Проклятие королей Грегори Филиппа

Король сам протягивает мне кубок вина.

– Дорогая леди Маргарет, – говорит он. – Вы будете растить следующего короля Англии.

Поэтому именно меня первую зовет нянька, когда вынимает младенца из золотой колыбели с эмалевыми вставками и обнаруживает, что он синий и безжизненный. Они были в соседней со спальней королевы комнате, нянька сидела возле колыбели, присматривая за младенцем; ей показалось, что он слишком уж затих. Она приложила руку к его щеке и подумала, что она холодная. Сунула пальцы под его батистовую сорочку и обнаружила, что он еще теплый. Но он не дышал. Он только что перестал дышать, точно какое-то старое проклятие тихо положило холодную руку поверх его носика и рта и оборвало род, убивший принцев из дома Йорков.

Я держу безжизненное тельце, а нянька плачет, стоя передо мной на коленях, снова и снова повторяя в слезах, что не сводила с него глаз, он не плакал, никак было не понять, что что-то случилось, – а потом я кладу его обратно в изукрашенную колыбельку, словно надеюсь, что он спокойно уснет. Не зная, что сказать, я вхожу в спальню королевы через соединяющую ее с детской дверь; королеву помыли, перевязали и облачили в ночную рубашку, готовя ко сну.

Повитухи стелют на большую кровать свежие простыни, пара дам сидит возле огня, сама королева молится перед маленьким алтарем в углу. Я встаю рядом с ней на колени, она поворачивается ко мне и видит выражение моего лица.

– Нет, – просто произносит она.

– Мне так жаль.

На мгновение мне с ужасом кажется, что меня сейчас вырвет. Меня тошнит, меня переполняет ужас перед тем, что мне нужно сказать.

– Мне так жаль.

Она молча качает головой, как дурачок на ярмарке.

– Нет, – говорит она. – Нет.

– Он умер, – очень тихо произношу я. – Умер в колыбели, во сне. Всего минуту назад. Мне так жаль.

Королева бледнеет и валится назад, я вскрикиваю, предупреждая всех, и одна из дам, Бесси Блаунт, ловит королеву, когда та теряет сознание. Мы поднимаем ее и укладываем на кровать, повитуха приходит, капает на ткань горькое масло и прижимает лоскут к носу и рту королевы. Та кашляет, открывает глаза, видит мое лицо и говорит:

– Скажите, что это неправда. Что это был страшный сон.

– Это правда, – произношу я, чувствуя, что лицо у меня мокрое от слез. – Это правда. Мне так жаль. Младенец умер.

По другую сторону кровати я замечаю Бесси: на ее лице ужас, словно худшие ее страхи оправдались. Она опускается на колени и склоняет голову в молитве.

Королева остается в своей великолепной монаршей кровати многие дни. Она должна была бы, одетая во все лучшее, возлежать на золотых подушках, принимая дары от крестных и иностранных послов. Но никто не приходит, да она бы никого и не приняла. Она прячет лицо в подушку и лежит молча.

Я единственная, кто может подойти к ней, взять ее за холодную руку и назвать по имени.

– Катерина, – тихо произношу я, словно я ее подруга, а не подданная. – Катерина.

На мгновение мне кажется, что она так и не заговорит, но она слегка шевелится и смотрит на меня через плечо. Лицо ее искажено от боли, она выглядит на много лет старше своих двадцати восьми, она похожа на упавшую статую печали.

– Что?

Я молюсь, чтобы найти слова ободрения, призвать к христианскому терпению, напомнить, что она должна быть смелой, как ее мать, что она королева и у нее есть предназначение. Я думаю, что могла бы помолиться с ней или поплакать. Но ее лицо холодно, как белый каррарский мрамор, и она ждет, чтобы я что-то сказала, пока она лежит, свернувшись, обняв свою скорбь.

В тишине я понимаю, что нет слов, чтобы ее утешить. Нельзя сказать ничего, от чего ей стало бы легче. Но все же мне нужно кое-что ей сказать.

– Вы должны встать, – вот и все, что я говорю. – Вы не можете так и лежать тут. Вам нужно встать.

Все в раздумьях, но никто не произносит ни слова. Или, скорее, все в раздумьях, но пока никто не произносит ни слова. Катерина принимает причастие и возвращается ко двору, Генрих приветствует ее с новой для себя холодностью. Он рос шумным мальчиком, но Катерина учит его печали. Он был мальчиком, уверенным в своем везении, в том, что будет удачлив, а Катерина учит его сомнению. Что мальчиком, что мужчиной он старался быть лучшим во всем, что делает, он наслаждался своей силой, талантами и красотой. Для него невыносимы его собственные неудачи или неудачи тех, кто его окружает. Но теперь она его разочаровала, он разочарован из-за ее мертвых сыновей, он даже в Боге разочаровался.

