Там, где билось мое сердце Фолкс Себастьян

— Неконтролируемая агрессия проявляется по-разному, — заговорил Вариан. — Одни начинают так себя бояться, что отказываются дальше воевать, вспомни Уоррена. Другие грозятся всех прикончить, а потом сами не помнят что наболтали. Но бывают и случаи по-настоящему опасные своей непредсказуемостью агрессивности. В Малайе человека, впавшего в неистовство, называют «амок». Он бежит сам не зная куда, убивая всех встречных. Но хочу подчеркнуть, Роберт, что это все нисколько не повлияло на мое отношение к тебе.

— Теперь я понял, почему ты пустил меня командовать ротой. Из-за этой истории.

— Да, верно. Мне нужно было знать наверняка, что ты здоров, совсем здоров.

— Ты мог отправить меня к медикам.

— Мог. Но у меня было слишком мало хороших офицеров. А ты был с нами с самого начала. Ну и привязался я к вам, к «надежной пятерке». Наверное, вы были для меня неким талисманом. А насчет медиков… Я боялся медкомиссии, если бы они узнали все факты, могли отправить тебя домой. И еще было не до конца понятно, что надумает сказать Билл. Вот я и решил, что сами как-нибудь разберемся. В семейном кругу, так сказать. — Он на миг опустил глаза. — И… по-моему, ты был рад, что остался с батальоном. Или нет?

— Рад, конечно. Домой я точно не рвался.

— Ты считаешь, я зря тебе рассказал? Спустя столько лет?

— Нет, не считаю.

— Как же давно все это было.

Я обвел взглядом кабинет, книжные полки. Среди прочих книг там стояли знакомые томики стихов, сборник новелл Мопассана, те самые книжки, которые я впервые увидел на походной полке в Лилле.

Вечером присутствие гостей не позволило продолжить наши с Варианом воспоминания. А утром я сразу после завтрака отбыл, клятвенно пообещав приезжать и больше не пропадать.

Я думал о нашем разговоре в кабинете. Наверное, как только я сообщил, что еду, и назвал дату приезда, Вариан две недели раздумывал, о чем стоит мне рассказывать, а о чем нет. Он мог и не открывать мне всей правды, но, вероятно, почувствовал, что меня что-то гложет, и мне, говоря словами доктора Перейры, необходимо «восстановить цепочку событий». Я не был на командира в обиде. Он поступил как человек по-армейски дисциплинированный, но при этом добросердечный.

На следующий день в поезде на Лондон я выпил пол-литра белого вина, оказавшегося очень приличным. Веки мои вскоре отяжелели. Слабые осенние лучи, падавшие сквозь стекло, убаюкивали, слегка ворсистое, с мягкой обивкой кресло и слабый запах дизеля независимо от моей воли уносили меня вспять, в былое… В лето 1944 года, в наш с Дональдом отпуск на берегу синего моря…

Глава восьмая

Надежды Дональда на благосклонность Лили Гринслейд оказались напрасными. Уже тогда, на пути домой из клуба, Дональда должен был насторожить этот ее церковный гимн. Мой друг звал свою даму на прогулки у моря, но даже самые невинные знаки симпатии Лили пресекала и позволяла себе разве что взять его под руку.

Привлекательная женщина, всего сорок лет, жизнерадостная, остроумная, несмотря на весь свой снобизм. Оставалось только гадать, что мешало ей дать себе волю. Неаполитанский залив и полоски пляжей с обеих его сторон, протянувшиеся на сотни миль, манили отбросить условности, искушали практически каждого, кто там оказывался. Просто держаться за руки? Это же отрицание самой жизни, тем более, когда вокруг смерть и разруха, тем более, когда рядом такой добрый и деликатный кавалер, как Дональд. Что заставляло Лили так осторожничать? Религиозные взгляды? Неудачный роман? Или боязнь вторжения в ее личное пространство? Наверное, она считала, что дорога в рай или к земному счастью не должна зависеть от удачи в любви, что надежнее делать что-то полезное для людей, а главное, проявлять побольше самоотверженности.

К работе в Красном Кресте Лили относилась с благоговением, строго выполняла все официальные предписания и не менее строго следила за моральным обликом своих сотрудниц. Негодовала, когда Луиза вечером выходила гулять, хотя не имела права диктовать ей, как себя вести во внерабочее время. В Луизе сохранилось еще много от подростка, но ей было двадцать шесть лет. Всего на два года моложе меня. А я в свои двадцать восемь уже командовал ротой.

Во время одного из наших скромных пиршеств на парапете я поддался уговорам и начал рассказывать про свое детство. Луизу, кажется, потрясло, что мальчик жил и рос без отца. Как так? Я не знал, что ей ответить. Сказал, что раз отца не было, то и рассказывать об этом нечего. Она с недоверчивым изумлением слушала про мое житье на чердаке у мистера Лиддела. Она хохотала, когда очередь дошла до шотландского колледжа. Я рассказал про анатомичку и про наши пивные пирушки, кое-что сгладив, а кое-какие детали опустив, чтобы ее не пугать. Ей все было так интересно, что я осмелился немного рассказать про девчонок, про свои влюбленности, разочарования и раскаяния. Рассказывая обо всех этих своих приключениях и переживаниях, однажды я почувствовал нечто новое. В ее взгляде мелькнула голодная обида, как будто теперь, когда она узнала обо мне что-то очень для себя важное, ей вдруг захотелось этим завладеть.

Именно в тот день, насколько помню, я в первый раз ее поцеловал. Помню, я испугался, что все испортил, что отныне я для нее не уникум, у которого с ней по волшебной случайности так много общего, а такой же солдат, как все, которому нужно только одно.

Губы ее набухли от желания, от прилившей крови. Я почувствовал вкус ее языка, и вкус своего у нее во рту. Это была сама жизнь, это было божественно. Я потерял себя, я себя нашел.

