Проклятие королей Грегори Филиппа

– Генри Фитцроя? – не веря, спрашиваю я.

– Да. Милорд, разумеется, в восторге. Полон надежд. Я бы ни за что на свете не стала вмешивать в это Марию. Когда в следующий раз увидитесь с королевой, скажите ей, что никогда не поступалась своей верностью и любовью к ней. Помолвка – не моих рук дело. Для меня это позор.

– Вмешивать? – осторожно спрашиваю я.

– Я скажу вам, что, по-моему, готовится, – быстрым негодующим шепотом произносит она. – Я думаю, король собирается отставить королеву, что бы ни говорил, отослать ее в монастырь и объявить себя холостяком.

Я сижу очень тихо, словно кто-то рассказывает мне, что к дверям моего дома подступает чума.

– Думаю, он откажется от принцессы, объявит ее незаконнорожденной.

– Нет, – шепчу я.

– Думаю, да. Думаю, он женится на этой Болейн, и, если она родит ему сына, объявит этого мальчишку своим наследником.

– Брак не будет действительным, – тихо говорю я, цепляясь за единственное, что знаю точно.

– Никак не будет. Он будет заключен в аду, против воли Господа! Но кто в Англии скажет об этом королю? Вы скажете?

Я сглатываю. Никто ему не скажет. Все знают, что случилось с Реджинальдом, когда тот всего лишь сообщил, что думают во французских университетах.

– Он лишит принцессу наследства, – говорит герцогиня. – Бог его помилуй. Но если король не сможет завести сына с этой Болейн, у него есть в запасе Фитцрой, и он сделает наследником его.

– Мальчик Бесси Блаунт? Вместо нашей принцессы?

Я стараюсь, чтобы это прозвучало язвительно, но чувствую, что слишком легко верю герцогине.

– Он – герцог Ричмонд и Сомерсет, – напоминает она мне. – Повелитель Севера, лорд-правитель Ирландии. Король дал ему столько великих титулов, почему среди них не быть принцу Уэльскому?

Я знаю, что такой план давно был у кардинала. Я надеялась, он пал с кардиналом вместе.

– Никто такое не поддержит, – говорю я. – Никто не позволит заменить законного наследника бастардом.

– Кто поднимется против? – спрашивает она. – Никому это не понравится, но кто осмелится выступить против?

Я на мгновение закрываю глаза и качаю головой. Я знаю, что это должны сделать мы. Если кто-то это и должен сделать, то мы.

– Я скажу вам, кто поднимется, если вы их возглавите, – горячо шепчет она. – Простые люди и все, кто возьмет оружие по приказу Папы, все, кто пойдет за испанцами, когда они вторгнутся в отместку за свою принцессу, все, кто любит королеву и поддерживает принцессу, и все, кто рожден Плантагенетом. Так или иначе, это каждый в Англии.

Я поднимаю руку.

– Ваша Светлость, вы знаете, что я не могу допустить такие разговоры в доме принцессы. Ради нее и ради меня я не могу это слушать.

Она кивает:

– Но это правда.

– Но зачем Болейн этот брак? – с любопытством спрашиваю я. – Ваша дочь Мария принесет большое приданое, а в распоряжении ее отца огромные английские земли – и их население. Зачем Болейн давать такое могущество Генри Фитцрою?

Герцогиня кивает.

– Это для нее предпочтительнее другого варианта, – говорит она. – Она не хочет, чтобы король женил его на принцессе Марии. Ей невыносима мысль, что принцесса станет наследницей.

– Этого никогда не будет, – твердо говорю я.

– Кто его остановит? – с вызовом спрашивает она.

Рука моя сама ложится в карман, где я держу четки и данную Томом Дарси кокарду с Пятью ранами Христа под белой розой моего дома. Том Дарси остановит? Мы примкнем к нему? Я пришью эту кокарду к вороту сына и отправлю его сражаться за принцессу?

– Как бы то ни было, – продолжает она, – как бы то ни было, я приехала, чтобы сказать вам, что не забыла свою любовь и верность королеве. Если увидите ее, скажите, что я все сделаю, все, что в моих силах. Я говорю с испанским послом, говорю с родственниками.

– Я не могу об этом говорить, но я не собираю сторонников.

– А следовало бы, – напрямик говорит герцогиня.

Леди Маргарет Дуглас, племяннице короля, дочери его сестры, королевы Шотландии, приказано нас покинуть, хотя они с принцессой стали не разлей вода. Ей велено отправляться не к матери, а на придворную службу, ее приставят к Болейн, словно та королева.