Бесси Блаунт повсюду ходит с королем, они разве что за руки не держатся, словно они – молодой муж и прелестная жена. Рождественские праздники проходят при молчаливой королеве, которая царит над всем, как одна из фигур, что придворные радостно лепят в саду из щедро нападавшего снега. Она безупречная королева, такая изысканная, но холодна как лед. Генрих беседует с друзьями, сидящими от него по левую руку за столом, часто сходит с помоста и прохаживается по залу со свойственной ему дружелюбной веселостью, разговаривая то с одним, то с другим, оделяя всех королевской милостью. Его встречают за каждым столом смехом и шутками. Он похож на самого красивого актера в маске, он вызывает восхищение всюду, куда бы ни пошел, играет роль красавца, которого все обожают.

Катерина неподвижно сидит на троне, почти не ест, на лице у нее пустая улыбка, не зажигающая запавшие глаза. После обеда они сидят бок о бок на тронах, наблюдая за развлечениями, а Бесси стоит рядом с королем, склоняется, когда он шепчет ей на ухо, смеется всему, что он скажет, заливистым девичьим смехом, бессмысленным, как птичье пение.

Двор ставит рождественское представление, Бесси изображает савоярку в голубом платье и маске. В танце ее и ее подруг спасают четыре храбрых рыцаря под масками, и потом все они танцуют вместе, высокий рыжеволосый мужчина в маске ведет в танце чудесно изящную молодую женщину. Королева благодарит их за чудесное развлечение, улыбается и раздает подарки, словно ничто не могло доставить ей больше удовольствия, чем наблюдение за тем, как ее муж танцует с любовницей к радости пьяного двора.

Мой сын Артур и юная принцесса Мария недолго остаются во Франции. Всего два месяца спустя после свадьбы самой прекрасной принцессы христианского мира с самым старым королем король Людовик умирает и принцесса Мария становится вдовствующей королевой Франции. Англичанам, сопровождавшим ее, приходится пробыть во Франции, пока не станет ясно, что она не носит дитя – сплетники радостно рассказывают, что она не может быть беременна, поскольку попытка убила старого короля. А потом всем приходится подождать еще немного, поскольку маленькая мадам вышла за Чарльза Брэндона, которого король послал привезти ее домой, и им надо молить короля о прощении, прежде чем они смогут вернуться.

Она всегда была своевольным ребенком, страстная и упрямая, как и брат. Услышав, что она вышла замуж по любви, против воли короля, я улыбаюсь и вспоминаю ее мать, мою кузину Елизавету, которая тоже влюбилась и поклялась, что выйдет замуж по своему выбору, о ее матери, которая тайно вступила в брак по любви, и о матери ее матери, которая была герцогиней королевской крови и вышла замуж за оруженосца своего покойного мужа, что вызвало скандал. Много поколений женщин в роду принцессы Марии считали, что могут жить в свое удовольствие.

Эта парочка перехитрила Генриха, или, что вероятнее, двоих мужчин перехитрила эта молодая женщина. Генрих знал, что она по уши влюблена в Чарльза Брэндона, поэтому заставил друга пообещать, что тот сопроводит ее домой как вдову и не посмеет заговаривать с ней о любви, но едва Чарльз прибыл из Англии, она зарыдала и поклялась, что выйдет за него или уйдет в монастырь. В промежутке между бурными слезами и приступами дурного настроения она его попросту соблазнила и заставила на себе жениться.

Брата она тоже обставила, он не может ее винить за то, что она требует, чтобы он держал слово. Когда он настоял на браке с французом, она согласилась, при условии, что выйдет первым браком за того, кого выбрал брат, но второго мужа сможет выбрать сама – и теперь она это сделала. Генрих на нее зол, и зол на дорогого друга Чарльза, и многие говорят, что Брэндон виновен в измене, поскольку без разрешения женился на принцессе.

– Ему нужно отрубить голову, – напрямик говорит старый Томас Говард. – Люди куда лучше его, намного лучше, шли на плаху за куда меньшее. Это ведь измена, не так ли?

– Не думаю, что этот король склонен казнить, – отвечаю я. – И слава Богу, что нет.

Это правда. В отличие от отца, Генрих не склонен ни заточать в Тауэр, ни отправлять на плаху, он хочет любви и восхищения двора. Он быстро прощает и свою любимую сестру, и своего старейшего друга, и они возвращаются ко двору с триумфом, планируя второе, открытое, венчание на май.

Это одно из немногих счастливых событий той весной, когда король и королева объединяются в любви к своей непослушной сестренке и в радости от ее возвращения ко двору. Если не считать этого, они холодны друг с другом, и принцесса Мария, вдовствующая королева Франции, находит, что двор очень изменился.

– Он совсем не слушает советов королевы? – спрашивает она меня. – Он не ходит в ее покои, как раньше.

Я качаю головой и откусываю нитку от шитья.

– Он теперь никого не слушает, кроме Томаса Уолси? – спрашивает Мария.

