Шаг за край Сескис Тина

65

Лежу в постели, довольная и сонная. Бен только что пошел в душ, и я наслаждаюсь этим кратким временем, предваряющим зов тоненького голоска: «Маааамма», — возвещающего, что пора вставать. Солнце пробивается сквозь занавески, уже чувствуется тепло, но тепло нежное, убаюкивающее. Утро четверга в начале мая, и что мне остается, как не испытывать радость от невероятного блаженства: у меня потрясающий муж и прекрасный малыш, мы живем в своем прелестном коттедже в поразительной части Манчестера, такой располагающей и спокойной, такой полной жизни, вблизи центра города и в то же время поблизости от этого островка природы, Пик — Дистрикт, куда мы обожаем выбираться на выходные. Поверить не могу, что одно случайное решение: и не какое–нибудь, а прыгнуть с парашютом — привело меня сюда, к этому самому моменту, в эту самую постель в этом доме, когда во мне живет тепло, напоминающее о моем муже, а мой сын все еще любезно спит.

Должно быть, я задремала, потому как уже 7.30, мне на самом деле пора вставать, но сознание все еще плывет куда–то… по–моему, это от солнечного света, клянусь, всю неделю хлестал дождь, а сегодня первый по–настоящему весенний день после холодной тяжелой зимы. Не могу не чувствовать, как до смешного признательна целиком всему белому свету, может, это у меня от гормонов, с первенцем у меня то же самое было.

Даже ненормальное семейство мое больше не вызывает волнений, похоже, все наконец–то угомонились: мама по горам лазает, отец в себя пришел наконец после потрясения от развода и увлекся не чем–нибудь, а бадминтоном. И, наверное, самый большой сюрприз из всех — Кэролайн. Еще одно пребывание в клинике на этот раз, похоже, сработало, слава богу, она, кажется, примирилась сама с собою наконец. У нее приятный сожитель, Билл, ладно, положим, он не такой лощеный, как ее прежние ухажеры, зато он настоящий, достойный и, похоже, любит ее. Я так за нее рада! Теперь, когда она в Лидсе, мы не так часто видимся, но, когда удается, это весьма приятно: она, похоже, наконец–то привыкла к Бену и обожает нашего дорогого малыша. Самое лучшее — я перестала беспокоиться, как бы ее не расстроить: мои волнения из–за замужества или беременности в том плане, что это как–то ее обидит, когда–то доводили Бена до умопомрачения. В общем–то я вполне готова рассказать ей о нашем будущем ребенке, надеюсь, на этот раз она с самого начала порадуется, ведь, похоже, ей очень нравится быть тетей.

Порой я раздумываю, как среди всех драм моего семейства я вдруг получилась такой нормальной, как смогла пережить всяческие кризисы Кэролайн и развод своих родителей, чтобы ничто из этого не сказалось дурно на мне. Я не жестокосердная (по крайней мере, надеюсь, что нет), просто, похоже, у меня какое–то очень цельное нутро. И, разумеется, мне повезло, что я встретила Бена, а он оказался тем человеком, кто дополняет меня во всем, от него у меня и сегодня душа парит, а тело поет, порой мысль не дает покоя, неужели и у других людей браки на наш похожи.

Наконец–то раздается радостный крик, он меня радует, жду не дождусь, когда увижу его личико, все еще смурное со сна, расцветет улыбкой любви — ко мне, его матери. Откидываю одеяло и почти выбегаю из спальни.

Только–только перевалило за два часа, я уже успела убраться после обеда, мы одеты и — наконец–то! — готовы к выходу, всего на несколько минут позже, чем намеревались. Я уже собрала все причиндалы, необходимые для того, чтобы вывезти двухлетнего малыша в парк: подгузники, салфетки, еду, смену одежды на случай, если он в лужах станет прыгать, хлеб для уток. Быть матерью я обожаю, но все ж в практических вещах не сильна, никак не могу быть причислена к тем супермамам, которые находят время весь холодильник забить всяческими собственного приготовления пюре из натуральных продуктов и при этом директорствовать где–нибудь. Ничего, «любовь — вот все, что нужно» — во всяком случае, я себя в том убеждаю, это помогает чувствовать себя не такой уж неприспособленной, и именно любовью стараюсь я наделять сына с той самой минуты, как его вручили мне в родильном отделении. С самого начала мой единственный ребенок купался в обожании.

Мы уже собрались выходить, как раздался стук в дверь. Я подумала, что это почтальон, но была ошеломлена, увидев вместо него Кэролайн, бледную и невероятно грязную… сегодня же четверг, разгар дня, разве она не в Лидсе должна быть?

— Привет, Кэз, — говорю, преодолевая тревогу. — Как… как приятно видеть тебя. — Она смотрит на меня, как немая, и я спрашиваю: — С тобой все ладно? — и шагаю обнять ее, но она отталкивает меня.

Хотя это и правда, что, когда она обратилась ко мне после взрыва, на некоторое время мы стали ближе, больше похожи на то, что ожидается от близняшек, только продлилось это недолго. Полагаю, мы слишком разные. По сути, я давно уже забросила попытки поладить с ней, и сейчас мне стыдно.

Кэролайн все еще не произнесла ни слова, и я опять принялась гадать, что случилось.

— Ты что здесь делаешь, Кэз? — спрашиваю осторожно. — Все в порядке?

— В полном, — роняет она, но я ей не верю. — Помолчав, неожиданно спрашиваю, не хочет ли она пойти с нами, хотя, если честно, сама почему–то не хочу этого.

— Уу, счастливое семейство, сплошной супер, — тянет она, но потом улыбается, и я не пойму, то ли она злится, то ли просто… ведет себя как Кэролайн. — Конечно, почему бы и нет?

Так что она берет Чарли, я беру коляску (дорога неблизкая для двухлетнего малыша топать туда и обратно), и мы отправляемся в путь по залитой солнцем улице. Деревья покрываются розовым, похожим на ткань цветом, словно Бог пришил его за ночь, который четко выделяется на сплошной голубизне неба, я все еще считаю наш мир местом фантастическим, хотя какое–то тягостное ощущение уже вползло червяком в мой день.

Чарли рад воле, обнюхивает каждое дерево, каждую лужу, каждые ворота, и Кэролайн позволяет ему, похоже, она тоже не торопится. Я иду впереди, толкаю коляску, и ее ритмичное подрагивание на мощеном тротуаре под колесами успокаивает мои нервы. Я успокоилась немного, уже не так беспокоюсь.

Я опережаю их на десяток шагов, дохожу до перекрестка, мечтательно прокладывая наш дальнейший путь, пытаясь сообразить, то ли к качелям идти, то ли сначала к пруду с утками, пусть Кэролайн на него полюбуется. Может, попозже мы заглянем в «Единорог», возьмем что–нибудь к чаю, ей там понравится, возможно, после даже кофе выпьем в кафе напротив. Погрузившись в свои планы, я уже не замечаю, чем они с Чарли заняты. Так что, когда за шумом уличного движения я слышу звон разбитого стекла и разлетающихся осколков, я не понимаю, что произошло, но тут же сознаю, что ничего хорошего, оборачиваюсь и смотрю обратно, туда, где на тротуаре моя сестра и Чарли.

Полбутылки… чего, водки?.. лежит, разбившись вдребезги, на земле. «Она, должно быть, ее под пальто прятала, должно быть, уронила ее, она по–прежнему пьет, она пьяная», — эти мысли налетели сразу. Большие зубцы стекла торчат над тротуаром там, где лежит уцелевшее донышко бутылки, их грани ловят солнечный свет и грозно посверкивают.

— Береги лапы, Чарли! — кричу я, увы, слишком поздно: пес наступает на осколок и издает долгий жалостливый вой. Он терзает мне душу. А Кэролайн стоит там, упершись взглядом в сверкающий тротуар, пока Чарли скулит, держа лапу на весу, словно предъявляет доказательство.

Я было совсем уже бегом пускаюсь к сестре и бедному своему недоумевающему песику… и тут вспоминаю про Дэниела, я только что дала ему вылезти из коляски, чтобы он ножками походил немного, но я опять слишком опаздываю, знаю, что опаздываю. Поворачиваюсь и вижу, как мой сын (всего–то в десятке ярдов[27] от меня!) стоит, еле держится на самом краешке тротуара напротив винного магазина в конце нашей улицы, как раз там, где она пересекается с оживленной магистралью.

