Проклятие королей Грегори Филиппа

Я сомневаюсь, что герцог мог бы дискутировать о том, верно что-либо или неверно. Не великий он философ. Уж точно не Реджинальд.

Я склоняю голову.

– В чем воля короля?

– Издан новый закон.

– Еще один новый закон?

– Новый закон, который определяет наследников короля.

– Того, что мы все знаем, что трон наследует старший сын, недостаточно?

– Господь внушил королю, что его брак с королевой Анной – единственный действительный брак и ее дети будут его наследниками.

– Но принцесса Мария может по-прежнему оставаться принцессой, – указываю я. – Одной из двух. Старшей из двух, родившейся раньше.

– Нет, – прерывает меня герцог.

Я вижу, что это его озадачивает, и он сразу же приходит в раздражение, стоит мне об этом упомянуть.

– Этого не будет. Я здесь не для того, чтобы с вами спорить, а для того, чтобы исполнить королевскую волю. Я должен отвезти ее в Хетфилдский дворец, ей надлежит поселиться там, под присмотром сэра Джона и леди Анны Шелтон. Ей разрешено взять с собой служанку, и придворную даму, и конюха, чтобы смотрел за лошадьми. И все.

Шелтоны – родня Болейнам. Он заберет мою девочку и поселит в доме, принадлежащем ее врагам.

– Но как же ее дамы? Ее камергер? Ее конюший? Наставник?

– Ей не разрешено никого взять с собой. Ее двор распускается.

– Но я должна поехать с ней, – оторопело произношу я.

– Нет, – отрезает он.

– Король лично вверил ее моим заботам, когда она была младенцем!

– Это время прошло. Король сказал, что она должна служить принцессе Елизавете. Ей никто служить не будет. Вас отпускают. Ее двор распущен.

Я смотрю в его суровое лицо и думаю о его вооруженных людях в нашем рождественском дворе. Думаю о принцессе Марии, которая вернется с прогулки, и о том, как сказать ей, что ей суждено жить в старом дворце в Хетфилде, без свиты и слуг, подобающих принцессе, без товарищей ее детства. Ей придется прислуживать бастарду Болейн в доме, которым управляют родичи Болейнов.

– Господи, Томас Говард, как вы до такого дошли?

– Я не скажу королю «нет», – скрипучим голосом говорит он. – И вы, женщины, не скажете. Ни одна из вас.

Принцесса почти без чувств от боли, она бледна. Ей слишком дурно, чтобы ехать верхом, мне приходится усадить ее в паланкин. Я подкладываю ей под ноги горячий кирпич, второй, завернутый в шелк, кладу ей на колени. Она высовывает ручки из-за занавески, и я вцепляюсь в нее, словно не могу вынести разлуки.

– Я пошлю за вами, как только смогу, – тихо произносит она. – Он не может вас со мной разлучить. Все знают, что мы всегда были вместе.

– Я спросила, можно ли мне с вами, я сказала, что поеду за свой счет, что буду служить вам даром. Я бы оплачивала вашу свиту, чтобы вам служить.

Речь моя бессвязна от тревоги, краем глаза я вижу, как Томас Говард садится в седло. Паланкин качается из-за того, что мулы беспокойно переступают, я еще сильнее сжимаю руки принцессы.

– Я знаю. Но они хотят, чтобы я была одна, как матушка, без единого друга во всем доме.

– Я приеду, – клянусь я. – Я буду вам писать.

– Мне не позволят принимать письма. А я не стану читать ничего, что адресовано мне не как принцессе.

– Я напишу тайно.

Я отчаянно стараюсь, чтобы она не увидела меня в слезах, стараюсь помочь ей сохранить достоинство в этот страшный миг, когда нас отрывают друг от друга.

– Скажите матушке, что со мной все хорошо, что я совсем не боюсь, – говорит она, белая, как занавески паланкина, и трясущаяся от страха. – Скажите, что я всегда помню, что я ее дочь и что она королева Англии. Скажите, что я ее люблю и никогда не предам.

– Едем! – кричит Томас Говард, вставший во главе отряда, и они тут же трогаются.

Паланкин, дрогнув, срывается с места, рука принцессы крепче сжимает мою.

– Возможно, вам придется покориться королю, я не могу знать, что он от вас потребует, – быстро говорю я, переходя рядом с паланкином на рысцу. – Не противьтесь ему. Не гневайте его.

– Я люблю вас, Маргарет! – кричит она. – Благословите меня!

Мои губы шевелятся, но я давлюсь и не могу произнести ни слова.

– Господь благослови, – шепчу я. – Господь благослови тебя, маленькая принцесса, я тебя люблю.

Я отступаю назад и почти валюсь в реверансе, опустив голову, чтобы она не увидела моего искаженного горем лица. Я чувствую, как низко кланяются все ее слуги за моей спиной, и деревенские жители, стоящие вдоль аллеи, пришедшие посмотреть, как принцессу похищают из ее дома, вопреки всем приказам, которые им выкрикивали весь день, стаскивают шапки и падают на колени, чтя единственную принцессу Англии, когда ее везут мимо них.

