Конец одиночества Велльс Бенедикт

– Что бы ты пожелал себе на будущий год? Что бы ты делал, если бы мог свободно выбирать?

– Ездить на мотоцикле, – сказал я не задумываясь.

– Да что ты!

– Мне хотелось этого еще с детства. Я все время завидовал Тони, когда он ездил и потом говорил, что это вроде как летать. Я, конечно, понимаю, что он ужасно преувеличивал, но хотел бы испытать на себе.

– Так почему же ты этого не делаешь?

– Ну как почему… Вдруг что-нибудь случится?

– Миллионы людей ездят на мотоцикле, и ничего не случается.

– Везение.

– Возможно, – только и сказала она. – Но отчего же тебе не быть таким же везучим?

Когда мы потом готовили на кухне обед, Альвин мобильник вдруг завибрировал. Мы обменялись взглядами.

– Из клиники, – сказала она шепотом.

У меня тотчас же застучало в голове. Отложив поварешку, я заходил из угла в угол, посматривая на Альву и стараясь угадать по выражению ее лица, какие новости ей сообщают. Отчего они говорят так долго? На мгновение она зажмурилась, и я тотчас же провалился в бездну отчаяния, но вскоре снова принялся сосредоточенно наблюдать.

И вдруг меня пронизало жаркое, почти электризующее ощущение. Сперва я не понял, в чем дело. Затем сообразил: Альва улыбнулась. Она все кивала и кивала, а лицо ее так и светилось неудержимой радостью.

– Да, конечно, – произнесла она и порывисто схватила меня за руку.

Она потянула меня к себе, чтобы я тоже послушал, но тут телефонное сообщение закончилось. Все дальнейшее происходило с молниеносной быстротой. Она положила трубку, мы кинулись друг другу в объятия, я слышал, как что-то выкрикиваю, сам не понимая что, затем снова прижал ее к себе. Я ощутил, как она дрожит всем телом.

Лечащий врач только что сообщил ей, что рак полностью исчез. Он посоветовал отказаться от рисков и нагрузок, связанных с трансплантацией костного мозга, а сразу же перейти к поддерживающей терапии.

Я хотел слышать это известие снова и снова, рассказанное иными словами, а затем еще и еще раз. Я позвонил Марти и Элене, потом – Лиз и Тони, который как раз ехал на метро и почти ничего не мог разобрать, и это было даже лучше, потому что позволило мне прокричать во всю глотку:

– Альва победила рак!

Но главным наслаждением был не первый бурный всплеск радости, а глухое чувство глубокого облегчения, которое последовало за ним. После обеда мы пошли с детьми в парк и играли в футбол. До вечера мы гоняли мяч, сидели, болтая ногами, на качелях возле площадки для игр, ели чипсы из пакетика и разговаривали, и у всех блестели глаза. Никому из нас не хотелось возвращаться домой и обрывать этот магический момент.

Ночью в постели мы с Альвой никак не могли уснуть. В нас все еще не угасла эйфория, и сон никак не шел. По ее просьбе я сбегал на заправочную станцию по соседству и купил ее любимое мороженое – ванильное с крошками печенья. Возвращаясь назад, я сначала шел обычным шагом, затем ускорил его, а последние метры до подъезда уже мчался бегом с пакетом в руке и невольно хохотал.

Поедая мороженое, мы строили планы на будущее. В предшествующие месяцы мы жили от одного звонка из клиники до другого, а тут горизонты перед нами расширились, и мы заговорили о потаенных желаниях, о возможных путешествиях или о том, что будем делать с Луизой и Винсентом, когда они станут постарше.

– Признайся, – сказал я, проводя ладонью по двум тоненьким шрамикам на ее шее. – Ты все время знала, что все закончится хорошо.

– Ну конечно. Недаром ведь это игра…

– …с нулевой суммой. Я знаю.

– Кроме того, не могла же я бросить тебя с детьми одного. Меня-то жалеть не стоит, но бедные дети…

Мы стали воображать, что было бы, если бы мне пришлось одному воспитывать близнецов, рисуя жуткие картины. Луизу – накачанной наркотиками девицей с ирокезом, играющей в жуткой панк-группе и исключенной из школы. Винсента – одиноким эзотериком, вступившим в сомнительную секту и навсегда скрывшимся с новыми товарищами в непроходимых лесах Канады.

– Секта? Неужели я был бы настолько плохим отцом?

– Ну, может быть, все-таки не настолько.

– Они же меня просто не слушаются, а тебя вот всегда. Как у тебя это получается?

Она пожала плечами.

– Сильная в яйце, – сказал я тихо.