— Роберт, требуется твоя помощь, — сказала однажды Лили. — Мы не можем достать пенициллин. У нас несколько инфицированных больных. С тяжелыми ранениями. Их переправили сюда из Кассино. Совсем тяжелые без пенициллина не выкарабкаются, а их еще можно спасти.

— Разве в Неаполь не привезли медикаменты?

— Наверняка привезли, но до нас они так и не дошли.

— А ты поговори с представителем союзнической военной администрации.

— Начальник уже поговорил. Ему велели обратиться в другую инстанцию, там — в третью. Никакого толку от всех этих бюрократов. Их не проймешь.

— От меня-то что требуется?

— Придумай что-нибудь. Нам бы продержаться до новых поставок. Нужно не так уж и много. На двадцать человек, курс две недели.

Я не смог удержаться от смеха.

— По-твоему, я способен раздобыть коробку с подпольным пенициллином? В Неаполе? С моим-то итальянским? Всадят нож в спину, вот и весь разговор.

— Возьми с собой переводчика.

— А что, это мысль. Возьму Луизу. Еще мне нужна машина. На нашей Дональд поехал в Бари.

— Машину я найду. Но Луиза должна…

— Без Луизы я не поеду. Ничего с ней не случится, обещаю.

Лили посмотрела на меня так, будто я поставил ее перед страшным выбором. Открыла рот, собираясь что-то сказать, закрыла.

— Луиза, она ведь… — наконец, произнесла она, но снова осеклась.

— Так как же?

Она все сверлила меня взглядом. Наверное, прикидывала, стоит ли рисковать девичьей невинностью ради горстки раненых солдат. Ведь были на слуху жуткие истории про марокканцев из французского экспедиционного корпуса, которые в деревнях Кампании насиловали всех подряд, женщин, девочек и даже стариков. А канадцы с американцами? Ни одной женщины не пропустят, пристают с домогательствами. Кто даст гарантию, что эти раненые из союзнических войск будут вести себя лучше, когда их вылечат? Достойны ли они таких хлопот и жертв?

Я подозревал, что Лили и меня считает злодеем, который успел заморочить голову бедной крошке.

Не лучше ли позволить раненым умереть, ведь праведность Луизы может стать залогом спасения их солдатских душ?

— Так как же, Лили? — повторил я. — Будем считать, что договорились?

— Ладно, — сдалась она. — У Луизы выходной в субботу. Свободная машина найдется.

Я приехал за Луизой рано утром. Красный Крест предоставил мне «родстер». Руль иногда заедало, но мотор приятно урчал и работал исправно. Выбравшись с узеньких улочек на открытую дорогу, я прибавил газу. У сидевшей рядом Луизы лицо было взволнованным, я надеялся, что от радости. Я заметил в уголке глаза слезинку.

Поля, мимо которых мы проезжали, в большинстве своем были защищены строем разросшихся фруктовых деревьев, оплетенных к тому же для большей надежности какими-то лианами. А по тем, где никаких преград не было, ползали человеческие фигурки, искали съестное. Может, старые, не совсем осыпавшиеся колосья, может, побеги молодой травки. Добычу тут же отправляли в рот.

— Они приехали на рассвете из города, — сказала Луиза. — В надежде, что за ночь что-то выросло. Одуванчики, например.

Пригороды, учитывая интенсивность дважды предпринятых массированных бомбежек, почти не пострадали. Но уже окраины Неаполя выглядели ужасающе. Разрушенные и полуразрушенные дома, в которых продолжали жить люди, хотя эти руины в любую минуту могли осыпаться. Меж рам выбитых окон и косяков сорванных дверей были натянуты веревки, на которых сушилось белье. Кое-где в переулках можно было упереться в огромные, высотой футов в двадцать, завалы из булыжников, каменных обломков и щебня. На центральных улицах зияли расселины с целиком провалившимися под землю домами. Карминно-красная штукатурка на щеголеватых палаццо была иссечена глубокими выбоинами, местами проглядывала кирпичная кладка и деревянные перекрытия. Машин нам почти не встретилось, зато мы видели много конных повозок — не просто телеги торговцев, а колоритные экипажи, изъятые из сараев и даже музеев. Фаэтоны, ландо и прочий гужевой транспорт. В городе царил повальный дефицит. Чтобы было в чем выйти на улицу, люди шили одежду из гардин и скатертей. Я видел почтенную старушку в платье из состроченных обивок для стульев, мужчину в кофте из флага. Это придавало им отчаянный шик, будто на балу в сумасшедшем доме.

Мы упорно продвигались в центр города, к пьяцца Виттория, это близ набережной. Машину оставили у штаба Британской разведки, охранник пообещал за определенную сумму присмотреть за ней, пока нас не будет. А мы направились в Галерею[28], там в одном из баров я договорился о встрече со своим приятелем, мастер-сержантом Старком. Помпезный пассаж со стеклянной крышей и величественными колоннами, изначально рассчитанный на приличных благопристойных горожан, теперь стал последним прибежищем выпивох и разнообразных мошенников. Мне этот вызывающий диссонанс даже нравился, но Луиза крепче вцепилась в мой локоть, как только мы стали пробираться между еле освещенными забегаловками, неотличимыми одна от другой. Она вообще ходила очень быстро, а сейчас я еле за ней поспевал. Заведение, выбранное Старком, военные не особо жаловали. В основном сюда захаживали неаполитанцы, оказавшиеся на грани выживания. Судя по заношенным костюмам, люди эти знавали лучшие времена, занимали солидные должности. Теперь же лица осунулись и каждый стаканчик здесь старались смаковать как можно дольше.

Старк ждал нас за угловым столиком. Я представил Луизу, и увидел изумление на его простецкой американской физиономии. По его понятиям, такую женщину за просто так не заполучишь.