Она волнуется при мысли, что окажется при дворе, надеется, что ее темноволосая красота привлечет внимание: брюнетки нынче в моде из-за черных волос и оливковой кожи Болейн, которые очень превозносят. Но Маргарет отвратительна мысль о том, что она будет служить простолюдинке, она жмется к принцессе Марии и крепко обнимает меня, прежде чем повернуться и взойти на королевскую барку, прибывшую за ней.

– Не понимаю, почему я не могу остаться с вами! – восклицает она.

Я поднимаю руку на прощанье. Я тоже не понимаю.

Мне предстоит готовиться к летней свадьбе, я отвлекаюсь от страхов за принцессу, составляя контракт и оговаривая условия с той же радостью, с какой срезаю цветы, чтобы сплести венок для невесты, моей внучки Катерины, старшей девочки Монтегю. Ей всего десять, но я рада, что заполучила для нее Фрэнсиса Хастингса. Ее сестра Уинифрид помолвлена с его братом, Томасом Хастингсом, так что наша судьба надежно связана с набирающим власть семейством; отца мальчиков, моего родственника, только что сделали графом. Мы устраиваем прекрасную церемонию обручения и свадебный пир для двух маленьких девочек, и принцесса Мария улыбается, когда две пары, взявшись за руки, идут к алтарю, словно она их старшая сестра и гордится ими так же, как я.

Рождество не приносит особой радости ни принцессе, ни ее матери королеве. Даже отец принцессы не выглядит счастливым: он устраивает в Гринвиче роскошный праздник; но говорят, что, когда на троне сидела королева, двор был весел, а сейчас короля терзает женщина, которой все мало, которая его не радует.

Королева в Море, ей служат, ее чтят; но она одна. Принцессе Марии и мне приказано отправиться в Болье в Эссексе, мы проводим рождественский праздник там. Я стараюсь сделать так, чтобы двенадцать дней Святок были для принцессы как можно счастливее; но во время всех здравиц и танцев, маскарадов и празднований, вноса полена в Сочельник и вывешивания Рождественского венка я понимаю, что Мария скучает по матери, что она молится за отца и что в Англии в эти дни вообще немного радости.

Прекрасная пора, начало лета, столь дивное, словно сама округа хочет, чтобы все запомнили это время. Каждое утро над рекой стоит жемчужный туман, скрывающий медленное струение воды и уток с гусями, которые выныривают из нее, неспешно хлопая крыльями.

На восходе жара сжигает туман, и трава сверкает от росы, каждая паутинка превращается в кружево, унизанное алмазами. В это время я чувствую запах реки, сырой, водяной и зеленый, а временами, если очень тихо сижу на причале, глядя на проплывающие мимо водоросли и купы сладко пахнущей водной мяты, вижу стайки рыбок и движение форели.

По заливным лугам, простирающимся от дворца до реки, бродят по колено в густой сочной траве, расцвеченной лютиками, коровы, отмахивающиеся хвостами от жужжащих вокруг мух. Они влюбленно бредут плечом к плечу с быком, а маленькие телята ковыляют на непослушных ногах за матками.

Первыми прилетают стрижи, потом ласточки и береговушки, и скоро у каждой стены дворца поднимается суматоха, они строят и перестраивают глиняные чашечки своих гнезд. Весь день птицы снуют между рекой и карнизами, останавливаясь только на крышах конюшен пригладить перышки; в своем черно-белом облачении они похожи на милых маленьких монахинь. Когда родители пролетают мимо гнезд, недавно вылупившиеся птенцы высовывают головки и кричат, широко открывая желтые клювы.

Нас наполняет летняя радость, мы ставим майский шест, устраиваем танцы в лесу, гребные гонки и состязания пловцов. Придворные увлекаются рыбалкой, у каждого молодого человека теперь есть удочка, и мы разжигаем костры у реки и велим поварам жарить улов в масле, в котелках на углях, и подавать с пылу с жару. Когда солнце клонится к закату и выходит маленькая серебряная луна, мы катаемся на барках, для нас играют музыканты, и музыка плывет над водой, пока солнце становится персиковым, а река превращается в дорогу из розового золота, которая могла бы увести нас куда угодно, и, кажется, прибой подхватит нас и увлечет за собой далеко-далеко.

Мы возвращаемся домой в сумерки, тихо напевая под лютню, не зажигая факелы, и серый вечер ложится на воду, ничто не тревожит летучих мышей, касающихся серебристой реки и снова взлетающих; и тут я слышу шум весел, раздающийся над водой, словно гром дальних пушек, и вижу, как к нам быстро приближается барка Монтегю, на носу и корме которой горят факелы.