Альва заснула, а я не спал и глядел на нее. За окном шел дождь. Капли барабанили по стеклу, но у нее было спокойное выражение; казалось, сон разогнал все мрачные мысли. Она повернулась ко мне, ее рука лежала у меня на груди. Я взял ее и держал. Волнами на меня накатила усталость, но я продолжал смотреть на Альву, пока не очутился в том сне, где я бреду с собакой моего брата по бесконечному лесу.

Когда нагрянула зима, у Альвы уже заметно отросли волосы. Рождество мы проводили в доме моего брата, где было предостаточно места для празднования. Современное здание, окруженное зеленой оградой из густого кустарника, одиноко расположенное среди большого участка. Идеальная обитель для киношного злодея с бесчисленным множеством лишних комнат, громадным садом и техническими игрушками вроде управляемого по Интернету холодильника или выдвижного видеоэкрана.

– Марти – завоеватель бесполезностей, – сказала как-то моя сестра.

Съехались все, даже отец Альвы – маленький, жилистый, немного чудаковатый мужчина с римским носом и меланхолической складкой рта, не очень гармонировавшей с его манерами весельчака. У него был твердый взгляд и задубевшая от постоянных горных восхождений кожа. Сначала он долго держал в объятиях Альву, потом подхватил на руки детей. Он не уставал задавать им вопросы, и они весь вечер не отходили от него ни на шаг.

Мы вместе пели. Лиз играла на гитаре, но по-прежнему отказывалась исполнять «Moon River»:

– Эту дурацкую песню я спою, только когда у меня самой будут дети.

– Значит, никогда, – сказал Марти.

Она бросила на него укоризненный взгляд.

Потом детям разрешили развернуть подарки – книжки и лего от нас, родителей, одежду от Элены, видеоигры от Тони и Марти и акварельные краски от Лиз, а мы, расположившись за большим обеденным столом, наблюдали за ними. Позади остался тяжелый год, и тем радостней было вспоминать о нем вместе как о кошмарном сне.

Стоя перед музыкальным центром, брат обсуждал с Тони, какую музыку лучше поставить. Вернувшись к столу, он только покачал головой:

– Сегодня окончательно выяснилось, что Тони ничего не смыслит в музыке.

– Не верьте ему, – крикнул Тони. – В интернате он годами крутил блэк-метал, и я после этого на всю жизнь получил психическую травму.

При каждой встрече эти двое от волнения подначивали один другого, чтобы остальное время провести мирно, в братском согласии и проговорить друг с другом несколько часов.

Зато Лиз весь вечер держалась очень замкнуто. На ее еще недавно безупречном лице прорезались первые морщинки. Когда она улыбалась, это не так бросалось в глаза, но большей частью выражение у нее было недовольное. Хотя она и перестала принимать наркотики, однако я знал, что она попивает, бокал с красным вином стал таким же ее неотъемлемым атрибутом, как белокурые волосы. Моей сестре было уже сорок четыре года, и, кажется, ей нечего было противопоставить надвигающейся старости. Она всегда только наслаждалась моментом, ничего в жизни не удерживала ради того, чтобы быть свободной, и теперь осталась с пустыми руками.

Когда я завел с ней разговор о ее работе, она скривила гримасу:

– Я-то с каждым годом старею, а им все семнадцать. У них всегда будет вся жизнь впереди, а моя все больше оказывается позади.

Мы сидели на кухне одни, час был уже поздний. Лиз рассказала мне о недавнем разрыве со своим другом, журналистом. Опять пустой номер. Она водила пальцем по щербатой кромке стола, с ее лица вдруг сошла вся жизнерадостность. Губы задрожали, она попыталась скрыть это, но не смогла. Наконец она подошла ко мне сзади и обняла за шею, как в детстве. Я сжал ее руки, и мне представилась лодочка, которую давным-давно оттолкнули от берега одним легким касанием. Но за все эти годы не встретилось ничего, что остановило бы этот крохотный первоначальный импульс, и вот лодочка уплыла в море, отдаляясь от берега все больше и больше.

– Не знаю, – сказал я. – Может, стоит тебе хоть раз в жизни попробовать за что-то держаться, вместо того чтобы сразу уходить, оставляя все позади.

– Так и знала, что ты это скажешь! – Она выпустила меня из объятий. – Но такая жизнь ничего не дает. Все проходит мгновенно, ничего не сохранишь. Можно только быть.

Она снова бросила на меня этот взгляд, ее взгляд, но на этот раз я его выдержал и не опустил глаза, потому что с тех пор тоже понял, о чем она говорит.

В новом году я записал Винсента в футбольный клуб. Он принял это панически. Луиза же сказала, что это несправедливо – она тоже хочет в клуб. Но мне было важно дать сыну то, что будет принадлежать только ему и в чем его не обгонит всесторонне одаренная сестра. Кроме того, я хотел, чтобы Винсент научился играть в команде, а не бегал бы потом в одиночестве стометровку, соревнуясь с самим собой и со временем.