Я должна бы радоваться тому, что я у себя дома, должна бы наслаждаться отдыхом. Наслаждаться тем, что просыпаюсь вместе с солнцем, льющимся сквозь венецианские стекла моих окон и наполняющим беленую комнату сиянием и светом. Наслаждаться огнем в камине и чистым бельем, сохнущим перед ним. Я богатая женщина, у меня знатное имя и титул, и теперь, когда меня освободили от придворной службы, я могу жить дома, навещать внуков, управлять своими землями и молиться в своем приорате, зная, что мне ничто не грозит.

Я женщина немолодая, мой брат мертв, мой муж умер, моя кузина королева умерла. Я смотрю в зеркало и вижу на своем лице глубокие морщины, а в темных глазах – усталость. Волосы у меня под чепцом поседели, стали серо-белыми, как шерсть старой кобылы в яблоках. Я думаю, что пора меня выпускать пастись, пора мне отдохнуть, и улыбаюсь этой мысли, понимая, что никогда не буду готова к смерти: я из тех, кто выживает, сомневаюсь, что когда-нибудь смогу тихо отвернуться лицом к стене.

Я рада с таким трудом завоеванной безопасности. Томаса Мора обвинили в изменнических разговорах с Элизабет Бартон, и ему пришлось отыскать письмо, в котором он просил ее не говорить, чтобы доказать свою невиновность и остаться дома. Мой друг Джон Фишер не смог себя защитить от обвинения и спит теперь, в сырые весенние дни, в каменной клетушке в Тауэре. Элизабет Бартон и ее друзья в Тауэре, они обречены на смерть.

Я должна бы радоваться, что мне ничто не грозит и я на свободе, но радости я не чувствую: мой друг Джон Фишер лишен и защиты, и свободы, а где-то на холодных равнинах Хантингдоншира живет королева Англии, которой дурно служат люди, поставленные лишь для того, чтобы ее стеречь. А что еще хуже, в Хетфилдском дворце принцесса Мария готовит себе завтрак над огнем в спальне, боясь есть за общим столом, потому что повара Болейнов в кухне кладут отраву в суп.

Она заточена в доме, ей даже не позволяют гулять в саду, ее прячут от гостей, страшась, что они передадут ей письмо или слова утешения, она разлучена с матерью, изгнана с глаз отца. Меня к ней не пускают, хотя я завалила Томаса Кромвеля умоляющими письмами, просила графа Сарри и графа Эссекса поговорить с королем. Никто ничего не может сделать. Я обречена жить в разлуке с принцессой, которую люблю как дочь.

Я мучаюсь чем-то вроде болезни, хотя врачи не могут понять, что со мной не так. Ложусь в постель и обнаруживаю, что снова встать мне трудно. У меня такое чувство, словно меня постигла загадочная болезнь, бледная немочь или падучая. Я так тревожусь за принцессу и за королеву, я не могу помочь ни той, ни другой, и ощущение слабости разрастается во мне, пока я едва не падаю.

Джеффри приезжает навестить меня из своего дома в Лордингтоне, это рядом, и рассказывает, что получил письмо от Реджинальда, который умоляет Папу отлучить Генриха от церкви, как тот и обещал, чтобы народ мог против него восстать, подготавливая императора к моменту, когда тот должен будет вторгнуться.

Джеффри рассказывает, что жена кузена Генри Куртене, Гертруда, так решительно высказалась в поддержку королевы и потребовала справедливости по отношению к принцессе, что король отвел Куртене в сторону и предупредил, что еще одно слово жены будет стоить ему головы. Куртене сказал Джеффри, что сперва посчитал, будто король шутит, – кто же отрубает человеку голову за то, что скажет его жена? – но смеяться было не над чем; и он велел жене молчать. Джеффри это послужило предостережением, он сделал свое дело тайно, тихо и незаметно проехал по холодным грязным дорогам, навестил королеву и доставил ее письмо принцессе.

– Оно не принесло ей радости, – удрученно говорит он мне. – Боюсь, стало только хуже.

– Как это? – спрашиваю я.

Я отдыхаю на кушетке у окна, глядя на свет заходящего солнца. Мне дурно при мысли о том, что Джеффри привез Марии письмо, от которого ей стало хуже.

– Как?

– Потому что оно едва ли не прощальное.

Я приподнимаюсь на локте.

– Прощальное? Королева уезжает?

При мысли об этом у меня кружится голова: может ли статься, что племянник предложил ей убежище за границей? Неужели она оставит Марию в Англии одну, один на один с отцом?

Джеффри бледен от ужаса.

– Нет. Куда хуже. Королева написала, что принцесса не должна спорить с королем и должна повиноваться ему во всем, кроме того, что касается Господа и спасения ее души.

– Так, – с тяжелым сердцем говорю я.

– И еще она написала, что ей самой безразлично, что с ней сделают, потому что она уверена, что встретится с Марией на небесах.

Тут я сажусь.

– И какой вывод ты из этого делаешь?

– Я не видел всего письма. Только это я и услышал от принцессы, пока она его читала. Она прижала его к сердцу, поцеловала подпись и сказала, что матушка укажет ей путь и что она не обманет королеву.

– Королева могла иметь в виду, что ее казнят, и велеть принцессе тоже приготовиться?

Джеффри кивает:

– Она сказала, что не подведет мать.