— Что понадобилось на этот раз? Конфетки для твоей дамы? Что ж это вам ничего такого не присылают, ребята, а?

— Присылают, но сам знаешь, куда это девается.

— Конечно, знаю, — он доверительно усмехнулся, блеснув ровными зубами. — Говорят, макаронники воруют треть союзнических поставок.

— Не понимаю, почему мы не можем наладить контроль.

Старк пожал плечами.

— Пробовали, все пробовали. А они врубают сирены «воздушной тревоги», и можно не дергаться — тащи сколько угодно. Так чем могу быть полезен?

Я поставил на стол бутылку своего офицерского виски. Виски американцам не привозили, пожалуй, это было единственное, чего им не хватало.

— Пенициллин. Это не для меня, для Красного Креста. Нужна целая коробка.

— А они там разве не получают?

— Неделями не могут дождаться. А ребята могут умереть.

Старк начал громко хохотать.

— Проклятый сифилис. Прошу прошения, мэм. Девчонки подрабатывают, парни развлекаются. Все довольны. И солдаты, и местные. Вот вам и эпидемия. Аптеки не успевают пополнять запасы. Слишком велик спрос.

— Ты знаешь, где можно достать? — спросил я.

— Легально?

— Да как угодно.

— Могу навести тебя на Дженнаро.

— Это кто такой?

— Обычно он заседает в кафе «Савойя», на пьяцца Данте, это вон в той стороне. Ушлый малый, в курсе всего. Может мигом разузнать, когда аптекарь получит новую партию товара. К кому надо обратиться. Но не советую тебе туда соваться.

— Это почему же?

Старк вскинул брови.

— Одно дело ты попросишь что-то у меня, мы люди свои. А там все серьезно. Влезешь в подпольный торговый бизнес, и все, считай, ты уже в лапах мафии.

— Ты хочешь сказать, что союзнической военной администрацией…

— Тс… тише ты. Заправляют бандиты? Ну да. Когда они разъедутся по своим странам, наверняка пришлют сюда эмиссаров с достаточно беглым итальянским, способных подмазать отлаженный механизм черного рынка. Вряд ли они думают, что здесь семейные дела решаются так же, как в Нью-Йорке.

Я залпом допил свой стакан, стараясь не выдать замешательства. Только теперь до меня доперло, почему начальник Лили не мог получить пенициллин.

— Воруют не только лекарства, — продолжил Старк. — Воруют винтовки, штыки, гранаты. Говорят, на главной здешней улице, на виа Рома, можно купить даже танк, вот такая фигня.

Луиза возмущенно взмахнула рукой.

— В Генуе такого не допустили бы. Это возможно только тут, на юге.

— Леди, напрасно вы так уверены. Когда люди голодают, они готовы на все. Один наш крупный армейский начальник за одну ночь лишился машины. Проникли на огороженную, между прочим, территорию, разобрали на детали, по одной передали через стену. Ладно, что вы хотите получить в обмен на виски?

Я посмотрел на Луизу.

— Так что же?

— Мне бы очень хотелось… У вас есть чулки? Две пары. Для меня и моей сестры.

Старк рассмеялся.

— И только? Я думал, вы потребуете что-то более масштабное. У меня как раз несколько пар с собой. А за всем остальным — на виа Форчелла. Отсюда далековато, но в такую погоду пройтись одно удовольствие.

Мы попрощались, Луиза сунула руку мне под локоть, и мы покинули Галерею. Держалась Луиза со сдержанным дружелюбием, но оно было искренним, а не просто вежливым. Предвещало ли это нечто большее? Хоть чуточку? Я не понимал. Она быстро шагала по галдящим улицам, я покорно спешил за ней, стараясь не отставать и вслушиваясь в шелест ситцевого подола, колыхавшегося над коленями. В первые дни нашего знакомства Луиза казалась мне такой робкой и беззащитной, даже сердце щемило, но сейчас… сейчас она выглядела иначе. И в упругой походке, и в прикосновении руки чувствовалась женская умудренность. Откуда это у нее? Я изнывал от любопытства, но помалкивал, опасаясь ляпнуть что-то лишнее.

Судя по наличию дяди с виллой на Капри, какие-то деньги у семьи имелись. Позже Луиза сказала мне, что они владели типографией неподалеку от города Специя. Кроме сестры Магды, у нее было два брата, которые воевали сейчас под Монтепульчано в партизанском отряде. Ее повадки свидетельствовали о том, что когда-то были в ее жизни и новые платья, и вечеринки. Однако она строго следовала правилу не принимать подарки или угощенье ни от кого, кроме тех, кому целиком доверяла. Мне льстило то, как она ко мне относилась, скрывать не стану. Она ведь приехала на юг не добывать мужа или любовника, а работать. Вот война кончится, тогда девочке подыщут мужа, семья постарается. Но такая вдруг непредвиденность: в один прекрасный день их бамбина очутилась на деревянной плавучей платформе… Удивительное дело, Луиза тоже сразу почувствовала, что между нами происходит что-то необычайное. Не просто мимолетное военное приключение, а нечто жизненно важное, настоящее.

Вот о чем ежесекундно напоминала мне доверчиво прижавшаяся к моей руке невесомая ладошка.

На виа Форчелла прилавки магазинов ломились от товаров с черного рынка. Я, правда, не очень понимал, почему он черный, если награбленным торгуют средь бела дня и совершенно свободно. Здесь даже предъявляли гарантии в виде ярлыков и штемпелей страны-производителя: Австралии, Канады, США.

У Луизы загорелись глаза, ей хотелось купить мне несколько сигарет «Лаки страйк».

— Ты же любишь их, я тоже.

Она неистово торговалась с черноглазой вдовой, но вряд ли та много ей уступила.

