал нас людьми, и мы можем – и даже должны – быть людьми, которым не чуждо ничто человеческое. Мы стесняемся образа того, кому должны поклоняться. Мы избавляемся от своих недостатков, скрываем свои сомнения, противоречия, гнев и страх, чтобы предстать перед Богом. Это все равно что красиво наряжаться и краситься перед рентгеновским исследованием. Я думаю о том, что люди, которые ближе всего к Богу, вовсе не наряжаются и не усаживаются на первых скамьях в церкви. Эти люди одеты очень просто, и сидят они в кругу на складных стульях, стараясь помочь друг другу преодолеть проблемы и трудности. Эти люди отказались притворяться и дальше. Они знают – боль привела их на дно, а дно – это начало любой честной жизни, любых достойных отношений с нашим Создателем. Эти люди понимают, что вера – это готовность предстать обнаженным перед своим Создателем и сказать ему то, что сказал мне Крейг в тот день у психолога: «Мне просто нужно знать, сможешь ли ты любить меня настоящего». Бог соглашается целиком и полностью. Нам же согласиться гораздо труднее.

Я не Бог, но Крейг все же задал мне этот вопрос. Как же мне ему ответить? Существует ли идеальная любовь? Похоже, на этот вопрос есть только два ответа – да или нет. Я думаю, что Крейг не искал моего прощения, а спрашивал у меня, сможет ли простить его Бог. Ему нужно было не просто знать, смогу ли я любить его. Он хотел знать, достоин ли он любви. Я вспоминаю, как сидела на диване в доме родителей и думала, достойна ли я любви. Я вспоминаю, как входила в маленькую церковь и думала, достойна ли я любви. Я вспоминаю. И я вспоминаю, что Мария и родители ответили мне однозначно: «Да!» И Мексиканский залив ответил мне: «Да!» И сегодняшнее небо ответило мне: «Да! Да! Да!» Перед лицом этого неба единственно возможный ответ: «Да!» Истина есть благодать, а благодать не делает исключений. Я – не то, что я сделала. И если это истина, значит, я должна принять как истину, что и Крейг – это не то, что он сделал. Мне нужно сказать ему: «Ты – не то, что ты сделал. Ты любим, и всегда был любим, и всегда будешь любимым. И ты не просто любим, ты и есть любовь. Я не знаю, останусь ли с тобой. Не знаю, смогу ли доверять тебе. Но я могу сказать тебе истину, которую ты забыл. Я могу быть беспристрастным свидетелем любви для тебя. Любовь – это то, из чего ты создан. Благодать даруется свободно всем. Благодать и достоинство твои по праву».

Благодать не делает исключений. Она истинна для всех или ни для кого. Для меня цена благодати – это благодать для Крейга. Но как только я думаю об этом, в моем разуме возникают картины, словно я – копилка, и кто-то бросает в меня монеты. Эти монеты – женские лица, символы тех, с кем Крейг спал годами. Любовь словно спрашивает меня: «Если благодать истинна для тебя, если она истинна для Крейга, значит, она истинна и для них тоже?» И тогда я понимаю, что благодать – это прекрасная, ужасная вещь. Что цена любви очень высока. Что для меня эта цена заключается в том, чтобы я прекратила притворяться иной, не такой, как Крейг и эти женщины. Мое нежелание простить – это всего лишь еще одна простая кнопка. Мы не разные. Мы совершенно одинаковые. Мы – отдельные кусочки рассыпавшегося пазла, и мы заплутали и потерялись. Все мы отчаянно жаждем воссоединения, но пытаемся найти его не там, где нужно. Чтобы положить конец нашему одиночеству, мы используем тела, наркотики и еду. Мы не понимаем, что одиноки, потому что так и должно быть. Потому что мы разбиты на части. Быть человеком – значит быть неполным существом и постоянно стремиться к воссоединению. И порой воссоединение требует времени, доброты и терпения.

Я думаю о Марии, как много лет назад она звала меня:

– Иди сюда. Иди сюда, Гленнон. Иди ко мне. Иди такой, какова ты есть.

– Но, Мария, я молода и напугана. Я не замужем, я беременна, я брошена и одинока.

И она сказала тогда:

– Я тоже. Бог любит нас такими. Иди же.

Если я всей душой стремлюсь к Богу, то и другие тоже могут. Если я хочу оказаться в распахнутых объятиях Бога, если не удовольствуюсь больше разговорами с администраторами на задворках, то как отправлю туда других? Наше искупление реально настолько же, насколько и свободно. Благодать может быть личной только в том случае, если она и универсальна. Моя свобода и свобода других людей соединены неразрывно. Наша единственная надежда ощутить это в полной мере – осознать свое право быть полностью человечными перед лицом Бога. А для этого нужно понять, что Бог уже любит нас безраздельно. И это понимание позволит мне простить Крейга и других женщин, которые любили так несовершенно. Я заплачу цену благодати. Да, благодать истинна для всех нас. Я выбираю всех: себя, Крейга, других женщин – всех нас. И во второй раз за эти несколько дней я плачу в окружении посторонних людей. Я чувствую, что спасена.