— Дэниел! — воплю я, и мой золотоволосый малыш, такой живой, такой полный сил и надежд, дарит мне самую широкую и самую радостную улыбку, полную счастья.

Он обожает автобусы. Потом он снова поворачивается и смотрит через улицу на людей, стоящих на остановке автобуса напротив. Выражения их лиц полны ужаса, их руки мельничными крыльями мелькают в воздухе, сигналя о полной беспомощности.

Время замедляется, будто ветер опал. Вижу прекрасную голубизну неба, словно задник на сцене, жестикулирующие руки и рты в движении — медленном и беззвучном. Вижу, как катит мимо велосипедист, смотрю, как он оглядывается через плечо на моего сына, вижу, как он завихлял, бросил велосипед на землю, только понимаю, что в этом нет смысла, он туда тоже не успеет — и я не в силах этого вынести. Вижу, как голубизну задника прочеркивает полет птицы, такой медленный, что она того и гляди с неба свалится. Вижу, как нынче утром Бен целует на прощание Дэниела, ерошит ему волосы, говоря: «Вечером увидимся, малышок»… Только не увидятся, Бен оказался не прав. В сознании картинка, от которой половодье любви прокатывает через меня: Дэниела подносят к моей груди. Вижу спину своего сына, его синее пуховое пальтишко, его бежевые вельветовые брючки, его новенькие темно–синие сапожки, его золотистые светлые волосы. Почему–то я различаю цвета: они так великолепно ярки под солнечным светом.

И тут я вся подбираюсь, бегом пускаюсь к моему мальчику, кровь уходит из тела, все его члены пробирает дрожь, но прежде, чем я добегаю туда, Дэниел весело машет ручкой людям на автобусной остановке и делает еще один шажок — на проезжую часть.

В сердце моем нет места ни для чего, кроме безмолвия. Тишина угнетает, горем исходит, и это невыносимо. Оно, полагаю, для всех одинаково, это время скорби. Оно заставляет весь мир замереть, как надолго, этого я вам сказать не смогу, — мучительная передышка от всего, что еще навалится. А потом неистовый крик: во мне ли, вне ли меня? — поднимается и, кажется, нет ему конца…

Сейчас, в нашем номере безвестной гостиницы, Бен заключает меня в объятия, и мы вместе оплакиваем нашего сына, наверное, в первый раз. Положим, вот оно, то единственное место, где я хочу быть, но все равно чувствую себя потерянной и доведенной до отчаяния, словно бы мир повернулся вокруг какой–то другой оси и день стал ночью, а добро сделалось злом. До этого я никогда вслух не говорила о том, что и как произошло, и рыдания раздаются по всему номеру и в коридоре. Ужас огромен, как автобус, огромен, как номер 23, что сбил моего прекрасного мальчика прямо на моих глазах, что смял его белокурые волосы и голубые глаза в сочащееся кровью видение наихудшей из преисподней.

Бен ничего не говорит, держит меня, и мы плачем, плачем, мы оба оплакиваем нашего мертвого сына и наши собственные порушенные жизни: как раз тогда, когда все воспринималось таким совершенно превосходным! Прежде я никогда не была суеверной, однако, возможно, смерть Дэниела была знамением: не желай слишком многого, не ожидай слишком многого, жизнь складывается по–разному. В конце концов мы улеглись вместе на жесткую белую кровать и так или иначе сумели уснуть, по–прежнему заключив друг друга в объятия, по–прежнему охваченные страданием.

66

Меня, должно быть, напичкали лекарствами, но я все равно просыпалась и кричала. Вопила и вопила, ужас какой–то, но не могла, кажется, остановиться.

Бен бросается ко мне, лицо у него посерело, горестные мешки повисли вокруг глаз, и я даже в бредовом своем состоянии понимаю, что разбила и его сердце.

«Я виновата, так виновата», — бормочу я сквозь рыдания, а потом опять принимаюсь кричать. Похоже, моя мать тоже в комнате, она бросается за врачом — сделать мне еще один укол чего–то, полагаю. Когда я, плача, спрашиваю: «А где Кэролайн?» — все смотрят на меня как на помешанную, а потом я снова вспоминаю раздавленное тельце Дэниела и вою зверюгой. Приходит наконец врач со своей сверкающей иглой, и страшная картина снова уходит в черную глубину моего сознания, чтобы остаться там навеки.

Уже прошло три дня, и я больше не в больнице, мне больше не колют успокоительное, и Бен осторожно просит меня поговорить с полицией, нужно дать объяснение. «А Кэролайн тоже придется пойти?» — спрашиваю, у Бена опять смущенный вид, он говорит: «Какое Кэролайн имеет к этому отношение?» Тогда я думаю, что, наверное, вообразила себе все, может, я так или иначе не уследила за Дэниелом, может, моя сестрица никак к этому не причастна, даже не было ее там. И тут вламывается мое здравомыслие, я знаю, что, разумеется, она была там, только, похоже, никто не видел ее позади меня, все, должно быть, слишком сосредоточились на развернувшейся перед ними мучительной сцене: загубленный малыш, обезумевшая мамаша, потерявший рассудок водитель автобуса, — чтобы просечь точную копию меня самой, удирающую в другую сторону. Когда замечаю, что Чарли слегка прихрамывает, тупо проверяю у него лапы, и вот он, в передней левой бриллиантиком сверкает крохотный острый осколок стекла. Вытаскиваю его, и Чарли взвизгивает, а я решаю, что нет никакого смысла осложнять дело, какая теперь разница, Дэниела мне уже не вернуть, и я бросаю осколок в мусорный бак.

Просыпаюсь рано, в животе резь, а мир вокруг воспринимается пустым, хотя Бен не устает твердить мне, тихонько, прочувствованно, что мы не должны терять надежды, есть еще одна жизнь, о которой мы должны думать. Я, шатаясь, иду в туалет и, когда усаживаюсь, чую, что что–то не так, опять встаю — и необычайно яркая кровь хлещет по моим ногам. Кричу, зову Бена, он стремглав прибегает, открываю дверь туалета и, замерев, смотрю на него, голая, но яркая, размалеванная болью. Он смотрит на меня с такой опустошенностью, что я понимаю: теперь я опять подвела его, теперь я отняла у него обоих его детей.

Как я переношу похороны, не знаю. У меня все еще кровотечение, я едва на ногах стою, но как–то переношу: я обязана попрощаться с моим мальчиком. Все смотрят на меня, будто укоряя: «И о чем она только думала, даже за руку сына не держала на такой оживленной дороге», — и стыд жжет меня яростно. Никому меня не утешить.

Когда вижу гроб моего маленького мальчика, белый и блестящий, словно новенькая обувная коробка, покрытый цветами (кто–то подумал, чтобы цветы были розовые: любимый цвет Дэниела), я хватаю Бена за руку, чтоб удержаться на ногах, и стискиваю ее. Его рука не отвечает: ни на хотя бы полсекунды, — и я потрясенно понимаю, что он тоже винит меня. Чувствую, что вот–вот лишусь сознания, однако мы выстаиваем всю службу, и когда гроб начинает уходить от меня, зловеще двигаясь за занавеску, то терпению моему приходит конец и я кричу, все кричу, а когда Бен пытается сдержать меня, то бегу по проходу за своим мальчиком, потом, одумавшись, встаю: ни к чему хорошему это не приведет, я чересчур опоздала — опять. Разворачиваюсь и бегу уже в другую сторону, из церковного предела в угрюмый серый мир, в котором уже никогда не засиять солнцу.