Наши барки встают у причала, я велю принцессе Марии идти во дворец, думая, что встречу Монтегю одна, но в кои-то веки, впервые, она не идет с лицом обиженного ребенка, куда ей велено. Она останавливается, смотрит на меня и произносит:

– Дорогая моя, любимая дама-воспитательница. Я думаю, я должна встретить вашего сына. Думаю, он должен сказать нам обеим то, что собирается сообщить вам. Пора. Мне шестнадцать. Я достаточно взрослая.

Барка Монтегю стоит у причала, я слышу, как грохочут за мной сходни и выстраиваются почетным караулом гребцы, высоко поднявшие весла.

– Я достаточно смелая, – заверяет она. – Что бы он ни собирался нам сказать.

– Позвольте мне узнать, что происходит, и я тут же приду вам рассказать, – пытаюсь договориться я. – Вы достаточно взрослая. Уже пора. Но…

Я прерываюсь и делаю движение рукой, словно хочу сказать: вы так хрупки, так малы, как вы перенесете дурные вести?

Она поднимает голову и расправляет плечи. Она – дочь своей матери, так же готовится к худшему.

– Я все могу вынести, – говорит она. – Я вынесу любое испытание, какое пошлет мне Господь. Меня для этого растили; вы сами меня этому выучили. Скажите своему сыну, чтобы подошел и сообщил новости мне, я его будущий сюзерен.

Монтегю встает перед нами, кланяется нам обеим, ждет, переводя глаза с одной на другую: с матери, суждению которой доверяет, на молодую особу королевской крови, вверенную моему попечению.

Принцесса кивает ему, словно она уже королева. Поворачивается и садится в маленькой беседке, которую мы поставили, чтобы влюбленные наслаждались видом на реку в тени плетущихся роз и жимолости. Она сидит, словно это трон, а цветы, наполняющие ночной воздух ароматом, – королевский балдахин.

– Можете говорить со мной, лорд Монтегю. Должно быть, у вас страшные новости, если вы прибыли из Лондона и ваши гребцы так налегали на весла, а барабан так громко бил?

И, увидев, как Монтегю бросает взгляд на меня, принцесса повторяет:

– Можете говорить со мной.

– Я привез миледи матушке дурные вести.

Не думая, Монтегю снимает шляпу и опускается перед принцессой на колено, словно она – королева.

– Разумеется, – ровно отвечает она. – Я поняла это, едва увидела вашу барку. Но можете сказать нам обеим. Я не дитя и не глупышка. Я знаю, что мой отец пошел против Святой Церкви, и мне нужно знать, что случилось, лорд Монтегю. Помогите мне. Будьте мне хорошим советником, скажите, что произошло.

Он смотрит на нее, словно хочет ее пощадить. Но говорит – просто и быстро.

– Сегодня церковь сдалась королю. Бог один знает, что будет дальше. Но отныне король сам будет управлять церковью. Англии велено отринуть Папу. Он теперь всего лишь епископ, Римский епископ.

Он недоверчиво качает головой, произнося эти слова.

– Король сверг Папу, и теперь король подчиняется Богу, а церковь – королю. Томас Мор возвратил печать лорд-канцлера, ушел в отставку и отбыл домой.

Принцесса знает, что ее мать лишилась верного друга, а отец – последнего, кто мог сказать ему правду. Она молча обдумывает новости.

– Король присвоил церковь? – спрашивает она. – Все ее богатства? Ее законы и суды? Это делает Англию его полной собственностью.

Ни я, ни мой сын не можем сказать ни слова против.

– Это называют подчинением духовенства, – тихо говорит Монтегю. – Церковь не может принимать законы, не может преследовать ересь, не может платить Риму и получать из Рима распоряжения.

– Чтобы король сам мог вынести решение о своем браке, – тихо говорит принцесса.

Я понимаю, что она серьезно об этом думала, что ее мать наверняка сказала ей, какие изощренные меры приняли король и его новый советник Томас Кровель.

Мы молчим.

– Сам Иисус поставил своего слугу Петра править церковью, – замечает принцесса. – Я это знаю. Все это знают. Неужели Англия ослушается Иисуса Христа?

– Это не наша битва, – перебиваю ее я. – Это дело церковников. Не наше.

Ее голубые йоркские глаза обращаются на меня, точно она надеется, что я скажу ей правду; но она знает, что не скажу.

– Я в этом убеждена, – настаиваю я. – Это серьезный вопрос. Решать его должны король и церковь. Дело Папы – возразить, если сочтет нужным. Дело церковников – ответить в парламенте королю. Выступить должен Томас Мор, выскажется Джон Фишер, ваш наставник Ричард Фезерстон уже высказался, это дело мужчин, епископов или архиепископов. Не наше.