Но хотя я плачу от облегчения, словно сбросив с плеч груз всего этого мира, я понимаю, что спокойствие продлится недолго. Стоит выйти из этой комнаты, и я снова почувствую себя потерянной. Страх, гнев и паника захлестнут меня, вытеснив из моей души благодать и истину, как тучи закрывают звезды. Но страх не отменяет идеальной любви, как и тучи не отменяют существования звезд. Я знаю, как найти путь назад, к истине, любви, миру и Богу. Для этого мне нужно просто быть спокойной и дышать, и ждать, когда тучи страха рассеются. И комната начинает казаться мне слишком маленькой, чтобы вместить всю любовь, возникающую в моей душе. Я забираю свой коврик и ухожу.

Я возвращаюсь домой. Сажусь рядом с Крейгом на диван. Он выключает телевизор и встревоженно смотрит на меня.

– Послушай, – говорю я. – Сегодня со мной случилось нечто странное. Я поняла, что мы одинаковые, ты и я. Ты считал, что секс – это любовь. Я считала, что любовь – это выпивка и еда. Мы оба заблуждались. Но это не означает, что нас не любили. Нас любят. Тебя любят. Ты прощен. Ты всегда был и всегда будешь любимым. Такой, каков ты есть. Все будет хорошо. Думаю, все уже хорошо.

В глазах Крейга загорается безумная надежда, и я добавляю:

– Подожди. Это прощение пока еще не личное. Это не означает, что я простила тебя. Я говорю не о себе. Я просто знаю: истина в том, что ты прощен. Тот, кто создал тебя, понимает и любит тебя. И останемся ли мы вместе или разойдемся, с нами все будет хорошо. С тобой, мной, детьми – с нами все будет хорошо. Никто не хочет нас наказывать. Мы в полной, абсолютной безопасности. В конце любой выбранной нами дороги будет искупление – любовь всегда победит.

Крейг какое-то время молчит, обдумывая мои слова. Я смотрю на него и понимаю, что он слушал меня по-настоящему – старался понять каждое мое слово.

– Хорошо, – говорит он после минуты молчания. – Хорошо.

Я ухожу в свою комнату, ложусь на постель и дышу. Я думаю о пропасти между Богом, которого ощутила сегодня, и Богом, которого, как меня учили, я должна была бояться. Мой разум возвращается к той женщине из церкви, которая, услышав Новость, сказала: «Бог дал тебя Крейгу, чтобы ты была его помощницей. Твой долг – помочь ему в этот период». Она была права. Именно этому учили нас в той церкви: слово, которым в Библии обозначается женщина, означает «помощник». Это всего лишь религиозная версия сигнала, который я вечно получала от мира: женщина послана сюда не для того, чтобы жить полной жизнью, а чтобы помогать жить полной жизнью мужчине. Женщины в эпической истории мужчины – актеры второго плана. Я думаю о Керри. Не прыгайте в обручи. Проходите мимо посредственных мужчин и направляйтесь прямо к источнику. Мой взгляд падает на Библию, которую я спрятала после разрыва, – люди начали использовать ее как кнут, чтобы удержать меня на месте или направить туда, где им хотелось меня видеть. Я встаю, беру книгу, открываю ее и читаю с самого начала, когда Бог создал мужчину, и Бог создал женщину, и женщина была названа помощником. Мое сердце сжимается: «Неужели Бог действительно создал меня всего лишь помощницей?»

Я откладываю Библию, включаю компьютер и начинаю искать смысл этого фрагмента. Я пытаюсь найти информацию об оригинальном слове, которое снова и снова переводили как «помощник». И вот на экране появляется разъяснение.

В древнеиудейском языке это самое слово дважды используется в связи с первой женщиной, трижды – при описании мощных армий и шестнадцать раз – в связи с Богом. Это слово: Ezer.

Я ощущаю то самое острое чувство пробуждения, которое возникло на курсах дыхания. Я читаю статью за статьей. Их написали женщины-контрабандисты. Женщины, печатающие собственные деньги и не довольствующиеся ожиданием в очереди. Женщины, решившие обойти фургон с мороженым и получить леденцы бесплатно. И все они говорят мне: «Этот перевод ошибочный. Он неправильный». Я читаю: «Слово Ezer имеет два корня: сильный и благотворный. Наиболее адекватный перевод слова Ezer – Воин».

Бог создал женщину как Воина.

Я думаю о трудностях, с которыми сталкивались женщины. Каждый раз, когда заболевал ребенок, распадался брак, умирал кто-то из родителей или возникали проблемы в сообществе, весь груз на себя принимали женщины. Они забывали о собственной боли и заботились о близких. Когда падали те, кто их окружал, они ухаживали за больными и поддерживали слабых, готовили еду, облегчали печаль и тоску, сдерживали гнев, вселяли любовь и надежду. Они сражались за жизнь – свою и близких, – хотя судьба была против них. Они справлялись с грузом всего мира, лежавшим на их плечах. Они никогда не переставали воспевать истину, любовь и искупление перед лицом безнадежности. Они неутомимо и яростно творят рядом с Богом. Они создают прекрасные миры из ничего. Разве не были женщины Воинами всегда?

