Проклятие королей Грегори Филиппа

– Отец теперь снова станет послушен Святому Престолу, правда? – Принцесса снова поворачивается к Монтегю, и голос ее звучит выверенно и ровно.

– Думаю, он пойдет на переговоры, – проницательно замечает Монтегю. – Ему придется договариваться с Римом, свобода и положение вашей матушки в качестве королевы должны быть восстановлены. Решение Папы делает все это делом всех христианских королей. Ваш отец не пойдет на то, чтобы Франция и Испания объединились против него.

С хрупких плеч принцессы словно свалилась огромная тяжесть.

– Вы принесли мне очень хорошие вести, лорд Монтегю, – говорит она. – И вы, сэр Джеффри.

Она поворачивается ко мне:

– Вам, должно быть, очень радостно, что ваши сыновья принесли нам такое счастье.

– Так и есть, – говорю я.

Девочка. Все эти беды ради незаконной дочки Болейн. Все говорят, это подтверждает, что Бог отвернулся от короля. Девочку назовут Елизаветой.

После месяцев ожидания такое облегчение узнать, что Болейн не смогла родить мальчика. Сын и наследник доказал бы королю, что он был прав во всем, что Бог ему улыбается, что бы ни говорил Папа. Теперь ничто не сможет помешать ему примириться с королевой и утвердить принцессу Марию в качестве наследницы. С чего ему поступать иначе? У него нет законного сына, чтобы ее заменить. Большая ставка Болейнов не сыграла. Их Анна оказалась не полезнее их же Марии. Король может вернуться к жене, она может вернуться ко двору.

Наконец-то, думаю я, колесо Фортуны повернулось к нашей принцессе и к ее матери, королеве. Папа объявил брак с Катериной Арагонской законным, а брак с Болейн – фарсом. Ребенок от Болейн незаконный, и к тому же это девочка. Болейн лишилась своего сияния, лишится и короны.

Я в этом уверена. Все мы ждем, что Генрих подчинится Папе и вернет жену на трон, но ничего не происходит. Бастарда Елизавету собираются крестить; ее шлюха-мать сохраняет положение при дворе.

Камергер принцессы, лорд Джон Хасси, возвращается в Болье верхом из Лондона.

– Он был на крестинах, – желчно замечает его жена Анна. – Нес балдахин, потому что ему велели. Не думайте, что он не любит нашу принцессу.

– Жена моего кузена Гертруда была крестной, – отвечаю я. – А ведь никто не любит королеву сильнее, чем она. Нам всем приходится занимать свое место и играть свои роли.

Она смотрит на меня, словно не уверена, что ей сказать.

– Он встречался с лордом с севера, – говорит она. – Лучше мне не говорить, с кем. Тот сказал, что север готов подняться на защиту королевы, если король не подчинится Папе. Мне сказать ему, что он может прийти к вам?

Я стискиваю зубы от страха. В кармане у меня обмотанная четками кокарда Тома Дарси, кокарда с Пятью ранами Христовыми, над которыми вышита белая роза моего дома.

– Только осторожно, – отвечаю я. – Скажите, пусть придет ко мне со всеми предосторожностями.

Мальчик, который приносит из леса хворост, проходит мимо нас с корзиной, и мы тут же смолкаем.

– Как бы то ни было, благословение, что сестры короля там не было и она этого не видела, бедная принцесса, – замечает леди Анна. – Она бы никогда не стала кланяться ребенку Болейн!

Вдовствующая королева Мария Брэндон умерла у себя дома этим летом, многие говорили, что от горя из-за того, что ее брат тайно женился на своей любовнице. И королева, и принцесса потеряли верного друга, а король лишился одной из немногих, кто мог сказать ему правду об Англии, которую он создает.

– Король любил сестру, он бы простил ей почти все, – говорю я. – А нам, прочим, нужно вести себя как можно осторожнее, чтобы не оскорбить его.

Мы смотрим из верхнего окна, как Джон Хасси подъезжает с кавалькадой по длинной аллее, ведущей к парадным воротам дома. Он спешивается и бросает поводья конюху, а потом, медленно и тяжело ступая, идет к парадной двери, как тот, у кого непростое поручение.