– Они высказались, – с горечью произносит Монтегю. – Церковники высказались сразу. Большей частью согласились, почти не споря, а когда дошло до голосования, не явились. Поэтому Томас Мор и уехал домой в Челси.

Принцесса встает с садовой скамьи, и Монтегю поднимается с колен. Она не принимает предложенную им руку, но поворачивается ко мне.

– Я пойду в часовню и стану молиться, – говорит она. – Я стану молиться о мудрости, чтобы меня направили в эти трудные дни. Хотела бы я знать, как должно поступить.

На мгновение она умолкает и смотрит на нас двоих.

– Я буду молиться за своего наставника и за епископа Фишера. Еще я стану молиться за Томаса Мора, – говорит она. – Думаю, он – тот, кто знает, как должно поступить.

Так кончилось наше беспечное лето, и вместе с ним хорошая погода, поскольку, пока принцесса молилась в личной часовне, перебирая четки и поминая свою матушку, епископа Фишера и Томаса Мора в обращении к апостолу Фаддею, святому лишившихся надежды и отчаявшихся, из долины натянуло тучи, река потемнела, а потом тяжелыми крупными каплями полил дождь; началась летняя гроза.

Ненастье длилось неделями, тяжелые тучи лежали над городом, и люди делались раздражительны и злы, утомившись от жары. Когда ночами тучи рассеивались, вместо знакомых звезд являлась бесконечная череда пылающих комет, летящих по небу. Народ смотрел на возмущенные звезды и видел знамена, стяги и безошибочные приметы войны. Один из прежних друзей Реджинальда, картузианский монах, сказал моему духовнику, что ясно видел пылающий красный шар, висевший над их церковью, и понял, что на них падет гнев короля, за то, что хранили пророчество, за то, что спрятали рукопись.

Рыбаки, приходившие с причала со свежей форелью, говорили, что в их сети попадаются мертвые тела, столь многие бросаются в поднявшуюся воду необычайно высоких приливов.

– Еретики, – сказал один. – Церковь бы их сожгла, если бы они не утопились. Томас Мор об этом позаботится.

– Уже нет, – ответил другой. – Мора самого сожгут, а еретикам теперь в Англии привольно, ведь шлюха короля лютеранка. В прилив топятся те, кто любит прежние обычаи, молится Деве Марии и чтит королеву.

– Довольно, замолчите оба, – говорю я, остановившись у двери кухни, пока кухарка выбирает корзину рыбы. – В этом доме мы таких разговоров не потерпим. Забирайте деньги, уходите и больше здесь не появляйтесь, иначе я на вас донесу.

Этих, у дверей, я могу заставить замолчать, но каждый мужчина, женщина или ребенок, идущий в Лондон или из города и останавливающийся у нашего порога, чтобы попросить еды, которую мы из милости раздаем странникам, поев, рассказывает какую-нибудь историю – и все они об одном, о роковом.

Все говорят о чудесах, о пророчествах. Верят, что королева каждый день получает послания от своего племянника императора, и он обещает защитить ее, и в Темзу вот-вот войдет на рассвете испанский флот. Никто точно не знает, но все от кого-то слышали, что Папа совещается с советниками и ищет компромисс, потому что боится, что христианские короли пойдут друг на друга войной из-за этого, а у дверей христианского мира стоят турки. Никто не знает, но, похоже, все уверены, что королю дают советы только Болейны и их юристы и церковники, и все они рассказывают ему черную ложь: что единственный путь к исполнению его желаний – захватить церковь, отбросить клятвы, данные при коронации, разорвать Хартию Вольностей, вести себя как тиран и не слушать никого, кто скажет, что так нельзя.

Никто ничего не знает наверняка; но все твердо убеждены, что впереди непростые времена, что в воздухе витает запах опасности, и каждый раз, как рокочет гром, кто-то в Англии говорит:

– Слышали? Это что, пушки? Война опять началась?

Те, кто не боится войны, боятся, что мертвые встанут из могил. Неглубокие могилы на Босуортском поле, в Таутоне, в Сент-Олбансе, в Таустере извергают добычу: серебро и золото, кокарды и талисманы, значки и ливрейные пуговицы. Теперь говорят, что на этих полях сражений потревожен покой самой земли, словно их тайком пашут в ночи, и тех, кто погиб за Йорков, отпускает влажная почва, они встают, отряхивая прилипшую землю, строятся в прежние ряды, возвращаются в битву, чтобы снова постоять за своих принцев и церковь.

