Один момент, одно утро Райнер Сара

14 ч. 05 мин

– Боже, похоронный распорядитель – дама, – говорит Филлис, взглянув на вывеску над окном:

ДИРЕКТОР ПОХОРОННОГО БЮРО

БАРБАРА РИД И СЫНОВЬЯ

– Да, – говорит Карен. – Честно говоря, это бюро просто ближайшее, но я несколько раз здесь проезжала и подумала, что оно выглядит вполне нормально. Всегда гадала, что за этими шторами, но никогда не думала, что узнаю.

На витрине перед аккуратным занавесом виден странный ассортимент. Центральное место занимает большой крапчатый серый мраморный крест, мрачный, безобразный. По обе стороны от него два венка соответствующего вида – Карен заметила, что их регулярно меняют, и на этой неделе из гигантских ваз в виде урн торчат лилии, плющ и пальмовые ветви. Карен обратилась в это похоронное бюро не из-за этих предметов, а потому что по витрине разбросаны ракушки всевозможных форм и размеров, отполированные морем камешки и гигантская морская звезда. И последнее, но не по важности, – с обеих сторон от ваз – симметрия явно играла роль – две миниатюрные репродукции: слева Брайтонский павильон во всей своей безумной барчной красе, а справа Брайтонский мол с ярмарочными аттракционами и сияющими огнями. Общий эффект получился в высшей степени странный, но, слава богу, не мрачный.

– О-о-о, мы идем сюда? – спрашивает Люк. Он и Молли много раз стояли здесь, прижавшись носами к стеклу.

– Да, – говорит Карен и толкает входную дверь.

Звенит колокольчик, и они оказываются в мире пастельно-розового английского ситца и полированного красного дерева – кич явно не ограничился фасадом здания.

На каждом столе – похожая на салфетку скатерка, на каждом стуле – кружевная подстилка. Даже абажуры отделаны рюшами, как викторианские женские панталоны.

– А, миссис Финнеган!

К ним выходит женщина в блузке абрикосового цвета и узкой черной прямой юбке. Она загорелая, полная, а ее волосы выкрашены в слишком яркий для ее возраста красноватый цвет, так что в целом она напоминает отчасти тыкву, отчасти помидор, но нельзя сказать, что это совсем непривлекательно – ее лицо приветливо, улыбчиво, и Карен благодарна тому, что она не отвратительна.

– Да, – говорит Карен.

– Я Барбара Рид, похоронный распорядитель. Вчера я говорила с вашим деверем.

Алан приходил поздно вечером, перед самым закрытием.

– Сегодня утром он оставил одежду для вашего мужа.

– Зовите меня Карен, – говорит Карен, пожимая ей руку. – А это Филлис Финнеган, моя свекровь.

– Здравствуйте, – говорит Барбара. – Очень сочувствую вашей утрате.

– Спасибо, – отвечает Филлис. Она вот-вот расплачется.

– А это, должно быть, ваши дети? – Барбара улыбается им: – Как вас зовут?

– Люк, – говорит малыш.

Молли молчит и, прячась за широкую мамину юбку, засовывает в рот большой палец.

– Извините, это Молли. Она иногда немного застенчива, – извиняется Карен. – Можешь поздороваться, Молли.

– Ничего, – говорит Барбара. – Конечно, такое событие несколько всех ошеломило.

– Можно мне пойти посмотреть на мол? – спрашивает Люк.

– Конечно, – разрешает Барбара. – Хочешь, я подниму занавес, чтобы было лучше видно?

– Да, пожалуйста.

– Только ничего не трогай, – предупреждает его Карен.

Пока сынишка отвлечен, Барбара продолжает:

– Тело вашего мужа доставили пару часов назад.

– Да.

– И я все приготовила, чтобы вы увидели его в одном из наших залов.

– Спасибо.

– Потом нам надо будет как-нибудь обсудить подробности похорон, но сейчас, пожалуй, не время.