Пора было поесть. Разумеется, неподалеку от черного рынка расположился известный ресторан, тоже не слишком белый. Мне как раз выдали задержанное жалованье за пару месяцев, и я мог заказать ланч, который Луизе точно запомнится, не то что наши перекусы ветчиной и хлебом. Хозяин заведения, Паскуале, самолично усадил нас за столик, мысленно потирая руки. Не спрашивая, принес два стакана с вермутом, причем в обоих было достаточно льда и плавали спиральки лимонной цедры. Паскуале перечислял блюда, выводя карандашом цену на бумажной салфетке. Был предложен даже омар, хотя Луизу возмутила его стоимость. Они с Паскуале вступили в весьма оживленную дискуссию, из которой я мало что понял. Но было очевидно, что Луизе в этом споре отведена роль экзотической северной принцессы, а ему — всего лишь жалкого хитрюги-мошенника.

— Роберт, что ты будешь? Спагетти с vongole? Или рыбу, не знаю, как по-английски, spigola? Есть vitello под соусом марсала и еще всякие antipasto?[29]

Попытавшись соблазнить нас еще какими-то деликатесами, Паскуале наконец с умильным оскалом удалился, свирепо крикнув поварам, что следует приготовить. Ресторан быстро наполнялся, и вскоре нам с Луизой даже пришлось напрягать связки, чтоб друг до друга докричаться. Пришли несколько военных из союзнических подразделений, но больше было неаполитанцев, тех, кто ухитрялся как-то добывать деньги. Коммерсанты, маклеры, с дамами, само собой; сутенеры, владельцы магазинов.

— После ланча хочу показать тебе озеро Аверно. В античной мифологии самое крупное озеро на подступах к Подземному царству.

— Обязательно посмотрим. Но сначала мне надо купить reggicalze. Не знаю, как по-английски. Держатель для чулок, чтобы не сползали.

Неожиданно распахнулись двери, и вошли двенадцать женщин в одинаковых серых балахонах из ткани, похожей на парусину. Возглавлял шествие маленький лысый человек с усами и в галстуке-бабочке. Лица у женщин были очень сосредоточенными, но пребывали они в каком-то своем мире, до нашего им дела не было. Человек с усами произнес краткую речь.

— Он говорит, что они из manicomio, — сказала Луиза.

— Из сумасшедшего дома?

— Да. У них там дела совсем плохи.

Человек просил о помощи, клиенты продолжали беседовать. Однако когда женщины подходили к столам, им протягивали ломти хлеба, ветчину, оливки. Они брали все это, не проронив ни слова в ответ. Один дядечка перевалил половину своих спагетти в тарелку для хлеба, воткнул в середку вилку и отдал. Старушка отломила клешню от омара. Когда женщины поели, Паскуале очень быстро их выпроводил. Я наблюдал за всем этим. Вот серая стайка вышла и через минуту исчезла за толпой прохожих. Шествие этих отшельниц замыкал их лысый поводырь, еле-еле ковылявший.

Спагетти под соусом из нежных моллюсков аппетитно поблескивали. Кусок телятины, поданный позже, был щедро залит соусом марсала, а сбоку от него на тарелке лежало картофельное пюре, которого я не ел очень давно. Луиза настояла на том, чтобы принесли фалернского вина, оно оказалось янтарно-коричневым. Я сказал ей, что латинские поэты воспевали это вино в своих виршах. И даже вспомнил, что оно значилось в меню помпейской таверны: чудом сохранившаяся запись на чудом сохранившейся стене. В общем, проиллюстрировал ценность напитка. Однако скорее это был повод похвастаться своей эрудицией.

После ланча мы решили прогуляться, и минут через пять она вдруг схватила меня за руку.

— Постой. Мне надо сюда.

И мигом исчезла за стеклянной, с золотой затейливой надписью дверцей магазина, витрины которой были окантованы красным деревом. Во всех курортных европейских городах есть такие магазинчики, ровесники минувшего века. Там среди вешалок с шерстяными халатами и ночными сорочками можно увидеть манекены в корсетах. Но вот снова звякнул колокольчик над дверью, и Луиза вышла, держа сверток из нарядной тонкой бумаги.

— Вот, купила то, что носили еще в молодости моей бабушки, — она рассмеялась. — Теперь можно идти дальше. Andiamo.

За машиной приглядывал жирный парень в американской шерстяной рубашке из комплекта формы пехотинцев. Он запросил денег больше, чем мы договаривались с охранником, но рядиться я не стал, пожалел времени. Я сел за руль, мы поехали, и под ровное урчание мотора Луиза принялась расспрашивать меня с еще большей дотошностью, чем раньше.

Мне-то казалось, что за предыдущие десять дней она узнала обо мне все. Ну… почти все. Вопросы были непростые. Было ли мне одиноко? Почему мне пришлось так много учиться? А какие они, мои армейские друзья? И много ли ребят погибло?

Через полчаса мы подъехали к городку Поццуоли, совсем не похожему на Неаполь. Его не затронули бомбежки, в него не вламывались оккупанты. Город существовал сам по себе, будто был вовсе и не в Италии. Я рассказал Луизе, что когда-то тут, подальше от глаз любопытных горожан, понастроили себе вилл самые свирепые римские императоры.

— Кажется здесь, в Поццуоли, Нерон прикончил свою мать, расчленил и раздал куски друзьям. И Тиберий был убит здесь, начальником собственной стражи.

— Я думала, он жил на Капри.

— На Капри он выбирал себе мальчиков и девочек. Принуждал их ко всяким мерзостям. А что насчет тебя, милая Луиза?

— Меня?

— Тебе бывало одиноко? И как насчет романов?

— Нет… у меня… нет.

— Смелее, ну…

Я просто шутил, подтрунивал. Но посмотрев на ее лицо, увидел на нем страдание.

— Прости, — я бережно сжал ее руку. — Я не хотел тебя оби…

— Дорогой ты мой, — сказала она. — Все хорошо, я рада, что и ты меня спрашиваешь. Что хочешь про меня все знать. Я ведь так тебя люблю.