– Он ведь не мог привезти приказ, чтобы мы снова переехали, или что-то у нас забрать, – с нелегким сердцем говорю я, глядя, как тяжело он ступает. – Он ничего не попросит. Королева отказалась дать им крестильную сорочку принцессы для Елизаветы, а от нас они ничего хотеть не могут.

– У меня им точно лучше ничего не просить, – коротко отвечает леди Хасси, отворачивается от окна и идет в покои принцессы.

Я жду на галерее, слушая, как лорд Джон медленно поднимается по лестнице. Он едва не вздрагивает, увидев, что я его жду.

– Ваша Милость, – кланяется он.

– Лорд Джон.

– Я только что из Лондона. Был на крестинах принцессы Елизаветы.

Я киваю, не подтверждая и не отрицая этого имени, и думаю, что он, видимо, не слишком хорошо ел и пил на обеде в честь крестин, поскольку вид у него вялый и несчастный.

– Секретарь короля, Томас Кромвель, сам Кромвель, велел мне получить опись драгоценностей принцессы.

Я поднимаю брови.

– Зачем Томасу Кромвелю опись драгоценностей принцессы?

Он на мгновение умолкает.

– Он – глава сокровищницы, и это повеление короля. Он сам меня просил. И вы не можете это оспаривать.

– Не могу, – соглашаюсь я. – И не стану. И мне очень жаль, но я вынуждена вам сообщить, что описи нет.

Он понимает, что легко со мной не будет.

– Но ведь должна быть?

– Ее нет.

– Но откуда же вы знаете, что у вас все цело?

– Потому что я сама, лично, вынимаю драгоценности, когда они нужны принцессе, а потом убираю ее вещи. У нее не лавка ювелира, чтобы держать перечень товара. Она принцесса. У нее есть драгоценности, точно так же, как есть перчатки. Описи перчаток у меня тоже нет. И описи кружев.

Он весьма озадачен.

– Я передам, – говорит он.

– Прошу вас.

Но я не жду, что этим кончится, и этим не кончается.

– Томас Кромвель говорит, что вы должны составить опись драгоценностей принцессы, – несколько дней спустя сообщает мне бедный Джон Хасси.

Его жена, проходя мимо нас по лестнице, качает головой с чем-то вроде отвращения и что-то произносит вполголоса.

– Зачем? – спрашиваю я.

Хасси озадачен.

– Он не сказал мне зачем. Просто сказал, что ее нужно составить. Значит, нужно.

– Хорошо, – говорю я. – Полную опись? Всего? Или только лучших вещей?

– Не знаю! – жалобно восклицает он; но потом берет себя в руки. – Полную опись. Опись всего.

– Если составлять ее тщательно, как желает мастер Кромвель, то вам лучше заняться этим вместе со мной – и захватите пару своих писцов.

– Хорошо, – говорит он. – Завтра утром.

Мы обшариваем шкафы принцессы и открываем все кожаные кошелечки с нитями жемчуга и красивыми брошками. И все это время Томас Кромвель составляет другую опись. Его люди объезжают страну, выясняя, насколько богаты монастыри и чем они заняты, изучая, сколько у них богатств и где они хранятся. Ни здесь, над коробочками принцессы, ни в монастырях никто не объясняет, с какой целью это делается. Мистера Кромвеля, похоже, очень занимает точная стоимость чужого имущества.

Я не могу сказать, что сотрудничаю охотнее, чем монастыри, заявляющие о своей святости и прячущие богатства. Я растягиваю составление описи на несколько дней. Мы выносим все шкатулочки, все ничего не стоящие мелочи, которые принцесса хранит с детства: собрание раковин с дуврского берега, несколько сушеных ягод, нанизанных на шелковинку. Мы бережно описываем засушенные цветы. Алмазная брошь от императора Карла является, словно маленький призрак из тех времен, когда принцесса была наследницей короля и двое величайших принцев Европы были предложены ей в женихи. Из коробочки в глубине комода я достаю застежку пояса и пряжку без пары. У принцессы множество прекрасных четок, ее набожность всем известна, и дюжины золотых распятий. Я приношу их все, а еще маленькие игрушечные короны из золотой проволоки и стекла, булавки с серебряными головками, гребешки слоновой кости и пару ржавых подков, сохраненных на счастье. Мы переписываем ее шпильки, набор зубочисток из слоновой кости, серебряный гребешок от вшей. Все найденное я описываю в мельчайших подробностях и заставляю лорда Джона убедиться, что его писарь это занес в опись – так что та тянется и тянется, лист за листом, и на каждом мы оба ставим свои инициалы. Проходит не один день, прежде чем мы заканчиваем, и сокровища принцессы, большие и малые, разложены по всем столам в сокровищнице, и все до последней булавки внесено в список.