– Я бы предпочла, чтобы рядом не было детей.

– Разумеется. Итак, – Барбара смотрит на всех по очереди и наклоняется к юбке Карен, чтобы поймать взгляд Молли, – насколько я понимаю, вы пришли повидать вашего папу.

– Да, – говорит Люк, отходя на шаг от мола. – Мы принесли ему рисунки.

– Можно посмотреть? – просит Барбара.

Карен достает из сумки и дает Люку его рисунок.

Он с гордым видом показывает.

– С ума сойти! – восхищается Барбара. – Это ты?

– Да. Это я, а это мама, а это папа и Молли.

– Я вижу, – говорит Барбара и обращается к Карен: – Как он хорошо рисует!

Карен улыбается. Барбара не первая заметила это: Люк унаследовал талант отца. А особенно мило, что он, похоже, имеет и склонность к дизайну: в его рисунках скрупулезно изображены все подробности, он фиксирует каждый узор, каждый штрих. Например, она точно узнает, в какой кофточке он ее изобразил, по крошечным пурпурным цветочкам, и он не забыл нарисовать заплатки на джинсах у Саймона, точно как в жизни.

– Ты тоже что-то нарисовала? – спрашивает Барбара Молли.

Молли появляется из-за маминой юбки. Карен дает ей другой лист бумаги, чтобы она показала сама.

– Это Тоби, – объясняет Молли.

– Тоби – это наш котенок, – поясняет Карен.

В отличие от рисунка Люка, эти караули требуют пояснений.

– Великолепно, – говорит Барбара. – Я уверена, папе понравится. Так вы готовы? – Она поворачивается к Карен: – Вы объяснили им немного, чего ожидать?

– Да.

– Тогда пойдемте со мной.

И она ведет их за дверь в зал.

Там на носилках стоит гроб. Оттуда, где они стоят, не видно, что внутри.

– Мне страшно, – говорит Люк.

До сих пор он был так отважен, что теперь Карен застигнута врасплох. Но она знает, что делать.

– Хочешь, чтобы я взяла тебя на руки?

– Да, – кивает Люк.

Карен кладет сумки и поднимает его.

– Мне тоже страшно, – говорит Молли.

– Хочешь, чтобы я тебя взяла? – предлагает Филлис.

– Да, – говорит Молли, и Филлис поднимает ее.

Все вчетвером они приближаются к гробу. Карен думает, что знает, чего ожидать, и все же запах цветов в сочетании с химикалиями – вероятно, бальзамическими средствами – кажется тошнотворно сладким, чрезмерным. Тревога за детей и этот запах вызывают гнетущие чувства, и к горлу подкатывает тошнота. Карен глотает слюну, чтобы справиться с ней: нужно быть сильной.

Саймон лежит на кремовом шелке, и его лицо стало более серым по сравнению с прошлым разом. Никаких следов вскрытия, и все же такое впечатление, что сам Саймон еще больше удалился из своего тела. Но в то же время, как ни странно, он все так же похож на ее Саймона. Боже, как хочется, чтобы он заговорил! Он в костюме, в белой рубашке с галстуком, которые они с Филлис и Аланом выбрали вчера вечером. От этого он выглядит очень серьезным и официальным, не таким, как она привыкла его видеть. Первым делом, приходя с работы домой, он расстегивал воротник и распускал галстук – не выносил, когда его что-то стесняло. Карен представляет, как ему хочется это сделать сейчас.

Она подумывала сегодня утром, не заменить ли одежду, но что бы она принесла взамен? Костюм, который они подобрали с Филлис и Аланом, очень респектабельный, они выбирали его вместе, и хотя ей лично Саймон больше нравился в повседневной одежде, казалось неправильным, если его похоронят в просторном толстом джемпере или свитере. Все равно теперь у него есть халат – часть менее официального Саймона.

Филлис, стоящая рядом с ней, вскрикивает, не в состоянии сдержать чувства.