Слабость Крейга вызвала у меня отвращение. Он не смог исполнить роль непогрешимого героя, навязанную ему миром – и мной. Но, глядя на свое сильное, трезвое тело, я думаю: «А что, если я неправильно распределила роли? Что, если Крейгу никогда и не нужно было быть моим героем? Что, если Крейгу не нужно было быть сильным, потому что сильна я сама? Что, если Крейгу не нужно было любить меня идеально, потому что у меня и без того есть идеальная любовь? Что, если я и есть тот Воин, который мне необходим? Что, если я сама – мой собственный чертов герой?»

Исцеление – это возможность не быть. Мое исцеление – это процесс расставания с костюмами. Костюм за костюмом, костюм за костюмом. И вот я уже стою перед Богом, нагая и спокойная, раскрывшая свое истинное обличие. Я перестала быть. И вот она я – Воин. Раздевшаяся для битвы. Сильная и благотворная. Инь и ян. Полная и не нуждающаяся в дополнении. Посланная на бой за все, что стоит сражения. Я буду сражаться за истину, красоту, доброту, смелость, любовь. Я вступлю в боль и любовь с широко открытыми глазами и сердцем. Я выдержу все испытания, потому что верю в то, что моя сила, любовь и свет сильнее мрака. Теперь я знаю свое имя. Воин Любви. Я вышла из любви, и я есть любовь, и я вернусь в любовь. Любовь изгоняет страх. Женщина, осознавшая свою истинную суть, становится самой мощной силой на земле. Никакой мрак, позор и боль мира не могут победить ее.

Я думаю обо всем этом и чувствую, как выпрямляется моя спина. Я начинаю дышать животом. Я смеюсь.

14

Прощение

На следующей неделе я собираю чемоданы и отправляюсь в Мичиган на свое самое серьезное и крупное выступление. Это мероприятие планировалось за несколько месяцев, поскольку моя книга оказалась очень популярной. Я чувствую себя слишком неуверенно, чтобы выступать перед большой аудиторией. Может быть, я и воин, но весьма нерешительный. Я знаю, что на этой сцене для моей представительницы места не будет. Меня пригласили, потому что в книге я не побоялась продемонстрировать свою уязвимость, и мне придется показать слушателям свое истинное «я». Но сейчас явно не самое подходящее для этого время.

В аэропорте меня встречает сестра. И вот уже в ее руках мои чемоданы, а на плечах – вся организация нашей поездки, чтобы я могла целиком сосредоточиться на выступлении. Когда объявляют мое имя, я поднимаюсь на сцену, не обращая внимания ни на кого, кроме сестры. Ее взгляд твердый и уверенный, она высоко держит голову. «Все в порядке, – словно говорит она. – Что бы ни произошло, мы уйдем отсюда вместе». Прежде чем начать, я делаю глубокий вдох – и вместе с воздухом впитываю ее уверенность. Главное для меня сейчас – сделать так, чтобы сестра гордилась мной. А Богу я говорю то, что всегда говорила перед выходом на сцену: «Вот, я раскрылась, теперь твоя очередь».

Я рассказываю о психиатрической лечебнице, о том, как порой по ней скучаю. Я рассказываю слушателям, что оказалась в больнице из-за своей зависимости, а зависимость возникла отчасти из-за моей предрасположенности, а отчасти из-за предрасположенности нашего мира. Я говорю, что правила большого мира всегда пугали меня, и я пряталась за едой и спиртным. Я говорю, что любая зависимость – это маленькое, безопасное тайное место, где прячутся чувствительные люди. Они хотят знать, что единственными, кто может причинить им вред, могут быть только они сами. Мы можем контролировать уровень боли. Никаких сюрпризов. Конечно, главная проблема зависимости заключается в том, что она причиняет боль всем, кого мы любим, приводит некоторых из нас в психиатрическую больницу или того хуже. Я объясняю, что полюбила больницу, потому что это был маленький мир и его правила казались мне безопасными. Там были правила относительно того, как слушать и говорить. Там нам преподали уроки прощения и смелости. Люди не скрывали своих шрамов, и их положение сразу было понятно. Там не было места представителям. Я рассказываю слушателям, что плакала, когда мне нужно было уходить. Я объясняю, что и двадцать лет спустя все еще чувствовала себя потерянной и напуганной большим миром. И из-за этого искала маленькие миры с другими, более мягкими правилами. Такими мирами для меня были семья, церковь, восстановительные группы, родительство, дружба, мой блог, искусство. Там я могла исследовать свою человечность и подталкивать других людей к тому же. В таких местах всегда можно быть по-настоящему человечным.