Я поднимаюсь на ноги, но комната вокруг меня плывет, и я хватаюсь за изголовье кровати. Я должна ехать к Марии. Должна сказать ей, чтобы принесла любую присягу, пошла на любое соглашение, но не должна рисковать жизнью. Единственное, что у нее есть, у этой бесценной девочки Тюдоров, – это ее жизнь. Я не для того пеленала ее новорожденную, не для того несла ее в горностаевом меху с крестин, не для того растила словно дочь, чтобы она отказывалась от жизни. Нет ничего важнее жизни. Она не должна отдавать свою жизнь за ошибки отца. Она не должна за них умирать.

– Ходят слухи о присяге, которую все должны будут принести. Каждому из нас предстоит поклясться на Библии, что первый брак короля был недействительным, а второй добрый и что принцесса Елизавета – единственная наследница короля, а принцесса Мария – бастард.

– Она не может в этом поклясться, – отрезаю я. – И я не могу. Никто не может. Это ложь. Она не может положить руку на Святое Писание и оскорбить свою мать.

– Думаю, ей придется, – говорит Джеффри. – Думаю, нам всем придется это сделать. Потому что, как мне кажется, отказ присягнуть сочтут изменой.

– Нельзя предать человека смерти за то, что он говорит правду, – отвечаю я.

Я не могу представить страну, в которой палач выбил бы табуретку из-под ног человека, который не сказал ничего, кроме правды, и палач знает об этом так же, как и жертва.

– Король настроен решительно, я понимаю. Но он этого не сделает.

– Думаю, так все и будет, – предупреждает Джеффри.

– Как она может поклясться, что она не принцесса, когда все знают, кто она? – повторяю я. – Я в этом не смогу поклясться, никто не сможет.

Меня вместе с другими пэрами королевства вызывают в Вестминстерский дворец, где лорд-канцлер Томас Кромвель, во всем своем свежем величии вступивший в должность Томаса Мора, будто шут, танцующий в сапогах хозяина, должен привести к присяге по поводу престолонаследия английскую знать, которая стоит перед ним словно толпа растерянных детей, ждущих, когда их заставят читать катехизис.

Мы знаем, в чем истинная суть дела, поскольку Папа обнародовал решение. Провозгласил брак королевы Катерины и короля Генриха действительным, повелев королю оставить всех других и жить в мире со своей истинной супругой. Но он не отлучил короля от церкви, поэтому, хоть мы и знаем, что король не прав, мы не уполномочены открыто ему не повиноваться. Каждый должен поступать, как считает нужным.

И Папа далеко, а король заявляет, что у Папы нет власти в Англии. Король постановил, что жена ему не жена, что его любовница – королева, а незаконная дочь – принцесса. Король так повелевает, объявив об этом; так тому и быть. Он – новый Папа. Он может объявить нечто праведным; и оно таковым и будет. Мы, будь у нас хоть капля смелости или хоть верная почва под ногами, сказали бы, что король ошибается.

Вместо этого мы один за другим подходим к большому столу, на котором лежит список присяги с большой печатью, и я беру перо, макаю его в чернила и чувствую, как дрожит моя рука. Я Иуда, даже взяв перо в руку, я уже стала Иудой. Красиво начертанные слова пляшут передо мной, я едва вижу их, бумага расплывается, стол словно уплывает, когда я склоняюсь над ним. Я думаю: Господи, помилуй меня, мне почти шестьдесят, я слишком стара для этого, слишком слаба, может быть, я смогу упасть в обморок, и меня унесут из зала, избавив от этого.

Я поднимаю глаза и встречаюсь с твердым взглядом Монтегю. Он поставит свою подпись, а за ним и Джеффри. Мы согласились, что должны подписать, чтобы никто не усомнился в нашей верности; мы все еще надеемся на лучшие дни. Быстро, чтобы не успеть набраться смелости и передумать, я царапаю свое имя: Маргарет, графиня Солсбери; и обновляю этим свою присягу королю, присягаю на верность детям от его брака с женщиной, которая зовет себя королевой, и признаю его главой английской церкви.

Это ложь. Все, до последнего слова. Я лгунья, раз поставила под этим подпись. Я отхожу от стола и уже не жалею, что не упала в притворный обморок, я жалею о том, что не нашла в себе смелости сделать шаг вперед и умереть, как велела быть готовой принцессе королева.

Позднее мне рассказывают, что праведный старик, духовник двух королев Англии и, видит Бог, мой добрый друг Джон Фишер отказался подписывать клятву, когда его вытащили из тюрьмы в Тауэре и положили перед ним бумагу. Не выказав почтения ни к его возрасту, ни к долгой верности Тюдорам, ему сунули клятву, а когда он прочел ее, перечитал и в конце концов сказал, что не считает для себя возможным отрицать власть Папы, его отвели обратно в Тауэр. Некоторые говорят, что его казнят. Большинство уверено, что епископа казнить нельзя. Я молчу.

Томас Мор тоже отказывается присягать, и я вспоминаю его теплые карие глаза, и шутку о почтении к родителям, и его жалость ко мне, когда пропал Артур, – и жалею, что меня не было рядом с ним, когда он, истинный ученый, сказал, что подписал бы измененную присягу, поскольку против большей ее части у него возражений нет, но в том виде, в котором она предложена, он ее подписать не может.

Я думаю о кротости его нрава, позволившей ему сказать, что он не винит тех, кто составил клятву; и слов осуждения для тех, кто ее подписал, у него тоже не было, но ради своей души – только своей – он не мог подписать.

Король честно обещал своему другу Томасу, что никогда не станет его так испытывать. Но не сдержал слова, данного человеку, которого любил, которого мы все любим.