Для нее это ужас, думает Карен. Она опускает Люка на бедро, чтобы удержать его одной рукой, а другой рукой сжимает плечо Филлис.

Все четверо молча замирают, глядя на тело Саймона.

– Можно его потрогать? – спрашивает Люк.

Карен смотрит на Филлис, та кивает.

– Ладно. Просто проведи рукой по его щеке.

Она наклоняется, чтобы Люк мог перегнуться через край гроба.

– Ему холодно? – спрашивает Карен.

– Да. Почему?

– Потому что кровь больше не течет в папином теле. Знаешь, когда порежешься, течет кровь? Это потому что твое сердце ее качает по всему организму. По рукам, – Карен проводит по его рукам до кончиков пальцев, – сюда… и обратно. И также по ногам, – она проводит рукой по ногам до самых туфель, – и обратно. А у папы сердце остановилось и больше не качает кровь, вот почему папе холодно.

– Можно мне его пощупать? – спрашивает Молли.

– Конечно, можно, – говорит Филлис.

Молли нагибается и тоже трогает щеку Саймона, маленькие пухленькие пальчики касаются старой мужской кожи.

– Значит, папа умер? – спрашивает Люк.

– Да. Это только папино тело. А сам папа теперь на небесах.

Она старается быть прямой, насколько это возможно. Конечно, неопределенные ответы только запутают и встревожат обоих.

– Но как же он туда попал, если он здесь?

Карен пытается найти ответ попроще:

– Его тело здесь, а его душа там. – Она глубоко вздыхает. – Ну… не хотите положить ваши рисунки в папин специальный ящик?

Они кивают – оба все еще сжимают рисунки в руках.

– Тогда почему бы не положить их сюда? – предлагает она, беря рисунок Люка и засовывая его под крышку гроба, чтобы не упал. Потом берет рисунок Молли и делает с ним то же самое. – А теперь, может быть, ваши игрушки попрощаются с папой? Они лежат в большом мешке у двери, если сможешь его принести, Люк.

Люк соскакивает на пол и приносит. Карен берет Синего крокодила и протягивает сыну.

Люк в нерешительности закусил губу.

– Я! – Молли тянется к принцессе Авроре.

Карен протягивает дочке куклу.

– Наклонись туда с Авророй, чтобы она поцеловала папу. Папа любит, когда его целуют, ты же знаешь.

Карен понимает, что путает понятия о теле и душе Саймона, но она сочиняет на ходу, без подготовки. Филлис подносит Молли к гробу. Та торжественно прикладывает Аврору к щеке Саймона, сопровождая это движение звуком поцелуя.

– Может быть, дать Синему крокодилу поцеловать другую щеку, Люк?

Карен нежно за плечо подводит Люка к краю гроба.

Малыш все еще не уверен, но не хочет показаться нерешительным по сравнению с младшей сестренкой и поэтому следует совету.

– А теперь отдайте папе его халат, – говорит мать, вытаскивая его из мешка. – Думаю, мы просто положим его сверху, накроем, вот так. – Она накрывает Саймона халатом и подтыкает вокруг костюма. Может быть, не совсем уместно оставлять его так, но она обсудит это с Барбарой отдельно.

– Ему будет уютно? – спрашивает Молли.

Карен кивает:

– Да, милая. Смотри, как ему мило и уютно.

Ее голос срывается. Нахлынули воспоминания о Саймоне… Бессчетные дни, когда он утром надевал этот халат, идя заваривать чай; выходные, когда он стоял в кухне, готовя завтрак в халате; ночи, когда он быстро накидывал халат, услышав, что кто-то из детей плачет, и шел посмотреть, как там они.

Если рисунки – подарки от детей, то халат, несомненно, подарок от нее. С одной стороны, это кажется такой малостью, а с другой – это так значительно, так глубоко лично. Он определенно неуместен здесь – на блестящем шелке внутри гроба и сером сукне рабочего костюма. И у нее даже не было возможности его постирать. Какая досада!