Я говорю, что, несмотря на весь страх, горжусь собой – такой, какова я есть. Потому что наконец мне стало понятно, что я – не отброс общества, а глубоко чувствующий человек в жестоком мире. У нас есть выбор: мы можем быть либо идеальными и вызывающими восхищение, либо реальными и любимыми. Нам нужно решить. Если мы выбираем совершенство и восхищение, нам придется отправить в мир своих представителей. Это безопасный, но очень одинокий вариант. Я рассказываю, что сама выбрала реальность и любовь, хоть это и рискованно. Чтобы меня полюбили, я должна позволить узнать себя, а для этого придется выходить в реальный мир самой, выпустить свое истинное «я». Это больно, но еще тяжелее ощущение, что тебя никто и никогда не узнает. Боль от неузнанности – единственная, которую невозможно вынести.

«Спасибо, что пригласили меня», – заканчиваю я.

Я поворачиваюсь, спускаюсь со сцены и выхожу в ярко освещенный пустой вестибюль. Сестра каким-то чудом уже оказывается там. Она обнимает меня и говорит:

– Ты сделала это! Не могу поверить, что ты сделала это! Ты была такой красивой, такой настоящей, такой сильной! Они все встали! Они устроили тебе овацию стоя! Ты убежала слишком быстро и не видела этого.

Она прижимает меня к себе, и у меня начинает кружиться голова от выброса адреналина, от чувства облегчения и любви. Сестра обнимает меня, и я понимаю, что слушатели устроили овацию стоя истине. Они захотели услышать истину и поняли ее.

– Пошли, – говорит Аманда. – Нам надо что-нибудь съесть.

Сестра берет меня за руку, и мы направляемся к выходу. И тут мы слышим голос сзади:

– Гленнон! Гленнон! Подождите!

Мы оборачиваемся и видим седую женщину, которая спешит к нам. Подойдя, она говорит:

– Спасибо, что подождали меня. Я только что слушала ваше выступление. Вы были прекрасны! В программе я увидела, что вы из Неаполя. Я когда-то жила там и точно знаю, в какую церковь вам нужно пойти. В каком районе вы живете?

Я отвечаю. Лицо женщины светлеет.

– Запишите этот адрес. Это ваше место. Церковь находится всего в двух кварталах от вас. Это то самое место, о котором вы говорили. Там вы сможете быть человечной в полной мере.

– Отлично! Спасибо! – восклицаю я, но в глубине души думаю: «Ни за что на свете!»

На следующий день я возвращаюсь домой. Я медленно еду по своему району, осматриваясь вокруг. На углу, мимо которого я проезжала сотни раз, стоит церковь. Она ярко освещена и выделяется на фоне вечернего неба. Я выхожу из машины, чтобы посмотреть. Белый шпиль выше самой высокой пальмы поблизости. Я ощущаю острое, непреодолимое желание войти. Я вижу золотой свет, пробивающийся сквозь окна. Мне кажется, что за этими окнами скрывается теплая комната с мерцающими свечами. Там Мария ждет уставших ночных путников. Может быть, там я смогу снять туфли и почувствовать мягкий ковер под ногами. На парковке нет других машин. Мне кажется, что церковь, где нет людей, будет единственной безопасной церковью для меня. Но я не вхожу, потому что не могу рисковать – а вдруг меня снова пригласят в официальный кабинет. И я еду домой, разбираю вещи, залезаю в постель со своим компьютером и начинаю изучать соседнюю церковь.

Судя по интернет-сайту, эта церковь вполне безопасна, но мне нужно точно знать все ее тайные правила. В следующее воскресенье во время службы я медленно проезжаю мимо церковной парковки, изучая листовки на бамперах машин прихожан. Я вижу политические листовки обеих партий. Вижу листовки, посвященные охране окружающей среды и мирному сосуществованию. Я не вижу ни одного неприятного для меня лозунга, поэтому решаю попробовать.

В следующее воскресенье мы вместе с Крейгом идем в эту церковь. Нас встречают доброжелательные седые дамы в костюмах и туфлях на высоких каблуках. С улыбкой они вручают нам церковную литературу и провожают в зал. Крейг направляется к скамье, расположенной подальше от алтаря, но я качаю головой и смело иду вперед. Крейг неохотно следует за мной. Звучит орган, и первые же ноты заполняют мою душу. И вот выходит седовласый хор. Они поют старомодный гимн. Мне кажется, что мое сердце расширяется, как воздушный шарик. Оно вот-вот вылетит из тела. Я пытаюсь сохранить контроль, потому что мне не хочется слишком уж раскрываться в незнакомом месте. Мне нужно держать себя в руках. Но вот на кафедру выходит лысоватый священник и начинает проповедь. Он говорит так мягко и откровенно, что я отпускаю на волю свое сердце и слушаю с безграничным доверием.

