Проклятие королей Грегори Филиппа

– Теперь все повернется вспять.

Сначала я просто поражаюсь, а потом понимаю, что мне дан величайший дар, какого может желать набожная женщина: приорат моей семьи возвращается ко мне.

– Это для нас большая честь.

Мысль о том, что мы снова откроем нашу прекрасную часовню, что монахи запоют хоралы, эхом отдающиеся на галерее, что хлеб святого причастия снова встанет за алтарем в сверкающей дарохранительнице, а перед ним будут гореть свечи, озаряющие через окна тьму жестокого мира, наполняет меня благоговением.

– Он в самом деле это позволит? Из всех приоратов и монастырей Англии, закрытых им, он позволяет воссиять этому свету? Нашей часовне? Где висят знамена с белой розой?

– Да, – с улыбкой отвечает Монтегю. – Я знал, как много это будет для тебя значить. Я так рад, леди матушка.

– Я верну туда красоту, – бормочу я.

Я уже представляю знамена, снова висящие над алтарем, тихий шорох, с которым люди заходят в церковь слушать мессу, дары у дверей, гостеприимство для путников, мощь и тишину места молитвы.

– Всего одну, маленькую, но я могу восстановить церковь в Бишеме. Это будет единственный приорат в Англии, но он будет стоять и бросать малый отблеск святого света во мрак Генриховой Англии.

Монтегю и я, взяв с собой пажом моего внука Гарри, посещаем Гринвич, чтобы отнести королю дары, и обнаруживаем, что двор все еще в трауре по королеве Джейн. Это самое тихое Рождество из всех, что я видела. Но король принимает наши подарки с улыбкой и желает нам счастливых праздников. Он спрашивает меня, видела ли я принца Эдуарда, и разрешает навестить малыша в детской. Говорит, что я могу взять с собой внука, и с улыбкой кивает Гарри.

Страхи короля за сына болезненно очевидны. У дверей стоит удвоенный караул, войти без особого письменного разрешения нельзя. Никому, даже герцогу. Я восхищаюсь ребенком, он выглядит сильным и здоровым, и вкладываю в руку кормилицы золотую монету, говоря, что буду молиться о его здоровье. Когда я его покидаю, он кричит, требуя, чтобы его покормили; настоящий Тюдор, громко взыскующий желаемого.

Выразив уважение, я вольна отправиться в покои принцессы. У нее свой маленький двор, с ней ее дамы, но, увидев меня, она вскакивает и бежит ко мне, и я обнимаю ее и прижимаю к себе, как всегда.

– А это кто же?

Она смотрит на Гарри, который опустился на колено и прижал руку к сердцу.

– Мой внук Гарри.

– Я мог бы вам служить, – не дыша, произносит он.

– Я была бы рада, если бы вы мне служили.

Принцесса протягивает ему руку, он поднимается и кланяется с ошеломленным личиком: он боготворит свою героиню.

– Ваша бабушка скажет, когда вам можно будет присоединиться к моей свите, – говорит принцесса. – Полагаю, вы нужны дома.

– Дома от меня никакого проку, я ничего не делаю, меня не хватятся, – отвечает Гарри, пытаясь убедить принцессу, но ему удается только рассмешить ее.

– Тогда вы придете ко мне, когда станете полезным и работящим, – говорит она.

Она ведет меня в личные покои, где мы остаемся одни и я могу насмотреться на ее бледное лицо, вытереть слезы с ее щек и улыбнуться ей.

– Мое дорогое дитя.

– О, леди Маргарет!

Я сразу вижу, что она плохо ест, у нее под глазами тени, и она слишком бледна.

– Вы нездоровы?

Она пожимает плечами:

– Все как обычно. Я так горевала о королеве. Была так потрясена… Не могла поверить, что она вот так умерла… на какое-то время я даже усомнилась в своей вере. Не понимала, как Господь мог ее забрать…

Она прерывается и прижимается лбом к моему плечу, а я нежно глажу ее по спине и думаю. Бедное дитя, лишиться такой матери, а потом полюбить и потерять мачеху! Эта девочка проведет остаток жизни в отчаянных поисках кого-то, кто достоин доверия и любви.