Потихоньку нас оставляли темные моменты прошедшего года. Я снова привык видеть Альву каждый день в кабинете за ноутбуком, она снова взялась за свою докторскую. Она все еще грозилась, что найдет такие курсы, которые мы сможем в течение семестра посещать вместе.

– Разве что вместо этого ты дашь мне почитать что-то готовое из своего романа.

– Я еще не закончил. Но как-нибудь потом почитаешь, обещаю тебе.

– Саша тоже все время так говорил, а в итоге…

Наши дети к этому времени уже привыкли к школе. Днем они жили своей собственной жизнью, о которой я кое-что слышал, но которой не видел. Но вот однажды Винсент сказал за обедом, что в школе они говорили с учителем о «Мохаме Дали». Я переспросил, и он сказал, что это боксер.

– Так ты о Мохаммеде Али! Он был лучший боксер всех времен!

Винсент посмотрел на меня с таким выражением, которое словно говорило: «Лучший так лучший, ну и что?»

Дочка тоже не пыталась скрыть свое безразличие.

– Он был великолепен. И за словом в карман не лез. Вот глядите!

Я встал со стула и зарычал, выпучив глаза:

– Я – самый великий! На прошлой неделе я подрался с китом, укокошил скалу, поставил фингал камню, отправил в больницу кирпич! Я такой зверюга, что от меня сама медицина заболеет. Порхать, как бабочка, жалить, как пчела!

Пританцовывая, я прошелся по комнате. Глядя на неожиданную выходку папы, дети онемели.

– А противников Али всегда осыпал оскорблениями.

С вызывающим видом я двинулся на Луизу:

– Ты такая уродка, что слезы у тебя ползут снизу вверх и стекают по затылку.

Она засмеялась. Несколько раз помахав в воздухе кулаками, я двинулся на Винсента:

– Готов спорить: взглянув в зеркало, ты испугаешься до смерти. Медведь безобразный!

Затем я прошелся из угла в угол, шаркая по-боксерски по полу, и заплясал на месте, быстро перебирая ногами. Все это получилось у меня не слишком хорошо. Очень скоро я запыхался, но не прекратил представления. Дети громко хохотали, а я, увидев, как Альва удивленно покачивает головой, поплясал и перед нею, пока она тоже не рассмеялась.

В конце февраля я зашел к Марти в университет, чтобы вместе пойти обедать. Он вышел из своего отделения, продолжая обсуждать что-то со студентами, некоторые из них были вдвое моложе его. Какой безупречный вкус выработался у брата по сравнению с молодыми годами! Он был одет в элегантный серый костюм с голубой рубашкой, светло-коричневые башмаки ручной работы, на голове, вероятно, чтобы скрыть пробивающуюся плешь, надета кепка. Он слушал музыку Спрингстина, «Talking Heads» и Ван Зандта, носил почти невидимые очки и имел вид человека в высшей степени положительного.

– Что вы так горячо обсуждали со студентами?

Марти открыл дверь ресторана:

– Со студентами? Один из них спросил в конце занятия, существует ли свобода воли.

– Ну и как?

– Она, конечно, должна быть. Но тут не столько важен вопрос, сколько отношение к нему. Ведь даже если исследователи мозга докажут, что мы никогда не делаем выбор сознательно, я с этим не соглашусь. – Он улыбнулся. – Даже если свобода воли лишь иллюзия, она все равно единственное, что у меня есть.

Я как раз собирался ответить, как вдруг зазвонил мой мобильник. Альва.

– Пожалуйста, поскорей возвращайся домой.

В груди у меня сильно заныло. Почему-то перед глазами сразу встал Винсент.

– Что-то с детьми? – спросил я, войдя в квартиру. – Это Винсент?

– Нет.

Чувство облегчения. Я шагнул к Альве:

– Так что же?

Альва улыбалась, но улыбка давалась ей с трудом. Глаза ее блестели, она отвела взгляд, и я молча опустился рядом с ней на кровать.

Жизнь не игра с нулевой суммой. Она тебе ничего не должна, и все как случается, так и случается. Иногда выходит по справедливости, так что в этом есть какой-то смысл, а порой до того несправедливо, что ты начинаешь сомневаться во всем. Я сорвал маску с судьбы и обнаружил под ней только случайность.

Узнав, что болезнь Альвы вернулась, я жил как в дурмане. Раковые клетки распространились по организму, в печени и в селезенке образовались метастазы. Врачи проводили химиотерапию и облучение, увеличивали дозу. В Альву вливали яды в огромном количестве, и снова вставал вопрос: кого они убивали – рак или больного?

В эти дни Марти и Элена переселились к нам, и мы втроем смотрели за детьми. Марти с ними играл, Элена по вечерам читала им книжки, а утром перед работой отвозила их в школу, а я в это время уже ехал в клинику. Все мы старались излучать оптимизм, но первым разгадал наши хитрости Винсент.