– Никого, кроме Томаса Уолси, архиепископа Йоркского, – говорю я. – А епископ в мудрости своей благоволит к французам.

Архиепископ занял место королевы на закрытых советах Генриха и место всех остальных советчиков в покоях совета. Он так усердно трудится, что прибрал бы жалованье и места дюжины человек, и пока он занят делами и казначейством, Генрих может развлекаться влюбленностями, а королеве ничего не остается, кроме как улыбаться и делать вид, что она не возражает.

Король по-прежнему навещает постель Катерины из нужды в наследнике, но удовольствие получает в другом месте. Похвала Катерины теперь значит для него меньше, ведь она больше не прекрасная вдова его старшего брата, не женщина, на которой ему запрещают жениться. Ее отец, отказавшийся воевать против Франции, упал в глазах Генриха, она сама упала в его глазах, поскольку не подарила ему наследника. Они по-прежнему сидят рядом за обедами, ей, разумеется, во время всех церемоний оказывают почести как королеве Англии, но он больше не рыцарь Верное Сердце, и теперь все это видят, не только зоркие придворные дамы и их предприимчивые семьи.

Мне не нравится Чарльз Брэндон, даже в день его официального венчания с нашей принцессой Марией я не могу к нему смягчиться; но это все моя осторожность. Видя человека, которого все обожают, человека, чье восхождение к высочайшему положению в стране походило на взлет искры, я всегда гадаю, на что он пустит весь этот жар и свет, чью соломенную крышу подпалит?

– Но, по крайней мере, наша принцесса Мария вышла замуж по любви, – говорит мне королева.

Я стою у нее за спиной, держа в руках корону, пока служанка закалывает ей волосы. Это все те же густые темно-рыжие волосы, которые любил принц Артур, в них всего несколько седых нитей.

Я улыбаюсь королеве.

– С ее стороны любовь несомненна; но вы почему-то полагаете, что у Чарльза Брэндона есть сердце.

Она качает головой с упреком и с улыбкой, служанка ловит упавшую шпильку.

– Прошу прощения, – говорит королева, садясь ровно. – Вижу, вам не по душе любовь, леди Маргарет, – дразнит меня королева. – Вы стали холодной старой вдовой.

– Стала, – весело отвечаю я. – Но у принцессы, то есть вдовствующей королевы Франции, достаточно большое сердце, хватит на обоих.

– Что ж, я рада, что она хотя бы вернулась ко двору, – говорит Катерина. – И рада, что король простил друга. Они такая красивая пара.

Она искоса мне улыбается. Катерину не проведешь.

– Архиепископ Йоркский, Томас Уолси, был за этот союз? – уточняет она.

– Да, – говорю я. – И уверена, Чарльз Брэндон благодарен ему за поддержку. А еще я уверена, что ему придется это отработать.

Катерина молча кивает. Короля окружают фавориты, словно осы вьются вокруг блюда пирожков с вареньем, поставленного на подоконник остывать. Им надо одолеть друг друга, жужжа хвалу. Уолси и Брэндон – противники моего кузена герцога Бекингема; но все лорды страны завидуют Уолси.

– Король верен друзьям, – замечает Катерина.

– Конечно, – соглашаюсь я. – Он всегда был очень добросердечным мальчиком. Ни на кого не держит зла.

Свадебный пир проходит весело. Марию при дворе все любят, и мы рады, что она вернулась, хотя все мы переживаем о здоровье и безопасности ее сестры Маргарет в Шотландии. Поскольку Маргарет овдовела и вышла замуж за человека, которого не примут шотландские лорды, все мы хотим, чтобы она благополучно вернулась домой.

Мой сын Артур разыскивает меня во время танцев, целует в обе щеки и преклоняет колено, чтобы я его благословила.

– Не танцуешь? – спрашиваю я.

– Нет, тут кое-кто хочет тебя видеть.

Я поворачиваюсь к нему.

– Ничего не случилось? – быстро спрашиваю я.

– Просто кое-кто из гостей хочет с тобой повидаться.

Он пробирается среди танцующих, то улыбаясь одному, то касаясь руки другого, проходит под аркой в дальний покой, я следую за ним и вижу того, кого меньше всего ожидала, – моего мальчика, Реджинальда, голенастого, как жеребенок, с торчащими из манжет запястьями, в сапогах со сбитыми носами. На лице его застенчивая улыбка.

– Миледи матушка, – говорит он, и я кладу руку на его теплую голову, а потом обнимаю, когда он поднимается.

– Мальчик мой! – радостно восклицаю я. – Ах, Реджинальд!

Я обнимаю его, но чувствую, как напряжены его плечи. Он никогда не обнимает меня, как старшие мальчики, никогда не прижимается ко мне, как его младший брат Джеффри. Этого ребенка научили быть совсем другим, и теперь, когда ему уже пятнадцать, он – юноша, воспитанный в монастыре.