– Карен, – прерывает ее мысли Филлис.

– А, да, простите. – Карен медленно выдыхает и старается сосредоточиться на настоящем. – Ну, дети, хотите сказать что-нибудь еще? – Оба выглядят смущенными, и она подсказывает: – Хотите попрощаться?

– Прощай, папа, – хором говорят они.

И снова у Карен щемит сердце. Это слишком тяжело для них.

– Вот что я вам скажу, – говорит она; ей самой больше невыносимо наблюдать происходящее. – Думаю, бабушка хочет побыть с папой одна. Поэтому давайте вернемся домой, а потом встретимся с ней там.

Она смотрит на Филлис, действительно ли она хочет остаться.

Та, все еще с Молли на руках, беззвучно плачет, слезы увлажняют белокурые волосы внучки. И коротко кивает.

– Тогда увидимся дома. Наверняка Барбара вызовет вам такси, если вы захотите.

Через несколько минут Карен пристегивает Люка на его кресло в машине.

– Мама! – говорит он.

– Что?

– Ты тоже умрешь?

Сколько вопросов! И все же они помогают сосредоточиться на детях, а не на себе. Она задумывается, а потом говорит:

– Все, кто живет, когда-нибудь умрут, милый. Но большинство рассчитывает прожить дольше, чем твой папа. То, что с ним случилось, очень-очень печально, потому что папа был совсем молодой – ему был пятьдесят один год, – и он не знал, что болен, поэтому его смерть стала для нас всех великим потрясением. Но большинство людей живут до семидесяти, до восьмидесяти лет, поэтому я проживу еще много-много лет. Обещаю. – Она задумывается, как бы это обосновать. – Я ведь моложе папы, ты помнишь?

– Сколько тебе лет?

– Всего сорок два. Так что ты будешь совсем большой и взрослый, когда мне исполнится восемьдесят.

– А бабушка?

Экая неловкость! Тем не менее Карен отвечает:

– Не думаю, что она собирается умереть прямо сейчас.

– Хорошо. – Люк хмурит брови: – Но почему же папа умер?

«Господи, – думает Карен, – если бы я знала!»

21 ч. 33 мин

Дети спят. Филлис уехала. Только Карен и Анна с бокалами красного вина в руках сидят на диване рядом, как сиживали когда-то, более двадцати лет назад. Сидя здесь, у Карен дома, Анна вспоминает: приобретение дома. Они так и не решили, что с этим делать, но ее беспокоит, что это еще одна забота Карен, и потому осторожно касается этой темы.

– Можно у тебя кое-что прояснить, дорогая? – говорит она. – Мы пока оставили дом в Хоуве в подвешенном состоянии, но, надеюсь, ты еще не подписывала договоров?

После паузы Карен отвечает:

– Мы собирались это сделать вчера утром.

– Понятно, – вздыхает Анна.

Следующий вопрос еще более трудный:

– Я просто думала… Ты не хочешь отказываться от этого дела?

– Я думала об этом, – хмурится Карен.

Анна чувствует, что она пытается вникнуть. Большой дом на окраине Хоува: большой ипотечный заем. Или маленький домик – да и не такой уж маленький – у Брайтонского вокзала: вполне подъемная ссуда – или, по крайней мере, не совсем неподъемная. На самом деле ответ ясен: даже если жизнь Саймона была застрахована, Карен одной трудно себе такое позволить. Но она все еще так потрясена, что ей сложнее, чем обычно, собраться с мыслями.

– Думаю, придется отказаться, – продолжает она.