К воротам конюшни приходит какой-то дурачок и говорит конюхам, что видел моего брата, чья голова вернулась на плечи; он был прекрасен, как юноша, и стучал в двери Тауэра, прося его впустить обратно. Эдвард вроде бы крикнул, что Рытик, злой король зверей Англии, вполз на трон и что настали его времена. Дракону, льву и волку придется подняться, чтобы одолеть его, и дракон – это римский император, волк – шотландец, а лев – наша истинная принцесса, которой, как девочке в сказке, придется убить злого отца, чтобы освободить мать и свою страну.

– Вытолкайте этого старого болтливого изменника со двора и бросьте в реку, – коротко говорю я. – А потом заприте в караулке и пошлите к герцогу Норфолку узнать, что он велит с ним сделать. И пусть все знают, я не хочу больше ни слова слышать о львах, кротах или пылающих звездах.

Я говорю с такой холодной яростью, что все мне повинуются; но в ту ночь, закрывая ставни в своей спальне, я вижу над нашим дворцом пылающую звезду, похожую на голубое распятие, над спальней принцессы, словно апостол Фаддей, святой невозможного, засветил для нее знак надежды.

Монтегю и Джеффри просят меня встретиться с ними в нашем лондонском доме, Л’Эрбере, и я говорю принцессе, что мне нужно увидеться с врачом, купить гобелены потеплее для стен дворца и раздобыть для нее зимний плащ.

– Вы с кем-нибудь будете встречаться в Лондоне? – спрашивает она.

– С сыновьями, – говорю я.

Она оглядывается, чтобы убедиться, что нас не подслушивают.

– Я могу дать вам письмо для матери? – шепчет она.

Я мешкаю всего мгновение. Никто не говорил мне, можно ли принцессе переписываться с матерью; но в то же время никто этого и не запрещал.

– Я хочу написать ей, чтобы больше никто этого не прочел, – говорит принцесса.

– Хорошо, – обещаю я. – Я постараюсь доставить ей письмо.

Принцесса кивает и уходит в личные покои. Вскоре она возвращается с письмом, на котором нет ни имени, ни печати, и отдает его мне.

– Как вы переправите письмо в ее руки? – спрашивает она.

– Лучше вам не знать, – говорю я, целую ее и иду через сад к причалу.

Я отправляюсь на барке вниз по течению до пристани выше Лондонского моста и иду по городу, окруженная личной стражей, в свой лондонский дом.

Кажется, я так давно обрезала здесь виноград и надеялась на то, что у нас будет английское вино. В тот день, когда Томас Болейн предупредил меня, какая опасность угрожает моему кузену, герцогу Бекингему, было солнечно. Теперь я едва не смеюсь, вспоминая об исполненном страха предостережении Болейна, думаю, как он вознесся и насколько большая опасность грозит теперь всем нам из-за его честолюбия – хотя тогда он предостерегал от честолюбия меня. Кто бы мог подумать, что Болейн станет советником короля? Кто мог подумать, что дочь моего мажордома будет угрожать королеве Англии? Кто мог помыслить, что король Англии упразднит законы своей страны и разрушит саму английскую церковь, чтобы заполучить девушку к себе в постель?

Джеффри и Монтегю ждут меня в моих личных покоях, где разожжен в камине добрый огонь и приготовлен кувшин эля с пряностями. В моем доме все идет как должно, хотя я бываю здесь редко. Я убеждаюсь, что все, как нужно, слегка киваю в знак одобрения, а потом сажусь в большое кресло и рассматриваю сыновей.

Монтегю выглядит куда старше своих сорока лет, служба королю, который намеренно движется неверным путем, против воли своего народа, против правды своей церкви, против мнения советников, выпивает силы моего старшего сына, истощает его.

Джеффри от этого вызова расцвел. Он там, где ему нравится быть, в сердце событий, он занят тем, во что верит, обсуждает мельчайшие подробности и возвышает голос за величайший из принципов. Он вроде бы служит королю в парламенте, поставляет сведения умнейшему королевскому слуге, Томасу Кромвелю, разговаривает с теми, кто приехал из деревни, кто озадачен и обеспокоен, кто не понимает, что творится при дворе, встречается с нашими друзьями и родичами на тайных советах, выступает от имени королевы; но, надо признаться, Джеффри по душе споры, мне бы надо было отправить его учиться на юриста, тогда он, возможно, поднялся бы так же высоко, как Томас Кровель, который хочет настроить парламент против священников и, разделив их, одолеть.

Оба сына опускаются на колени, я кладу руку на голову Монтегю и благословляю его, а потом опускаю ладонь на голову Джеффри. Его волосы под моей рукой все еще упруги. Когда он был ребенком, я расчесывала ему волосы пальцами и смотрела, как завиваются кудри. Он всегда был самым красивым из моих детей.