– Надо верить, что она с Господом, – мягко говорю я. – И мы служим мессы за упокой ее души в моей собственной часовне в Бишеме.

При этих словах принцесса улыбается.

– Да, король мне говорил. Я так рада. Но леди Маргарет! Другие аббатства!

Я нежно прикладываю палец к ее губам.

– Знаю. Много о чем мы скорбим.

– Вы получали известия от сына? – шепчет она так тихо, что мне приходится наклониться, чтобы расслышать. – От Реджинальда?

– Он заручался поддержкой для паломников, когда они заключили мир и пошли на соглашение с вашим отцом, – говорю я. – Когда он получил известие об их поражении, его вызвали обратно в Рим. Теперь он там, ему ничто не грозит.

Она кивает. В дверь стучат, потом заглядывает одна из новых служанок.

– Сейчас мы не можем говорить, – решает принцесса. – Но когда будете ему писать, скажите, что со мной хорошо обращаются и, по-моему, я в безопасности. А теперь, когда у меня появился братик, отец в мире со мной и моей сводной сестрой, Елизаветой. У него наконец-то есть сын. Возможно, он сможет быть счастлив.

Я беру ее за руку, и мы выходим из комнаты к ее дамам – кто-то из них друг, кто-то шпион, но все встают и делают реверанс. Я всем одинаково улыбаюсь.

Я провожу лето в своем доме в Уорблингтоне. Двор проезжает неподалеку, но в этом году рыцарь-вестник не прибывает к нам, чтобы убедиться, что я смогу принять большое общество. Король не хочет останавливаться, хотя поля так же зелены и обширны, а леса так же полны дичи, как когда он говорил, что это его любимый дом в Англии.

Я смотрю на большое крыло дома, которое построила для удобства королевы Катерины и ее молодого мужа, и думаю, что зря тратила и деньги, и любовь. Деньги и любовь, потраченные на Тюдоров, всегда потрачены зря, ведь этого Тюдора так любила мать, так баловали мы все.

Из Бишема пишут, что Томас Кромвель второй раз отнял у нас приорат. Монахам, которые должны были молиться за Джейн Сеймур, велели покинуть приорат, дар на помин души, единственный в Англии, тих. Облачение епископа увезли, наш приорат снова заперли. Он был открыт по прихоти Тюдора и закрывается по приказу Кромвеля. Я даже не пишу протестующих писем.

По крайней мере, я уверена, что принцесса в безопасности, в Хэмптон Корте, и навещает своего сводного брата в Ричмондском дворце. Без сомнения, у нее до конца года появится новая мачеха, и я каждый вечер молюсь, чтобы король выбрал женщину, которая будет добра к нашей принцессе. Ей тоже собираются искать мужа, предлагали королевскую семью Португалии, и мы с Монтегю согласны в том, что, сколько бы мне ни было лет и куда бы ее ни отправили, я поеду с ней, чтобы проследить, как она устроится в новом доме.

Лето у меня в Уорблингтоне хлопотливое, я готовлюсь к жатве и обновляю записи, но однажды управляющий приходит сказать, что новый больной в нашей маленькой больнице, Джервес Тиндейл, спрашивал хирурга Ричарда Эйра, почему ни в больнице, ни в церкви нет книг нового учения. Кто-то сказал ему, что общеизвестно: я и вся моя семья придерживаемся старых обычаев, мы верим в то, что священник доносит слово Божье до верующих посредством святой мессы, и важна вера, а не дела.

– Он спрашивал того конюха, которого вы рассчитали, Ваша Милость. Того лютеранина, который обратил бы половину конюшни. И о вашем капеллане, Джоне Хелиаре, спрашивал: навещает ли он вашего сына Реджинальда в Риме или где он там. И что делает ваш сын Реджинальд, почему его так долго нет в Англии.