Я возвращаюсь в Бишем, а Джеффри в Лордингтон. Во рту у меня скверный привкус, каждый день, просыпаясь, я думаю, что это запах трусости. Я рада, что уехала из Лондона, где держат в Тауэре моего друга Джона Фишера и Томаса Мора и где голова Элизабет Бартон смотрит с кола на Лондонском мосту честными глазами, пока вороны и стервятники их не выклюют.

Издают новый закон, подобный которому не был нужен нам прежде. Он называется Актом об Измене и постановляет, что любой, желающий королю смерти и выразивший свое желание на словах, письменно или иным способом, а также любой, кто сулит причинить вред королю или его наследникам, кто называет его тираном, виновен в измене и подлежит смертной казни. Когда мой кузен Генри Куртене пишет мне, что этот закон принят и теперь мы должны доверять слова бумаге с величайшей осторожностью, я думаю, что ему и не надо было просить меня сжечь письмо; сжечь написанное нетрудно, мы учимся забывать свои мысли. Я не должна считать короля тираном, должна забыть слова его собственной матери, вместе с его бабушкой, королевой Елизаветой, пожелавшей конца его роду.

Монтегю едет с королем и его верховым двором в долгое путешествие, а Томас Кромвель рассылает по Англии своих верховых: горстку доверенных людей, чтобы оценить стоимость каждого владения церкви, независимо от размера и ордена. Никто точно не знает, зачем лорд-канцлеру это знать; но никто не думает, что это обернется чем-то добрым для богатых мирных монастырей.

Моя бедная принцесса прячется в своей спальне в Хетфилдском дворце, пытаясь укрыться от травли слуг Елизаветы. Королеву снова перевезли. Теперь она заточена в замке Кимболтон в Хантингдоншире. Это недавно построенная башня, в которой только один вход и выход. Ее управляющие, можно звать их просто тюремщиками, живут на одной стороне двора, королева со своими дамами и немногими слугами на другой. Мне говорили, что она больна.

Женщина, которая зовет себя королевой, живет в Гринвичском дворце, ожидая рождения ребенка, в тех же королевских покоях, где Катерина и я претерпевали ее роды, надеясь на появление сына.

Судя по всему, на этот раз все уверены, что будет сын и наследник. Обращались к врачам, астрологам и пророчествам, и все твердят, что родится сильный мальчик. Все так уверены в этом, что прежние покои королевы в Элтемском дворце перестраивают в роскошную детскую для будущего принца. Для него куют колыбель из чистого серебра, придворные дамы вышивают его белье золотом, его назовут Генри, в честь отца-победителя, он родится осенью, и при его крещении все поймут, что короля благословил Господь, а женщина, которая зовет себя королевой, делает это по праву.

Мой капеллан и духовник Джон Хелиар приходит ко мне, когда собирают урожай. В полях ставят огромные стога, чтобы у нас зимой было сено, зерно телегами свозят в хранилище, я стою у его дверей, и сердце мое ликует каждый раз, как груз изливается золотым дождем с повозки. Этого хватит, чтобы прокормить моих людей зимой, это принесет поместью доход. Состоятельность так меня утешает, что я думаю, не сродни ли мои чувства греху чревоугодия.

Джон Хелиар не разделяет мою радость, у него обеспокоенное лицо. Он просит меня поговорить наедине.

– Я не могу принять присягу, – говорит он. – В Бишемскую церковь пришли, но… Не могу себя заставить.

– Джеффри смог, – отвечаю я. – И Монтегю. И я. Нас вызвали первыми. Мы это сделали. Теперь ваша очередь.

– Вы верите в сердце своем, что король – истинный глава церкви? – очень тихо спрашивает он меня.

Возчики поют, направляя телеги по дороге, большие волы натягивают упряжь, как весной, когда тянули плуги.

– Я исповедалась вам во лжи, которую произнесла, – тихо отвечаю я. – Вы знаете, какой грех я совершила, когда подписала клятву. Знаете, что я предала Господа своего, и свою королеву, и свою возлюбленную крестницу, принцессу. Я подвела своих друзей, Джона Фишера и Томаса Мора. Я раскаиваюсь в этом каждый день. Каждый.

– Я знаю, – серьезно говорит он. – И верю, что Господь тоже знает и прощает вас.

– Но мне пришлось это сделать. Я не могу обречь себя на смерть, как Джон Фишер, – с сожалением отзываюсь я. – Я не могу по доброй воле отправиться в Тауэр. Я провела всю жизнь, пытаясь избежать Тауэра. Я не могу этого сделать.

– И я не могу, – соглашается он. – Поэтому, с вашего позволения, я покину Англию.

Я так потрясена, что поворачиваюсь и хватаю его за руки. Какой-то безмозглый похабник в поле свистит и получает от кого-то оплеуху.

– Нам нельзя говорить здесь, – нетерпеливо произношу я. – Идемте в сад.

Мы уходим от шума зернового двора в садовую калитку. Там у стены есть каменная скамья, вокруг которой все еще пышно цветут поздние розы, роняя пахучие лепестки. Я сметаю их рукой и сажусь, Джон Хелиар встает передо мной, словно думает, что я буду его ругать.

– Да сядьте же!

Он делает, что велено, и на мгновение умолкает, словно молится.