– Теперь надо все это уложить и передать Фрэнсис Элмер, – говорит лорд Джон.

Он без сил. Я не удивлена. Дело было утомительное, бессмысленное и очень, очень затянутое – мной.

– О нет, этого я сделать не могу, – просто отвечаю я.

– Но мы для этого и составляли опись!

– Я составляла ее не для этого. Я составляла опись, чтобы подчиниться приказу короля, исходившему от мастера Кромвеля.

– Ну так теперь он велит мне велеть вам передать драгоценности мистрис Элмер.

– Зачем?

– Не знаю!

Это звучит, как рев раненого быка.

Я пристально смотрю на него. Мы оба знаем зачем. Женщина, называющая себя королевой, решила забрать драгоценности принцессы и отдать их своему бастарду. Словно маленькая алмазная корона, которую можно привязать к головке младенца, превратит ребенка, зачатого вне брака, в английскую принцессу.

– Я не могу этого сделать без приказа короля, – говорю я. – Он велел мне оберегать свою дочь и хранить ее богатство. Я не могу отдать ее имущество просто потому, что кто-то так велел.

– Это Томас Кромвель так велел!

– Вам он, возможно, и кажется большим человеком, – презрительно говорю я. – Но я не приносила присягу повиноваться ему. Я не могу отдать драгоценности, это против воли короля, разве что король сам, лично, отдаст мне такое приказание. Когда вы мне его предъявите, я отдам драгоценности тому, кого Его Светлость посчитает достойным их. Но, позвольте спросить, кто бы это мог быть? Кто, как вы думаете, достоин драгоценностей, которые были подарены нашей принцессе?

Лорд Джон издает ругательство и бросается вон из комнаты. Дверь хлопает за его спиной, мы слышим, как его сапоги стучат по лестнице. Потом хлопает входная дверь, и он рычит на стражей, взявших на караул. Потом наступает тишина.

Один из писарей поднимает на меня глаза.

– Вы можете это лишь отсрочить, – говорит он с неожиданной откровенностью, впервые заговаривая со мной за много дней молчаливой работы и дерзко обращаясь ко мне напрямую. – Вы блистательно это отсрочили, Ваша Милость. Но если человек сходит с ума и хочет обесчестить жену и ограбить дочь, его очень трудно остановить.

Я еду домой с тяжелым сердцем, потому что мальчик Артура, Генри, умер от воспаления глотки, и мы будем хоронить его в семейном склепе. Похоже, он захотел пить, когда охотился, и какой-то глупец позволил ему напиться из деревенского колодца. Вернувшись домой, он почти сразу пожаловался на то, что горло у него опухло и горит. Из-за мгновенной беспечности мы потеряли мальчика из рода Плантагенетов, сына Артура, и я чувствую, что снова горюю по Артуру и виню себя за то, что не смогла уберечь его сына.

Если бы его мать Джейн не затворилась в приорате, а исполнила свой долг перед умершим мужем и детьми, то, возможно, малыш Генри был бы жив. А так она бросается на каменные ступени семейного склепа, вцепляется в железную решетку и кричит, что хочет быть там, с сыном и мужем.

Она вне себя от горя, приходится отнести ее обратно в приорат и уложить в постель, чтобы она выплакалась и заснула. Она не сказала мне за все время, что я там провела, ни единого разумного слова, так что мне незачем выслушивать, как она жалеет, что ушла в монастырь, и как хочет сложить с себя обет и выйти.