– Она умрет? – спросил он.

Я растерялся:

– Нет, разумеется, нет.

– А почему она тогда так долго не возвращается домой?

– Чтобы ей как следует помогли. Не волнуйся – твоя мама непобедима. В прошлый раз она ведь выздоровела, не так ли?

Это его как будто успокоило. Луиза смотрела на происходящее веселей, но при любой возможности навещала Альву в клинике и залезала к ней в кровать. Я как сейчас вижу их лежащими вдвоем, и обе не говорят ни слова: одна от слабости, другая – от страха.

– Мы сделаем все, что нужно, – постоянно повторяла мне Элена. – За детей можешь не беспокоиться.

– Спасибо.

– А если ты захочешь поговорить…

– Я знаю.

До сих пор я мог уверенно положиться на Альву, силу ее духа и борьбы, но чувствовал, что она не ожидала такого быстрого рецидива. Мне хотелось сделать что-то знаменательное, и я наконец созвонился с Тони.

Месяц спустя, шел уже май, я взбежал наверх по больничной лестнице и ворвался в палату Альвы. Она дремала в кровати, обложившись книгами для докторской диссертации. Весна была головокружительно прекрасна, и сегодня тоже был сияющий солнечный день, маленькое помещение заливало светом.

– Ты можешь встать?

Я подвел Альву к окну и показал пальцем на мотоцикл, который стоял внизу на парковочной площадке. Она взглянула сначала на него, потом на меня:

– Но ты же никак не мог решиться.

– Это осталось в прошлом, – сказал я. – Больше никаких страхов.

Она поцеловала меня долгим поцелуем и обняла. В одной руке я все еще держал шлем и кинул его на кровать. Затем я понял, что Альва плачет. Без слов я прижал ее к груди.

– А вот я боюсь, – прошептала она мне в ухо, как будто доверяя тайну. – Химиотерапия не очень действует.

– Они увеличат дозу или попробуют заменить это средство другим.

– Я же почти не вылезаю отсюда.

Потребовалось некоторое время, прежде чем она успокоилась. Затем я рассказал ей, как тайком брал уроки вождения и как Тони помог мне выбрать мотоцикл. Рассказывать что-нибудь Альве всегда было удовольствием. Она смотрела на тебя широко раскрытыми глазами, придвигалась поближе, бессознательно хватала собеседника за локоть и бывала вся целиком захвачена любопытством. Альва никогда не засыпала на кинофильмах, даже если садилась смотреть совершенно усталая. Она всегда стремилась узнать, чем закончилась эта история.

– Вот когда ты выйдешь отсюда, я тебя как-нибудь прокачу.

Она взглянула на меня скептически:

– А ты, вообще-то, хорошо научился водить?

– Ну, сюда, например, доехал без происшествий.

Мы легли вдвоем на ее кровать, хотя для двоих она была узковата.

Альва прижалась ко мне:

– Мне хорошо тут с тобой.

Ее пальцы скользнули по моему подбородку, по губам, пробежались по бровям и вискам:

– Ты знаешь, что мне нравятся твои маленькие ушки?

– Отчего-то догадывался.

– Твои ушки – это самое лучшее, что в тебе есть.

Она долго рассматривала меня, словно впервые сознательно разглядела. Наконец прикоснулась к моим волосам.

– Столько седины, – произнесла она только и больше уже ничего не говорила.

Несколько раз приезжала на выходные моя сестра, присматривала за детьми или ходила со мной гулять и, конечно же, заглядывала в больницу навестить Альву. Но я чувствовал, что ей самой сейчас приходится туго: работа учительницы наскучила, а мысль, что у нее никогда не будет детей, все больше не давала покоя. Как-то по телевизору показывали репортаж из Индии, и Лиз заметила, что еще никогда там не путешествовала. Это было сказано между прочим, но я увидел, как в глазах у нее вспыхнула жажда жизни, и понял, что скоро она что-то сделает. Когда мы выключили телевизор, она сочувственно обняла меня. А может быть, я ее, кто кого – было трудно разобрать.

В то время я, как правило, работал по ночам, мне не спалось. Я попросил врачей сказать о состоянии Альвы напрямик, но они только успокаивали. Пока, мол, еще рано терять надежду. Этого было достаточно, чтобы как-то жить дальше. Каждое утро я делал пробежку по парку, иногда в сопровождении хаски моего брата. После этого я старался использовать каждую секунду, чтобы поддержать Альву: прибирал в комнате, бегал по поручениям, болтался между клиникой и домом, возился с детьми. Но Винсент и Луиза ссорились теперь чаще, а когда я пытался их помирить или укладывал спать, они ревели и со слезами жаловались, что не хотят больше без мамы.