– Честно говоря, я не могу дать клятву и слишком боюсь смерти. Я собираюсь уехать и прошу – скажите, могу ли я вам чем-то служить?

– В чем?

Он тщательно выбирает слова.

– Я могу доставить письма ваших сыновей. Могу навестить вашего родственника в Кале. Могу отправиться в Рим ко двору Папы и говорить там о принцессе. Могу поехать к императору и поговорить с ним о королеве. Я могу выяснить, что говорят о нас английские послы, и прислать вам отчеты.

– Вы предлагаете себя мне в шпионы, – обрываю его я. – Вы полагаете, что мне нужен шпион и гонец. Когда вы, первый среди всех, знаете, что я принесла присягу верности королю и королеве Анне и их наследникам.

Он ничего не отвечает. Если бы он стал возражать, что лишь предлагал мне передать письмо сыну, я бы поняла, что он – шпион Кромвеля, подосланный, чтобы заманить нас в западню. Но он молчит. Только кланяется и говорит:

– Как вам будет угодно, миледи.

– Вы все равно поедете, если я не дам вам поручения?

– Если вы не можете использовать меня для этой работы, я найду кого-нибудь, кто сможет – возможно, лорда Томаса Дарси, лорда Джона Хасси, ваших родственников? Я знаю, многие принесли клятву против воли. Я отправлюсь к испанскому послу и спрошу его, не могу ли я что-нибудь сделать. Думаю, многие лорды захотят узнать, что делает и о чем думает Реджинальд, какие планы у Папы, а какие у императора. Я буду служить интересам королевы и принцессы, кто бы ни стал моим господином.

Я срываю розу с мягкими лепестками и вручаю ему.

– Вот вам ответ, – говорю я. – Это будет вашим значком. Ступайте к другу Джеффри Хью Холланду, его прежнему мажордому, он безопасно переправит вас через пролив. Потом отправляйтесь к Реджинальду, расскажите ему, как у нас обстоят дела, а потом служите ему и принцессе вместе. Скажите ему, что клятва была для нас последней каплей, что Англия готова восстать, он лишь должен сказать нам когда.

Джон Хелиар уезжает на следующий день, и когда о нем спрашивают, я отвечаю, что он уехал, не сказавшись и не уведомив меня, что мне нужно будет найти другого капеллана для домашних и духовника для себя и что все это чрезвычайно досадно и хлопотно.

Когда приор Ричард созывает всех моих домашних после службы в воскресенье, чтобы привести их к королевской присяге в часовне приората, я сообщаю, что Джон Хелиар отсутствует и что, как мне кажется, семья у него в Бристоле, так что он, должно быть, направился туда.

Я понимаю, что бы добавили еще звено в цепь, которая тянется от королевы в замке Кимболтон в Рим, где Папа должен отдать приказ о ее спасении.

В сентябре, когда холодает и двор возвращается в Лондон, Монтегю ненадолго приезжает в Бишем.

– Я решил сообщить тебе лично. – Он спрыгивает с коня и преклоняет колено, чтобы получить мое благословение. – Не хотел писать.

– Что такое? – Я улыбаюсь.

По тому, как он вскакивает на ноги, понятно, что новости для нас не дурные.

– Она потеряла ребенка, – говорит Монтегю.

Как любая женщина на свете, я, услышав это, чувствую укол сожаления. Анна Болейн – мой злейший враг, и этот ребенок стал бы ее победой, но все равно… я слишком много раз брела в королевские покои с дурными новостями о мертвом ребенке, чтобы не помнить чувство огромной потери, ощущение неисполнившегося обещания, ощущение того, что будущее, которое представлялось так уверенно, теперь никогда не наступит.

– Ох, Господь его прими, – произношу я, крестясь. – Благослови Бог невинную душу.

В этот раз мальчика Тюдора не будет, страшное проклятие, которое королева Плантагенетов и ее ведьма-мать наложили на род Тюдоров, продолжает действовать. Я гадаю, дойдет ли до того конца, который предсказывала моя кузина, случится ли так, что мальчиков-Тюдоров вообще не останется; одна девочка, бесплодная девочка.

– А король? – спрашиваю я, мгновение спустя.

– Я думал, ты обрадуешься, – удивленно замечает Монтегю. – Думал, ты будешь торжествовать.

Я делаю движение рукой.

– У меня не настолько жестокое сердце, чтобы желать смерти нерожденному ребенку, – говорю я. – Как бы он ни был зачат. Это был мальчик? Как король это принял?

– Он был вне себя, – ровным голосом отвечает Монтегю. – Заперся у себя в покоях и ревел, как раненый лев, колотился головой о деревянные панели, мы слышали его, но не могли войти. Он буйствовал весь день и всю ночь, рыдал и кричал, а потом уснул, как пьяный, головой в камине.

Я слушаю Монтегю молча. Это похоже на буйство расстроенного ребенка, не на скорбь мужчины и отца.

– А потом?

– Утром к нему зашли камердинеры, и – он выходит, вымытый и побритый, с завитыми волосами, и ничего о случившемся не говорит, – произносит Монтегю, сам себе не веря.

– Не может заставить себя сказать это вслух?