67

Дождливым и буйным июньским утром, как раз через четыре недели после смерти нашего сына, Бен вновь вышел на работу. Нужды в том не было: босс позволил ему использовать столько времени, сколько понадобится, — но муж не знал, чем еще заняться. К жене не подступись, похоже, он для нее теперь отрезанный ломоть, к тому же выяснилось, что он ее словно чем–то раздражает — что бы ни сказал, что бы ни сделал. Вот и подумал: может, будет лучше дать ей на какое–то время немного простора, позволить тратить какое–то время на себя. Он просто не знал, как с ней обходиться, собственное его горе было до того мучительным, что, как он понимал, требовалось отвлечься, он жаждал защищенности столбцов аккуратных цифр, дебетов и кредитов, какие он призван сбалансировать, как будто что–то из этого имело значение. Приход в контору давался болезненно: не работа сама по себе, а сочувствующие взгляды его коллег, которые желали добра, но не знали, как это выразить, а потому вместо этого делали вид, будто ничего не произошло и ни о чем таком не говорили. Хуже того, они старались собственные разговоры выверять, когда он находился поблизости: говорят, к примеру, о том, куда на выходные собираются, и старательно избегают упоминать о своих детях. Бен понимал, что это делается ради него, но ему хотелось крикнуть им, что от такого обхождения ему ничуть не лучше, пусть перестали бы вести себя так чертовски глупо, но, разумеется, он молчал.

Он был одинок, где бы ни находился, с кем бы ни был. Чувствовал, как гнев копится в душе и что чаще всего направлен он был против жены. Она по–прежнему избегала говорить с ним об этом, не рассказала, как это произошло, и, хотя ему никогда и в голову не приходило понукать ее, порой он не мог отделаться от мысли: какого черта она делала, как могла не уследить за их сыном на Манчестер–роуд, магистраль такая оживленная, а сын такой маленький, — и, чем больше он старался избавиться от этой мысли, тем больше она в нем крепла — пронырливая, настырная и коварная, как лишайник под сырым мертвым деревом. Не легче было и от того, что Эмили он, похоже, теперь стал ненавистен, она, по–видимому, и рада была, что он опять на работу вернулся, он голову ломал над тем, что он не так делает, — в конце концов, не было у него никаких предписаний о том, как присматривать за матерью своего умершего ребенка.

Не мог он понять и печали Эмили по неродившемуся младенцу. Вчера вечером, когда Бен в первый раз попробовал заговорить с ней о том, что им делать дальше, он старался быть практичным, даже осторожно дал понять, что они могли бы вскоре еще раз попробовать: для Эмили, по всему судя, забеременеть не составляло труда, заметил он, и уже на следующий год в это время все может быть по–другому.

— Ты это о чем? — тихо произнесла Эмили, сидевшая, съежившись всем телом, на ручке серебряного кресла–качалки у окна. — Как могу я хотя бы помыслить о появлении еще одного ребенка? По–твоему, я могу запросто кем–то заменить Дэниела? Заменить моего неродившегося ребенка?

— Нет, разумеется, нет, — сказал Бен. Он заколебался, зная, что продолжать, видимо, опасно. — Только, по сути, мы этого ребенка и не знали, так что для нас его потеря совсем не то же, что утрата Дэниела.

— Нет! — выкрикнула тогда Эмили. — Для нас это потеря. Мы потеряли его первую улыбку, его первые шаги, его младенческую личность, которой уже никогда не развиться. Неужели ты этого не понимаешь? Я двадцать недель вынашивала его, половину пути прошла до того, как взять его на руки, он уже должен бы наши голоса различать, но не может, потому что он мертв. Через полторы недели должно бы состояться крещение Дэниела, но его пришлось отменить, потому что и он тоже мертв. Завтра Дэниел должен бы пойти к Натану на день рождения — подарки все еще лежат наверху. В июле мы должны были взять нашего сына на его первый летний отдых на пляже… как он радовался, что полетит на самолете! Каждый божий день мне предстояло готовить ему завтрак, одевать его, играть с ним, отводить его на игровую площадку к другим детям, купать его, читать ему, в постель укладывать, заботиться о нем, любить его. Хочешь, чтобы я продолжила?

— Нет, — сказал Бен. — Не хочу. Отчего ты ведешь себя так, словно все это моя вина? Что ято сделал?

— О, ничего, — произнесла Эмили. Она встала. — Ты был чертовски свят, как обычно. Тут если и есть злодей, так это я, верно? «Она должна была уследить за ним» — вот ведь о чем ты думаешь, о чем каждый думает. По–твоему, это все моя вина, так? — Она взглянула на него, как ему тогда показалось, с ненавистью. — Так, по–твоему?

Бен был поражен: Эмили никогда не кричала, всегда была так выдержанна и вежлива, даже когда они спорили, — перед ним словно бы предстал незнакомый человек. Лицо ее, перекошенное, стало некрасивым, он пытался унять в себе рвущийся наружу гнев, подавить внезапный порыв схватить ее за плечи и тряхнуть ее, так тряхнуть, чтобы к ней вернулось хоть немного разума. Эмили видела, как сжаты были у него кулаки, когда он вскочил, чтобы уйти из комнаты, и тогда она кинулась к нему сама, первой, внезапно потеряв власть над собой, заколотила по нему своими кулачками. Он попытался остановить ее, прижать ей руки к бокам и крепко держать ее, пока не успокоится… может быть, если бы ему это удалось, все пошло бы по–другому, но она вырвалась, махнула рукой у него перед лицом, задев ногтями, и он выпустил ее, чтобы прикрыть ладонью ухо, унять сочащуюся кровь, — она выбежала из комнаты.

Бен недвижимо уставился в экран компьютера, усиленно стараясь отвратить свои мысли от их вчерашней ссоры, вернуться к лежавшим перед ним таблицам, но почувствовал, как скачет у него сердце, как опять вспотели ладони, тут он резко встал из–за стола со словами, что сбегает за сэндвичем, хотя еще и 11 часов не было. Выскочив на улицу, он не глядя повернул направо к своему любимому кафе, потом опять направо на Рочдэйл–стрит — уже на автопилоте, совершенно не думая. Но тут, когда он уже собрался войти в кафе, кто–то вышел из него, и, даром что он уже руку на ручке двери держал, Бен понял, что зайти в это кафе для него невыносимо. Резко повернувшись, он пошел прочь, по Нью — Джордж–стрит, а когда дошел до ее конца, то наобум повернул опять направо — ему непременно надо было куда–то идти. Наконец замедлил шаги. Надо позвонить ей.

— Алло, — произнесла она, и голос ее был холоден.

— Салют, — зашептал он, едва способный выталкивать из себя слова. — С тобой все хорошо? — Уже произнося, Бен пожалел, что задал этот вопрос.

— А то как же, прекрасно! — ответила она, и он поморщился от такого сарказма.

— Я домой рано приду, ужин приготовлю, — сказал он. — Чем тебя побаловать? — И опять он пожалел, что нельзя взять этих слов обратно, не произносить их.

— Ничем, — выговорила она в конце концов, однако на этот раз уже без злобы, просто, безо всякого выражения, что в чем–то было еще хуже.

— Ладно, я что–нибудь придумаю.

— Ты что делаешь?

— Ничего.

— День чудесный, может, тебе в садике немного повозиться, порядок там навести?

— Что это должно означать?

— Ничего. Я… просто я стараюсь придумать, от чего тебе стало бы легче.

— Бен, мне ни от чего не станет легче, — сказала она, но в том, как она это сказала, не было ни жалости к себе, ни обвинения — просто печаль. Голс ее сделался хриплым. — Мне надо идти. Пока.

— Пока, — произнес он в уже умолкнувшую трубку и застыл, потерянный, на тротуаре напротив старого рыбного рынка, уставившись на панель со скульптурным изображением женщины с ребенком на руках и маленьким мальчиком, стоящим возле нее, пока не заметил, что смотреть начинают на него, того и гляди кто–то спросит, все ли с ним в порядке, тогда наконец он пошел — быстро и целеустремленно — обратно в контору, позабыв про сэндвич.