Марти помогал, изображая, будто верит, что все будет хорошо, но иногда я ловил его на мрачном взгляде с безнадежным выражением. Я знал, он очень уважает Альву, но в его нигилистическом мировоззрении трудно было найти нечто такое, что могло бы служить моральной поддержкой. Люди, в его представлении, рождались, жили, умирали, их тела истлевали, и затем следовало забвение. Я же, в отличие от него, несколько раз даже молился, чтобы Альва поправилась. Хотя всякие религии мне мало что говорили, совсем неверующим я никогда не был. Мне помнится один разговор с Романовым. Как-то у него в кабинете мы рассуждали на тему теодицеи.

– Хватит, Жюль, давайте не будем об этом, – сказал Романов. – Существуют вещи, на которые нет ответа. Так сложилось, и тут уж ничего не поделаешь. Здесь, на Земле, мы, люди, можем надеяться только на себя. Да и что это был бы за мир, в котором каждая молитва была бы услышана и в котором мы наверняка знали бы, что ожидает нас после смерти! Зачем тогда было бы жить, мы и без того пребывали бы в раю. Вы знаете пословицу: «Дай человеку рыбу, и ты накормишь его на один день, научи его ловить рыбу, и ты дашь ему пропитание на всю жизнь»? Тут действует тот же механизм. Бог хочет, чтобы мы научились сами о себе заботиться. Он не дает нам рыбу и не исполняет все наши молитвы, но он слышит нас и наблюдает, как мы тут, на Земле, сами со всем справляемся: с болезнями, несправедливостью, со смертью и страданием. Жизнь дана для того, чтобы научиться рыбачить.

Сейчас эти слова меня утешали. Я подумал о том великодушии, с каким Романов позвал меня тогда в свой дом, о том, как сильно он должен был любить Альву, и решил, что однажды непременно побываю на его могиле в Люцерне.

Настал июль, и хотя Альва была слишком слаба, чтобы работать, она, лежа в кровати, все еще читала книги по теме своей диссертации: Спинозу, Локка и Гегеля. Она словно решила просто игнорировать предательское тело.

– Это же сплошные заумности, – сказал я только.

– Они мне нравятся. Мне всегда было интересно разбираться с чужими мыслями.

Я не смог выразить то, что хотел, но она меня и так поняла.

– Если мне действительно суждено умереть, – сказала она, – то уж с поднятой головой. А значит, так же, как я жила, – не бросая читать и учиться.

Тогда я был уверен, что ей очень не хватало ночных прогулок. Часто я представлял, как она ночью призраком ходит по коридорам клиники, и почти желал, чтобы так и было. Чтобы она никогда не стала ходить по-земному, а навсегда скрылась бы в таинственной тьме.

– Как там малыши? – спросила она.

– У Луизы все хорошо. Правда, в последнее время она притихла. Спрашивала, нельзя ли ей прогулять уроки и вместо школы пойти со мной сюда. А Винсент подрался с одним мальчиком из своей команды.

– Посмотри, что он нарисовал.

Альва кивнула на картинку у себя на столике. На ней была изображена она с собакой, очевидно той, что была у моего брата. Рядом Винсент пририсовал черный кружок. Похоже, он использовал все карандаши, чтобы получился такой мрачный тон. «Черный кружок – это смерть», – подумал я, испугавшись.

– Совместное слушание философского курса нам, вероятно, придется отложить, – поддразнила она весело. – Так что ты в очередной раз избежал этой напасти.

Я быстро улыбнулся, но меня пронзил страх, резкий и физически ощутимый, как кулак, с силой воткнутый в область желудка. Боль, которая затянула весь мир в один узел.

Альва взяла меня за руку. Привычное милое чувство, когда ее ладонь зажата в моей руке, обе так ладно складываются одна с другой. Это я понял еще тогда, в красном «фиате» у дверей деревенского кабака. Я просидел у нее до сумерек, затем сел на мотоцикл. Но поехал я не домой, где Марти уже уложил детей спать, а выехал за город. После выезда на шоссе я поднял щиток шлема. Ветер хлестал меня в лицо, и я радовался этому ощущению.

Временами я таким неподвижным взглядом смотрел на дорогу, что все исчезало перед глазами. Тогда я видел, как в школе она подсела ко мне за парту. Рыженькая, робкая, в роговых очках и очень хорошенькая, несмотря на щербатую улыбку. Такая загадочная для меня Альва!

С тех пор я узнал все, чего тогда не знал. Узнал, что эта девочка потеряла сестру, что потом она уедет в Россию и выйдет замуж. Узнал, что она снова встретится со мной и родит от меня детей, узнал про ее ночные походы, а также что со временем она станет замечательной матерью. Узнал, что все кончится болезнью и лечением в клинике. В тот момент, когда Альва села ко мне за парту, ничего из этого невозможно было предугадать. Она была просто деревенской девочкой, севшей рядом с городским мальчиком, который недавно стал сиротой. Начало истории. Нашей истории.