– Миледи матушка, – повторяет он, словно проверяет, что значат эти слова.

– Почему ты не в Оксфорде? – отпускаю я его. – Король знает, что ты здесь? У тебя есть разрешение отлучиться?

– Он выпустился, миледи матушка, – уверяет меня Артур. – Ему больше не надо возвращаться в Оксфорд! Он молодец. Завершил обучение. С триумфом. Он подает большие надежды как ученый.

– Правда? – с сомнением спрашиваю я.

Он смущенно склоняет голову.

– Я лучший латинист своего колледжа, – тихо произносит он. – Говорят, лучший в городе.

– А это – лучший в Англии! – щедро заявляет Артур.

Дверь позади нас открывается, и в комнату долетает музыка, а с ней входят Монтегю и Джеффри с ним. Десятилетний Джеффри бросается к старшему брату, как восторженный ребенок, и Реджинальд его отстраняет, чтобы обнять Монтегю.

– Он три дня участвовал в дебатах о природе Бога, – говорит мне Артур. – Им очень восхищались. Получается так, что наш брат – великий ученый.

Я смеюсь.

– Что ж, я рада, – говорю я. – А что теперь, Реджинальд? Король уже сообщил тебе свою волю? Тебя ждет карьера в церкви? Какое поприще он для тебя выбрал?

Реджинальд смотрит на меня с тревогой.

– Церковь – не мое призвание, – тихо говорит он. – Поэтому я надеюсь, что вы позволите мне, миледи матушка…

– Не твое призвание? – повторяю я. – Ты жил за стенами аббатства с шести лет! Ты почти всю жизнь провел в церкви. Тебя учили как церковника. Почему тебе не принять сан?

– У меня нет призвания, – повторяет он.

Я поворачиваюсь к Монтегю.

– О чем это он? – спрашиваю я. – С каких пор служителей церкви должен призывать Господь? Каждый епископ в стране занял свое место для удобства родни. Очевидно, что ему дали образование для церкви. Артур говорит, что он на хорошем счету. Сам король не мог бы сделать для него больше. Если он примет сан, то может получать доход с одного из наших больших поместий и его, несомненно, сделают епископом. И он может пойти дальше, возможно, даже стать архиепископом.

– Это вопрос совести, – говорит Артур, не давая ответить брату. – В самом деле, леди матушка…

Я иду к столу и, сев во главе, смотрю поверх длинной блестящей крышки на своих сыновей. Джеффри следует за мной, встает рядом с моим стулом и мрачно смотрит на братьев, словно он мой паж, мой маленький оруженосец, а они перед нами двоими – соискатели.

– Все в нашей семье служат королю, – ровно произношу я. – Это единственный путь к богатству и власти. Это безопасность и успех. Артур, ты – придворный, один из лучших турнирных бойцов при дворе, украшение двора. Монтегю, ты получил место при короле, лучшее положение при дворе, ты возрастаешь в королевской милости и станешь главным советником, я знаю. Джеффри отправится в королевские покои, когда станет постарше, и будет служить королю, как все вы. Урсула выйдет замуж за аристократа, связав нас с величайшей из семей, какую мы отыщем, и продолжит наш род. Реджинальд станет служителем церкви и будет служить королю и Богу. Что же еще? Чем еще он может заняться?

– Я люблю короля и восхищаюсь им, – тихо отвечает Реджинальд. – И я ему благодарен. Он предложил мне место декана в соборе Уимборна, это прибыльное место. Но мне не надо принимать сан, чтобы его занять, я могу быть деканом и без рукоположения. И король говорит, что заплатит за мое обучение за границей.

– Он не настаивает, чтобы ты принес обет?

– Нет.

Я удивлена.

– Это знак величайшей милости, – говорю я. – Я думала, он этого от тебя потребует, после всего, что он для тебя сделал.

– Король прочел одну из работ Реджинальда, – объясняет Артур. – Реджинальд пишет, что церкви должны служить лишь те, кто услышал зов Господа; а не просто те, кто рассчитывает подняться в этом мире, используя церковь как лестницу. На короля это произвело очень большое впечатление. Его восхищает логика Реджинальда и его рассуждения. Он думает, что в них есть и вдохновение, и ученость.

Я пытаюсь не показать, как удивлена своим сыном, который стал не священником, а, скорее, богословом. Я не могу заставить его принять сан в этом возрасте, тем более если король хочет покровительствовать ему как светскому ученому.

– Что ж, так тому и быть, – соглашаюсь я. – И хорошо. Позднее тебе нужно будет принять сан, чтобы подняться посредством церкви, Реджинальд. Не думай, что сможешь этого избежать. Но пока можешь принять место декана и учиться, как пожелаешь, если Его Светлость это одобряет.

Я бросаю взгляд на Монтегю.

– Мы соберем для него деньги, – говорю я. – Будем платить ему содержание.