Мы даем семейный обед для тех, кто приехал на похороны, а когда блюда уносят, Джеффри и Монтегю оставляют своих жен в зале аудиенций и приходят в мои личные покои.

– Я в прошлом месяце встречался с испанским послом Юстасом Шапуи, – сразу начинает Монтегю. – Поскольку Папа вынес решение против короля, а Генрих на него не обратил внимания, у Шапуи для нас предложение.

Джеффри подносит поближе к огню кресло для меня, я сажусь и ставлю ноги на теплую решетку. Джеффри нежно кладет руку мне на плечо, понимая, что я переживаю смерть Генри, как телесную боль.

– Шапуи предлагает, чтобы Реджинальд приехал в Англию и женился на принцессе.

– Реджинальд? – беспомощно произносит Джеффри. – Почему именно он?

– Он не женат, – нетерпеливо поясняет Монтегю. – Если выбирать из нашего рода, то это должен быть он.

– Это идея императора? – спрашиваю я.

Я потрясена тем, какое будущее вырисовывается для моего ученого сына.

Монтегю кивает.

– Чтобы заключить союз. Ход его мысли понятен, это несокрушимый союз. Тюдоры и Плантагенеты. Давнее решение. Точно так же сделали Тюдоры, когда пришли в Англию. Женили Генриха Тюдора на Елизавете Йоркской. Теперь мы это сделаем, чтобы оттеснить Болейнов.

– Точно! – Джеффри приходит в себя от зависти к Реджинальду, который должен стать королем-консортом, и задумывается о том, что он от этого получит. – Император высадится, чтобы поддержать восстание?

– Он обещал. Посол думает, что время пришло. Болейн родила всего лишь девочку, и я слышал, что она нездорова. У короля нет законного наследника. А Болейн уже высказывалась, угрожая жизни королевы и принцессы. Похоже, она опять пыталась отравить епископа Фишера; теперь может посягнуть на королеву. Посол думает, они обе в опасности. Император явился бы в страну, которая была бы готова и ждала его, и он привез бы с собой Реджинальда.

– Высадятся, заключат брак. Мы поднимем ее знамя и наше собственное. Все наши союзники выступят на нашей стороне, все Плантагенеты. Снова три солнца выйдут в небо, три сына Йорков на поле боя. И император высадится ради принцессы, и каждый честный англичанин выйдет на бой за церковь, – воодушевленно говорит Джеффри. – Может даже не дойти до битвы. Говард переметнется, едва увидит, какие у него шансы, а больше за короля никто драться не станет.

– Она согласится выйти за Реджинальда? – спрашивает меня Монтегю.

Я медленно качаю головой, зная, что это разрушает все планы.

– Она не пойдет против отца. Нельзя от нее этого требовать. Ей всего семнадцать. Она любит отца, я сама учила ее, что его слово закон. Она знает, что он предал и заключил в тюрьму ее мать, но это ничего не меняет, она послушная дочь своего отца. Он все еще король. Принцесса никогда не пойдет на измену законному королю и никогда не ослушается отца.

– Так что мне сказать Шапуи, нет? – спрашивает меня Монтегю. – Что она – пленница своего долга?

– Не говори нет, – быстро вступает Джеффри. – Подумай, чем мы можем стать, подумай, мы можем вернуться на трон. Их сын был бы Плантагенетом, новой Белой Розой на троне Англии. И мы снова стали бы королевской семьей.

– Скажи ему, что пока это невозможно, – решаю я. – Я пока даже не стану с ней об этом заговаривать.

На мгновение, лишь на мгновение я задумываюсь о том, что мой сын наконец вернется домой, вернется с триумфом, героем церкви, готовым защитить церковь Англии, принцессу и королеву.

– Согласна, предложение хорошее. Это великолепная возможность для страны и невероятное, знаменательное восстановление положения для нас. Но пока не время, не сейчас. Пока мы связаны покорностью королю. Нам придется подождать, пока Папа подкрепит свои слова. Пока Генриха не отлучат от церкви – тогда мы сможем действовать. Тогда принцесса будет свободна от долга подданной и дочери.