В деревне всегда сплетничают. И всегда о господском доме. Но мне не по себе оттого, что сплетничают о замке, о больнице, о нашей вере – когда мы только что невредимыми вышли из паломничества, а наша принцесса обрела хоть какую-то безопасность там, где и должна быть.

– Думаю, вам стоит сказать этому человеку, чтобы был поучтивее с хозяевами, – говорю я управляющему. – И скажите мистеру Эйру, хирургу, что мои взгляды не нужно пересказывать половине страны.

Управляющий улыбается.

– Вреда в этом не было, – говорит он. – Знать-то особо нечего. Но я с ним переговорю.

Я почти забываю об этом в зале приемов, разбираясь с делами поместья вместе с Монтегю, когда входит Джеффри с Ричардом Эйром, хирургом, и своим другом, торговцем зерном Хью Холландом. При виде его я настораживаюсь, как олень, замерший при треске веточки. Я гадаю, зачем Джеффри привел ко мне этих людей.

– Леди матушка, мне нужно переговорить с вами, – говорит Джеффри, преклоняя колени, чтобы я его благословила.

Я знаю, что улыбка у меня выходит натянутая.

– Случилась какая-то беда? – спрашиваю я его.

– Не думаю. Но хирург говорит, что один из больных…

– Джервес Тиндейл, – с поклоном вклинивается хирург. – Больной хотел устроить здесь школу нового учения, а кто-то ему сказал, что здесь в этом нужды нет, вы не позволите. И теперь он ушел, исполнившись вражды, и всем рассказывает, что мы не позволяем читать книги, разрешенные королем, и что Хью Холланд, мой друг, носит вести от нас Реджинальду и обратно.

– В этом нет ничего страшного, – осторожно произношу я, взглянув на Монтегю. – Мы могли бы и обойтись без этих сплетен, но это не свидетельство против нас.

– Нет, но можно по-разному рассказать, – замечает Джеффри.

– А этот купец отвез мое предупреждение Реджинальду, – на ухо говорит мне Монтегю. – И переправил вашего капеллана за море. Так что дым не без огня.

Вслух он обращается к хирургу:

– И где теперь этот мистер Тиндейл?

– Я отправил его прочь, как только он выздоровел, – поспешно отвечает хирург. – Управляющий миледи сказал мне, что Ее Милость не любит сплетен.

– Не сомневайтесь, не люблю, – резко говорю ему я. – Я вам плачу, чтобы вы лечили бедных, а не болтали обо мне.

– Никто не знает, где он, – тревожно произносит Джеффри. – И не наблюдал ли он за нами уже какое-то время. Думаете, он мог пойти к Томасу Кромвелю?

Монтегю невесело улыбается:

– Никаких сомнений.

– Откуда ты знаешь?

– Тот, у кого есть хоть какие-то сведения, всегда идет к Кромвелю.

– Что нам делать? – Джеффри смотрит на меня, потом на старшего брата.

– Лучше пойди к Кромвелю сам. Расскажи об этой ссоре и о том, что кучка старух сплетничает попусту, – я гневно смотрю на хирурга. – Заверь его в нашей преданности. Напомни, что король сам восстановил приорат в Бишеме, и скажи, что у нас в церкви есть Библия на английском, которую любой может прочесть. Скажи, что мы преподаем новое учение в школе по тем книгам, что разрешил Его Величество. Скажи, что наставник занимается с детьми чтением, чтобы они могли прочесть молитвы по-английски. И пусть эти добрые люди объяснят то, что против них сказано, ведь все мы – верные слуги короля.

Джеффри встревожен.

– Поедешь со мной? – спрашивает он Монтегю.

– Нет, – твердо отвечает Монтегю. – Это пустяки. Здесь нечего страшиться. Лучше пусть один из нас пойдет к Кромвелю и скажет, что ничто здесь не стоит его внимания: ни в замке, ни в поместье. Скажи ему, что мистер Холланд отвозил Реджинальду сообщение о семейных новостях, несколько месяцев назад, а больше ничего. Но пойди сегодня и расскажи ему все. Он, скорее всего, уже все знает. Но если ты пойдешь и скажешь, то будешь выглядеть открытым.