– Я обещала принцессе доставить это в руки ее матери, – говорю я, показывая сыновьям свернутое письмо. – Как мы можем это осуществить?

Монтегю протягивает руку.

– Я передам его Шапуи, – говорит он, называя имя испанского посла. – Он тайно пишет королеве и переправляет письма от нее из Англии императору Священной Римской империи и Папе.

– Никто не должен знать, что это мы его передали, – предостерегаю я.

– Знаю, – отвечает он. – Никто не узнает.

Он прячет лист бумаги под дублет.

– Итак, – произношу я, жестом разрешая им обоим сесть. – То, что мы вот так встречались, заметят. Что будем говорить, если спросят, что обсуждали?

У Джеффри наготове ложь.

– Можем сказать, что нас беспокоит Джейн, вдова Артура, – говорит он. – Она написала мне, просит освободить ее от обета. Хочет покинуть Бишемский приорат.

Я поднимаю бровь, глядя на Монтегю. Он мрачно кивает.

– Мне она тоже писала. Это не впервые.

– Почему она не написала мне?

Джеффри хихикает.

– Она винит тебя в том, что ее упрятали в монастырь, – говорит он. – Вбила себе в голову, что ты хочешь обеспечить состояние своему внуку Генри, заперев ее с глаз долой навсегда, присматривая за ее вдовьими землями и сберегая от нее наследство Генри. Хочет выйти и вернуть себе состояние.

– Ну, этого она не сможет, – напрямик говорю я. – Она по доброй воле принесла пожизненный обет бедности, ее содержание я не верну, в дом к себе не возьму, а земли и состояние Генри сохраню, пока он не вырастет.

– Согласен, – отвечает Монтегю. – Но мы можем сказать, что именно по этой причине встречались тут и говорили.

Я киваю:

– Так почему вы хотели меня видеть?

Я говорю решительно, мои мальчики не должны знать, что я устала, что меня пугает мир, в котором мы теперь живем. Я не думала, что доживу до дня, когда королева Англии не будет сидеть на троне при своем дворе. Я подумать не могла, что доживу до дня, когда бастард короля обретет титулы и богатство и станет вышагивать, как наследник трона. Но никто, уж точно никто за всю долгую историю нашей страны не думал, что король Англии объявит себя английским Папой.

– Король снова собирается во Францию, на очередную встречу, – коротко говорит Монтегю. – Надеется убедить короля Франциска поддержать перед Папой свой развод. Слушания назначены в Риме этой осенью. Генрих хочет, чтобы король Франциск его представлял. В ответ Генрих пообещает примкнуть к крестовому походу Папы против турок.

– Французский король его поддержит?

Джеффри качает головой:

– Как он может? В этом ни логики, ни морали.

Монтегю устало улыбается:

– Он может его не отговаривать. Или может пообещать, что поддержит, лишь для того, чтобы начать крестовый поход. Суть в том, что король берет с собой Ричмонда.

– Генри Фитцроя? Зачем?

– Он будет жить при французском дворе как гостящий принц, а сын французского короля Анри герцог Орлеанский должен вернуться в Англию с нами.

Я в ужасе.

– Французы принимают Фитцроя, бастарда Бесси Блаунт, в обмен на своего принца?

Монтегю кивает:

– Видимо, решено, что король объявит его наследником и лишит наследства принцессу.

Я ничего не могу с собой поделать. Я роняю голову в ладони, чтобы сыновья не видели муку на моем лице, и чувствую, как Джеффри нежно кладет руку мне на плечо.

– Мы не бессильны, – говорит он. – Мы можем с этим бороться.

– Король и Леди берет с собой во Францию, – продолжает Монтегю. – Собирается дать ей титул и богатство, она станет маркизой Пемброк.

– Что? – спрашиваю я.

Странный титул; она тогда станет лордом в своем праве.

– И как он повезет ее во Францию? Она не может быть придворной дамой, раз королева не едет, нет двора королевы. Кем она поедет? Что будет делать? Кем ее считать?

– Той, кто она есть, – шлюхой, – ухмыляется Джеффри.

– Дамой нового образца, – тихо, почти печально произносит Монтегю. – Но королева Франции ее не примет, и сестра французского короля тоже, ей придется остаться в Кале, когда короли будут встречаться. Она не увидится с французским королем.

На мгновение я вспоминаю Поле Золотой парчи, королев Англии и Франции, вместе идущих к мессе, щебечущих, как девочки, целующихся и обещающих друг другу вечную дружбу.

– То будет лишь тень минувшего, – говорю я. – Разве король этого не видит? Кто будет при ней?

Монтегю позволяет себе улыбнуться.