– Этот день настанет, – заявляет Джеффри. – Я напишу Реджинальду, скажу, чтобы повлиял на Папу. Папа должен объявить, что никто не обязан подчиняться королю.

Монтегю кивает.

– Его должны отлучить. Только так нам откроется путь.

Джон Де Вер, граф Оксфорд, человек Генриха до мозга костей, презренный сторонник Ланкастеров не в первом поколении, въезжает по длинной аллее в красивые главные ворота и останавливается во внутреннем дворе Болье с двумя сотнями всадников в легких доспехах, под собственным стягом.

Принцесса Мария, стоя рядом со мной у окна, выходящего во двор, видит, как спешиваются вооруженные люди.

– Он что, боится беды на дороге, потому и путешествует с таким войском?

– Де Веры скорее несут беду, чем встречаются с нею, – кисло отвечаю я, хоть и знаю, что дороги для королевских слуг небезопасны.

Народ обижен и подозрителен, все боятся сборщиков налогов, боятся новых властей, которые приезжают осматривать церкви и монастыри. Никто больше не кричит приветствия, увидев розу Тюдоров, а если видят герб Анны, – она теперь изображает сокола клюющим гранат, чтобы похвастаться победой над нашей королевой Катериной, – то плюют на дорогу перед ее лошадьми.

– Я спущусь поздороваться, – говорю я. – Ждите у себя.

Я закрываю за собой дверь и медленно спускаюсь по большой каменной лестнице в переднюю, где Джон как раз бросил шляпу на стол и стягивает кожаные перчатки.

– Лорд Джон.

– Графиня, – довольно любезно отзывается он. – Могу я на день выпустить лошадей на ваши луга? Мы ненадолго.

– Конечно, – говорю я. – Вы отобедаете с нами?

– Было бы замечательно, – отвечает он.

Де Веры всегда были отличными полевыми солдатами. Их семья была в изгнании с Генрихом Тюдором и вернулась на Босуортское поле, чтобы пожрать Англию.

– Я приехал к леди Марии, – резко говорит он.

Я чувствую, как меня прохватывает холодом, когда он так ее называет. Словно, отказывая ей в имени, он объявляет нашу принцессу мертвой. Помолчав мгновение, я пристально смотрю на Де Вера.

– Я провожу вас к Ее Светлости принцессе Марии, – ровно произношу я.

Он кладет руку мне на рукав. Я не стряхиваю ее, просто молча смотрю на него. Лорд Джон неловко убирает руку.

– Позвольте, я дам совет, – говорит он. – Досточтимой, уважаемой, любимой родственнице английского короля. Один совет…

Я жду в ледяном молчании.

– Воля короля такова: ее следует называть леди Марией. Так и будет. Если она пойдет против него, ей же будет хуже. Я приехал, чтобы сказать, что она должна покориться. Она незаконнорожденная. Король будет ее наставлять и заботиться о ней, как о незаконной дочери, и она примет имя леди Мария Тюдор.

Я чувствую, как к моему лицу приливает кровь.

– Она не незаконная, а королева Катерина не была шлюхой. Любой, кто так скажет, лжец.

Лорд Джон не может смотреть мне в лицо, когда на устах его ложь, а я пылаю гневом. Он отворачивается от меня, словно стыдится самого себя, и поднимается в зал аудиенций. Я бегу следом; мне приходит безумная мысль заслонить собой дверь и не дать ему сказать нашей принцессе ужасные слова.

Он входит без доклада. Едва кланяется ей, а я вбегаю слишком поздно, чтобы помешать ему доставить его позорное послание.

Принцесса выслушивает его. Не отвечает, когда он обращается к ней как к леди Марии. Она не мигая смотрит на него, смотрит сквозь него своими темно-голубыми глазами, и он, в конце концов, начинает повторяться, терять нить, а потом умолкает.

– Я напишу отцу. Его Светлости, – коротко говорит она. – Вы можете отвезти письмо.

Принцесса поднимается и проходит мимо лорда Джона, не задерживаясь, чтобы посмотреть, поклонится он ей или нет. Джон де Вер, разрываясь между прежней привычкой к почтению и новыми правилами, рывком склоняется, рывком распрямляется и в итоге неуклюже застывает, как дурак.