Когда Бен опять стал ходить на работу, Эмили в чем–то стало полегче. Ей не приходилось больше вставать, не приходилось притворяться, что у нее жизнь ладится. Бен сидел на работе, он не знал, что она час за часом проводила в постели, ничего не делая, ни о чем не думая… пока, возможно, около полудня не начинала прикидывать, а не стоит ли ей подумать о том, чтобы встать с кровати, и эта мысль владела ею еще по меньшей мере часа два, и при этом она приговаривала что–то вроде: «Еще десять минут, и я встану», — а когда не получалось, то говорила: «Считаю до десяти — и непременно встаю с кровати», — но тут же выяснялось, что для начала отсчета требуется слишком много усилий, а потому она продолжала смирно и бездвижно лежать, пока наконец предававшее ее тело, ее мочевой пузырь не требовал заботы, тогда она вылезала из–под одеяла и плелась в туалет, дотерпев до того, что временами и не успевала, что, впрочем, оказывается, ее тоже не сильно беспокоило. Оставшись одна в целом доме, она чувствовала облегчение. Иногда днем приезжала ее мать и хоть немного прибиралась, но Эмили в основном не обращала на нее внимания, хотя не хотела выглядеть невежливой. Видимо, после первых истерических дней, криков и визгов первобытной ярости, какой она в себе и не подозревала, силы ее истощились. Для Бена у нее времени тоже не осталось. Ясно было, что теперь он ее не любит, он ясно дал понять, даже на похоронах Дэниела, что считает ее виновной, а она была настолько потрясена его отказом поддержать ее за руку, что тогда же поняла: этого им не пережить никогда. Рано или поздно он бросит ее — это всего лишь вопрос времени. Он же ходит вокруг нее на цыпочках, пытаясь сохранить мир, но он больше уже никогда не пытался утешить ее, так и казалось, что он сдерживает в себе гнев, не в силах его выразить.

Она подумала об их ссоре прошлым вечером, и ей стало слегка стыдно за свое поведение, однако даже воспоминание, с каким неистовством она накинулась на мужа, не сумело вырвать ее из духоты безразличия. Эмили знала, что Бену хочется взять Чарли обратно, предоставить ей хоть что–то, что заняло бы ее мысли, хоть кого–то, за кем понадобился бы уход, но она заявила, что пока не сможет управиться со щенком… может быть, на следующей неделе, раз за разом твердила она. В ней все восставало против того, чтобы видеть Чарли, ее отношение к нему было чересчур сложным, — и пес, недоумевающий и тоскующий, оставался у родителей Бена.

Уже за три часа перевалило, еще пара часов, и Бен вернется домой: он сказал, что сегодня пораньше придет, — ей на самом деле скоро надо одеваться. Она сидела в домашнем халате за кухонным столом, склонив голову и закрыв глаза. Собралась с силами, чтобы поставить музыку, из всех списков воспроизведения выбрала самую печальную подборку, какую только смогла отыскать, и даже когда зазвучала «Время сказать «прощай» Андреа Бочелли, песня не тронула ее. Словно она уже утратила возможность хоть что–то чувствовать, словно все ее эмоции заперли в каком–то пустом пространстве мозга, никак не связанном ни с какой другой частью ее самой. Желание разобраться, что с нею происходит, было едва уловимо. Бен попросил ее еще раз сходить к врачу и даже записал ее на прием на следующую неделю, сказал, что отпросился с работы на утро и сможет пойти вместе с ней. Наверное, он мне не доверяет, не верит, что я сама схожу, подумала она, а потом решила, что он прав, она бы и не пошла, даже вместе с ним. Какой смысл? На что способен врач, по волшебству вернуть Дэниела? Засунуть зародыш обратно ей в утробу?

Эмили встала, вдруг рассердившись, снова взвинченная, какой была вчера вечером. Ей хотелось закричать, и от этого делалось легче, чем от тихого шепота ее уныния. Откуда–то из самых ее глубин поднялась волна первобытной силы, как будто тело все же не позволяло ей сдаваться, настроившись на то, чтобы выжить.

Эмили не могла вынести, ей надо было вырваться, что–то сделать, оказаться в другом месте. Она крепко обхватила себя руками, стараясь сдержаться, унять дыхание, ставшее частым и неистовым. Пошла к входной двери, но рука ее задрожала, едва коснувшись дверной ручки. Не было сил выйти наружу, одной, без чьей–то помощи: не было сил шагу ступить влево к главной улице, туда, где умер Дэниел, она и вправо не могла пойти, мимо дома ее подруги Саманты, на крыльце которого стояла, будто насмехаясь над ней, детская коляска. Охватывал страх при мысли увидеть пробегающего мимо карапуза, простодушного, игривого, невредимого, незадавленного. Охватывал страх при мысли, что ее увидят, все равно кто, станут шушукаться, пялиться на нее.

Гнев ее, как питон, свернулся кольцами, готовый в любой момент нанести удар и поглотить ее целиком, а она словно и не знала, что с этим поделать. С крадущейся осторожностью (той, что предшествует сумасшествию) прошла она по коридору, зашла на кухню, оттуда на задний двор, садик в котором в эти дни являл собой печаль увядания, стояла, хватая ртом воздух, стараясь дышать, но от этого только больше страху набиралась. Куда ей идти, что ей делать? Она больше не могла оставаться в этом доме, в этом садике — ни секунды больше не могла. А что ей было делать? Кто мог помочь ей? Куда? Кто?

И тут она поняла.

Одно место для нее только и осталось теперь, что ж она раньше–то об этом не подумала? Она побежала обратно в дом, взлетела наверх и — впервые с того дня, как умер сын, — распахнула дверь комнаты Дэниела… и замерла на пороге. Все оставалось в ней, все в точности на тех же местах, что и пять недель один день и два часа двадцать пять минут назад. Вот его белая деревянная кроватка, в которой он так любил утром первым делом подняться на ножки в своей пижамке, держась за поперечину и приседая, как гимнаст, вниз–вверх, криком призывать маму. Вот удобный голубой диванчик вдоль стены напротив, где они сидели вместе среди плюшевых медведей и подушечек, она читала ему всякие истории, а то и сама придумывала их, он же прямо лопался от смеха, слушая эти наскоро придуманные сказки про шоколадные вулканы и изрыгающих сладкий крем драконов. Вот его бледно–голубой сборный гардероб в углу, который собрал Бен, а она все время содержала таким опрятным. Некоторое время она не сводила с гардероба глаз, еле сдерживаясь, не решаясь что–то сделать, пока наконец не подошла, едва передвигая ноги, и не раскрыла дверцы, вот тут–то ее и настигло: разве можно было видеть эти аккуратные стопки его маленьких футболок, выстиранных и готовых, чтоб их носили? Его любимые шортики, те самые, которые он хотел натянуть в то навеки последнее утро своей прекрасной жизни? Она тогда заставила его надеть брючки: еще не было настолько тепло, чтобы носить шорты, говорила она, — хотя он и валялся по полу, рыданиями выпрашивая любимую одежду. А вот кремовые легкие брючки и голубенькая рубашечка, новые, неношеные, готовые для крестин… она не была уверена, стоит ли их устраивать, зато Бен очень настаивал, он всегда был более верующим, чем она.

И что она ему дала, эта вера? Что эта вера хоть кому–то из них дала?

Взор ее обратился вверх, упиваясь воспоминаниями, и там, на верхней полке, она заметила яркую розовую бейсболку Дэниела, ту самую, с какой он не расставался, ту самую, которую забыли взять в парк: она тогда разволновалась из–за того, что Кэролайн объявилась, в обычном состоянии она эту бейсболку не забывала. Тогда она и Дэниела–то из коляски выпустила пораньше, заглаживая свой промах, чтоб он перестал плакать, чтобы получше себя почувствовал на воле. Если бы только она не забыла эту шапку, то, что бы ни натворили позади Кэролайн или Чарли, ничто значения бы не имело: ее маленький мальчик сидел бы, прочно пристегнутый, в своей коляске в полной безопасности. Вот и выходит, все равно во всем виновата она.

Она взяла шапочку, посмотрела на нее, повертела в руках, улыбнулась тому, что на самом деле шапочка была девчачья, о чем говорила вышивка серебром: «Привет, Китти». Дэниел был настолько миловиден, что порой, когда носил эту бейсболку, его по ошибке принимали за девочку. Она перевернула шапку и несколько долгих секунд глубоко втягивала в себя оставшийся от Дэниела запах.

Всего на миг она была спокойна, почти счастлива.

А потом снова увидела сына, лежащего мертвым на дороге, оторвала шапку от лица, швырнула на ковер и принялась топтать ее ногами, крича так, что весь дом дрожал. Потом принялась большими охапками хватать одежду сына и бросать на пол, пока всю не выбросила, упала на нее и, рыдая, обнимала руками. Такой и нашел ее Бен, когда пришел, — больше двух часов спустя.