– Я не хочу ехать за границу, – тихо произносит Реджинальд. – Если позволите, миледи матушка, я хотел бы остаться в Англии.

Я так поражена, что поначалу не могу ничего сказать, и в тишине говорит Артур:

– Он с детства с нами не жил, миледи матушка. Позвольте ему учиться в Оксфорде и жить в Л’Эрбер, проводить с нами лето. Он может присоединиться к нам, когда двор разъезжает, а когда мы будем в Уорблингтоне или в Бишеме, может приехать. Уверен, король позволит. Мы с Монтегю могли бы попросить за Реджинальда. Он получил степень, он ведь теперь может вернуться домой?

Реджинальд, мальчик, которого я не могла себе позволить ни кормить, ни содержать, прямо смотрит на меня.

– Я хочу вернуться домой, – говорит он. – Хочу жить с семьей. Пора. Теперь моя очередь. Позвольте мне вернуться домой. Я так долго был вдали от вас.

Я колеблюсь. Собрать всю семью вместе было бы величайшим моим торжеством, истинным возвращением к богатству и королевской милости. Жить со всеми сыновьями под своей крышей, видеть, как они трудятся ради власти и силы нашей семьи, – это моя мечта.

– Я этого и хочу, – говорю я. – Я никогда тебе об этом не говорила и никогда не скажу, как я по тебе скучала. Конечно. Но нужно будет спросить короля, – говорю я. – Никто из вас его спрашивать не будет. Я спрошу короля, и если он согласится, то больше я ничего на свете не хочу.

Реджинальд вспыхивает, как девочка, и я вижу, как его глаза внезапно темнеют от слез. Я понимаю, что он может быть блестящим многообещающим ученым, ему всего пятнадцать – он мальчик, у которого не было детства. Конечно, он хочет жить с нами. Он хочет снова быть моим любимым сыном. Мы вновь обрели свой дом, и он хочет быть с нами. Так и должно быть, это правильно.

Возвращение нашей принцессы Марии, вдовствующей королевы Франции, придает живости и красоты двору, в котором почти истощилась радость. Мария то и дело вбегает в покои королевы, покружиться в новом платье или принести книгу с новой ученостью. Она учит дам королевы модным во Франции танцам, а ее свита заставляет всех молодых придворных и самого короля приходить в покои королевы петь, играть, флиртовать и писать стихи.

Так король возвращается в общество жены и заново открывает очарование и острый ум, свойственные ей от природы. Он снова понимает, что женат на красивой, образованной, интересной женщине, он вспоминает, что Катерина – подлинная принцесса: прекрасная, вызывающая всеобщее восхищение, самая изысканная женщина при дворе. По сравнению с девицами, которые лезут ему на глаза, Катерина просто сияет. Лето становится теплее, двор начинает кататься на лодках по реке и обедать на зеленых лугах вокруг Лондона, а король все чаще приходит в постель Катерины, и, хотя он танцует с Бесси Блаунт, спит он со своей женой.

В эти солнечные дни я отваживаюсь спросить короля, можно ли Реджинальду остаться в Англии.

– Леди Маргарет, вам придется попрощаться с сыном, но ненадолго, – вполне любезно отвечает король.

Я иду рядом с ним по дороге с лужайки, где играли в шары. Впереди маячат дамы королевы, нарочито веселые и смеющиеся игривым смехом, в надежде, что король их заметит.

– Все королевства Европы захвачены новой ученостью, – поясняет Генрих. – Все пишут научные труды, чертят планы, изобретают механизмы, строят грандиозные памятники. Каждый король, каждый герцог, самый мелкий господин хочет иметь при дворе ученых, быть их покровителем. Англии ученые нужны точно так же, как Риму. А ваш сын, как мне говорили, будет одним из величайших.

– Ему нравится учиться, – говорю я. – В самом деле, думаю, у него есть дар. И он благодарен вам за то, что вы послали его в Оксфорд. Но ведь он может быть вашим ученым и в Вестминстере, и где угодно еще, а жить дома.

– Падуя, – постановляет король. – Он должен ехать в Падую. Там все и происходит, там собрались величайшие ученые. Он должен поехать туда и выучить все, что сможет, а потом вернуться домой и принести новое знание в наши университеты, опубликовать свои мысли по-английски. Он может переводить великие тексты, которые пишут в Европе, на английский, чтобы их могли изучать английские ученые. Он сможет принести ученость в наши университеты, я жду от него великих свершений.

– В Падую?