Я следую за принцессой в ее личные покои и вижу, как она садится к столу и берет лист бумаги. Она осматривает острие пера, макает его в чернила, тщательно вытирает и начинает писать своим уверенным изящным почерком.

– Ваша Светлость, тщательно все обдумайте, прежде чем писать. Что вы ему напишете?

Она поднимает на меня взгляд; от нее исходит леденящее спокойствие, словно она приготовилась ко всему этому, к худшему, что могло случиться.

– Я скажу ему, что никогда его не ослушаюсь, но не могу отринуть права, данные мне Богом, природой и родителями.

Она слегка пожимает плечами.

– Даже если бы я хотела отказаться от своего долга, я не могу этого сделать. Я родилась принцессой Тюдор. И умру принцессой Тюдор. Никто не может назвать меня иначе.

Монтегю приезжает в Болье, верхом, в темную, туманную ночь, под ледяным дождем, с полудюжиной спутников и без стяга.

Я встречаю его во дворе конюшен, когда они заезжают, цокая подковами.

– Ты приехал в чужом обличье?

– Не совсем в чужом, но я не против того, чтобы меня не замечали, – говорит он. – Не думаю, что за мной шпионят или следят, и хочу, чтобы так оно и оставалось. Но мне нужно было с вами увидеться, леди матушка. Это срочно.

– Входи, – отвечаю я.

Я предоставляю конюхам принимать лошадей, а людям Монтегю самим искать дорогу в главный зал, где они смогут разжиться элем с пряностями, чтобы согреться. Сына я веду по узкой боковой лестнице в свои личные покои. Катерина и Уинифрид, мои внучки, и две другие дамы постарше сидят у окна с шитьем, пытаясь поймать последний дневной свет, и я говорю им, что они могут оставить работу и поупражняться в танцах в зале аудиенций. Они приседают и уходят, очень довольные тем, что их послали танцевать, а я поворачиваюсь к сыну.

– Что случилось?

– Элизабет Бартон, Кентская Дева, исчезла из Сайонского аббатства. Боюсь, ее мог забрать Кромвель. Он точно потребует у нее назвать друзей королевы, с которыми она встречалась. И точно захочет представить это как заговор. Вы с ней виделись с тех пор, как я ее к вам привозил?

– Однажды, – отвечаю я. – Она приезжала с женой кузена Генри, Гертрудой Куртене, и мы вместе молились.

– Вас кто-нибудь видел вместе?

– Нет.

– Вы уверены?

– Мы были в Ричмондской часовне. С нами был священник. Но он ни за что не даст против меня показаний.

– Может. Кромвель теперь прибегает к пыткам, чтобы получить нужные ему признания. Она говорила о короле?

– К пыткам? Он пытает священников?

– Да. Дева говорила о короле?

– Она говорила, что всегда говорит. Что если он попытается оставить королеву, его дни сочтены. Но она не сказала ничего, кроме того, что сказала самому королю.

– Она когда-нибудь говорила, что мы получим трон? Когда-нибудь говорила такое?

Я не собираюсь рассказывать сыну, что она предвидела его женитьбу на принцессе и то, что он станет королем-консортом. Не собираюсь рассказывать, что она предсказала, что род Плантагенетов снова станет королевской семьей Англии.

– Не могу сказать. Даже тебе не могу, дорогой мой.

– Леди матушка, сам Томас Мор предостерегал ее от того, чтобы предсказывать величие семье вроде нашей. Он напомнил ей, что сталось с капелланом Бекингемов, который знал о пророчестве и шепнул о нем Бекингему. Напомнил, что ложный пророк внушил нашему кузену мечты о величии, и король пошел на то, чтобы его обезглавить. Король обезглавил и пророка, и героя пророчества, и духовник герцога, и сам герцог нынче мертвы.

– Поэтому я никогда не говорю о пророчествах.

Мысленно я добавляю: «И о проклятиях».

Монтегю кивает, ему достаточно моих уверений.