Я вырулил на пыльную обочину и остановился. Впереди маячил маленький вулкан, а за ним поблескивало озеро Аверно.

— Ты уверена? — спросил я.

— Уверена.

И этот взгляд вниз, на руки, а потом вскинутые ресницы и — улыбка.

Я наклонился ее поцеловать. Она отозвалась с такой страстью, словно готова была меня съесть, словно хотела, чтобы губы наши никогда больше не размыкались.

Мы подъехали к озеру, машину оставили в оливковой роще. Я был спокоен, мошенников и воришек, порожденных войной, тут не водилось. Взявшись за руки, мы подошли к большому, почти идеально круглому озеру, поросшему по краям камышом; над водой густо роились какие-то букашки.

На меня повеяло детством, когда значимой частью моей жизни была античность. Стикс, Ахерон, Лета, Флегетон, Коцит, Аверн — реки Подземного царства, и вот это круглое озеро, ведущее в Аид…

Странное это ощущение — когда перед тобой вдруг наяву предстает ожившая картинка из мифа, мозгу приходится нелегко: надо отделять привычный вымысел от реальности. Хотелось, как Энею, скитальцу Вергилия, перенестись в Аид, поддаться чарам мифа, но было страшно, что я не смогу оттуда вырваться, так и останусь среди теней.

Я все больше досадовал на то, что мы столько времени потеряли в центре Неаполя, день уже мало-помалу клонился к вечеру. Мы сидели на сухой, густо поросшей травой кочке. Из головы все не шел Эней.

— Ты знаешь «Энеиду», про что эта поэма? — просил я.

— Да. Точно помню, что про гибель Трои. Эней бежит оттуда со своим отцом…

— Анхизом.

— Ему пришлось тащить отца на плечах. Еще и сына вел за руку. Эней и те люди, которые тоже с ним бежали, долго скитались, кто-то утонул в кораблекрушениях. И отец Энея в этих странствиях все-таки погиб.

— Да, — сказал я. — Отец погиб.

— Уцелевшие корабли потом пристали к берегу… там жила царица.

— Дидона. Это был берег Карфагена.

— Роберт, как хорошо ты все помнишь.

— Я был там всего год назад. В Тунисе, так теперь называется Карфаген.

— А что потом произошло?

— Энею приказали покинуть Дидону.

— Хотя он ее любил.

— Да, любил. Но остаться с ней не мог, ибо ему было предначертано стать поснователем великого. Рима. Эней со своими подданными все-таки уплыл из Африки. И действительно добрался до Италии, высадился где-то тут. Его встретила Кумская Сивилла. Старая жрица сказала, что ему нужно спуститься в Аид, повидаться с отцом, и даже вызвалась его проводить, в общем, привела к этому самому озеру. Когда они на лодке Харона подплыли к Полям Скорби, где блуждали души умерших от несчастной любви, Эней увидел тень Дидоны, стал молить ее о прощении, но царица отвернулась и убежала прочь.

Луиза стиснула мою руку.

— Дальше, — попросила она, — ну пожалуйста.

— И это было так… так… — я никак не мог подобрать нужное слово. На языке вертелось «грустно», но это было не то. Речь шла о невыносимой скорби, скорби человека, который в силу непреодолимых обстоятельств вынужден был отказаться от счастья. — После он попадает в светлый Элизий, там зеленеет травка, там все цветет и благоухает, там блаженствуют тени героев и праведников. Там Эней и находит покойного отца. Старец признается, что очень волновался, поскольку сынок слишком уж задержался в Карфагене у своей возлюбленной Дидоны и из-за нее едва не забыл о пророчестве оракула, о своем высшем предназначении. Эней так счастлив видеть отца, что не может вымолвить ни слова. Пытается его обнять, но тень выскальзывает из рук. Трижды пытается он заключить отца в объятья, и трижды бесплотная тень ускользает…

У меня перехватило горло.

— Ну что ты, carissimo. Это же просто сказка.

Справившись с волнением, я продолжил. Рассказал про Лету, над которой парят души, летают целыми роями, как пчелы. И что им, душам, обязательно надо испить воды забвения, иначе они никогда не смогут возродиться. Когда я закончил этот эпизод из жизни Энея, почти стемнело.

— Дальше все у нашего героя пошло спокойнее, на личном, так сказать, фронте, никаких бурь. Он смирился с судьбой: что ему предначертано, так тому и быть. На все воля богов.

Луиза поднялась на ноги.

— Темно уже. Не хочу уезжать. Может, останемся тут?

— А тебя не хватятся Магда и Лили? Они же с ума сойдут, куда ты пропала.

— Магда все поймет. Сестра же. Я ей немного рассказала… про нас. А Лили сегодня вечером дома не будет. Но утром наверняка вернется, чтобы убедиться, что с ее крошками ничего не стряслось.

— Утром? А в котором часу?

— Завтра у нас воскресенье. Значит, не очень рано. Часов в девять.

— Если в семь отсюда выедем, в восемь ты точно будешь дома.

Улицы еще не успели остыть от дневной жары. Мы шли медленно, высматривая пристанище для ночлега. Я вдруг почувствовал, что из Италии перенесся на берег Босфора. Слева церковь с луковичным куполом, справа домики с угловатыми ставнями. У прохожего мы спросили, где можно остановиться. Луиза сказала, что еле поняла его диалект.

Мы выбрали гостиницу у моря. Кольцо с правого безымянного пальца Луиза надела на левый, хотя в журнал регистрации нас не внесли и администраторше мы были совершенно не интересны. Весь наш багаж составляли простой бумажный пакет с трофеем от сержанта Старка и нарядный сверток из магазинчика.

— Узнай, не найдется ли у нее зубной пасты и щетки, — попросил я.