Эмили лежала у себя в постели, уже затихшая. Бен пришел наверх с подносом, приготовив ей сэндвич из поджаренного хлеба с сыром и томатный суп, этим малое дитя кормят. Она постаралась быть благодарной, но единственное, о чем могла думать, это о том, что он притворяется. То, как он держал ее, как утешал, поднимая с пола сыновней спальни, то, как суетился вокруг нее, почти походило на то, что он все еще ее любит, но она отогнала эту мысль прочь: он всего лишь вел себя чертовски любезно, как всегда.

Он фальшив, решила она. Она уже видела вчера вечером, как он на самом деле к ней относится, видела это в его глазах, в том, как ясно читалось в его взгляде желание ударить ее.

Эмили принялась за еду. Она так сильно похудела, что у нее кости выпирали из–под кожи, образуя жуткие чужеродные комки, словно пузырящаяся на огне каша. Бен снова скользнул в спальню, Эмили заметила, что царапина на его ухе все еще не зарубцевалась как следует, и ей стало немного стыдно.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, и она выдавила из себя вялую улыбку, уловив, что сердце у него забилось немного чаще.

— Чуточку получше, — ответила. — Бен, прости, я понимаю, что веду себя ужасно.

— Не думай об этом, — сказал он. — Я все прекрасно понимаю.

И тут она попробовала душой потянуться к нему, одарить его наилучшим из подарков, какой был по силам ей в то время.

— Давай завтра съездим к твоим родителям, — сказала она. — Заберем Чарли.

Бен затаил дыхание.

— Ты уверена?

— Да, — сказала она. — Я постараюсь присмотреть за ним. — У него разгорался блеск в глазах. — Только тебе придется его выгуливать, извини, я этого пока не могу.

— Конечно, конечно, буду выгуливать до и после работы, это ничуть не трудно.

Он склонился и поцеловал ее в щеку, но она слегка отпрянула, похоже, ей больше не по силам было справляться с любовью. Впрочем, она, к их обоюдному удивлению, попросила забрать обратно Чарли… и это могло стать началом, не так ли?

На следующей неделе Бен с Эмили сидели в приемной хирурга, где, по счастью, было тихо и не было детей, хотя Бен и предупреждал ее, что может оказаться и не так, с тем, чтобы она сумела настроиться. Сегодня он уже не пребывал в таком отчаянии, вроде понемножку дела наконец–то продвигаться стали, пусть и малюсенькими шажками. Эмили, положим, отказалась в прошлую субботу поехать в Бакстон забрать Чарли, зато она была согласна, чтобы Бен съездил сам. Когда же он привез щенка домой, она особого восторга не проявила, зато, похоже, не было у нее и ненависти к нему, той, что засела в ней сразу после смерти Дэниела. Чарли здорово вырос, но вид у него был печальный, вел он себя как–то не по–щенячьи сдержанно. Может быть, ему тоже не хватало Дэниела. Или, наверное, он попросту чуял несчастье в доме, Бен читал где–то, что собаки намного чувствительнее людей. Когда они сидели на длинной скамье, поставленной у окна, Бен попытался взять Эмили за руку, но она сбросила его руку и сидела, сжавшись, уставившись в колени, не обращая внимания на журнал, который он ей принес. Похоже, она все еще не в силах была принять утешение от него, зато он порадовался, увидев, как наконец–то преуспел Чарли. В прошлый вечер пес прыгнул на кушетку рядом с Эмили, и хотя та, как обычно, попыталась его согнать, но не особенно в этом усердствовала и даже позволила собаке свернуться в клубок и положить голову к ней на колени. Последовали несколько минут недоуменной неподвижности, потом Эмили вдруг схватила пса, и Бен подумал, что она его сейчас скинет, но вместо этого она взяла щенка на руки и стала укачивать, как ребенка, зарывшись головой в мягкую светлую щенячью шерсть Чарли, Бен видел, как при этом у нее тряслись плечи. «Время — вот что ей требуется, — подумал он. — Время и все остальное, что врач сочтет для нее сейчас полезным».

«Миссис Эмили Коулман», — вспыхнуло на табло. Бен слегка подтолкнул жену, они встали и пошли по коридору к кабинету 6. Только они успели одолеть половину пути, как рядом открылась дверь и из нее выбежал маленький темноволосый мальчик, за которым шла похожая на хиппи женщина с короткими крашеными волосами и крошечным бриллиантиком в носу.

— Эмили! — воскликнула она. — До чего ж приятно тебя увидеть! Мы только что вернулись. Как ты? А где Дэниел? — А потом закричала: — Тоби! Иди сюда, стервец ты эдакий.

Бен увидел лицо жены. Он ничего другого не хотел, только бы помочь ей, защитить ее, но, увы, не знал как.

— Дэниел умер, — произнесла Эмили. — Прости. — И она пошла прочь, а Бен остался стоять, не сводя глаз с этой не вовремя подвернувшейся незнакомки, у которой от изумления отвисла челюсть, открыв язык, тоже украшенный пирсингом. Опомнившись, он извинился и последовал за женой в кабинет врача, где увидел, что она стоит, сгорбившись и содрогаясь в уголке, закрыв лицо руками.

В июне Эмили так и не решилась еще раз выйти из дому, слишком велик был риск: маленькие детишки и их доброжелательные мамаши были повсюду. Она по–прежнему отказывалась видеться с кем бы то ни было, зато опять взялась за чтение — и чем больше в книге описывалось несчастий, тем лучше. Еще она нашла утешение в Чарли, к которому теперь относилась как к малому ребенку, часами могла с ним обниматься, что щенку, разумеется, очень нравилось. Потом, по мере того как проходили недели, пес сделался чересчур большим, чтобы его держать на руках, и Эмили воспринимала это так, словно щенок опять предавал ее. Впервые в дом он попал маленьким, с Дэниела размером, его так приятно было на руках качать… а вот теперь он становился большущим и неуклюжим. Умом Эмили понимала, что ни в чем Чарли не виноват, он не мог не наступать на разбитые бутылки из–под водки, не мог не расти, однако замечала, как копится в ней обида на собаку, ненависть к ней — и она ничего не могла с собой поделать. И чем чаще она его сталкивала, тем чаще пес, возвращаясь, запрыгивал на кровать или диван, тыкался своим влажным носом ей в ладонь или настырно усаживался своим выросшим телом ей на колени, пока у нее на все на это не стало хватать нервов. Она подумала было попросить Бена избавиться от выросшего щенка, отвезти его обратно к своим родителям, но Бен обожал его, Чарли словно бы вновь зажег в Бене искру, и тот, похоже, особенно полюбил брать с собой пса в долгие одинокие прогулки, так что чувства свои Эмили держала при себе.

Однажды в середине июля, два с половиной месяца после гибели Дэниела, в субботу Эмили лежала на диване и читала «Джуд Незаметный» Томаса Харди, а Чарли сидел у нее в ногах вызывающей раздражение глыбой. День был жаркий, и собака вызывала неприязнь: ну что бы этому псу, хотя бы разнообразия ради, попросту не убраться и оставить ее в покое? Она понимала неразумность своих мыслей, она с этим щенком нянчилась, а теперь снова отказывается от него, за что презирала себя: она не только ужасна как мать, бесполезна как жена, но и безнадежна как владелица собаки. Эмили то и дело пихала Чарли, в конце концов пес понял намек и спрыгнул на пол, а прыгая, задел хвостом чашку с чаем, только что принесенную жене Беном, чай расплескался, залив весь портрет Дэниела, который Эмили взяла оттуда, куда его поставил муж, с каминной полки. То был последний снимок ее сына, сделанный в тот самый день, когда у них появился Чарли, крохотный и пушистый у него в руках, глаза малыша ярко сияли от радости, что у него появился этот чудесный комочек, про который мамочка и папочка говорили, что это — его.

— У, дурацкая псина! — завопила Эмили и злобно пнула Чарли ногой. Прибежал Бен, узнать, что случилось, и Эмили увидела, что по тому, как поджался, дрожа, щенок, муж понял, что она наделала, а тут еще и Чарли глянул на нее с таким жалобным недоумением, что до Эмили дошло: так больше продолжаться не может, это ж в какое чудовище она превращается? Вот тогда–то она и поняла, что загвоздка не в Чарли, загвоздка в ней самой, что для всех — для Бена, для бедняги Чарли — будет лучше, если она уйдет от них обоих.