– Половина двора встречалась с ней, чтобы она предсказала им будущее или помолилась с ними, – говорит он. – Мы не сделали ничего, кроме этого. Вы уверены, не так ли? Что мы не сделали ничего больше?

– Я не знаю, что она могла сказать кузине Гертруде. Ты уверен в Джеффри?

Монтегю печально улыбается.

– Я в любом случае уверен, что Джеффри нас никогда не предаст, – говорит он. – Хотя думаю, что он навещал Сайон и ездил с Девой в Кентербери. Но и другие так поступали. В том числе Фишер и Мор.

– Тысячи слышали ее проповеди, – замечаю я. – Тысячи с нею встречались наедине. Если Томас Кромвель захочет арестовать всех, кто молился с Кентской Девой, ему придется арестовать большую часть королевства. Если он хочет арестовать тех, кто думает, что королеву неправедно отставили, ему придется арестовать всех, кроме герцога Норфолка, Болейнов и самого короля. Нам ведь ничего не грозит, сын мой? Мы затеряемся в толпе.

Но Томас Кромвель – человек куда более дерзкий, чем я думала. Более честолюбивый человек, чем я полагала. Он берет под стражу Кентскую Деву, берет под стражу еще семерых святых мужей и снова арестовывает Джона Фишера, архиепископа, и Томаса Мора, бывшего лорд-канцлера, словно они ничтожества, которых он может взять на улице и швырнуть в Тауэр лишь за то, что они ему не понравились.

– Он не может арестовать архиепископа за разговор с монахиней! – говорит принцесса Мария. – Просто не может.

– Говорят, уже арестовал, – отвечаю я.

Я не жду приглашения ко двору на Рождество, хотя слышала, что праздник готовится большой, отмечают новую беременность. Говорят, женщина, называющая себя королевой, ходит, высоко подняв голову, и все время прижимает руку к животу, а на ее корсаже расставляют кружева. Говорят, она уверена, что в этот раз будет мальчик, я представляю, как она каждую ночь стоит на коленях, молясь о сыне.

Сомневаюсь, что в подобных обстоятельствах при дворе понадобится моя помощь. Я присутствовала при стольких королевских родах, что меня словно темный плащ окутывает разочарование. Сомневаюсь также, что при дворе хотят видеть принцессу, поэтому приказываю приготовиться к празднику в Болье. Но я не жду, что принцесса будет весела, ей не разрешают даже послать матери подарок и добрые пожелания к Рождеству. Подозреваю, что женщина, зовущая себя королевой, не велела посещать королеву или посылать ей подарки; но принцесса есть принцесса, и ее положение требует, чтобы мы отпраздновали Рождество.

Деревенским жителям запрещено выказывать почтение, но очень трогательно наблюдать, как они выражают любовь и поддержку. К нашей двери бесконечно несут яблоки, сыры и даже копченые окорока – с добрыми пожеланиями от фермерских жен. Вся моя семья, даже самые дальние родственники, присылает принцессе к Рождеству небольшие подарки. Церкви на мили вокруг молятся за нее и ее мать, и все слуги в доме, и каждый гость называют ее «Ее Светлость принцесса» и прислуживают ей, опустившись на колено.

Я не приказывала им чтить принцессу и не повиноваться королю, но в нашем доме в Болье все так, будто он ничего и не говорил. Многие слуги принцессы с нею с самого ее детства, она всегда была для нас «Ее Светлостью», даже если бы хотели ее переименовать, то не смогли бы запомнить новое имя. Леди Анна Хасси смело называет ее истинным титулом, а когда кто-нибудь делает ей замечание, отвечает, что ей сорок три и она слишком стара, чтобы менять привычки.

Ясным зимним утром мы с принцессой садимся на лошадей, чтобы отправиться на охоту. Мы в главном дворе дома, немногочисленные придворные принцессы сидят в седлах, готовые выехать, передают друг другу стремянную чашу с горячим вином, чтобы согреться, повсюду снуют гончие, обнюхивая все вокруг и временами принимаясь возбужденно лаять. Конюший принцессы помогает ей сесть в седло, пока я стою у головы лошади и похлопываю ее по шее. Не задумываясь, я сую палец под подпругу, чтобы проверить, достаточно ли туго она затянута. Конюший улыбается и слегка кланяется мне.