– А ты не можешь пойти?

Джеффри так жалобно просит, что я поворачиваюсь к Монтегю и говорю:

– Сын, почему бы тебе не пойти с ним вместе? Ты свободнее можешь говорить с Томасом Кромвелем, чем Джеффри.

Монтегю, коротко рассмеявшись, качает головой.

– Вы не понимаете ход мыслей Кромвеля, – говорит он. – Если пойдем мы оба, будет ощущение, что мы встревожены. Иди, Джеффри, и расскажи ему все. Нам нечего скрывать, и он это знает. Но иди сегодня, чтобы рассказать все с нашей точки зрения, пока этот Тиндейл не добрался туда и не доложил своему хозяину.

– И возьми денег, – очень тихо добавляю я.

– Ты же знаешь, я без гроша! – раздраженно говорит Джеффри.

– Монтегю выдаст тебе из сокровищницы, – отвечаю я. – Передай Томасу Кромвелю подарок и мои добрые пожелания.

– Откуда я знаю, что ему подарить? – восклицает Джеффри. – Ему известно, что я в долгах.

– Он поймет, что это от меня, в знак нашей дружбы, – ровно отвечаю я.

Беру ключи и иду к нашей сокровищнице.

Дверь запирается на два замка. Джеффри останавливается на пороге и осматривается по сторонам со вздохом вожделения. Здесь полки потиров для часовни, ларцы с монетами, медь для дровосеков и поденщиков, серебро для выплат жалованья и запертые сундуки, привинченные к полу. Я вынимаю из деревянного футляра серебряную позолоченную чашу прекрасной работы.

– Вот это для него в самый раз.

– Позолоченная? – с сомнением спрашивает Джеффри. – Может быть, пошлешь что-то золотое?

Я улыбаюсь:

– Она броская, новая, и блеска в ней больше, чем сияния. Вылитый Кромвель. Отвези чашу ему.

Джеффри возвращается из Лондона, преисполненный гордости собственным умом. Он рассказывает мне, как говорил с Томасом Кромвелем, – «не так, словно меня что-то волнует, а по-мужски, легко, как говорят великие между собой», – и как Кромвель сразу понял, что это все сплетни завистливых деревенских жителей о тех, кто выше их. Джеффри сказал лорд-канцлеру, что мы, конечно, писали Реджинальду о семейных делах и что Хью Холланд отвозил наши письма, но мы не прекращали порицать Реджинальда за его чудовищное письмо королю и на самом деле умоляли его позаботиться о том, чтобы оно не было обнародовано, и он обещал нам, что запретит это.

– Я ему сказал, что это дурное богословие и написано оно дурно! – весело рассказывает мне Джеффри. – Напомнил, как ты писала Реджинальду и передавала письмо через самого Кромвеля.

Джеффри так удачно встречается с Томасом Кромвелем, что товары Хью Холланда, задержанные на пристани, возвращают хозяину, и всем троим – моему сыну, Холланду и хирургу – разрешают свободно перемещаться.

Мы с Джеффри едем в Бекингемшир вместе, чтобы сообщить добрые вести Монтегю – он у себя дома, в Бокмере. С нами полдюжины сопровождающих и мои внучки Катерина и Уинифрид, возвращающиеся в родной дом.

Мы подъезжаем к знакомым полям и деревьям в землях Монтегю, когда я вижу приближающийся к нам полощущийся королевский стяг во главе отряда стражи, скачущей во весь опор. Капитан моей стражи кричит:

– Стой! В сторону! – и мы уступаем дорогу людям короля, как и должно добрым подданным.

Их дюжина, они одеты для верховой езды, но на них кирасы, а при них мечи и копья. Всадник, едущий впереди, везет королевский стяг с тремя флорентийскими лилиями и тремя львами; он салютует им, чуть приспустив, когда видит, что мы их пропускаем. Едут они быстро, утомительной учебной рысью, а в середине кавалькады везут пленника, мужчину с непокрытой головой, в разорванном у плеча джеркине; на скуле у него темнеет синяк, руки связаны за спиной, ноги схвачены под брюхом лошади.