– Отказаться… – Анна качает головой, чувствуя печаль Карен в эту секунду, эту новую потерю. Она знает, что одним из главных требований к новому дому для Карен был двор; как и у многих домов в центре Брайтона, в их доме лишь крохотное патио. Она хотела, чтобы детям было где играть и где она бы могла выращивать цветы и овощи. Саймон любил растения и обожал копаться в земле, он тоже хотел огород побольше, а к дому в Хоуве прилегал великолепный участок в сотню футов. Распроститься с этой мечтой в любом случае нелегко. Но переезд сейчас и правда нереален. У нее и так слишком много хлопот, и это не способ снять стресс. Дом, в котором она живет сейчас, если все обдумать, совсем неплох.

И снова молчание, не считая легкого шума от горящего в камине газа. Рядом улегся котенок, нежась в тепле.

Наконец, молчание прерывается:

– Одна из главных причин, почему мы хотели купить тот дом, – чтобы у Саймона был кабинет и он бы мог работать из дому без этих противных ежедневных поездок. – Карен презрительно фыркает: – Какая ирония, а?

Анна вздыхает:

– Понимаю.

Они с Карен бесконечно взвешивали все «за» и «против» в отношении того, чтобы Саймон завел собственную практику в ландшафтном дизайне. У Карен были кое-какие опасения: «Не очень подходящее время, при нынешнем-то состоянии экономики, и он, может быть, свел бы меня с ума, сидя целый день дома», – но в целом ей очень хотелось, чтобы он проводил больше времени с ней и детьми.

– Он пожилой отец, Анна, с двумя маленькими детьми, но почти их не видит. Двадцать часов в неделю он проводит в этих чертовых поездах.

Действительно ирония.

Анна пожимает Карен руку. Сердце у нее сжимается от этого жеста. Она так понимает чувства Карен, будто они сейчас стали одним существом, с общими ногами, но отдельными головами, как Тяни-толкай в «Докторе Дулиттле»[17].

И пока они так сидят, молча, с бокалами в руках, Анна думает о Стиве. Что бы она делала без него? Как бы справилась с этим? Она представляет свою кровать без него, жизнь без сексуальной близости. Каково это было бы – никогда не разговаривать с ним, не смеяться с ним, не шутить с ним, не дразнить его? Она содрогается. Так хорошо, что он жив.

Потом, мимолетно, как-то извращенно, она задумалась, не было ли бы меньше боли, если бы умер Стив, а не Саймон. Да, это было бы ужасно, но в основном для нее, в то время как смерть Саймона затронула стольких людей. Определенно Стива будет кому-то не хватать – его родителям в Новой Зеландии, которые его любят, сестрам, друзьям. И она, конечно, его обожает. Или ей все-таки невыносимо его поведение по отношению к ней? Но они живут вместе гораздо меньше времени, чем Карен с Саймоном, не так сжились. До встречи с ним у нее была своя жизнь – дом, друзья, работа; она могла бы вернуться к прежней жизни без особой травмы.

Но жизни Карен и Саймона были переплетены в течение двух десятков лет, она зависела от него, а он от нее, ее личность приросла к его. Он играл для нее столько ролей – был не только любовником, другом и наперсником, но и ее спутником в выходные, финансовым менеджером, мастером на все руки, товарищем по играм, садовником, автомехаником, иногда доставщиком продуктов с рынка… Список можно продолжать до бесконечности. Он был как двутавр[18], поддерживающий комнату, в которой они с Карен сейчас сидят.

И Карен не одна потерпела утрату. Еще есть Филлис и Алан. Коллеги Саймона по работе и друзья. И еще Молли и Люк, которые больше не увидят отца.

Анна думает о своем отце, которому перевалило за семьдесят. В первые двадцать лет его роль в ее жизни была самой главной. Ее голову переполняют воспоминания – поиски пасхальных яиц, которые он устраивал для нее и ее братьев, кукольный домик, который построил для нее, споры о предметах, которые ей надо было изучать, о нарядах, которые не стоит носить, о бой-френдах, которыми он возмущался. У Молли и Люка такого не будет.

Карен прерывает молчание.

– Это я виновата, – уже третий раз за вечер говорит она. – Мне следовало знать о его болезни.