– Вдовствующая королева Мария Леди не друг, она говорит, что слишком дурно себя чувствует, чтобы путешествовать. Даже ее муж поссорился с королем из-за Болейн. Герцогиня Норфолкская не поедет, герцог даже не смеет ее просить. Никто из знатных дам не едет, все нашли предлоги. С Леди будут лишь ее ближайшие родственники: ее сестра и невестка. Кроме Болейнов и Говардов, у нее друзей нет.

Джеффри и я молча выслушиваем, как Монтегю описывает этот наспех собранный двор. Каждый значимый человек всегда окружен толпой родни, союзников, сторонников, друзей и соратников – так мы показываем свое величие. Дама без спутников дает миру понять, что она никто. Болейн держится лишь по прихоти короля, она – очень одинокая фаворитка. У королевской шлюхи нет двора, который есть у королевы. Ее никто не обрамляет.

– Он что, не видит, кто она есть? – беспомощно спрашиваю я. – Раз у нее ни друзей, ни родни?

– Он думает, что она предпочитает его любому обществу, – говорит Монтегю. – И ему это нравится. Он считает ее редкостным созданием, неприкосновенным, наградой, к которой может приблизиться он один, которую лишь он может получить. Ему нравится, что она не окружена знатью. Ее странность, ее офранцуженность, ее одиночество его как раз и привлекают.

– Тебе нужно будет ехать? – спрашиваю я Монтегю.

– Да, – говорит он. – Да простит меня Бог, мне велено ехать. Поэтому мы и хотели повидаться с вами, леди матушка, я думаю, что нам пора действовать.

– Действовать? – глухо спрашиваю я.

– Мы должны защитить королеву и принцессу от этого безумия. Время пришло. Ясно, что раз он выставляет напоказ Генри Фитцроя как наследника, значит, принцессу он сместит. Поэтому я подумал, что возьму Джеффри с собой, в свою свиту, и когда мы доберемся до Кале, он сможет улизнуть и встретиться с Реджинальдом. Он расскажет ему о наших друзьях и родственниках в Англии, отвезет послание Папе, передаст письмо королевы ее племяннику, королю Испании. Мы можем сказать Реджинальду, что твердое решение Папы против Генриха положит всему этому конец. Если Папа примет решение против Генриха, тогда ему придется вернуть королеву. Папа должен высказаться. Откладывать больше нельзя. Король идет вперед, но он слеп, как крот в норе. Он с собой никого не берет.

– Но никто против него не поднялся, – замечаю я.

– Это мы и должны сказать Реджинальду, что поднимемся против короля, – Монтегю принимает вызов, не моргнув. – Кто, кроме нас? Если не мы, кто против него встанет? Это должен был бы сделать герцог Бекингем, величайший герцог в стране, но он уже сложил голову на плахе, а его сын сломлен, Урсула ничего не может с ним поделать, я ее уже спрашивал. Герцог Норфолк должен бы подать королю совет, но Анна Болейн – его племянница, а его дочь замужем за королевским бастардом. Он не скажет ни слова против продвижения недостойных. Чарльз Брэндон должен быть советником короля, но Генрих изгнал его от двора за одно слово против нее.

Что до церкви, то ее должны защищать архиепископ Йоркский или Кентерберийский; но Уолси умер, и архиепископ Уархем умер, и король собирается назначить на его место капеллана Болейнов. Джон Фишер безупречно смел, но король его не замечает, и он стар и сломлен. Лорд-канцлер, сэр Томас Мор, вернул печать, отказавшись высказаться, нашего собственного брата заставили замолчать кулаками, и теперь король слушает только тех, у кого нет принципов. Его главный советник, Томас Кромвель, не из церковников и не из знати. Он – человек ниоткуда, он ничему не учился, как зверь. Он хочет лишь служить королю, как пес. Короля совратили и поймали в западню дурные советчики. Нужно отбить его у них.

– Это должны сделать мы, кроме нас никого нет! – восклицает Джеффри.

– Генри Куртене? – спрашиваю я, пытаясь избежать груза судьбы, называя нашего родича Плантагенета, маркиза Эксетера.

– Он с нами, – коротко отвечает Монтегю. – Сердцем и душой.

– Он сам не может это сделать? – трусливо спрашиваю я.

– Один? – насмешливо спрашивает Джеффри. – Нет.

– Он отправится с нами. Вместе мы – Белая Роза, – мягко говорит Монтегю. – Мы Плантегенеты, исконные правители Англии. Король – наш кузен. Мы должны вернуть его к своим.