Бен, не говоря ни слова, вытер разлитый чай и вышел из комнаты. Эмили тихо сидела одна, качая на руках Чарли, ее гнев на щенка уже исчез, впервые за много недель голова была ясной, и она обдумывала, как можно все устроить.

68

— Когда именно ты впервые подумала о том, чтобы уйти от меня? — спрашивает Бен. Мы лежим в номере гостиницы в Хэмпстеде бок о бок, уже не касаясь друг друга, время перевалило далеко за полдень, взгляды нас обоих устремлены на потолок, словно на нем может быть начертан ответ. Уйма времени проходит, прежде чем я отвечаю.

— Наверное, в тот миг в церкви, — отвечаю. — Когда ты не стал утешать меня, вот тогда я и подумала, что для нас все кончено, что ты никогда не простишь меня. Тогда я не знала, как это произойдет, зато просто понимала: смерть Дэниела уничтожит и «нас» тоже.

— Это когда это я не стал тебя утешать? — Бен озадаченно смотрит на меня.

— Ты не взял меня за руку, ты не поддержал. — И, выговаривая это вслух, я понимаю, что разумна была тогда не во всем.

— Не пойми меня превратно, — говорит Бен. — Разумеется, я был зол. На тебя, на весь мир, на водителя автобуса. Единственной, на кого я тогда не злился, была Кэролайн. — На лице его отразилось беспокойство. — Так вот, значит, что она имела в виду, говоря, что сожалеет!

— Ты о чем? Когда она говорила, что сожалеет?

Бен делает глубокий вдох и рассказывает мне, как в годовщину гибели нашего малыша он отправился в Пик — Дистрикт и много часов пешком ходил по горам и полям, а потом устроил себе на опушке одинокое убежище: ни на что другое он и смотреть не мог без меня, без Дэниела. А после, на следующий вечер, когда он сидел в одиночестве дома, заявилась Кэролайн со словами сожаления о чем–то, только он не понимал о чем, столько всего было, за что она могла бы извиняться. Он тихонько рассказывает мне, как он впустил ее в дом, как напился вместе с ней и как все кончилось сексом — между моим мужем и моей сестрой–близняшкой.

— Эмили, я так виноват, так сожалею, — говорит он. — Просто мне так сильно тебя не хватало, что я почти убедил себя, что она — это ты. Я думал, что больше никогда не увижу тебя, и рвался обратно к тебе, обратно к нам, хоть как–то. А потом, когда все было кончено, мне пришлось взглянуть в лицо правде: то была она, а не ты, — и меня охватило чувство, будто большей ненависти к миру или себе самому мне не испытать. — Бен умолкает, во взгляде его отчаяние, словно внутри его что–то непоправимо сломалось.

Да, я прихожу в ужас, да, меня с души воротит, да, я бешусь на него… только вот справляюсь с этим в единый миг.

— Так, значит, это было в субботу вечером?

— Да, — кивает он.

Понимаю, что это безумие, но все же рассказываю ему от начала до конца про то, как встретилась с Робби, как был он очень похож на него, Бена, про то, что, невзирая на все гадости, которые творила после побега, первый и единственный раз, когда я была неверна ему, случился именно тогда, когда он занимался сексом с моей сестрой.

Бен долго молчит.

— Знаешь, а я вполне способен вынести то, что ты была с ним, — произносит он. — Коль скоро именно это позволило мне найти тебя.

— Но ты посмотри, что я натворила! Я убила его. Он — мертв, а он того не заслуживал. — И опять я принимаюсь хныкать, на этот раз по Робби, еще одном ярком парне, чья жизнь кончилась из–за меня.

— Это не твоя вина, Эм. Он принимал наркотики по собственной воле, ведь так, должно быть, что–то еще было неладно с ним, что привело его к такому концу.

Я об этом как–то не думала, наверное, это правда, только от этого мне ничуть не лучше, случившееся по–прежнему воспринимается чем–то нереальным, каким–то кошмаром, дальнейшим сползанием в преисподнюю.

Бен меняет тему.

— Эмили, мне надо знать. Почему ты взяла и ушла от меня? Если ты мне что и должна, то именно рассказать об этом. Твой поступок выглядит как сущее дерьмо.

Я взглянула на мужа.

— Сначала я потеряла Дэниела, потом я потеряла второго ребенка, для меня просто непереносимо было потерять еще и тебя. Да, я понимаю, я оттолкнула тебя, но я настолько была уверена: ты меня больше не любишь, ты меня винишь, — что становилось все хуже и хуже, во мне окрепла уверенность, что ты меня ненавидишь. А потом казалось, что мы так далеки друг от друга, я же стала такой противной и неприязненной, что в сумасшествии своем подумала, будто вам с Чарли будет радостнее без меня, что если я пропаду насовсем, то придет день и ты сможешь встретить еще кого–то, создать новую семью. Мы же оба под конец были так несчастны. И я понимала, что новый дом, который ты задумал купить, тоже ничем не поможет. Он только бы и значил, что мне не пришлось бы проделывать путь вдвое длиннее, чтобы куда–то попасть, а значит, и избегать того темного пятна на дороге, от какого избавиться не удастся никогда. Только оно все еще живет в моем сознании, Бен, и ему никогда не исчезнуть, никогда. Так что, казалось, проще просто уйти, попробовать начать все сызнова, я честно думала, что поступаю правильно для нас обоих. Что либо так, либо… — Я замолкла.

— Понимаю, — говорит Бен, поворачивается на бок и смотрит на меня, но я упрямо смотрю в холодный пустой потолок. Он не решается, но я знаю, что на подходе, только не знаю, что за чувства это во мне вызывает, я никак, похоже, не могу оправиться от потрясения.

— Эмили, как по–твоему, сумеем ли мы с тобой когда–нибудь снова стать счастливы вместе?

Вечность требуется мне на ответ, в сознании все перемешалось, даже не знаю, что сказать.

— Я просто не знаю. Столько всякого произошло, слишком рано еще думать об этом. Бедняга Робби только умер. — Мои глаза опять наполнились слезами. Делаю усилие, чтобы продолжить. — Да и, в любом случае, все так запутано: у меня новое имя, работа, суд, который предстоит пройти, новые друзья… я теперь другой человек. — Замечаю, какой болью отдаются мои слова в его глазах, видеть это мучительно. Я замолкаю.

По–прежнему не в силах сообразить, что еще сказать, а потому в конце концов говорю то, о чем на самом деле думаю, то, что хотела сказать ему с тех самых пор, как впервые увидела его вновь, сидящим в одиночестве в полицейском участке.

— Бен, я по–прежнему люблю тебя, никогда не переставала тебя любить, просто я не знаю, сможем ли мы начать все сначала после того, что произошло. Что бы ты ни говорил, а кто–то другой теперь мертв, возможно, из–за меня, а люди его обожали. Мне предстоит стать той, на кого обратится ненависть общества. Не знаю, как сумею справиться с этим. Не знаю, как сумею справиться с еще одной виной.

— Станешь ли ты, по крайней мере, стараться? — спрашивает он, и вопреки самой себе я вдруг киваю, и на этот раз слезы в моих глазах — едва ли не слезы счастья.

69

Во вторник утром после моего освобождения под залог Бен везет меня на квартиру в Шепердз — Буш, чтоб я собрала свои вещи. Соображаю, что до сих пор словом не перекинулась с Ангел, с того самого вечера пятницы, как раз перед тем, как в сопровождении Роберто Монтейро покинула «Граучо». Нервничаю, не зная, как она поведет себя со мной, особенно после того, как я назвала в полиции ее имя, сообщила, что это ее наркотиками и воспользовался Робби. В квартире тихо, я полагаю, Ангел еще домой с работы не пришла, но, пока я замираю в нерешительности в прихожей, дверь ее спальни открывается и она выходит — волосы в золотистом беспорядке, пушистый домашний халат, как всегда, белее белого.

— Кэт, детка, что стряслось, скажи на милость? — говорит она, подходит и обнимает меня с такой нежностью, что я думаю, может, полиция еще и не успела с ней связаться. — Что ж ты, мать твою, мне не позвонила?

Похоже, она только что заметила, что я не одна, а потому улыбается, протягивает руку и говорит:

— Здрасьте, я Ангел.