– Дражайшая подруга, ты не Мистик Мэг[19], – говорит Анна, пытаясь вызвать у подруги улыбку. Это срабатывает, хоть и ненадолго. – Ты не знала. Я не знала. Филлис не знала. Даже чертов доктор Саймона не знал.

– Но ведь я его жена! – возражает Карен, словно, обвиняя себя еще сильнее, она заставит, наконец, Анну признать, что ее есть в чем обвинять.

– Конечно, конечно. – Анна теребит нитку на подушке, пытаясь найти слова утешения. Она понимает, что чувство вины неизбежно – разве не чувствует вину она сама? И все же хочется облегчить муки борьбы с этим чувством.

– Я должна была сделать ему искусственное дыхание, – говорит Карен. – Я так разволновалась…

– Я не знаю, как это делается. А ты?

– Нет, тоже нет. Но я должна была. Все равно я могла попытаться.

– Попытаться мог любой в вагоне, – замечает Анна. – Но они не пытались. И все равно, насколько я помню, через несколько секунд – ну, минуту или две, самое большое, – появились эти медсестры.

Вдруг это заставило ее подумать о Лу. Она не рассказывала Карен об их встрече в такси; вчера она боялась, что это вызовет еще больше боли. Но Анна не умеет хранить секреты, как и Карен, – по крайней мере между собой, обе не умеют, – откровенность и доверие между ними развивались годами. Меньше всего сейчас Анна хочет, чтобы от невысказанной правды между ними сейчас возникла отдаленность.

И потому она осторожно говорит:

– Я вчера не рассказала тебе кое-что. Когда поезд остановился в Уивелсфилде, я села в такси с одной женщиной.

– Ах да. – Карен смотрит безучастно, словно Анна пытается отвлечь ее чем-то посторонним, и это не получится.

Анна переходит к сути:

– Она сидела рядом с тобой и Саймоном. Через проход.

– О! – Карен бледнеет. Потом говорит: – Для нее это, наверное, было ужасно.

Снова Карен в первую очередь думает о других, ставит их на первое место.

– И я не только поэтому рассказываю. Она, Лу, прелестная, просто прелестная женщина. Ты, может быть, ее запомнила – короткие русые волосы, парка, такое заостренное лицо, невысокая, худенькая.

Карен качает головой:

– Не думаю.

Анна осознает, что с ее стороны было глупо говорить такое; конечно, Карен вряд ли ее запомнила.

– Лу сказала мне в такси, что случилось, когда я еще не знала, что это Саймон, – осторожно продолжает она, не зная, как отреагирует Карен. – Я, конечно, не запомнила ее рассказ слово в слово, и она не описывала мелкие детали, но тем не менее помню, она сказала, что ни она, ни ты, никто другой ничего не могли сделать.

– А, – говорит Карен, постепенно вникая в суть рассказа Анны. – Может быть, ты права… – заключает она.

Но Анна видит, что не смогла ее убедить.

Карен тихонько закрывает за Анной входную дверь. Теперь подруга ушла, и она впервые за день остается одна. Анна предлагала остаться, но Карен знала, что ей это будет неудобно. Жизнь вместе в течение нескольких лет во время учебы в колледже и после позволили Карен узнать, что Анна любит и что не любит, почти так же хорошо, как и собственные предпочтения. Анна любит хорошо выглядеть, и ей бы не хватало собственных туалетных принадлежностей и одежды, не говоря про постель. И Стива. Поэтому Карен выпроводила ее не очень поздно.

Она возвращается в комнату. В камине горит огонь, хотя и от газа, и это напоминает ей Саймона. Впечатленный камином дома у Анны на Чарминстер-стрит, он открыл дымоход и сделал камин сам, предпочтя чистое, простое квадратное обрамление с камешками и прутьями из хромированного металла. При виде языков пламени, которые лижут круглые бледно-серые тени, Карен хочется закурить. Она роется в сумке на кофейном столике в поисках сигарет. Она совсем не заядлый курильщик – позволяет себе одну-две сигареты, когда рядом нет детей, что случается редко, лишь когда у нее стресс. Чтобы закурить, проще всего наклониться через Тоби, который по-прежнему беззаботно дремлет, освещенный огнем, и прикурить от огня в камине, хотя от пламени чернеет бумага.