– Господи помилуй, – выдыхает Джеффри. – Это Хью Холланд, торговец зерном.

Круглое улыбающееся лицо лондонского купца бескровно бледно, он вцепился в подхвостник у себя за спиной, чтобы удержаться на быстро скачущей лошади, и его сильно побрасывает при каждом движении.

Мимо нас стража проезжает, не замедляя шага. Капитан бросает на нас быстрый подозрительный взгляд, словно думает, что мы могли ехать на помощь Хью Холланду. Я поднимаю руку, признавая его власть, и это привлекает внимание Хью Холланда. Он видит наш стяг и ливреи моих людей и кричит Джеффри:

– Не задерживайся нигде, ты последуешь за мной!

В лязге упряжи, в толкотне всадников, в спешке и пыли они проносятся мимо прежде, чем Джеффри находится с ответом. Он поворачивается ко мне, побледнев, и говорит:

– Но Кромвель ясно дал понять, что всем доволен. Мы объяснились.

– Возможно, дело совсем в другом, – отвечаю я, хотя и не думаю, что это возможно. – Поедем к Монтегю и спросим твоего брата.

В доме Монтегю все вверх дном. Люди короля поломали столы, скамьи и лавки в большом зале, когда арестовывали Хью Холланда, а он дрался с ними и бегал по залу, пока они напролом гнались за ним, как неуклюжие гончие за обезумевшим от ужаса оленем.

Моя невестка Джейн удалилась к себе в слезах. Монтегю следит за тем, как слуги собирают столы в зале, и пытается разрядить обстановку. Но я вижу, как он выбит из колеи, когда Джеффри начинает кричать:

– Почему его забрали? Они сказали, по какой причине?

– Им не нужно называть причину, Джеффри. Тебе это известно.

– Но Кромвель меня лично заверил!

– Конечно. А король простил Роберта Аска.

– Тише, – тут же говорю я. – Тут какая-то ошибка, нам нечего бояться. Это к Хью Холланду у закона вопросы. Нас это не касается.

– Они обыскали мои личные покои, – сквозь зубы говорит Монтегю, отворачиваясь от слуг, которые собирают разбросанную оловянную посуду. – Весь дом перевернули. Нас это касается.

– Что они нашли? – шепчет Джеффри.

– Ничего, – напряженно отвечает Монтегю. – Я сжигаю письма, как только их прочитаю.

Он поворачивается ко мне:

– Вы ведь ничего не храните, леди матушка? Вы сжигаете их, прочитав?

Я киваю:

– Да.

– Ничего не оставляли на память? Даже от Реджинальда?

Я качаю головой:

– Ничего. Никогда.

Джеффри бледнеет.

– У меня есть бумаги, – признается он. – Я сохранил кое-какие бумаги.

Монтегю набрасывается на него.

– Какие? – спрашивает он. – Нет, не говори. Не хочу знать. Дурак! Ты дурак, Джеффри! Уничтожь все. Я не хочу знать, как ты это сделаешь.

Он берет меня за руку и ведет прочь из зала. Я колеблюсь; это ведь мой сын, мой любимый сын.

– Пошли капеллана, Джона Коллинза, – быстро говорю я Джеффри через плечо. – Ему можно доверять. Пошли его к мажордому, а лучше к Констанс, и вели ей сжечь все из твоей комнаты.

Джеффри кивает с белым лицом и бросается прочь.

– Почему он такой дурак? – спрашивает Монтегю, таща меня вверх по лестнице в зал приемов своей жены. – Нельзя ничего хранить, он же знает.