Этот священник говорит о том, что он здесь не для того, чтобы создавать дополнительный барьер между Богом и людьми. Он – для того, чтобы все барьеры устранить. Он говорит о потребности в вере мягкой и открытой, а не закрытой и воинствующей. Он говорит о своих друзьях – мусульманах, атеистах и евреях. И каждый из этих друзей обладает мудростью, которая необходима всем. Он осуждает наших и мировых лидеров, которые тратят миллиарды долларов на войну и ни цента на миротворческие усилия. Он осуждает христиан, выступающих за налоговые льготы для богатых и ничего не делающих для бедных. Он рассказывает о бдении при свечах, на котором был накануне. Эта церемония проводилась в память чернокожего юноши, убитого во Флориде, когда он пришел к своей подружке. Эту смерть священник называет не трагической случайностью, а прямым результатом нагнетания страха и откровенного расизма. Он призывает своих белых прихожан задуматься над этой проблемой. Проповедь очень смелая. Я обращаю внимание на то, что священник никогда не использует местоимений, говоря о Боге. Для него Бог – не мужчина. А рассказывая о людях, он всегда говорит «она или он». Он очень тщательно подбирает слова, поскольку они являются частью его послания. Его язык я назвала бы «любовью». Любовь тщательна и любовь смиренна. Этот человек тщателен и смиренен. Своим голосом он поднимает на поверхность тех, о ком давно позабыли. Свобода дает ему возможность возвращаться и сражаться за тех, кто еще не обрел свободы. Последние становятся первыми – даже в тех словах, которые он выбирает. Я не вижу нигде образов Марии, но по речи священника чувствую, что божественная женственность в его церкви живет и чувствует себя в безопасности.

После службы мы с Крейгом выходим из церкви. К нам подходит женщина, на ее лице искренняя улыбка, в глазах сквозит любопытство. Я пытаюсь расслабиться. Здороваясь, я обращаю внимание на значок в форме запятой на ее лацкане. Женщина замечает мое внимание, поднимает руку, трогает значок и поясняет:

– Запятая, потому что Бог еще говорит. – О, – отвечаю я. – Да, конечно. Мы пришли в эту церковь, потому что в Трэверс-Сити я встретилась с одной женщиной, и она сказала, что это место идеально нам подойдет.

Я описываю женщину, и моя собеседница улыбается:

– Это Кэти! Она была здесь священником. Поразительная, блестящая, сильная женщина! Она была католической монахиней, а потом стала священником епископальной церкви. Знаете, она участвовала в марше Мартина Лютера Кинга. Добро пожаловать к нам. Я – Чарнли. Очень приятно познакомиться. – Чарнли указывает на священника: – А этот парень – мой муж.

Я улыбаюсь. Мне нравится, что она представилась не женой священника, а назвала его своим мужем. По дороге домой Крейг смотрит на меня и говорит:

– Это то, что нам надо, верно? Тебе не кажется, что это место просто создано для нас?

– Да, – киваю я. – Может быть.

На следующей неделе мы снова приходим в церковь. В конце службы преподобный Рон и преподобная Бев объявляют, что в церкви скоро будет третий священник, Доусон. Прихожане аплодируют. А я перестаю задерживать дыхание. Я решаю рискнуть и остаться в этой семье. Нет, я не думаю, что здесь никогда не испытаю боли. Но меня окружают такие люди, от которых я могу принять боль. Я доверяю правилам этой церкви. Познакомившись с новым священником, преподобным Доусоном, я официально присоединяюсь к конгрегации.

Я все еще боюсь доверить этому институту детей, поэтому договариваюсь о встрече с детским священником, Нэнси. Она несколько часов беседует со мной в своем кабинете. Я рассказываю ей о своих страхах. Меня беспокоит, что мои дети могут узнать о Боге нечто такое, что им потом придется забыть. Я говорю, что моей семье нужна церковь, которая поможет нам научиться любить себя без стыда, других – без предубеждений и Бога – без страха. Нам нужна церковь, которая даст мне и моим детям возможность дышать и развиваться и никогда не будет подавлять наше несогласие, сомнение или вопросы. Нэнси спокойно меня слушает. Она принимает меня всем сердцем и разумом. Когда я умолкаю, она спрашивает:

– А вы поможете мне учить ваших детей? Вы поможете мне учить их той любви, о которой только что говорили?

Ее слова меня поражают. Я долго смотрю на нее, обдумывая это предложение, а потом отвечаю:

– Да! Да, я готова.

Так я становлюсь проповедником Евангелия Любви.