— Ангел, это мой муж, Бен, — говорю я в ответ, она же визжит, и слова потоком несутся из ее рта:

— Господи, Кэт, давай ты не будешь заваливать меня всякой хренью, а? Сначала тебя арестовали за убийство, и не за какое–нибудь убийство, а, на минуточку, игрока «Челси», потом ты науськиваешь на меня полицию, а теперь сообщаешь мне, что ты замужем. Что, черт возьми, еще?

— Меня зовут не Кэт, а Эмили, — сообщаю я Ангел и в этот момент принимаю для себя решение: поставить крест на моей новой жизни и вернуться в свою старую.

70

Стою, положив руку на Библию, и хотя больше я не верующая, но так или иначе в суматохе согласилась дать клятву, так что обещаю Всемогущему Богу говорить всю правду и ничего, кроме правды, причем упоминание Бога вызывает чувство неловкости. Впрочем, в данное время я вовсе не против говорить правду, знаю, что ложь мне ничем не поможет. Зал суда, современное, не давящее официальностью помещение, больше похож на школьный актовый зал и совсем не напоминает те судебные палаты, в каких я раньше бывала, но и он наводнен репортерами. Одно только поддерживает меня и помогает не рухнуть на колени: бросаю взгляд наискосок и неизменно вижу, как мой муж ободряюще улыбается мне. На мне плотно сидящий темно–синий жакет и кремовая юбка, волосы аккуратно зачесаны назад. Мой адвокат советовал мне непременно выглядеть серьезной и кающейся. Это легко: я просто привела свою внешность в соответствие с тем, что чувствую внутри.

— Кэтрин Эмили Браун, настоящим вы обвиняетесь в обладании наркотиками класса «А», каковые обнаружены в Лондоне, в квартире дома восемьдесят семь по Мерилебон — Хай–стрит, в 6 часов 45 минут утра восьмого мая две тысячи одиннадцатого года. Каково ваше признание?

— Виновна, — говорю, и это единственное слово громким эхом прокатывается по залу, отчего я чувствую себя ошалелой и беспричинно радостной одновременно.

Судья, выдержав паузу, принимается пространно рассуждать о вреде наркотиков, а у меня никак не может уложиться в сознании, что это я, Эмили Коулман, когда–то уважаемый адвокат, шагнула за край, установленный правосудием, оказалась здесь, на скамье подсудимых, и выслушиваю нотации о своей преступной деятельности с использованием запрещенных законом веществ… однако, к счастью, не об убийстве. Вот он, самый последний эпизод моей жизни за минувший год с небольшим, о котором мне трудно рассказать вкратце, начиная с тех самых пор, как ужасная гибель моего драгоценного сына вызвала целую череду невероятных событий, уведших меня от себя самой, но теперь, похоже, завершающих полный круг и возвращающих меня к тому, кто я есть на самом деле — Эмили, жена Бена, мать Дэниела (умершего), мать безымянного ребенка (выкидыш). Как ни стараюсь, никак не могу сосредоточиться на том, что говорит судья: сознание не знает покоя, то уносится обратно к проезжей части улицы в Чарлтоне, то витает над ложем смерти в Мерилебоне, то возвращается в наполненную гибельным роком церковь, где я произношу несчастные слова последнего прощания с моим мальчиком… так что, когда слышу, как волна вздохов прокатывается по галерее для публики, то я не понимаю, что произошло, но предвижу нечто, должно быть, плохое, и, только когда позже Бен рассказал мне, я выяснила, что все, к чему меня приговорили, это штраф, жалкий штраф в 180 фунтов стерлингов, — и все закончено.

71

Три года спустя

Я сижу на скамье в утопающей в цветах церкви, и аромат напоминает запахи летних лугов давно минувших лет, когда я еще была маленькой девочкой. Церковь великолепна, с парящим в выси витражом; увы, яркость его красок вызывает в моей памяти Дэниела, смятой игрушкой лежащего в своем синем пуховичке, всего в крови, так что я стараюсь не смотреть на переплеты цветного стекла. Аналой в золоте, в форме орла, и орел, стоящий прямо, и его маленькие толстые лапы напоминают мне стоящего на маленьких ножках Дэниеля, только лицо у орла неприятное, клювастое, и на это я тоже не могу смотреть. Мне все еще трудно бывать в церкви — с самых похорон.

На мне черное шелковое платье моих агентстских времен, я смущена тем, что пришла одна, это первая свадьба, на которую я попала с тех пор, как развелась. Может быть, мне все–таки следовало бы согласиться стать старшей, замужней, подружкой невесты, но я чувствую себя слишком старой, слишком старомодной, слишком согбенной жизнью, чтобы не понимать, что эта роль не по мне, — и невеста, похоже, не возражает. Я то и дело оборачиваюсь, смотрю в конец прохода, выглядывая, не идет ли она, но она — на модный лад — опаздывает, как обычно. Ловлю взгляд старого приятеля Ангел, Дэйна, которого трудно не заметить: крупный, в нарочито ярком голубом костюме и с малиновой бутоньеркой, бритая голова отсвечивает черным, — и он тоже заставляет меня думать о Дэниеле. Слегка машу Дэйну рукой, он узнает меня и после первоначального шока машет в ответ и театрально шлет мне воздушный поцелуй. Мать Ангел, Рут, сидит передо мной в переливающемся красном платье, цвет крови, которая неистово бурлит в ее жилах, — вид у нее такой же сногсшибательный, как и всегда.

Слезы подступают, и не могу понять, то ли их просто вызвали воспоминания о Дэниеле, то ли потому, что это свадьба, то ли от осознания, что люди меня узнали, разглядывают, шепчутся. Интересно, это когда–нибудь кончится, перестанут когда–нибудь указывать на тебя пальцем как на женщину, ставшую причиной смерти 24-летнего Роберто Монтейро, несостоявшегося футбольного гения? А ведь после смерти было доказано то, на чем всегда настаивал Бен: наркотики не имели к этой смерти никакого отношения, Робби умер от редкого порока сердца, о котором никто не знал, пока не стало слишком поздно.

Смотрю на алтарь и на жениха, по–прежнему терпеливо ждущего возле, заметно нервничающего. Рядом с ним его шафер, Джереми, он настолько изящен и красив, что очень трудно узнать в нем того самого долговязого парня, который давным–давно выбросился вверх тормашками из самолета, напугав меня до безумия.

Украдкой бросаю быстрый взгляд снова на проход, невеста уже недопустимо запаздывает, у викария встревоженный вид, но наконец–то звучит музыка, и, когда я вновь оборачиваюсь, показывается новобрачная… и у меня такое чувство, будто я не могу, просто не могу поверить своим глазам, потому как вот он, мой бывший муж, идет прямо на меня, а теперь уже и он увидел меня — в первый раз почти за два года. У меня все лицо словно запылало, опускаю голову, и острые сердитые коготочки слез царапаются где–то в глубине глаз, моля выпустить их. Ангел опирается на его руку, вся она словно видение непорочного очарования, моложе своих 27 лет, воздушный ореол белого шелкового тюля обрамляет акробатику ее белокурых волос. Никогда я не ненавидела ее так, как в этот миг.

Служба идет вдохновенно, но для меня она нескончаема, я, хотя и стараюсь оставаться спокойной, решаю, что, когда венчание закончится, мне ничего другого не останется, как удалиться. В таком состоянии я никак не могу присутствовать на свадебных торжествах, уверена, Ангел возражать не станет, да и после того, что она сегодня устроила, не очень–то меня это и заботит. Ну и, пока все топчутся по кругу у входа, дожидаясь, когда можно будет поздравить новобрачных, я, пригнувшись, обхожу церковь позади, пробираясь меж надгробий, и быстро добираюсь до своего обшарпанного черного «Гольфа». Двумя пинками сбрасываю с ног шпильки и, когда завожу двигатель, почти ничего не вижу из–за размытой туши на ресницах, а рыдания мои идут такт в такт с урчанием мотора. Стоянка машин расположена у задней части церкви, так что мне придется сделать круг мимо входа, мимо людей там, но это единственный способ выехать. Веду машину ровно, как только могу, и уже думаю, что мне удастся прошмыгнуть никем не замеченной, пока не вижу, как кто–то в полном парадном костюме выбегает из толпы и успевает встать перед моей машиной. Я потрясена, когда понимаю, что это он, и он с ужасом видит, что это я. Он неистово машет руками, требуя, чтоб я остановилась, а я в панике: что ему нужно? Я должна убраться отсюда, просто видеть его не могу, во всяком случае, только не сейчас, когда с ним еще какая–то, — и у меня нога повисает… Бог мой, этот миг длится целую вечность… у меня нога повисает между педалями газа и тормоза.