– Он не дурак, – отвечаю я, задыхаясь и делая слугам знак, чтобы не сразу открывали дверь. – Но он любит церковь такой, какой она была прежде. Он вырос в Сайонском аббатстве, оно стало нашим убежищем. Нельзя его винить за то, что он любит свой дом. Он был малышом, и у нас ничего не было, мы жили за счет церкви, она была нам как семья. И он любит принцессу, как и я. Он не может этого не показывать.

– Не в такое время, – коротко отвечает Монтегю. – Мы не можем себе позволить выказывать любовь. Ни на миг. Король – опасный человек, леди матушка. Нынче неизвестно, как он что воспримет. То он подозрителен и встревожен, то в следующую секунду виснет у тебя на шее и считает лучшим другом. Он смотрит на меня, словно готов съесть живьем, сожрать ради забавы; а потом поет «Веселье с добрыми друзьями», и все, как в прежние времена. С ним никогда непонятно, как все обернется.

Но он постоянно помнит, он никогда не забывает, что его трон добыт на поле боя, везением и изменой. Везение и измена могут и против него сложиться, так же легко. И у него всего один слабенький сын в колыбели, и никто не станет его защищать. Он знает, что есть проклятие, и знает, что оно справедливо пало на его дом.

Жена Монтегю, Джейн, напугана и плачет у себя в комнате, когда я вхожу с Катериной и Уинифрид, и она прижимает дочек к себе, благословляя, и говорит, что никогда не простит их отца за то, что он подверг их опасности. Малыш Гарри кланяется мне и твердо встает рядом с отцом, словно ничего не страшится.

– Ни слова больше, Джейн, – обрываю я ее. – Ни слова.

Она приходит в себя и приседает передо мной.

– Простите, леди матушка. Это все потрясение. И этот ужасный человек, он убегал от стражи, они побили бокалы.

– Надо радоваться, что лорд Кромвель его схватил, если он виновен, а если невиновен, его быстро отпустят, – твердо произношу я и кладу руку на плечико Гарри. – Нам нечего бояться, ведь мы всегда были верны королю.

Гарри смотрит на меня снизу вверх.

– Мы – преданные кузены, – подает он голос.

– Да, и всегда ими были.

Джейн берет с меня пример, и весь оставшийся день мы пытаемся вести себя, словно я просто приехала навестить семью. Мы обедаем в большом зале, домашние изображают веселье, пока мы сидим за главным столом, глядя, как они пируют и пьют, стараются улыбаться и беззаботно беседовать.

После обеда мы отсылаем детей в их комнаты, оставляем свиту пить и играть и идем в личные покои Монтегю. Джеффри мечется, он не может усидеть на месте. Он бродит от окна к камину, от скамьи к креслу.

– У меня там список проповеди, – внезапно говорит он. – Но ее читали при короле! В этом не может быть вреда. И, как бы то ни было, Коллинз ее сожжет.

– Успокойся, – поднимает на него глаза Монтегю.

– Еще есть несколько писем от епископа Стоуксли, но в них ничего такого, – продолжает Джеффри.

– Надо было сжечь все, как только получил, – говорит Монтегю. – Как я тебе сказал. Много лет назад.

– В них ничего такого не было! – восклицает Джеффри.

– Но он, в свою очередь, писал кому-нибудь еще. Ты же не хочешь навлечь на него беду и не хочешь, чтобы другие его друзья навлекли беду на тебя.

– Так ты что, все сжигаешь? – внезапно интересуется Джеффри, думая, что подловит брата.

– Да, как я тебе и сказал много лет назад, – спокойно отвечает Монтегю и смотрит на меня. – И вы тоже, ведь так, леди матушка?

– Да, – говорю я. – Ни в одном из моих домов нет ничего, что можно было бы найти, даже если кто-то приедет искать.

– Но зачем им приезжать и искать? – раздраженно спрашивает Джейн.

– Затем, что мы те, кто мы есть, – отвечаю я. – И ты это знаешь, Джейн. Ты сама родилась в семье Невиллов. Ты знаешь, что это значит. Мы – Плантагенеты. Мы – Белая Роза, и королю известно, что народ нас любит.