Каждую неделю я занимаюсь с детьми наших прихожан. Я рассказываю им о Боге пола ванной. Я говорю им, что путь Иисуса – это любовь, что многие из тех, кто пользуется его именем, не идут этим путем, а те, кто никогда не произносит его, тем не менее твердо стоят на пути бескорыстной любви. Я говорю детям, что вера – это не клуб по интересам, а течение, которому следует отдаться всей душой. Я рассказываю им, что они почувствуют это течение, когда станут добрее и мягче, более благодарными и открытыми. Они должны почувствовать, что их тянет к людям, которых они боятся, и тогда в них возникнет любовь и исчезнет страх. Я рассказываю детям, что чаще всего в Библии повторяются слова «не бойся» и «помни». Наша человеческая семья расчленена, потому что всех нас научили бояться друг друга. Чтобы обрести мир, мы должны позволить любви вернуть нас друг другу. Вспомнить – и соединиться. Я рассказываю, что мы – отдельные фрагменты одного и того же пазла, поэтому, причиняя боль друг другу, мы причиняем боль себе. Я говорю, что в моем представлении рай – это собранный пазл, но они не должны ждать некоего воссоединения в ином мире. Нужно строить рай на земле здесь и сейчас – обретать Царствие Небесное прямо сегодня. А для этого нужно относиться к каждому чаду Божию как к родному человеку. Я учу детей быть смелыми, потому что они – чада Божии, и быть смиренными, потому что и все остальные люди тоже чада Божии. Мы принадлежим друг другу.

Я говорю детям, что Бог любит их – любит яростно, безумно, нежно, целиком и полностью, без каких-либо оговорок. Я говорю, что в них нет ничего, чего следовало бы стыдиться. Я становлюсь мегафоном для тихого внутреннего голоса, который наконец-то смог вырваться наружу. И этот голос говорит каждому из нас: «Ты! Я люблю тебя! Я создал тебя, и я принимаю все, кем бы ты ни был, или есть, или будешь. Ты не можешь сделать ничего, чтобы я любил тебя сильнее. И ты не можешь сделать ничего такого, что заставило бы меня любить тебя меньше. Такова жизнь. Поэтому перестань прятаться, перестань ждать и живи сейчас! Поднимайся и танцуй со мной!» Каждый раз, когда я гляжу в глаза десятилетней девочки и говорю, что она прекрасна и любима, что ей не нужно прятаться, чтобы иметь возможность дышать, я понимаю, что обращаюсь к себе десятилетней. Не прячься. Ты в безопасности. Ты принадлежишь мне, и ты драгоценна. Не бойся. Помни.

Проходят месяцы. Дети учатся в школе. И вот неожиданно приходит осень. С момента, когда я узнала Новость, прошел год. Я чувствую, что течение смягчило меня и несет по направлению к Крейгу. Я изо всех сил сопротивляюсь этому течению. Я боюсь подчиниться ему. Однажды я прихожу к Лиз и говорю:

– Я все обдумала. Похоже, я действительно не Ганди. И не Эльза. Я не помощник, и я не канарейка. Я – Воин.

Она улыбается и вопросительно поднимает брови.

– Я стала воспринимать себя как треугольник: тело, разум, дух, – поясняю я, и Лиз одобрительно кивает. – Я – троица, верно? Однажды я смотрела на этот треугольник, и мне открылась мудрость Библии, где говорится: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим». Мне кажется, я знаю, как любить разумом и душой. Я люблю разумом, когда пишу, читаю и думаю. Это моя интеллектуальная жизнь. Я люблю душой, когда молюсь, медитирую, забочусь о других. Это моя духовная жизнь. Я создала эти жизни. Они подчиняются моим правилам, а не навязанным мне кем-то другим. Но мне трудно соединить тело с разумом и душой. Я понимаю, что должна жить и любить с помощью собственного тела. Но необходимость «любить телом» заставляет меня думать о сексе. И эта мысль меня парализует. Не могу представить, что когда-нибудь стану доверять Крейгу настолько, чтобы заниматься с ним сексом. Секс не принес мне ничего, кроме боли. Почему я должна проходить через это снова? В этом нет смысла.

– Доверие требует времени, – немного подумав, говорит Лиз. – Близость между людьми подобна горе. Секс – это вершина, а вы с Крейгом пока еще у подножия. Невозможно прыгнуть прямо на вершину – вы уже это пробовали. Вы пропустили подъем, а истинная близость формируется именно на подъеме. Вам нужно подняться вместе. Шаг за шагом. Сначала то, что нужно сделать у подножия. Давайте поговорим об объятиях и поцелуях.

– Хорошо. Мне не нравятся объятия и поцелуи. От объятий Крейга я вся сжимаюсь. Я занимаюсь какими-то важными делами, а он останавливает меня посреди кухни, хватает и прижимает к себе – слишком сильно и слишком надолго. Я воспринимаю эти действия не как любовь, а как желание контроля. Они вселяют в меня страх. Его объятия слишком уж навязчивы.

– Ну ладно. А что насчет поцелуев? О чем вы думали раньше, когда целовались с Крейгом?

– О чем я думала? Кто сказал, что это важно и приятно? – вот о чем я думала. Кто был тем первым человеком, который воскликнул: «О! У меня идея! Давайте будем засовывать языки в рот друг другу!»? Наверное, этому парню хотелось, чтобы женщина заткнулась, и с ней можно было заняться сексом. В этом для меня весь смысл поцелуев: молчание и подозрительность. Секс – это цель, а поцелуи – это средство. Поцелуи – это ступенька к следующему желанию мужчины. Меня это обижает. – Лиз смотрит на меня, и ее брови снова поднимаются. Я быстро добавляю: – Знаю, знаю. Я – безнадежный романтик.