Монтегю качает головой:

– Нет. Он ведет себя так, словно ничего не произошло. Не было ни ночи в слезах, ни потери ребенка, ни жены в родах. Ничего не было. Поверить невозможно. Делали колыбель, красили комнаты, перестраивали покои королевы в Элтеме в столовую и личные покои для принца, а теперь он об этом не упоминает, он вообще отрицает, что был какой-то ребенок. И все мы ведем себя, как будто его не было. Веселимся, надеемся, что Анна забеременеет мальчиком. Мы исполнены надежд, а отчаяние нам незнакомо.

Даже когда Генрих обвинял Бога, что тот забыл о Тюдорах, было не так странно. Я думала, он станет злиться на неудачу или даже обрушится на Анну, как обрушился на королеву. Я думала, он заявит, что в ней есть какой-то страшный изъян, раз она не может родить ему сына. Но это куда страннее. Его постигла утрата, которую он не в силах вынести, а он ее просто отрицает. Словно безумец, столкнувшийся с чем-то, что не хочет видеть, он отказывается признать, что это вообще есть.

– И что, никто с ним не поговорит? Раз уж вы все знаете, что случилось? Никто не выражает ему соболезнования в связи с утратой?

– Нет, – горько отвечает Монтегю. – При дворе нет никого, кто бы осмелился. Ни его старый друг Чарльз Брэндон, ни даже Томас Кромвель, который с ним рядом каждый день и говорит с ним ежечасно. При дворе нет никого, кто набрался бы мужества сказать королю о том, что тот отрицает. Потому что мы позволяли ему решать, что истинно, а что нет, леди матушка. Мы позволяли ему говорить, каков мир. Он сейчас именно это и делает.

– Говорит, что никакого ребенка не было?

– Никакого. И поэтому ей тоже приходится притворяться, что она счастлива и здорова.

Я на мгновение задумываюсь о молодой женщине, которая, потеряв ребенка, должна вести себя так, словно его и не было.

– Она ведет себя, словно она счастлива?

– Счастлива – это слабо сказано. Она смеется, танцует, флиртует со всеми мужчинами при дворе. Она кружится в вихре веселья, игры, выпивки, танцев и маскарадов. Ей нужно выглядеть самой желанной, самой прекрасной, остроумной, мудрой и интересной женщиной.

Я качаю головой, представив этот двор из ночного кошмара, пляшущий на грани безумия.

– И она на это пошла?

– Она вне себя от горя. Но если бы она на это не пошла, он бы счел, что она с изъяном, – тихо отвечает Монтегю. – Больна. Неспособна выносить ребенка. Ей нужно отрицать свою потерю, он не останется в браке с той, которая несовершенна. Она тайно похоронила мертвого младенца, а теперь ей нужно казаться бесконечно прекрасной, умной и плодовитой.

Приведение к присяге, требующей отказа от королевы и принцессы, продолжается, идет во всех церквях и залах королевства. Я слышала, что арестовали леди Анну Хасси, мою родственницу, которая служила принцессе вместе со мной. Ее обвиняют в том, что она посылала принцессе в Хетфилд письма и небольшие подарки, и леди Анна сознается, что называла ее «принцессой Марией» – по привычке, не по умыслу. Ей приходится долгие месяцы вымаливать прощение и много месяцев провести в Тауэре, прежде чем ее отпускают.

Потом я получаю записку от Джеффри – на ней нет ни подписи, ни печати, чтобы его нельзя было опознать.

Королева не принесла присягу, отказалась отречься от себя и своей дочери и сказала, что готова к любому наказанию. Она думает, что ее тайно казнят за стенами замка Кимболтон и никто об этом не узнает. Нужно готовиться спасти ее и принцессу немедленно.

Я думаю, что настал миг, которого я так долго желала избежать. Думаю, что родилась трусихой. Что я лгунья. Я думаю, что мой муж умолял меня никогда не объявлять притязаний на то, что мое по праву, не исполнять свой долг, сберечь себя и наших детей. Но теперь я понимаю, что эти дни в прошлом, и, хотя мне дурно от страха, пишу Джеффри и Монтегю.

Наймите людей и лошадей, найдите корабль, который отвезет их во Фландрию. Позаботьтесь о себе. Но вывезите их из страны.

Я провожу в Бишеме Рождественские праздники, словно не леденею в ожидании новостей из Хетфилда и Кимболтона. На то, чтобы пробраться в королевский дворец или тюрьму, подкупив слугу, уходит время. Моим сыновьям придется действовать с величайшей осторожностью, заводя разговоры с лодочниками на Темзе, чтобы выяснить, какой корабль идет во Фландрию и кто верен истинной королеве. Мне нужно вести себя так, словно меня заботит лишь праздник и выпечка большого пудинга.

Мои домашние изображают беззаботность, которой вовсе не чувствуют. Мы делаем вид, что не боимся за свой приорат, что нас не страшит приезд проверяющих Томаса Кромвеля. Мы знаем, что все монастыри в стране проверили, что за оценщиками всегда следует дознание по поводу морали – особенно если приорат богатый. В наш приорат проверяющие приезжали, взглянули на наши сокровища и богатые земли и уехали, не сказав ни слова. Мы пытаемся не бояться, что они вернутся.