А затем я стал думать о смерти, о том, что раньше представлял ее в виде бесконечных заснеженных просторов, над которыми пролетаешь. И там, где ты касался белого покрова, Ничто наполнялось воспоминаниями, чувствами и картинами, которые ты носишь в себе, и у него появлялось лицо. Иногда то, что возникало, было так прекрасно и своеобычно, что душа окуналась туда надолго, но потом вылетала и продолжала странствие по пути, ведущем сквозь Ничто.

Однажды в конце июля я оказался один в пустой квартире. Дело было около часа пополудни, в доме стояла непривычная тишина, и я смотрел, как ветер проносится по двору и зарывается в кустах. Несколько часов подряд непрестанно лил дождь, но сейчас сквозь серые тучи стали пробиваться пучки света. Я решил отыскать письмо, которое написал Альве в девятнадцать лет, незадолго до размолвки в наших отношениях. Тогда, после долгих колебаний, я не смог его отдать, сочтя слишком ребяческим и патетическим. Вместо этого я процитировал ей слова моего отца и сказал эту чушь, что она для меня только друг. Ей так и не довелось прочитать эти написанные от руки строки от двадцать шестого мая.

Дорогая Альва!

Надеюсь, тебе понравятся мои рассказы. Если нет, то, пожалуйста, не суди их слишком строго. Кстати, в эти выходные я наконец дочитал книгу «Сердце – одинокий охотник». Теперь я знаю, почему тебе так нравится Маккаллерс, меня эта история тоже не оставила равнодушным. Теперь я хорошо понимаю, почему ты хочешь стать похожей на персонажа из этой книги и ходить после полуночи в кафе. Но, вообще-то, все эти люди, собирающиеся вместе каждую ночь, одержимы беспокойством и немножко изломаны. Так что я надеюсь, ты такой не станешь. Меня, впрочем, гораздо больше затронуло другое: как герой разделяет свою жизнь на внешний и внутренний мир. Над этим я много думал в последние дни, осознав, что то же самое происходит и со мной.

Внешний мир – это то, что другие люди называют реальностью. Мир, в котором мои родители умерли и в котором у меня нет друзей, в котором брат и сестра ушли от меня, даже не оглянувшись. Мир, в котором я выучусь какой-нибудь профессии и затем буду где-то работать. Это мир, в котором я просто не могу поделиться с другими своими мыслями и чувствами и, наверное, кажусь холодным, в котором я утратил часть своей личности, а может быть, и всю ее целиком, в котором в конце меня ждет смерть и в котором у меня порой возникает чувство, что я просто исчез.

Иное дело – внутренний мир, он существует только в моей голове. Но разве все, что вокруг, не в голове? Ты не раз спрашивала, о чем я думаю, когда мечтаю или не слушаю учителя. По правде сказать, я не думаю, я просто существую. Иногда в такие моменты я представляю себе, что мама и папа живы. Например, сегодня во время урока я путешествовал по Италии. С родителями, тетушкой, сестрой и братом – все вместе мы ехали в удобном жилом фургоне. Все представилось мне так ярко, что невозможно передать словами. Мы снова были детьми и ехали вдоль побережья Амальфи, я не могу тебе точно описать, как там пахло лимоном и водорослями, и какого цвета была тронутая осенью листва, и как горели на солнце красные дольки арбуза, которые мы ели. Я мог бы рассказать тебе, о чем мы разговаривали с братом и сестрой, и какими взглядами смотрели на нас родители, и как мы обедали в маленьком итальянском ресторанчике и моя сестра впервые попробовала красного вина из бокала и притворилась, будто оно ей нравится, тогда как на самом деле нашла его отвратительным.

Я, конечно, понимаю, насколько ребячливы эти фантазии. И все же я твердо знаю, что где-то в этой вселенной есть место, глядя из которого, оба мира одинаково истинны – настоящий мир и мир придуманный. Ведь когда все позабудется и пройдет, когда все отодвинется во времени на миллиарды лет и уже ни для чего не останется никаких подтверждений, то станет уже не важно, что из этого было на самом деле. Тогда истории, которые я придумал, окажутся, может быть, такими же реальными и нереальными, как то, что люди обычно зовут действительностью.

Ты наверняка задаешься вопросом, почему я все это тебе пишу. И наверняка тебе бы хотелось знать, почему я всего лишь приглашаю тебя ехать со мной в Мюнхен и вместе снимать там квартиру, вместо того чтобы просто сказать, что я к тебе чувствую, хотя это, возможно, и без того очевидно. Я делаю так не для того, чтобы тебя ошарашить, напротив. Правда в том, что я пока просто не решаюсь, не зная твоих мыслей и отношения ко мне. И я боюсь поставить на кон то, что есть между нами, чтобы, после родителей, брата и сестры, не потерять еще и тебя.