– Все это происходит в вашей душе, – отмечает Лиз. – А вслух вы об этом говорите? Вы рассказываете Крейгу о своих чувствах и мыслях?

– Конечно же нет. Я просто жду, когда все кончится.

– Ваши чувства и мысли ценны, Гленнон. Вы имеете право на них. Они глубоки, и вы не должны их стыдиться. Но вам нужно поделиться ими с Крейгом или с человеком, который вам близок. Сразу же. В тот же момент. Вы должны доверять своим чувствам и высказывать их. Когда разум говорит одно, а тело – другое, возникает ошибка коммуникации, своеобразное расчленение. Вам нужно воссоединение, Гленнон. Только тогда ваш разум и тело смогут работать вместе. Когда вы сердиты, напуганы или чувствуете, что вас используют, не притворяйтесь другой. Скажите правду всем своим существом, всеми его частями. В ваших чувствах нет ничего плохого, но притворство никому еще не шло на пользу. Брак – это долгий процесс познания друг друга и обретения близости, минута за минутой. А вы все больше отдаляетесь друг от друга и с каждым днем чувствуете себя все более одинокой. – Лиз продолжает: – Крейг тоже упорно над этим работает. Он начинает высказывать свои потребности и чувства словами, а не только телом. Вы воспринимаете секс как нечто мрачное, постыдное, безличностное. Крейг точно так же относится к словам. Вы оба воспринимаете эти аспекты как способ использовать других ради удовлетворения своих потребностей. А вам нужно видеть в них возможность дарить и принимать любовь. Вы оба прошли через темные подвалы, через алкоголь и стыд. Вот почему в вас и сегодня живет этот стыд. Вот почему все кажется вам неправильным и ненужным. Вам обоим нужно многое забыть и многому разучиться. У вас было много секса, но ни один из вас не ощущал истинной близости друг с другом – и вы не были близки ни с кем больше. Вы оба стоите еще в самом начале. У самого подножия горы. – Лиз вздыхает и твердо говорит: – Скажите Крейгу, что он может вас снова обнимать. Оставайтесь в этой точке столько, сколько понадобится. Мы будем двигаться медленно, чтобы вы чувствовали себя в безопасности. Предлагаю вам на этой неделе поработать над объятиями. Я хочу, чтобы, когда Крейг будет вас обнимать, вы доверились себе целиком и полностью. Осознайте свои мысли и чувства в этот момент, а потом честно поделитесь ими с Крейгом.

На следующий день я стою на газоне возле своего дома и держу собаку на поводке. Напротив останавливается мусоровоз. С него спрыгивает мужчина в спецовке, направляется к мусорным бакам моего соседа и вдруг останавливается и смотрит на меня. Агрессивность его взгляда кажется мне очень интимной и в то же время угрожающей. Я задерживаю дыхание. Я уговариваю себя не делать глупостей. Я в безопасности. Конечно же я в безопасности. Нас разделяет двенадцать футов, и мы смотрим друг на друга. Я приветливо киваю. Он поворачивается к водителю, а потом они хмыкают. Я замираю. Глаза мужчины блестят. Он подносит ко рту большой и указательный пальцы, готовясь громко свистнуть. И снова смотрит прямо на меня. Но его действия не имеют ко мне никакого отношения. Это меня не касается. Я оказалась просто объектом шутки, которой обменялись мужчины. Во мне разгорается ярость. Я вне себя. Я вышла погулять с собакой на свою тихую улицу, а этот мужчина испортил мне все настроение. Я уже готова устроить скандал, но потом говорю себе: «То, что происходит с тобой, нужно выражать словами». Я вспоминаю, что нет смысла думать о том, что я должна чувствовать, а что не должна. Важны мои истинные чувства, и притворяться больше не нужно. А чувствую я страх и гнев. Я чувствую всепоглощающую ярость: женщина должна иметь возможность гулять со своей чертовой собакой, не боясь, что к ней пристанут незнакомые мужчины. Я чувствую, что устала бояться мужчин. И во мне происходит воссоединение – прямо здесь, на газоне перед моим домом. Я пристально смотрю в глаза мужчине, указываю на него свободной рукой и говорю:

– НЕТ! НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО! Не делай этого со мной!

Я сама поражена твердостью и яростью, звучащими в моем голосе. Теперь инициатива принадлежит мне. Теперь от ужаса замирает мужчина. Он опускает пальцы. Мы какое-то время смотрим друг на друга, словно в детской игре. Я не отвожу взгляда. Взгляд отводит он.

– Простите, мэм, – бормочет мужчина.