Являются ряженые и дают представление у огня в большом зале, приходят и поют колядующие. Мы облачаемся в огромные шляпы и плащи и прохаживаемся, делая вид, что представляем истории из давнего прошлого. В этом году никто не представляет сюжеты о короле, королеве или Папе. В этом году в перевертышах нет ничего веселого, никто не знает, где истина, а где измена, кругом сплошные перевертыши. Папа, грозивший королю отлучением, умер, теперь в Риме новый Папа. Никто не знает, будет ли Господь внятно с ним говорить или он примет решение в пользу короля с двумя женами. Он из семьи Фарнезе; то, что про него рассказывают, негоже повторять, я молюсь, чтобы его осенила божественная мудрость. Никто больше не верит, что Господь говорит с королем, и поговаривают, что ему в его темных и запретных делах дает советы Рытик. Наша королева далеко, она готовится к казни, а женщина, которая зовет себя королевой, не может ни зачать, ни выносить сына, чем дает всем понять, что на ней нет благословения Господня. Здесь хватит событий на тысячу масок, но никто не смеет даже упоминать о них.

Вместо этого представляются картины безопасного в своей отдаленности прошлого. Пажи сочиняют и ставят маску о большом морском путешествии, в котором искатели приключений встречаются с морской ведьмой, чудовищем и ужасным смерчем. Повара выходят из кухни и жонглируют ножами, очень быстро и опасно, не говоря ни слова – точно слова опаснее клинков. Священник, придя из приората, читает из Библии на латыни, которой не понимают слуги, и не рассказывает историю о младенце в яслях и волах, поклонившихся ему, словно ни в чем больше нельзя быть уверенным, даже в Слове, воссиявшем во тьме.

Поскольку истинно нынче только то, что сказал король, а мы поклялись верить всему, что он сказал, – как бы нелепо оно ни было, – мы ни в чем не уверены. Его жена не королева, его дочь не принцесса, его любовница носит на голове корону, а его бастарду прислуживает истинная наследница. В эдаком-то мире что мы можем знать наверняка?

– Она лишается друзей, – говорит мне Джеффри. – Поссорилась со своим дядей Томасом Говардом. Ее сестру отослали прочь от двора с позором, за то, что она вышла за какого-то случайного солдата, ее невестку Джейн Болейн король изгнал лично за скандал из-за его нового увлечения.

– Он опять влюбился? – жадно спрашиваю я.

– Флиртовал; но королева Болейн пыталась добиться ее изгнания, и это стоило ей невестки.

– А девушка?

– Я даже не знаю, как ее зовут. Теперь он ухаживает за Мадж Шелтон, – говорит Джеффри. – Посылает ей любовные песни.

Я внезапно исполняюсь надежды.

– Это лучший подарок к Новому году, какой ты мне мог подарить, – говорю я. – Еще одна девушка Говардов. Это расколет семью. Они захотят ее пропихнуть.

– А Болейн остается совсем одна, – говорит Джеффри, и в голосе его едва не слышится сочувствие. – Единственные, на кого она может рассчитывать, – это ее родители и брат. Все прочие – соперники или угроза.

Я получаю от Монтегю записку без подписи:

Сейчас ничего делать нельзя, принцесса больна, есть опасения за ее жизнь.

Я тут же сжигаю записку и иду в часовню молиться за принцессу. Вдавив основание ладоней в горячие глаза, я молю Господа поберечь принцессу, ведь она – надежда и свет Англии. Она больна, серьезно больна, говорят, принцесса, которую я люблю, так слаба, что может умереть, и никто не знает, что с ней.

Кузина Гертруда пишет мне, что королеву собираются убить, задушив ее в постели и оставив тело без единого синяка, а принцессу травят люди Болейнов. Я не могу решить, верить этому или нет. Я знаю, что королева Анна настаивает на том, чтобы истинную королеву обвинили в измене без разбирательства и казнили за закрытыми дверями. Неужели в ней столько зла, в этой женщине, которая когда-то была дочерью моего мажордома, что она готова тайно убить свою бывшую госпожу?

Я ни мгновения не думаю, что Генрих замышлял что-то из этого, он послал к принцессе собственного врача и сказал, что ее можно перевезти поближе к матери в Хансдон, чтобы ее мог лечить врач королевы.

Но он не позволил ей поселиться с матерью королевой, которая оберегала бы ее и выхаживала. Я снова пишу Томасу Кромвелю и умоляю, чтобы мне позволили поехать к принцессе, ходить за ней, только пока она больна. Он отвечает, что это невозможно. Но уверяет меня, что, как только она подпишет присягу, я смогу к ней поехать, она сможет явиться ко двору, она будет возлюбленной дочерью своего отца – как Генри Фитцрой, добавляет он, словно я по этому поводу испытаю какие-то чувства, кроме ужаса.

Я отвечаю ему, что возьму своих слуг и своего врача, что буду жить с принцессой за свой счет. Что устрою для нее дом и буду советовать подписать присягу, как подписала сама. Я напоминаю ему, что была одной из первых, кто это сделал. Я не такая, как епископ Фишер или лорд Томас Мор. Я не руководствуюсь совестью. Я из тех, кто клонится под ветром, как гибкая ива. Кликни еретика, изменника, Иуду, и я по доброй воле отзовусь, превыше всего я ставлю свою безопасность. Меня вырастили малодушной и вероломной; таков был болезненный, незабываемый урок, преподанный мне в детстве. Если Томасу Кромвелю нужен лжец, вот она я, готовая верить, что король – глава церкви. Я поверю, что королева – вдовствующая принцесса, а принцесса – леди Мария. Я заверяю его, что готова поверить во что угодно, во все, что прикажет король, если только он позволит мне поехать к принцессе и пробовать ее пищу, прежде чем она станет есть.