Карен открывает окно и глубоко затягивается, позволяя дыму наполнить легкие. Ну и что, что это вредно? Обычно она отгоняет мысли о том, что эта ее привычка смертельна, но сегодня смакует их. Она ощущает, как яд обволакивает альвеолы, проникает в кровь и поражает рецепторы мозга. Она чувствует, как он несет ее ближе к смерти, ближе к Саймону…

И вдруг ее покачивает. Может быть, это из-за никотина, а скорее, потому что она одна. Она как тряпичная кукла, которую поддерживали окружающие – Молли, Люк, Филлис, Анна, – а теперь поддерживать ее некому. Ее ноги – просто мягкая, набитая опилками ткань, и из-за простроченных швов на бедрах и коленях она не может стоять самостоятельно. Карен садится на диван, чтобы не упасть. Ей хочется – нужно – поплакать, но она не может. Почему-то слезы появляются, когда она с другими, словно тогда она получает разрешение плакать. Но здесь, сейчас, когда она одна, когда можно рыдать, колотить диванные подушки, кричать, она почему-то не может. И даже не потому, что боится разбудить детей. А из страха, что если поддастся слезам, то потеряет себя окончательно. Она боится, что если расклеится наедине с собой, то расклеится совершенно и не сможет присматривать за Молли и Люком, организовать похороны, заботиться о Филлис или о ком-либо еще. Что если она рухнет, как дом во время землетрясения, то провалится в какую-то глубокую, темную щель и никогда уже не выберется оттуда.

Когда Анна возвращается домой, дверь заперта на два замка: Стива дома нет. Более того, он не сообщил, куда идет, и это значит, что она точно знает куда. В паб.

Вероятно, в тот, который расположен дальше по дороге, – хотя какая разница. Странно, что это вызывает у нее тревогу. Может, повезет, и она легко отделается – если он вернется пьяным до потери сознания, то просто рухнет на диван прямо в одежде и захрапит. Хуже, если он будет пьян чуть меньше: тогда он будет навязчив, возбужден, разговорчив.

Она только расстегнула лифчик, когда хлопнула дверь. Анна замирает, прислушиваясь, куда он направился. Топ. Пауза. Топ. Пауза. Топ. Идет сюда, поднимается по лестнице, его шаги гораздо более тяжелые и неуклюжие, чем когда он трезв.

Анна быстро надевает ночную рубашку – она и так беззащитна, ни к чему оказаться перед ним еще и голой.

Через несколько мгновений он распахивает дверь в спальню, латунная ручка ударяется о стену, где уже вмятина в штукатурке. В такой силе нет необходимости, но пьяный Стив не может соразмерять свои возможности.

Он не будет бушевать, Анна знает. Она уже проходила это и изучила модель его поведения. Обычно это начинается быстро, и гораздо хуже предполагать, что сейчас будет.

Она напрягается всеми жилами в одеревеневших руках и ногах, даже мышцы на животе затвердели. Она знает, что сейчас начнется: словесные оскорбления, саркастические, самодовольные. Впрочем, может быть, повезет. Разве на сегодня ей не достаточно огорчений? Разве Бог, Стив, Судьба, кто там еще, не должны дать ей хоть небольшую поблажку? Она столько сил отдала Карен. Она просто не сможет вынести очередное испытание. Может быть, Стив помнит об этом.

Осторожно, убеждая, надеясь воззвать к лучшему, что так нравится ей в нем трезвом, она рискует сказать:

– Я только что вернулась от Карен.

Она надеется, что упоминание имени подруги может пробудить в Стиве воспоминание и понимание.

– А… да.