Она отворачивается и с горечью произносит:

– Я думала, что выхожу замуж в благородный дом. Я не знала, что войду в семью, которой грозит опасность.

– Величие несет с собой опасность, – просто отвечаю я. – И, думаю, ты и тогда это знала, и сейчас знаешь.

Джеффри подходит к окну, выглядывает наружу и снова разворачивается к нам.

– Я, наверное, поеду в Лондон, – говорит он. – Поеду и повидаюсь с Томасом Кромвелем, чтобы выяснить, что ему нужно от Хью Холланда, и скажу ему, – он судорожно вдыхает, потому что задохнулся, – что против Холланда ничего нет, и против меня нет, и против всех нас.

– Я с тобой, – к моему удивлению, отзывается Монтегю.

– Правда? – спрашиваю я, а Джейн, замерев с иголкой в руке, поднимает глаза на мужа, словно хочет ему запретить. Потом переводит взгляд на меня, точно готова попросить меня отправить моего младшего сына без защитника, чтобы ее муж остался дома, в безопасности.

– Да, – говорит Монтегю. – Кромвель должен знать, что нельзя играть с нами в кошки-мышки. Он главный кот в королевском амбаре, главнее нет. Но все-таки я думаю, что у нас есть кое-что в запасе. И он должен знать, что он нас не испугает.

Монтегю смотрит на потрясенное лицо Джеффри.

– Меня не испугает, – поправляется Монтегю.

– Что скажете, леди матушка? – Джейн подсказывает мне, что нужно запретить сыновьям ехать вместе.

– Скажу, что это очень удачная мысль, – спокойно отвечаю я. – Нам нечего скрывать и нечего бояться. Мы не совершили ничего противозаконного. Мы любим церковь и чтим принцессу, но это не преступление. Даже Кромвель не может сочинить закон, по которому это станет преступлением. Поезжай, сын Монтегю, поезжай, благословляю.

Я остаюсь в Бокмер Хаусе на неделю, дожидаясь новостей с Джейн и ее детьми. Монтегю присылает нам письмо, как только приезжает в Лондон, но потом наступает тишина.

– Думаю, я сама поеду в Лондон, – говорю я Джейн. – И напишу тебе, как только что-то узнаю.

– Прошу вас, леди матушка, – напряженно произносит она. – Я всегда рада узнать, что вы в добром здравии.

Она спускается со мной к конюшням и стоит возле моей лошади, пока я устало забираюсь с седельной подножки на седло позади своего конюшего. Мои спутники садятся на коней: две моих внучки, дочери Джейн, Катерина и Уинифрид. Гарри останется дома с матерью, хотя он переминается с ноги на ногу и ловит мой взгляд, надеясь, что я возьму его собой. Я улыбаюсь своей бледной невестке.

– Не бойся, Джейн, – говорю я. – Мы выбирались из положений и похуже.

– Похуже?

Я вспоминаю историю моей семьи, поражения и битвы, предательства и казни, пятнающие нашу летопись и стоящие указательными столбами на нашем бесконечном марше с трона и на трон Англии.

– Да, – говорю я. – Куда хуже.

Монтегю приходит ко мне, едва я приезжаю в Лондон. Мы обедаем в зале, словно он просто зашел в гости, он мило беседует со мной о дворе и добром здравии младенца-принца, а потом мы удаляемся в мои личные покои за главным столом и закрываем за собой дверь.

– Джеффри в Тауэре, – тихо произносит Монтегю, когда я сажусь, словно боялся, что я упаду, услышав новости; он берет меня за руку и смотрит в мое ошеломленное лицо. – Постарайтесь сохранить спокойствие, леди матушка. Его ни в чем не обвиняют, против него ничего нет. Так работает Кромвель, не забывайте. Он пугает людей и вынуждает к неосмотрительным речам.

Мне кажется, что я давлюсь, я прижимаю руку к сердцу и чувствую, как оно стучит под моими пальцами, словно барабан. Я хватаю воздух и понимаю, что не могу дышать. Встревоженное лицо Монтегю расплывается у меня перед глазами, зрение мутится, и на мгновение мне кажется, что я умираю от страха.