Он отвечает, что рад был бы мне услужить, но это невозможно. Пишет, что, как ни жаль ему сообщать мне об этом, бывший наставник принцессы Ричард Фезерстон в Тауэре за то, что отказался принять присягу. «Наставником у вас был изменник», – замечает он мимоходом, но угрожающе. И бросает, точно в сторону, что очень рад, что я готова поклясться в чем угодно; поскольку Джона Фишера и Томаса Мора будут судить за измену и сомневаться в исходе ни к чему.

И, добавляет он в самом конце, король собирается посоветоваться с Реджинальдом относительно этих изменений! Я едва не роняю письмо, не веря своим глазам. Король написал Реджинальду, чтобы узнать его ученое мнение о своем браке с Анной Болейн и его мысли о принадлежности английской церкви. При дворе надеются, что Реджинальд поддержит взгляды короля: король Англии должен быть главой церкви, поскольку – несомненно – только король может править своим королевством.

Я тут же пугаюсь, что это ловушка, что они надеются обманом заставить Реджинальда произнести такое, что он сам себя приговорит. Но лорд Кромвель учтиво пишет, что Реджинальд ответил королю и сейчас изучает данный вопрос с большим интересом, он согласился написать королю, как только придет к выводу. Он будет читать, изучать и обсуждать это дело. Лорд Кромвель полагает, что сомневаться в сути его рекомендаций незачем, коль скоро он обещал высказаться как верный и любящий сын церкви.

Я велю подать лошадь и зову стражника, чтобы сопровождал меня. Еду в свой лондонский дом и посылаю за Монтегю.

– Епископа Фишера, а потом и Томаса Мора судили, – устало говорит Монтегю. – Нетрудно было предсказать, каким будет приговор. Судьями были Томас Говард, дядя Болейн, ее отец и брат.

Вид у Монтегю измученный, словно он обессилел от нынешних времен и от моего возмущения.

– Почему они не могли принести клятву? – горюю я. – Поклясться, зная, что Господь их простит?

– Фишер не мог притвориться, – Монтегю берется за голову. – Король всех нас просит притворяться. Иногда нам нужно сделать вид, что он – прекрасный незнакомец, явившийся ко двору. Иногда, что его ублюдок – герцог. Иногда нам нужно притвориться, что нет никакого умершего младенца; а теперь от нас требуется делать вид, что он – верховный глава церкви. Он называет себя английским императором, и никому нельзя возвысить голос против.

– Но он в жизни не причинит вреда Томасу Мору, – возражаю я. – Король любит Томаса, он позволил ему сохранить молчание, когда другим пришлось давать советы по поводу брака. Он заставил говорить Реджинальда, а Томасу позволил промолчать. Он позволил ему вернуть печать лорд-канцлера и уехать домой. Сказал, что если тот смолчит, то сможет жить тихо, в уединении. И Томас так и сделал. Он жил с семьей, говорил всем, что рад вновь стать простым ученым. Невозможно, чтобы король приговорил своего друга, столь любимого друга, к смерти.

– Поспорить готов, приговорит, – отвечает Монтегю. – Сейчас просто ищут день, который не вызвал бы волнения подмастерьев. Джона Фишера не смеют казнить в день памяти святого. Боятся, что создадут нового.

– Господи, почему они оба не попросят о прощении, не покорятся воле короля и не выйдут на волю?

Монтегю смотрит на меня как на дуру.

– Ты представляешь, чтобы Джон Фишер, духовник леди Маргарет Бофорт, один из самых благочестивых людей, когда-либо наставлявших церковь, публично отрекся от Папы и сказал, что тот – не глава церкви? Поклялся бы в ереси пред очами Господа? Как он может так поступить?

Я качаю головой, меня ослепляют наполнившие глаза слезы.

– Чтобы жить, – в отчаянии говорю я. – Нет ничего важнее этого. Чтобы ему не пришлось умирать! За слова!

Монтегю пожимает плечами:

– Он этого не сделает. Не сможет себя заставить. И Томас Мор тоже. Ты не думаешь, что это приходило ему в голову? Томасу? Умнейшему человеку в Англии? Я полагаю, он каждый день об этом думает. Наверное, учитывая любовь Томаса к жизни и к своим детям, особенно к дочери, это величайший соблазн для него. Думаю, он каждый день отвергает его, каждую минуту.

Я падаю в кресло и закрываю лицо руками.

– Сын, эти добрые люди умрут, но не напишут свое имя на куске бумаги, который принес им негодяй?

– Да, – отвечает Монтегю. – И если бы я был мужественнее, я сделал бы то же самое и был бы с ними в Тауэре, а не дал им уйти туда, как Иуда; я хуже Иуды.

Я тут же поднимаю голову.

– Не желай этого, – тихо говорю я. – Не желай себе попасть туда. Никогда такого не говори.

Он на мгновение умолкает.

– Леди матушка, близится время, когда нам придется восстать – против советников короля или против него самого, против короля. Джон Фишер и Томас Мор восстают сейчас. Мы должны бы встать с ними рядом.

– А кто встанет с нами? – спрашиваю я. – Когда ты скажешь, что император готовится вторгнуться, тогда мы сможем встать. В одиночку я не отважусь.

Я смотрю в его решительное бледное лицо, и мне приходится собраться с силами, чтобы не сломаться.