Я смотрю на оживленные лица сыновей и думаю, что их отец держал меня в тени и без денег, чтобы мне никогда не пришлось принимать подобное решение, чтобы мне никогда не пришлось принимать долг исконного правителя страны и управлять судьбой королевства. Он спрятал меня от власти, чтобы мне не пришлось делать подобный выбор. Но меня больше нельзя прятать. Мне нужно защитить вверенную мне принцессу, я не могу отказаться от верности своей подруге королеве, и мои мальчики правы – такова судьба нашей семьи.

К тому же король когда-то был маленьким мальчиком, и я учила его ходить. Я любила его мать и обещала ей, что уберегу ее сына. Я не могу покинуть его наедине с чудовищными ошибками, которые он совершает. Не могу позволить ему погубить свое наследие и честь ради этой пустышки Болейн и посадить мальчишку-бастарда на место законной принцессы. Я не могу позволить ему исполнить лежащее на нем проклятие и лишить Тюдора наследства.

– Хорошо, – наконец крайне неохотно говорю я. – Но вы должны быть очень осторожны. Ничего не записывайте, никому ничего не говорите, кроме тех, кому мы можем доверять, даже на исповеди. Это все должно быть полной тайной. Ни словечка женам, и особенно я не хочу, чтобы об этом знали дети.

– Король не преследует семьи подозреваемых, – заверяет меня Джеффри. – Урсулу не затронул приговор ее свекру. Ее мальчику ничто не грозит.

Я качаю головой. Я не в силах напомнить ему, что видела, как моего одиннадцатилетнего брата забрали в Тауэр, откуда он больше не вышел.

– Пусть так. Это тайна, – повторяю я. – Дети не должны ничего знать.

Я вынимаю кокарду, которую мне дал Том Дарси, вышивку с Пятью ранами Христа и белой розой над ними. Выкладываю ее, развернув, на стол, чтобы мальчики ее видели.

– Клянитесь на этой кокарде, что все останется тайной, – говорю я.

– Клянусь в этом, – Монтегю кладет руку на кокарду, я накрываю его руку своей, а Джеффри опускает свою сверху.

– Клянусь, – произносит он.

– Клянусь, – говорю я.

Мгновение мы стоим, соединив руки, а потом Монтегю с улыбкой отпускает меня и рассматривает кокарду.

– Что это? – спрашивает он.

– Том Дарси дал ее мне, он заказал их, когда выступал в крестовый поход. Это кокарда защитника церкви против ереси. Одну он сделал для нашей семьи.

– Дарси с нами, – подтверждает Монтегю. – Он на прошлом заседании парламента выступал против развода.

– Он пришел к этому задолго до нас.

– И мы привезли кое-кого с тобой повидаться, – нетерпеливо произносит Джеффри.

– Если пожелаешь, – чуть осторожнее говорит Монтегю. – Она женщина святая и говорит необычайные вещи.

– Кто? – спрашиваю я. – Кого вы привезли?

– Элизабет Бартон, – тихо говорит Джеффри. – Монахиню, которую называют Блаженной Девой из Кента.

– Леди матушка, думаю, вам нужно с ней встретиться, – произносит Монтегю, предвидя мой отказ. – Сам король с ней встречался, Уильям Уархем, архиепископ, да покоится он с миром, приводил ее к нему. Король ее выслушал, он с нею говорил. Нет причин, по которым вам не следовало бы с нею встречаться.

– Она предсказывает, что трон займет принцесса Мария, – тихо говорит Джеффри. – А остальные ее пророчества сбылись, точь-в-точь как она говорила. У нее дар.

– Генри Куртене с ней встречался, а его жена Гертруда с ней молилась.

– Где она сейчас? – спрашиваю я.

– Она остановилась в Сайонском аббатстве, – говорит Джеффри. – Проповедует братьям-картузианцам, у нее видения, и понимает она больше, чем может знать простая деревенская девушка. Но прямо сейчас она у вас в часовне. Она хочет с вами говорить.

Я смотрю на Монтегю. Он ободряюще кивает.

– Она не под подозрением, – заверяет он. – Она говорила со всеми при дворе.

Я встаю с кресла и иду через холл в свою личную часовню в боковом крыле здания. На алтаре, как всегда, зажжены свечи. Одна свеча ярко горит в подсвечнике красного венецианского хрусталя перед статуей памяти моего мужа. Запах церкви – нотка ладана, сухой аромат, похожий на запах листьев, струйки дыма от свечей – меня успокаивает. Триптих над алтарем светится сусальным золотом, и младенец Христос улыбается мне, когда я тихо вступаю в теплую тьму, опускаюсь в поклоне и осеняю лоб крестом, смочив пальцы в святой воде. Тонкая фигурка поднимается с бокового сиденья, кивает в сторону алтаря, словно приветствуя друга, а потом поворачивается и приседает передо мной.