Часть четвертая

От автора

«Шаг за край» я написала в начале лета 2010 года, тогда моя мама неизвестно отчего стала чувствовать себя неважно. Ободряя и поддерживая ее, я давала ей читать главы романа, сама еще не совсем понимая, куда он заведет меня. Я писала его где угодно и повсюду: усевшись в постели, у друзей в садах, следя за тем, как играют наши дети, в больнице, в самолете на перелете в Дублин, где я тогда работала, всегда охваченная одним желанием — успеть закончить роман для мамы, хотя и не желала знать почему. Черновой вариант я завершила за несколько дней до того, как мама умерла. Эта книга посвящается ей.

Сильвии Бланш Харрисон

7 сентября 1937 — 3 июля 2010

Выражения признательности

Предупреждаю, потерпите, пожалуйста: перечень будет длинным, ведь так много людей помогли мне добраться до цели. Первым хочу поблагодарить своего мужа, который убедил меня обратиться к Йону Элеку из «Юнайтед эйджентс» (и даже пошел со мной на встречу с ним!), когда я паниковала в нерешительности, не ведая, что делать. Затем должна, конечно, сказать спасибо Йону, который так легко и так действенно убедил, что мне необходим литературный агент, а также Линде Шонесси, Джесике Крейг, Эми Эллиот, Иларии Тараскони, Эмили Талбот и Джорджине Гордон — Смит, тоже сотрудницам «ЮЭ». Глубоко признательна всем в издательстве Penguin, с кем работать было таким удовольствием, в особенности Мэксин Хичкок, которая помогла мне ощутить еще большую радость от этого романа, Лидии Гуд, Кате Шипстер, Франческе Расселл, Тиму Бротону, Анне Деркач, Оливии Хью, Софи Овермент, Нику Лоундесу, Холли Кэйт Донмолл, Элизабет Смит, Кимберли Аткинс, Фионе Прайс, Ребекке Куни, Наоми Фидлер и Луиз Моор.

Спасибо тем обозревателям и блогерам в Интернете, которые донесли весть об этой книге до своих читателей и друзей, в том числе, но не исчерпывающе: Liz Wilkins, Anne Cater, Anne Williams, Janet Lambert, Trish Hannon, Shinjini Mehrotra, Jo Barton, Christian Anderson, Christine Miller, Marleen Kennedy, Michelle Iliescu, Karen Cocking, Dawn Cummings, Dianne Bylo, Allison Renner, Scarlett Dixon, Kelly Konrad, Teresa Turner, Kelly Jensen, Helen Painter, Sue Cowling, Gillian Westall, Cherra Wammock, Marion Archer, Sheli Russ, Linda Broderick, Natalie Minto, Nina Lagula, Patricia Melo, Charlotte Foreman, Suzanne Rogers, Patrice Hoffman, Denise Crawford, Catherine Armstrong, Chris French, Cleo Bannister, Trish Hartigan, Karen Rush, Heidi Permann, Ellen Schlossberg, Cindy Lieberman, Karen Brissette, Betty McBroom, Kristin Grunwald, Tellulah Darling, Don Foster, Mattie Piela, Debbie Krenzer, Sarah Fenwick — плюс всем тем, кто поддержал меня непосредственно на форуме.

И еще раз благодарю всех и каждого, кто помогал или выказывал веру в меня на самых первых порах, в том числе: Кэвите Бано и Бекки Свифт из «Литерари консалтанси», Хелен Кастор, Хизеру О’Коннелу, Мэтью Бэйтса, Джэйн Брутон, Тома Тивнана, Даниеля Купера, Эми Типпер, Мела Этчеса, Рэйчел Джоунз, Хейди Джаттон, Фила Эдвардса, Шарон Хьюз, Эмили Кэйтер, Каролин Фарроу, Криса Уайта, Питера Грюнера, Лауру Ли, Бекки Бич, Лиззи Эдмондс, Алекса Беллотти, Лауру Найтингэйл, Фила Хилтона, Джессику Уайтли, Сьюзан Райли, Оливию Филлипс, Люси Уолтон, Лорел Чилкот Смитсон, Джейн Корри, Джеймса Блендиса, Райана Прескотта, Джеймса Комера, Иэна Бинни, Деби Лесэм, Майлза Кларка, Джо Маккрама, Марка Маккрама, Фиону Вебстер, Джери Хосьера, Шарлотту Меткалф, Франку Рейнольдс, Арабеллу Веир, Кейта Крука, Стивена Басса, Джеффа Тейлора, Гэри Розенталя, Джона Анскомба, Скотта Пирса, Сьюзан Кирби, Лайлу Хигарти, Кристину Радке, Пенни Фэйс, Дебору Райт, Линдсея Килифина, Энджи Гринвуд, Хелен Коури, Джекки Лорд, Харриет Лэйн, Клэр Джонсон, Кэтрин Айвз, Майкла Гудвина, Лорелею Лавридж, Тину Доусон, Луизу Веир, Мейке Зирвогела, Мела Шерратта, Хилари Лайон, Кэролайн Санчес, Ангелу Эчанову, Клэр Лашер, Элли Кемпбелл, Трэйси Моррелл, Рекса Дейвиса, Кэтрин Буркин, Лайзу Парсонс, Аннабеллу Рэндлз, Моник Тотт, Джейн Морган, Рэйчел Джонсон, Ника Кониэрда, Кэтрин Каннингэм, Кэтрин Вест, Лиз Уебб, Гэрри Бурмана, Лакшми Хевависенти, Конора Макгриви, Алису Болдок, Кэти Вестон, Анну Якимек, Клэр Хеппенстолл, Донну Мэлоун, Энджи Старн, Гэйл Уолкер, Дэйва Шихана, Вэла Янга, Николу Янг, Николь Джонсчвагер, Натана Раффа, Мэри Бишоп, Колин Сазерлэнд, Крисси Пич, Джоанн Доран, Санди Кирк, Максин Лич, Дэйва Мартина, Хелен Сэй, Дженифер Пэйдж, Эда Сескиса, Долли Лемон, Карен Сескис, Джона Харрисона, Стюарта Харрисона, Анджелеса Боррего Мартина, Конни Беннет и, конечно же, всех моих друзей, моего любимого сына и мою покойную милую маму.

Вопросы читателям

1. Способно ли что–либо оправдать мать, оставившую без внимания своего ребенка? Как повлияло это на то, какой виделась вам Эмили на протяжении всего романа?

2. Читатель — единственный, кто на самом деле знает и Кэт Браун, и Эмили Коулман. К кому из них вы привязались сильнее?

3. Как глубоко воздействовало описание обстановки во Дворце на Финсбери — Парк на ваши мнения об обитателях дома? Какое впечатление от Лондона осталось у вас?

4. Что, по–вашему, движет Ангел в жизни? Как изменили ее отношения с Энтони ваше первоначальное мнение о ней?

5. В этом романе четыре сильных и очень разных женских персонажа: Фрэнсис, Эмили, Кэролайн и Ангел. Чем вызван у каждой из этих женщин конечный уход от некоей части их жизни?

6. Изменилась ли личность Эмили необратимо в день, когда произошел несчастный случай, или она по–прежнему остается, по существу, самой собою?

7. Что вы почувствовали, когда открылась правда о прошлом Эмили?

8. Бен и Эмили нашли разные способы справиться с несчастьем. Насколько вы симпатизировали каждому из них?

9. Эмили говорит: «Не желай слишком многого, не ожидай слишком многого — жизнь не так устроена». Права ли она или ей суждено убедиться в том, что это не так?

10. У многих персонажей так или иначе имеются пагубные склонности. Насколько эти пагубные склонности определяют их личности?

11. Эмили столкнулась с трагическими и ужасающими обстоятельствами, однако способны ли люди уйти из своей жизни полностью, не оставив ни следа?

12. Автор написал «Шаг за край» как любовный роман. Что, по–вашему, произойдет дальше? Доберутся ли Эмили с Беном до счастливого конца?