Нам было сказано, что поужинать можно в ресторане, что в конце улицы, он работает до восьми.

Пол в номере был дощатым, два высоких окна с зелеными ставнями и маленький балкон с кованой решеткой выходили на морской док. В простенке между окнами висело деревянное распятие, а над кроватью — отвратительная репродукция картины с изображением озера Аверно.

Поразительно, что я запомнил все эти мелкие детали. Ведь ставни мы сразу закрыли и выключили верхний свет, оставив гореть только ночничок на тумбочке. Луиза разделась, совсем, сложила вещи на стуле.

— Теперь ты, любимый, — сказала она, уперев руки в боки.

Я повиновался, потом крепко ее обнял.

Матрас оказался жестким. Я устыдился своего набухшего члена, боялся напугать эту хрупкую застенчивую девушку. Однако она не испугалась, что меня, признаться, изумило. Сжавшись в комочек, я попробовал отвернуться, отодвинуться, но она мне не позволила и прошептала в самое ухо, что все хорошо.

Что было спустя какое-то время, я помню смутно. Наверное, мы оделись и пошли в ресторан поесть. Ужин был недолгим, наверное, потому что нам хотелось скорее снова остаться вдвоем.

Я проснулся раньше Луизы. Захватив пасту и зубную щетку (значит, кто-то их принес), тихо спустился в коридор, ведущий к ванной комнате. Вечером голосов и шагов других постояльцев я не слышал. А сейчас было около шести, только начало светать. Побриться было нечем, и, помню, я очень надеялся, что на обратном пути не наткнусь на кого-то из знакомых. Помылся холодной водой.

Тихонечко вернулся в номер и лег. Луиза еще спала, и при свете, пробившемся сквозь ставни, я впервые увидел россыпь темных веснушек у нее между лопатками. Захотелось провести по ним пальцем, по всем позвонкам. Бледная кожа туго обтягивала мышцы, ни намека на жировую прослойку. Луиза лежала на боку, край белой простынки примялся, полностью открыв одну грудь. Луиза выставила вперед колено, и там, где сходились оба бедра, темнела тень.

Мне очень хотелось разбудить Луизу поцелуем. И, словно почувствовав жар моего взгляда, она перевернулась на спину, распахнула огромные черные глаза и улыбнулась.

В следующую субботу мы с ней снова были в Поццуоли. На берегу там выложены огромные плоские камни, по которым местные рыбаки спокон веков втаскивали лодки и на них же расстилали сети. Нам сказали, что их и американцы использовали (в качестве сухого дока) при высадке барж с людьми и техникой. И людей, и технику потом отправят на север, в Анцио. В январе. Американцы убрались быстро, не оставив следов своего пребывания. К середине лета город опять замкнулся в собственной жизни, со своим диалектом и смесью архитектурных стилей. Гуляя по берегу, мы набрели на кафе, где нам подали морепродукт, которого я прежде не пробовал: мелкие моллюски, обваленные в муке и обжаренные в масле. Луиза сначала высмеяла этот «южный деликатес», предположив, что ракушки соскребли с днища лодки. Но распробовав, заказала еще.

Я понятия не имел, когда и в каком качестве меня вызовут в батальон. Луиза один раз уже отказалась переходить в римское отделение Красного Креста и думала, что второй раз ей не отвертеться. Я сказал, что поеду с ней. И представил себе маленькую комнатку в доме с садом на крыше, с видом на площадь близ тихой бухты.

Каждый наш день был как подарок, поэтому мы радовались, не давая воли грусти, не думая о том, что рано или поздно меня вызовут. Но неизбежность разлуки побуждала меня смотреть и смотреть на бледную кожу, на черные волосы, на то, как Луиза, откинув голову назад (если ее что-то смутило или удивило), изучает меня из-под полуопущенных ресниц. Из-за неотвратимости расставания мне позволяли снова и снова гладить выпуклость бедра, проводить кончиками пальцев вдоль плавной линии от талии до колена. Каждая клеточка моего тела в тот момент ликовала по отдельности, но все вместе они дружно приветствовали близость этой женщины бурей неслышимых, но неудержимых оваций.

Поймав себя однажды на таких мыслях, я с улыбкой подумал о миллионах синаптических взаимодействий (еще помнившихся из лекций по неврологии), которые сейчас на что угодно реагировали бурным «да». Я уже начинал узнавать ее любимые словечки, выражения, жесты — то, что обычно называют «характерными особенностями». Одни покоряли меня сиюминутной невероятной прелестью, другие — прелестью ожидаемой, когда радуешься уже знакомой фразе или движению. Это было время упоительного азарта, нечто похожее испытываешь, когда все четче становится изображение на снимке, погруженном в кювету с проявителем.

У Луизы обо всем имелось четкое представление, определенный набор шаблонов, но она умела — как тогда, с обжаренными моллюсками, — признавать свою неправоту. Счастливое свойство, никакого мелочного гонора. Конечно, она могла и вспылить, да еще как! Если ее что-то обижало, сверкали молнии и гремела пушечная канонада. Но она быстро остывала и больше к досадному эпизоду не возвращалась.

Я всегда скептически относился к парням, на все лады превозносившим своих возлюбленных, как будто до них никто никогда не испытывал нежных чувств. Сам я старался не очень-то заноситься, особенно в таких делах. И все же не мог не усмехнуться от самодовольного изумления, думая о том, какая необыкновенная со мной приключилась история. Генуэзская девушка из зажиточной благополучной семьи, католичка. Такая скромная, но при этом восхитительно пылкая, обожает арии Пуччини, разбирается в винах, любит картины Караваджо… и вдруг прикипела к английскому деревенскому парню, выросшему без отца, к перемазанному окопной грязью и кровью солдату, доверилась ему всецело и безоглядно. Крестьянин, осчастливленный их сиятельством графиней, что-то в этом роде. То есть абсурд полный. И ведь она понимала меня так, как никто другой из прежних друзей и знакомых. Она знала каждую родинку, каждый волосок на моем молодом, исхлестанном войной теле. И только когда я смотрел в ее глаза, которые были так близко от моих глаз, я осознавал, кто я. Впервые, только с Луизой я сумел найти себя.