– В Италию. И там он может отыскивать и покупать для нас книги и рукописи, переводить их, посвящая мне. Он может собрать для меня библиотеку. Может направить к нашему двору итальянских ученых. Он будет моим ученым и слугой в Падуе. Он станет ярким светом. Он покажет христианскому миру, что здесь, в Англии, тоже способны читать, изучать и понимать. Вы же знаете, я всегда любил науки, леди Маргарет. Вы знаете, какое впечатление я произвел на Эразма, когда был совсем мальчишкой! И все мои учителя говорили, что, посвяти я себя церкви, я стал бы великим богословом. И лингвистом. Я, знаете, по-прежнему пишу стихи. Если бы у меня были такие возможности, как у Реджинальда, я не знаю, кем бы я стал. Если бы меня растили, как его, ученым, я бы ни о чем не мечтал, кроме как заниматься только науками.

– Вы были к нему очень добры, – я не могу отвлечь короля от льстящей ему картины двора как центра нового знания и Реджинальда в качестве его посла к восхищенному миру. – Но ему ведь не нужно уезжать прямо сейчас?

– Как можно скорее, думаю так, – величественно изрекает Генрих. – Я выплачу ему содержание, и он получит доход с, – он оборачивается, и Томас Уолси, который шел рядом и явно слушал, подсказывает:

– Собора в Уимборне.

– Да, именно. И он еще кое-что может получить, Уолси распорядится. Уолси так умно выбирает для всех должности, подходящие к их нуждам. Я хочу, чтобы Реджинальд был нашим представителем; он должен выглядеть в Падуе уважаемым ученым и жить как подобает. Я его покровитель, леди Маргарет, его положение отражает мою ученость. Я хочу, чтобы мир знал, что я – человек вдумчивый, я на переднем краю новой науки, я – король-ученый.

– Благодарю вас, – отвечаю я. – Просто мы, его семья, хотели бы, чтобы он какое-то время побыл с нами.

Генрих берет меня за руку и кладет мою руку себе на сгиб локтя.

– Я понимаю, – тепло произносит он. – Я ведь тоже скучаю о матери. Я ее потерял, когда был моложе, чем Реджинальд сейчас. Но ему придется справиться. Человек должен делать то, к чему призывает его предназначение.

Король идет, взяв меня под руку. Мимо проходит хорошенькая девушка, которая, зардевшись, ослепительно ему улыбается. Я почти чувствую жар заинтересованности Генриха, когда она приседает, склонив красивую головку.

– Кажется, все дамы поменяли головные уборы, – замечает Генрих. – Что за моду ввела моя сестра? Что все теперь носят?

– Французский чепец, – отвечаю я. – Вдовствующая королева Франции привезла эту моду с собой. Думаю, мне тоже стоит переодеться. Он куда легче, и носить его проще.

– Тогда и Ее Светлости надо бы такой носить, – говорит Генрих.

Он привлекает меня к себе.

– Она здорова, как вы думаете? Может быть, в этот раз нам повезло? Она мне говорит, что срок прошел.

– Пока рано говорить, но я надеюсь, – ровно отвечаю я. – Я молюсь об этом. И она каждый день молится, чтобы Господь благословил ее ребенком, я знаю.

– Так почему Господь нас не слышит? – спрашивает Генрих. – Она каждый день молится, и я каждый день молюсь, и вы тоже. И половина Англии. Почему Господь отвернулся от моей жены и не дает мне сына?

Я прихожу в такой ужас оттого, что он вслух говорит об этом со мной, да еще так, что может услышать Томас Уолси, что начинаю спотыкаться, словно ковыляю по грязи. Генрих медленно разворачивает меня лицом к себе, и мы останавливаемся.

– Нет ничего плохого в том, чтобы задаваться таким вопросом, – настаивает он, защищаясь, как дитя. – Это не неверность Ее Светлости, которую я люблю и всегда буду любить. Это не вызов воле Господа, поэтому в этом нет ереси. Я всего лишь о том, что у любого деревенского дурня может быть сын, а у короля Англии – нет; почему?

– Может быть, он теперь у вас будет, – слабым голосом отвечаю я. – Может быть, она носит вашего сына прямо сейчас.

– Или того, который умрет.

– Не говорите так!

Он бросает на меня подозрительный взгляд.

– Почему? Вы чувствуете дурной помысел? Думаете, ей не будет удачи?

Я закашливаюсь. Молодой человек спрашивает меня, верю ли я в дурные помыслы, когда я точно знаю, что его собственная мать прокляла род его отца, и ясно помню, как стояла на коленях, моля Господа покарать Тюдоров за зло, которое они причинили мне и моей родне.

– Я верю в волю Господа, – ухожу я от ответа. – И ни одну женщину, столь добрую, столь любимую и столь непорочную, как королева, не может ждать ничего, кроме благословения.

Это его не утешает, он расстроен, словно того, что я сказала, ему недостаточно. Я не могу придумать, что еще он хотел бы услышать.

– Это я должен быть благословлен, – напоминает он, словно он все тот же испорченный мальчишка в детской, которая вращалась вокруг его ребяческих прихотей. – Это я должен быть благословлен. Не может быть правильно то, что у меня никак не рождается сын.