Но это письмо – мой первый за все эти годы шаг навстречу внешнему миру. Я поведал тебе то, чего не говорил до сих пор никому. Потому что я знаю, что неправильно прятаться ото всех в своей раковине. Я хочу быть там, где есть ты, то есть в реальной действительности.

Твой Жюль

Один из дней августа, уже не помню какой. Осветительные приборы под потолком мерцали, и это меня страшно раздражало. От запаха дезинфекции щипало в носу. Кто-то пробежал по коридору, резиновые подошвы противно скрипели. Я видел перед собой механически двигающиеся губы врача, смысл слов с замедлением доходил до моего сознания. Лечение перестало действовать, образовались новые метастазы, дальнейшая борьба безнадежна. В ослабленном медикаментами теле Альвы рак распространился повсюду, не встречая сопротивления. Доктора предлагали прекратить активное лечение и заменить его паллиативным.

По их словам, ей осталось жить не больше нескольких недель. Я повторял про себя эти слова: «Не больше нескольких недель».

Мы давно уже это подозревали, но до последнего лелеяли надежду, что вдруг наступит чудесное исцеление. И даже выслушав этот не укладывающийся в голове диагноз, я никак не мог в него поверить. Казалось, это мне только померещилось и в следующую минуту я должен очнуться за семейным столом, где мы все поужинаем, а потом будем играть в настольные игры. Это просто не могло быть правдой. Такую правду невозможно допустить.

Оглушенный до бесчувствия, я доплелся по больничному коридору до палаты, где лежала Альва, и отворил дверь. Я зашел в ее тесную комнатушку, как заходил за последние недели уже сотни раз, только сейчас все было иначе.

– Вот и случилось, – сказала, увидев меня, Альва. – Game over[40].

Я думал, что застану ее в слезах, и не ожидал увидеть с книгой в руке. Она не бросила работу над своей докторской диссертацией, несмотря на то что теперь было уже точно известно, что ей не суждено ее закончить. Я присел на стул у кровати и хотел ее обнять, но она мягко меня отодвинула.

– Не могу сейчас ни с кем общаться, – сказала она. – Через это надо пройти одной. Подожди пока и дай мне время. О’кей?

Я отошел в сторону:

– Да, конечно.

– Завтра я уже оправлюсь.

Она отвела глаза. Бросив еще один взгляд на нее, я вышел за дверь.

На улице было невыносимо ярко, дома и дорога купались в солнечном свете. Никому не позвонив, я побрел в людском потоке. Из булочной пахнуло свежими кренделями. Рабочие чинят мостовую. Пожилая пара неспешно идет по тротуару. «Не больше нескольких недель».

Дома Элена приготовила обед. По-видимому, она обо всем уже знала, потому что только молча меня обняла. За столом сидели притихшие дети. Я полагал, что им еще ничего не сказали, но они, казалось, почувствовали, что в жизни что-то коренным образом изменилось. Я обнял дочку, затем сына, машинально поел, ушел в спальню и лег на свою сторону кровати. Другая теперь навсегда опустела. Я тотчас же рассердился, что вздумал жалеть себя и впал в пафос. И в конце концов заснул.

Вечером меня разбудил брат. Не говоря ни слова, он лег рядом со мной на кровать, туда, где обычно лежала Альва. Весь бледный.

– Я позвонил Лиз. Она почти ничего не сказала. Правда, она и так словно надломленная. На фоне того, что тут творится, почти не замечаешь, как ей сейчас плохо. Недавно она говорила, что больше всего хочет уволиться. Я позвал ее к нам на каникулы. – Он повернулся ко мне. – А Тони велел тебе передать, что готов быть в любую минуту, как только будет нужен тебе. Он может приехать прямо сейчас, если хочешь.

Мы посмотрели друг на друга.

Марти покачал головой:

– Прямо не знаю, что тебе и сказать. Я весь день придумывал, чем тебя утешить, но тут ничего не скажешь. Твои дети хотя бы успеют попрощаться. Это немного, но все же больше, чем тогда могли мы.

– Им еще только семь лет, – сказал я. – Через тридцать лет у них не останется почти никаких воспоминаний о матери.

– В таком случае твое дело рассказывать им о ней.

Несколько минут мы еще полежали, затем Марти встал. В тот вечер он вместе с Эленой занимался детьми. Я неподвижно лежал в комнате, слышал, как Луиза и Винсент спрашивают, почему не идет папа, слышал звон посуды и звук текущей из крана воды. Но я не мог пошевелиться, чтобы встать. Я подождал, пока в квартире станет тихо и все заснут. Тогда я зажег свет и стал читать последнюю книгу Романова.