Я перевожу дух и киваю. Мусорщик отворачивается, вываливает бак моего соседа в мусоровоз, прыгает на подножку и стучит по борту машины кулаком. Это сигнал водителю, что можно трогаться. Я провожаю машину взглядом. Вокруг все спокойно.

Я оглядываюсь по сторонам. Я по-прежнему на собственной улице перед собственным домом. Я выгуливаю свою собаку. Я не предала себя. Я отстояла свою честь. Отстояв свою честь, я отстояла и честь мужчины, и пространство между нами. Я напомнила ему, что мы оба – люди. Я посмотрела ему в глаза и сказала: «ВОТ ОНА Я. Я ЗДЕСЬ. Я – нечто большее, чем ты видишь. У меня есть не только тело, но и душа и разум. И я вся говорю тебе «НЕТ». Не делай этого со мной». Я смотрела в глаза мужчины и демонстрировала ему свою личность. И во мне он увидел себя. Вот почему он опустил пальцы. Его глаза сказали мне: «Простите. Я не понял вас». Я молча стою на улице и думаю: если я смогла поступить так с незнакомцем, нельзя ли сделать то же самое с собственным мужем?

Вечером я мою посуду. Крейг подходит сзади, обнимает меня и прижимает к себе. В его объятиях я испытываю страх и надежду. Я выжидаю несколько минут, но он меня не отпускает, и это мне не нравится. Это слишком много и слишком быстро. Я не просила обнимать меня. Я внимаю внутреннему голосу и высказываю свои чувства Крейгу. Он все еще обнимает меня, и я говорю в раковину:

– Я знаю, ты пытаешься быть любящим, но такие действия не говорят мне о любви. Я хочу, чтобы меня пригласили в любовь, а не напали из засады. Когда ты хватаешь меня, я испытываю обиду и раздражение. А потом считаю себя стервой из-за собственных чувств. Это ни к чему хорошему не приведет. Я хочу, чтобы ты понял меня и научился уважать такой, какова я есть. Нельзя просто набрасываться. И не нужно обнимать так крепко. Я чувствую себя в ловушке, и мне хочется положить этому конец. Мне кажется, что ты забираешь мои силы. Я меньше тебя и не хочу думать об этом каждый раз, когда мы обнимаемся.

Я стою, смотрю в раковину и жду, когда мир начнет рушиться, потому что я только что вслух призналась в том, что по моим венам течет ледяной холод. Я только что нарушила все неписаные правила вселенной относительно того, что мир в семье зависит от готовности женщины с улыбкой переносить малые и большие несправедливости. Я нарушила кодекс, который гласит, что я должна быть благодарна за все, что получаю, и должна притворяться в том, что любовь мне нужна больше, чем свобода. Но я стою на кухне и ощущаю не только страх, но и возбуждение. Я хотела сказать это с того момента, когда мне исполнилось пятнадцать лет. И вот я это сделала. Я только что стала самой собой. Может быть, я и стерва, но я свободна. Я выпустила свое истинное «я» и позволила себе признать, что мои внутренние чувства ценны – просто потому, что они мои.

Может быть, во мне нет ничего ужасного и неправильного. Может быть, я просто женщина, которая в силу своих личных особенностей любит, чтобы ее обнимали по-другому. Может быть, ее мужу стоит узнать эту особенность своей жены. Может быть, он даже желает это знать, потому что хочет, чтобы она чувствовала себя в безопасности, была любимой и счастливой. А может быть, и нет. Может быть, он уже знает это, но считает свои потребности более важными. Он может и обидеться на меня за то, что я только что сказала. Но когда Крейг отпускает меня, я думаю, что лучше навечно потеряю его, чем снова соглашусь потерять саму себя. Я никогда больше не предам себя. Я это твердо знаю. Эта мысль удивляет, пугает и утешает меня. Вот она я, Крейг. Это настоящая я. И настоящей мне не нравится, как ты меня обнимаешь. Лучше ты обидишься на настоящую меня, чем будешь любить ту, кем я не являюсь.

Я все еще стою лицом к раковине, когда Крейг говорит:

– Мне понятно, что ты чувствуешь себя именно так. Прежде чем обнять, я увидел тебя и испугался. Я так боюсь потерять тебя! Я каждый день боюсь, что ты уйдешь. Мне просто хотелось ощутить тебя. Мне нужно было сказать тебе о своих чувствах, а не бросаться с объятиями.

На следующее утро Крейг оставляет на моем столе записку: «Привет! Сейчас 11.30. Встретимся на кухне в 13.00, чтобы обняться перед обедом?» Поначалу мысль о том, что наши отношения свелись к этому, унижает меня. Приглашение к объятию на маленькой картонке? Но потом я испытываю глубокое облегчение от того, что мы пришли к этому. Я чувствую себя в безопасности. Я понимаю, что мои желания и потребности важны и значимы. Я иду на кухню. Крейг смотрит на меня и говорит:

– Спасибо. Я не буду требовать от тебя ничего больше. Просто побудь со мной минутку.