Двор отправляется на запад, королева путешествует в паланкине, чтобы не слишком уставать. Король, оживленный как мальчишка, каждое утро поднимается на рассвете, едет охотиться и возвращается к месту нашей стоянки, крича, что умирает от голода! Умирает! Повара подают сытный завтрак в полдень, иногда в охотничьих угодьях, где ставят шатры, словно мы в походе.

Томас Уолси едет с нами, всегда верхом на белом муле, как сам Господь, но его скромный скакун облачен в сбрую из лучшей кожи красного кардинальского цвета – не думаю, что это дар Иисуса. Начав скромным клириком, Уолси совершил рывок, о каком и не мечтает большинство священнослужителей, и теперь у него кардинальская шляпа, и всюду перед ним носят серебряный крест, а его свита одета в ливреи.

– Величайший из возможных подъемов, если только ему не удастся убедить всех сделать его Папой, – шепчет королева сквозь занавеси паланкина, когда я еду рядом с ней.

Я смеюсь, что не могу не задуматься, что ответит кардинал, если король спросит, почему Господь не благословил его сыном. У священнослужителя, – столь близкого к Риму, столь образованного, занимающего столь высокое положение в церкви, – явно должен быть ответ для хозяина, который так возвысил его за то, что он мог ответить на любой вопрос. Я уверена, что Генрих его спросит. И уверена, что он ответит то, что хочет услышать Генрих; интересно, что это.

Мы наконец-то получаем вести из Шотландии. Сестра короля, вдовствующая королева Маргарет, бежала из страны, которой так примечательно не смогла управлять, и слегла в северном замке, рожая девочку, которую будут звать леди Маргарет Дуглас. Боже, храни младенца, потому что его мать в изгнании, а отец бежал обратно в Шотландию. Вдовствующая королева поедет на юг, чтобы поселиться у брата, и королева Катерина посылает ей все, что может понадобиться для путешествия.

Мы готовим покои королевы для родов. Дамы присматривают за слугами, которые развешивают по всем стенам богатые гобелены, заслоняя свет из окон, руководят расстановкой золотых и серебряных кубков и тарелок в буфетах. Королева не будет ими пользоваться, она будет есть с привычных своих золотых тарелок, но родовые покои положено богато убирать, чтобы почтить Принца, который тут появится на свет.

Одна из дам, Елизавета Брайан, нынче Кэрью, надзирает за тем, как устраивают огромную королевскую кровать со сливочно-белыми полотняными простынями и роскошными бархатными покрывалами. Она обучает этим тщательным приготовлениям девушек, которые недавно появились при дворе, им нужно изучить обряд королевских родов. Но Бесси Блаунт и остальным дамам это не в новинку, они делают свое дело тихо, без воодушевления.

Бесси так подавлена, что я останавливаюсь и спрашиваю, здорова ли она. Выглядит она встревоженной, я увлекаю ее в личную спальню королевы, и мерцающая на маленьком алтаре свеча расчерчивает ее лицо золотым светом и тенями.

– Просто кажется, что все это – пустая трата времени для нас и лишняя печаль для нее, – говорит Бесси.

– Тише! – тут же говорю я. – Думай, что говоришь, Бесси.

– Но ведь это очевидно, разве нет? Это не только я говорю. Все знают.

– Что знают?

– Что она никогда не родит ему ребенка, – шепчет Бесси.

– Никто не может этого знать! – восклицаю я. – Никто не может знать, что будет! Может быть, на этот раз она родит сильного славного мальчика, и он станет Генри, герцогом Корнуоллом, а потом вырастет принцем Уэльским, и все мы будем счастливы.

– Ну, надеюсь, что так, – послушно отвечает Бесси; но ее глаза смотрят в сторону, словно эти слова ничего не значат, а через мгновение она выскальзывает сквозь арочный проем и исчезает.

Как только покои готовы, королева удаляется в них, мрачно сжав губы в решимости. Я следую за ней в знакомые затененные комнаты и, признаюсь, трушу, что не смогу вынести еще одну смерть. Если королева снова родит сына, не думаю, что отважусь принять на себя заботы о нем. Страхи мои так разрослись, что заглушили всякую надежду. Я убеждена, что она родит мертвого ребенка или что ребенок, которого она родит, умрет через несколько дней.

Настроение мое только мрачнеет, когда король как-то утром подзывает меня после заутрени и по предрассветной тьме провожает меня обратно к затененным родовым покоям.

– Отец королевы, король Фердинанд, умер, – коротко говорит он. – Не думаю, что надо ей говорить, пока она в родах. Что скажете?

– Нет, – сразу отвечаю я.

Нерушимое правило: королеву в родах нужно оберегать от дурных вестей. Катерина обожала отца, хотя никто не будет отрицать, что он был суров со своей дочуркой.

– Скажете ей после родов. Сейчас ее нельзя тревожить.