Потом в лицо мне ударяет теплый воздух, я снова дышу, и Монтегю продолжает:

– Ничего не говорите, леди матушка, пока не отдышитесь, здесь Катерина и Уинифрид, я позвал их на помощь, когда вам стало дурно.

Он держит меня за руку и сжимает кончик моего пальца, чтобы я ничего не сказала, только улыбнулась внучкам, и я говорю:

– Мне уже лучше. Наверное, переела за обедом, у меня все сжалось от боли. Буду знать, как есть столько пудинга.

– Вам точно лучше? – спрашивает Катерина, переводя взгляд с меня на своего отца. – Вы так бледны.

– Уже все хорошо, – отвечаю я. – Принеси мне вина, будь добра, а Монтегю его для меня согреет с пряностями, и я тут же приду в себя.

Девочки бросаются исполнять поручение, а Монтегю закрывает окно, и звуки вечерней лондонской улицы затихают. Я поправляю на плечах шаль, благодарю девочек, когда они приносят вино, они приседают и убегают.

Пока Монтегю окунает раскаленную кочергу в серебряный кувшин, мы молчим. Кочерга шипит, запах горячего вина и пряностей наполняет комнатку. Монтегю протягивает мне кубок и наливает вина себе, потом подтаскивает табурет и садится у моих ног, словно он снова мальчик, как в детстве, какого у него не было.

– Прости, – говорю я. – Веду себя как дурочка.

– Я сам не в себе. Теперь тебе лучше?

– Да. Рассказывай. Объясни, что происходит.

– Когда мы приехали, попросили Кромвеля о встрече, и он ее откладывал несколько дней. В конце концов я с ним столкнулся, будто случайно, и сказал, что о нас ходят слухи, порочащие наше доброе имя, и что был бы рад узнать, что Джервесу Тиндейлу отрезали язык другим в назидание. Кромвель не сказал ни да, ни нет, но попросил привести к нему домой Джеффри.

Монтегю тянется вперед и подталкивает полено в огонь носком сапога для верховой езды.

– Ты знаешь, какой у Кромвеля дом, – продолжает он. – Повсюду ученики, писари, не разберешь, кто где, а Кромвель ходит среди них, точно он там на постое.

– Я никогда не была у него дома, – с презрением отвечаю я. – Он не из тех, с кем я вместе обедаю.

– Что нет, то нет, – с улыбкой произносит Монтегю. – Но, как бы то ни было, дом у него людный, приветливый, интересный, и если бы ты видела, какие люди дожидаются, пока он их примет, у тебя глаза бы на лоб полезли! Всевозможные, всех видов и положений, и у всех к нему дело, или доклад, или они на него шпионят – кто знает?

– Ты и Джеффри с ним увиделись?

– Он с нами говорил, потом пригласил с ним отобедать, мы остались и хорошо поели. Потом ему нужно было уходить, и он попросил Джеффри зайти на следующий день, потому что ему нужно было что-то еще выяснить.

Я чувствую, как в груди у меня снова все сжимается, и похлопываю себя по основанию горла, словно хочу напомнить сердцу, чтобы не забывало биться.

– И Джеффри пошел?

– Я велел ему пойти. Сказал, чтобы был совершенно откровенен. Кромвель читал письмо, которое Холланд отвез Реджинальду. Он знал, что оно не о цене на пшеницу в Беркшире прошлым летом. Он знал, что мы предупредили Реджинальда о том, что Фрэнсис Брайан послан его захватить. Он обвинил Джеффри в неверности.

– Но не в измене?

– Нет, не в измене. Нет измены в том, чтобы сказать человеку, собственному твоему брату, что кто-то едет его убить.

– И Джеффри сознался?

Монтегю вздыхает.

– Поначалу он все отрицал, но потом стало очевидно, что Холланд пересказал Кромвелю оба письма. Письмо Джеффри Реджинальду и ответ Реджинальда нам.