Почему она была так бесконечно великодушна, так щедра ко мне? Правда, и она видела во мне источник радости; я хоть и не сразу, но почувствовал это и поверил, что так оно и есть. Думаю, со мной ей удавалось быть такой, какой ей хотелось быть, свободной от пут стыда и условностей. Она сама примерно это как-то мне сказала. Вероятно, ей тоже было странно, что обрести себя ей помог иностранный солдат, в надежде на знакомство подплывший к платформе в море.

…Мы лежали обнаженные на кровати, под отвратительным изображением озера Аверно. Луиза захотела поселиться в той же гостинице и в том же номере. Она гордо демонстрировала мне шелковые чулки, добытые у сержанта. Пояс для чулок из галантерейного магазинчика, reggicalze, состоял из множества тесемочек и ленточек и действительно выглядел как раритет из бабушкиного сундука. И пояс, и чулки Луиза снимала очень осторожно и укладывала на платье, ибо от соприкосновения с деревянной спинкой стула на драгоценном шелке могла спуститься петля, а это катастрофа. Она любила одежду со страстью, для меня непостижимой.

Убедившись, что все сложено идеально, удовлетворенно улыбалась, в своем невинном простодушии напоминая ребенка, не сознающего собственной наготы. И все не могла наслушаться моих рассказов, ей все было мало. А я постоянно держал в памяти девочку, которую пригласил тогда в офицерский клуб. Закрывал глаза и видел, как она, закончив говорить, опускает голову, словно стесняется смотреть на нашу компанию за круглым столом; руки сложены на коленях, не видных под краем столешницы, а колени целомудренно прикрыты подолом хлопкового платьица. Я снова открывал глаза и смотрел на то, что происходило на постели сейчас.

Луиза с удовольствием рассказывала о себе, но у меня складывалось впечатление, что жизнь ее началась с того момента, когда она увидела, как мы с Дональдом ныряем. Период до этого события был представлен набором отдельных, более или менее благопристойных эпизодов, в которых сама Луиза участвовала словно бы за компанию, по инерции. Меня эта фрагментарность несколько озадачивала.

Уже под утро мы, лепеча исступленный вздор и тая от нежности, снова соединялись, после чего жутко хотелось спать. Мы закрывали ставни, чтобы не бил в глаза свет из порта, но окно оставляли распахнутым настежь. От адской жары обнимать друг друга было невозможно, каждое прикосновение жгло. Но я все равно не убирал ладонь с ее мыска между ног. Я просто не мог ее убрать, даже когда затекало запястье.

Теперь, когда я уверовал в то, что Луиза меня любит, в душу закралась тревога. Без меня, думал я, она больше никогда не сможет быть собой. Или вдруг случится нечто непредвиденное. Ребенок, например. Или в нашу жизнь вмешается сторонняя сила, которую ни ей, ни мне не преодолеть.

В то лето я регулярно отмечался в штабе бригады, но воспринимал эти визиты как формальную процедуру. Скучающий штабной в очередной раз выдавал предписание на медицинский осмотр, но вроде бы отправлять в действующую армию никто меня не собирался. Я объяснял себе эти отсрочки временным затишьем после взятия Флоренции, Союзническое командование готовило новые вызовы противнику.

Каждый раз, когда мне даровали еще неделю отсрочки, Луиза плакала от радости. Мы отмечали отсрочку ужином при свечах, сидя за столом в садике у ее дома, когда солнце уже погрузилось в море.

Райская идиллия оборвалась в то утро, когда я получил приказ прибыть в Рим для окончательного освидетельствования. И уже назавтра на цыпочках выходил из комнаты Луизы, чтобы на первом же автобусе ехать в Неаполь, на вокзал.

Мужчины в вагоне были давно не бриты, а женщины — в залатанных платьях, сшитых и перешитых из того, что удалось найти. Некоторые везли с собой цыплят в плетеных клетках. Было много детей, одетых в старье. Сгрудившись в середине вагона, они изумленно таращились на лощеного английского вояку, на его майорский мундир с блестящими пуговицами, которые этой ночью, обливаясь горькими слезами, старательно начищала вояке его генуэзская возлюбленная.

Кто-то читал газеты, кто-то играл в карты, но большинство пассажиров были заняты разговором, в котором принимал участие весь вагон. Беседа то почти затихала, то снова разгоралась, как костер от порыва ветра. Стараниями Луизы я теперь гораздо лучше понимал итальянский и мог уловить суть сказанного. Однако моя разговорная речь по-прежнему оставалась корявой и примитивной (зря я, дурак, поверил Суонну, утверждавшему, что итальянский можно выучить на раз-два). Через час старушка, сидевшая рядом, протянула мне кусок салями, обернутой в газету, так настойчиво тыча в меня газетным свертком, что я не понял, шутит она или грозит. На вкус колбаса оказалась гораздо лучше, чем на вид.

Другие соседи, человек двенадцать, принялись извлекать из потрепанных сумок и узелков, а то и из карманов всякий провиант: булочки, персики, куски сыра; у одного попутчика нашелся даже бурдюк вина. Хлеб был роскошью, но и его поделили на всех. Обсуждали приход союзников во Флоренцию. Вспоминали, что немцы взорвали все мосты, уцелел один Понте-Веккио, потому что фюрер счел его «слишком прекрасным». У одних эта дань восхищения своей стране вызывала гордость, другим было смешно, что человек, уничтоживший миллионы жизней, пожалел мост, ах, какое благородство.