– Но моя сестра Маргарет рожала, страшась за свою жизнь, ей угрожали повстанцы, – жалуется Генрих. – Она едва успела пересечь границу и укрыться. И все-таки родила здоровую девочку.

– Знаю, – отвечаю я. – Ее Светлость королева Шотландии – отважная женщина. Но никто не может усомниться в смелости нашей королевы.

– И она здорова? – спрашивает Генрих, словно я врач, как будто моя уверенность чего-то стоит.

– Здорова, – твердо отвечаю я. – Я уверена.

– Точно?

Он хочет слышать в ответ только одно. Разумеется, это я и говорю.

– Да.

Я стараюсь вести себя так, словно уверена в своих словах. Я радостно приветствую ее каждое утро и встаю рядом с ней на колени на скамеечку, когда трижды в день приходит к молитве священник. Когда он просит Господа благословить мать на плодородие и дать младенцу здоровье, я истово произношу «аминь» и иногда чувствую, как рука королевы проскальзывает в мою, словно она ищет у меня уверенности. Я всегда крепко сжимаю ее пальцы. Никогда я не позволяю ни тени сомнения пробраться в свой взгляд, не говорю ни единого слова сомнения. Даже когда она шепчет мне:

– Маргарет, иногда я боюсь, что что-то не так.

Я никогда не отвечаю:

– И правильно боитесь, есть страшное проклятие.

Вместо этого я смотрю ей в глаза и заявляю:

– Каждая жена в мире, каждая женщина, которую я знаю, потеряла хотя бы одного ребенка, и стала жить дальше, и родила других. Вы из плодовитой семьи, вы молоды и сильны, а король – лучший среди мужчин. Никто не смеет сомневаться в его жизнеспособности и силе, никто не усомнится, что вы плодовиты, как ваш герб, гранат. На этот раз, Катерина, на этот раз я полна уверенности.

Она кивает. Я вижу упрямую улыбку, с которой она внушает себе уверенность.

– Тогда я буду надеяться, – говорит она. – Если вы надеетесь. Если вы вправду надеетесь.

– Надеюсь, – лгу я.

Роды проходят легче, чем в прошлый раз, и когда одна из повитух кричит, что они видят окровавленную головку, а Катерина вцепляется в мою руку, я думаю: может быть, это сильный мальчик? Может быть, все будет хорошо.

Я держу ее за руку и велю подождать, потом повитуха кричит, что младенец пошел и королева должна тужиться. Катерина стискивает зубы и сдерживает стон боли. Она убеждена, – какой-то истовый дурак ей сказал, – что королевы не кричат в родах, и шея ее напрягается, как ветка скрученного дерева, от усилия держаться по-королевски тихо, неслышно, как Дева Мария.

Потом раздается крик, громкий жалобный вопль, и Катерина хрипло всхлипывает, а все восклицают, что младенец родился. Катерина поворачивает ко мне напуганное лицо и спрашивает:

– Живой?

Новая суета, лицо королевы искажается от боли, и одна из повитух говорит:

– Девочка. Девочка, живая девочка, Ваша Светлость.

Я едва не падаю от огорчения за королеву, но потом я слышу, как ребенок кричит, – добротный, громкий крик, – и меня переполняет мысль, что она жива, что у нас живой ребенок, живой, в этой комнате, которая видела столько смертей.

– Дайте мне на нее посмотреть! – просит Катерина.

Девочку заворачивают в душистое полотно и передают матери, пока повитухи занимаются своим делом, и Катерина обнюхивает влажную макушку, словно кошка в корзине с котятами, а малышка перестает плакать и сопит, уткнувшись в материнскую шею.

Катерина застывает и опускает глаза.

– Она дышит?

– Да, да, просто она голодная, – говорит одна из повитух с улыбкой. – Желаете отдать ее кормилице, Ваша Светлость?

Катерина неохотно протягивает девочку пухлой женщине. Она ни на миг не сводит глаз с маленького свертка.

– Сядьте рядом со мной, – приказывает она. – Дайте мне посмотреть, как она ест.

Женщина делает, как велено. Это новая кормилица, я не смогла позвать ту же женщину, которая кормила предыдущего ребенка. Я хотела, чтобы все было новое: новые простыни, новые пеленки, новая колыбель, новая кормилица. Я хотела, чтобы все было по-другому, и боюсь того, что произойдет сейчас, потому что королева поворачивается ко мне и торжественно произносит:

– Дорогая Маргарет, расскажете Его Светлости?

Это больше не честь, думаю я, медленно выходя из перетопленной комнаты в холодный коридор. Снаружи меня ждет мой сын Монтегю, хотя я его и не звала. Видеть его – такое облегчение, что я чуть не плачу и беру его за руку.

– Я подумал, не захочешь ли ты с кем-нибудь поговорить? – спрашивает он.

– Захочу, – коротко отвечаю я.

– Что ребенок?

– Живой. Девочка.