– Я бы не оставил подпругу для Ее Светлости незатянутой, – говорит он. – Никогда.

Я краснею, устыдившись.

– Знаю, что не оставили бы, – отвечаю я. – Но я не могу позволить ей сесть в седло, не проверив.

Принцесса Мария смеется.

– Она бы меня усадила, как ребенка, вам за спину, если бы могла, – шаловливо произносит она. – Она бы меня на осла пересадила.

– Я должна вас беречь, – говорю я. – В седле или вне его.

– На Вороной ей ничего не грозит, – говорит конюший, а потом его внимание привлекает нечто у ворот, он оборачивается и тихо сообщает мне: – Солдаты!

Я взбираюсь на подножку, чтобы посмотреть поверх мотающихся конских голов, и вижу вбегающих во двор солдат, а позади них человека на крупном коне, под развевающимся стягом.

– Томас Говард, герцог Норфолк.

Принцесса Мария делает движение, словно хочет спешиться, но я киваю ей, чтобы оставалась в седле, и стою высоко, как статуя на пьедестале, дожидаясь, пока герцог Норфолк подъедет ко мне.

– Ваша Светлость, – холодно произношу я.

Я любила его отца, старого герцога, который был верным сторонником королевы. Я люблю его жену, свою кузину, с которой он дурно обращается. Мне в нем ничего не нравится, он занял место своего великого отца, унаследовав все его честолюбие, но не его мудрость.

– Миледи графиня, – говорит он и смотрит за мое плечо на принцессу. – Леди Мария, – очень громко произносит он.

Услышав его, толпа волнуется, словно все хотят ему возразить. Я смотрю, как глава его стражи быстро осматривается, словно подсчитывая нас и оценивая опасность. Я вижу, как он отмечает, что мы собрались на охоту и многие мужчины при кинжалах. Но Говарду ничего не грозит, он велел страже ехать полностью вооруженной, готовой к бою.

Я хладнокровно пересчитываю солдат и оружие, потом перевожу взгляд на сурового герцога и гадаю, чего он надеется добиться. Принцесса Мария слегка отвернулась, словно не слышит его, словно не знает, что он стоит перед нею.

– Я привез вам новости об изменении вашего положения, – говорит он, достаточно громко, чтобы принцесса услышала; она по-прежнему не удостаивает его взглядом. – Его Светлость король приказывает вам явиться ко двору.

Тут он застает ее врасплох. Она поворачивается с озаренным лицом, улыбаясь.

– Ко двору? – спрашивает она.

Он мрачно продолжает. Я понимаю, что ему это не доставляет радости. Ему придется выполнить грязную работу, чтобы послужить королю и женщине, которая теперь зовет себя королевой.

– Вы должны явиться ко двору и поступить на службу к принцессе Елизавете, – говорит он, и его голос внятно разносится над возней лошадей и собак, над нарастающим недовольным ропотом свиты принцессы.

Радость на ее лице тут же гаснет. Она качает головой.

– Я не могу служить принцессе, это я принцесса, – говорит она.

– Это невозможно… – начинаю я.

Говард поворачивается и сует мне лист бумаги с размашистым «Г» короля внизу и его печатью.

– Читайте, – грубо велит он.

Он спешивается, бросает повод одному из своих людей и без приглашения проходит через открытые двери в большой зал.

– Я его приму, – поспешно говорю я принцессе. – Поезжайте кататься. Я разберусь, что нам нужно делать.

Принцессу трясет от ярости. Я бросаю взгляд на конюшего.

– Позаботьтесь о ней, – предостерегаю я его.

– Я принцесса, – произносит она. – Я не служу никому, кроме моей матушки королевы и моего отца короля. Так ему и скажите.

– Я посмотрю, что можно сделать, – обещаю я, спрыгиваю с подножки, жестом велю увести моего гунтера и иду за Томасом Говардом в темный холл.

– Я приехал не для того, чтобы дискутировать о том, что верно и неверно, я приехал исполнить волю короля, – говорит он, едва я вхожу.