Я смотрел в окно на поля, по которым должен был прошагать победным маршем в одном строю с Роналдом Суонном, Биллом Шентоном и остальными ребятами. Но ничего, зато я получил утешительный приз…

На вокзале в Риме оккупанты почти не оставили следов. Как когда-то сами итальянцы, немцы объявили Рим «открытым городом», правда, в несколько иной трактовке: они не стали препятствовать заходу туда наших войск. В связи с этим обстоятельством самодовольное ликование генерала Кларка выглядело в высшей степени странным. Вот о чем я думал, договариваясь с местным таксистом, чтобы тот отвез меня по указанному в штабе адресу на виа Дзафферано, неподалеку от Тибра.

Строение оказалось огромным особняком, временно реквизированным. Я поднялся, как было предписано, на второй этаж, секретарь (итальянец) провел меня в комнату ожидания. Там никого не было. Изредка доносилось эхо чьих-то шагов из огромных залов роскошного бельэтажа. Потом и шаги смолкли, полная тишина. Наконец, явилась медсестра из английского филиала Красного Креста и препроводила меня в оборудованный, опять же на время, кабинет. Хирург из британских сухопутных сил осмотрел мое плечо. Рука двигалась еще с трудом, но хорошо зажила, и шрам от пули был довольно аккуратным. Эскулап остался доволен.

Он вывел меня из кабинета на лестничную площадку, подвел к двойным дверям, постучался и жестом пригласил войти. Внутри стоял стол, за ним — четыре офицера. Два военврача, один из пехотных войск, один из военной разведки. Кроме этого стола и нескольких стульев, другой мебели в огромной комнате не было. Стол стоял перед большим мраморным камином. Помещение напоминало судейское.

Глава синклита откашлялся и улыбнулся:

— Садитесь, майор Хендрикс. Позвольте представиться, Прайс. Прежде чем отпустить вас снова бить врага, должен задать вам несколько вопросов. Судя по предыдущему обследованию в Неаполе, после контузии возникли некоторые осложнения. Как с этим обстоит сейчас?

— Меня вызывали для повторного обследования. Я прошел ряд тестов.

— Каких тестов?

— Для проверки памяти. Плюс визуальные тесты.

— Ну и как, успешно вы с ними справились?

— Насколько мне известно, вполне. Но мне предложили еще немного отдохнуть, для подстраховки.

— Понятно. Головные боли не мучают? Приступы головокружения?

Я подумал про нас с Луизой и про ее подружек из Красного Креста.

— Нет, ничего такого. Все нормально, — сказал я.

— Превосходно. Доктор Уилкокс только что доложил мне о результатах сегодняшнего осмотра, и если коллеги не возражают… — Он обвел взглядом сидящих за столом, и те дружно помотали головами. — Я сегодня же свяжусь с вашим командиром. Спасибо огромное, что приехали. Зайдите завтра, возможно, мы уже получим ответ от вашего командира. Офицерский клуб в десяти минутах ходьбы отсюда, на Кампо деи Фиори, если вам негде остановиться. Всего доброго.

Я решил прогуляться до Форума. Никогда не был в Риме, но он постоянно присутствовал в моей школьной жизни. Мы так скрупулезно изучали биографии Цезаря Августа и Квинта Фабия Максима, что они стали для меня реальнее иных выдающихся деятелей, знакомых по истории родной Англии. И вот я брожу среди руин храмов, по древней рыночной площади, и чувствую, как оживает иной, исчезнувший мир. Поднимаясь по разрушенным ступеням, я слышу гневную речь Цицерона, обличающего заговорщика Каталину. А вот строй закованных в цепи нубийских рабов, выставленных на продажу… Я словно наяву видел, как блестит под солнцем их черная кожа. В тени кипарисов, на боковых дорожках, примостились торговцы вином, сводники и портные.

Храм можно было строить в честь кого угодно, главное, отстоять свое право. Право. Понятие, подаренное Римом миру. Ты можешь быть богом, героем мифа, просто героем или просто человеком. Но если ты способен заставить верить в себя, у тебя будет свой храм. В голове прозвучала знаменитая фраза Вергилия: «Sunt lacrimae rerum et mentem mortalia tangunt»[30]. В пятом классе мы все пробовали ее перевести, но мистер Лиддел никого не увенчал лаврами. Я предложил такой вариант: «Без слез нет ничего, ибо трогают душу думы о бренности жизни».

Воспользовавшись рекомендацией синклита, я остановился в Офицерском клубе. Атмосфера в городе была примерно такой же, как в Неаполе. Ватикан ясно дал понять, что солдат на улицах быть не должно. Гарнизон союзников внял Его Святейшеству, оставив только чиновников, которым отвели несколько особняков. Утро я посвятил паломничеству к полотнам Караваджо, предвкушая, как стану описывать их Луизе. Однако церкви, где висели шедевры, относились к ним без всякого пиетета. В одной из них рядом с картиной не было никакого освещения, в другой согласились за монету включить одну лампочку. «Обращение Савла» в церкви Санта-Мария-дель-Пополо тонуло во мраке, освещенный на самой картине бок коня еще можно было разглядеть, а вот упавшего с него Савла — с трудом.

Страницы: «« 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

Авторы этой книги Д. Рокфеллер, Г. Ротшильд, Г. Киссинджер, З. Бжезинский, Дж. Сорос – самые влиятел...
Три тысячи лет назад люди сумели объединиться и с помощью магического меченого оружия разгромили дем...
Галилео Галилей заметил, что Вселенная – это книга, написанная на языке математики. Макс Тегмарк пол...
Книга «Дневник благодарности» — это полноценная 21-дневная программа тренинга внутреннего преображен...
В данном сборнике собраны все стихи, начиная с 2016 года. Включаются последние стихи Метастаза, Дека...
Стихотворения написаны в 2017 году. Небо, облака, звезды. Вселенная. Мистика. Вода, океаны, реки, ко...