Не хочу описывать, во что под конец болезнь превратила тело Альвы. И не хочу останавливаться на моментах, когда она теряла самообладание и ею овладевало отчаяние. Словно она повисла над бездной и только одной рукой удерживается за край скалы, между тем как болезнь разжимает ей пальцы один за другим.

Но в ее саморазрушающемся теле все еще жил сильный дух. После нескольких дней отчаяния Альва приняла решение мужественно встретить смерть. Я не понимал, откуда у нее взялись силы, ведь она уже почти не вставала и все больше времени проводила в полусне под воздействием морфия. Но когда она просыпалась, эта сила вновь разгоралась.

Альву перевели на отделение паллиативного лечения. Тут были уже не монотонно белые стены, а почти по-домашнему уютная комната с паркетным полом, акварелями на стенах и красным креслом из искусственной кожи. С утра до вечера я сидел в нем возле ее кровати. Использовал каждую секунду, когда она могла разговаривать, и хотел похитить у оставшегося нам времени как можно больше последних воспоминаний. Иногда во время этих разговоров я, под влиянием нахлынувших мыслей о предстоящей утрате, терял самообладание, и тогда она улыбалась мне, хоть уже и не прежней своей улыбкой, и говорила, чтобы я взял себя в руки: «Иначе что подумает о тебе смерть?» Альва всегда держалась так, словно смерть присутствует здесь, среди нас.

– Можешь спокойно говорить все, что думаешь, – говорила она. – У меня перед ней нет секретов.

Труднее всего Альва переживала первую половину дня, когда она молча и неподвижно лежала в постели, не в состоянии вести со мной беседу.

– Во сне все исчезает, – говорила она еле слышно. – И когда просыпаюсь, то каждый день должна заново узнавать, что скоро умру. А потом, ночью, все равно опять об этом забываю.

От слабости и усталости она была не в силах читать, ее книги по философии так и лежали теперь на столе нетронутыми. Вместо них я читал ей отрывки из романов, а случалось, и стихи. Ее любимым было стихотворение Рильке, которое я помнил уже наизусть:

Но больше всего она любила, когда я читал ей куски из моих собственных историй – отрывки из двух новелл книги Романова. О человеке, который в своих снах жил второй, иной жизнью. И о том человеке, который прожил всю жизнь одиноко из-за того, что обкрадывал людей, отнимая у них время, и потому так и не встретил никого, кто захотел бы отказаться от долгой жизни ради короткой с ним.

– Твоего романа я в этой жизни, к сожалению, уже не смогу прочитать, – сказала Альва во время одной из наших последних долгих бесед.

Под влиянием увеличенной дозы морфия она бывала сонной, мысли ее путались, и настоящего разговора не выходило, но однажды я застал ее в ясном сознании.

– Есть столько всего, что я хотела бы еще сделать. Столько мест, которые хотела бы повидать. – Она взглянула на меня. – Ты все обещал приготовить для меня угощение.

– Я часто для тебя готовил.

– Но угощения, как собирался тогда, в школе, – ни разу.

Я вынужден был признать ее правоту.

– А наши малыши! – сказала она. – Я бы хотела видеть, как они растут. Мне бы так хотелось поговорить с Луизой, когда она достигнет переходного возраста и у нее появятся трудные вопросы. Или когда у Винсента случится первая любовь. – Она взяла меня за руку. – Теперь тебе придется взять это на себя.

В последние недели перед этим разговором я уговаривал себя, что как-нибудь с этим справлюсь, однако тут из меня вдруг вырвалось подавленное отчаяние и злость. Я встал и заходил по комнате.

– Но я ничего этого не сумею, – произнес я вслух. – Я же не могу тебя заменить. ВЕДЬ Я К ЭТОМУ ЕЩЕ СОВЕРШЕННО НЕ ГОТОВ.

– Ты просто потрясающий отец.

– Но только потому, что у меня есть ты. Ведь это же ты их воспитывала, все главное делала ты. Я с ними только играл. Я же просто не готов один их воспитывать. Дети уже сейчас меня не слушаются. Когда я вхожу в роль отца, они мне не верят.

Альва устало покачала головой:

– Ты будешь расти вместе с ними, я знаю. Когда ты им понадобишься, ты будешь готов.

– Я же не хочу, чтобы они вели такую жизнь, какая раньше была у меня.

Я обессиленно сел на стул и нервно закачал ногой.

Она сохраняла спокойствие.

– Я понимаю. Но в моем представлении ты – не веселый шутник, каким держишься с детьми, а тот серьезный человек, каким всегда был. А твои брат и сестра тебя в этом поддержат.

– Она в Индии, – сказал я, все еще не веря в то, что она говорила.

– А я и не знала.

– Три дня назад она уволилась с работы и сразу умотала в Мумбаи, вместо того чтобы помогать здесь. Она, как всегда, смылась.

В первый миг Альва растерялась, не находя ответа.