Проклятие королей Грегори Филиппа

Я могу думать лишь о своих мальчиках, особенно о своем сыне Монтегю, чей долг заставит его повсюду следовать за королем, а честь – броситься в гущу любого сражения. Я жду, пока его высокого боевого коня заведут на корабль, а потом сын выходит ко мне и преклоняет колено, чтобы я его благословила. Я собираюсь проститься с ним, улыбаясь, чтобы не показать, как за него боюсь.

– Но береги себя, – призываю я.

– Миледи матушка, я иду на войну. Там себя не берегут. Никакой войны не выйдет, если все станут себя беречь!

Я перекрещиваю пальцы.

– По крайней мере, не ешь что попало и не лежи на сырой земле. Следи, чтобы твой оруженосец сперва всегда клал кожаный плащ. И никогда не снимай шлем, если будешь рядом…

Он смеется и берет меня за руки.

– Миледи матушка, я вернусь к вам!

Он молод и беззаботен, он думает, что будет жить вечно, и потому обещает то, что не может обещать: что никто никогда не причинит ему вреда, даже на поле боя.

Я вздыхаю.

– Сын мой!

– Я позабочусь об Артуре, – обещает он. – И вернусь домой целым и невредимым. Возможно, захвачу французов в плен, получу выкуп и вернусь богатым. Возможно, завоюю для вас французские земли, и вы сможете построить замки не только в Англии, но и во Франции.

– Просто возвращайся, – говорю я. – Даже новые замки не так важны, как наследник.

Он склоняет голову, чтобы я его благословила, и мне приходится его отпустить.

Война идет успешнее, чем мы могли мечтать. Английская армия под командованием самого короля берет Теруанн и обращает французскую кавалерию в бегство. Мой сын Артур пишет мне, что его брат помчался в бой, как герой, и король посвятил его в рыцари за смелость. Теперь мой сын Монтегю стал сэром Генри Поулом, – сэр Генри Поул! – и он в безопасности.

Нам в Лондон шлют радостные вести; но дома происходит нечто более серьезное, чем легкое продвижение короля по Франции. Почти сразу после того, как отплыли корабли короля, и несмотря на то, что король Шотландии поклялся в вечном священном мире, закрепленном браком с английской принцессой, нашей Маргарет, сестрой короля, Иаков IV Шотландский вторгается на наши земли, и нам приходится защищать королевство, хотя армия наша во Франции и король играет в военачальника за морем.

Единственный, кто в Англии может возглавить войско, – это Томас Говард, граф Суррей, старый боевой пес, которого Генрих оставил королеве, чтобы она распоряжалась им по собственному усмотрению. Семидесятилетний воин и беременная королева занимают зал приемов в Ричмонде и вместо нот и планов танцев раскладывают на столе карты Англии и Шотландии, списки рекрутов и землевладельцев, которые выставят крестьян на войну королевы против Шотландии. Дамы королевы переписывают мужчин в своих домах и сообщают сведения о своих замках на границе.

Юные годы Катерины, проведенные с родителями, сражавшимися за каждую пядь королевства, сказываются в каждом решении; они с Томасом Говардом находят общий язык. Хотя все оставшиеся в Англии жалуются на то, что их охраняют старик и беременная женщина, я думаю, что эти двое – куда лучшие военачальники, чем те, что у нас во Франции. Она разбирается в опасностях на поле боя и в том, как развертываются войска, словно это самое естественное занятие для принцессы. Когда Томас Говард набирает людей, чтобы отправиться на север, они с королевой составляют план войны, по которому он должен ударить по шотландцам на севере, а она – держать вторую линию, в средних землях, на случай поражения. Это она, презрев свое состояние, выезжает к армии на белом коне, облаченная в золотые одежды, и выкрикивает обращение к армии, говоря, что ни один народ в мире не умеет сражаться так, как англичане.

Я смотрю на нее и едва узнаю скучающую по дому девочку, которая плакала в моих объятиях в Ладлоу. Она стала женщиной, она стала королевой. И лучше того, она стала воинствующей королевой, великой Королевой Англии.

План войны оказывается оглушительно успешным. Томас Говард присылает королеве окровавленный плащ Иакова IV. Зять короля, его венценосный брат, мертв, по нашей вине принцесса Маргарита стала вдовой, мы сделали ее вдовствующей королевой с ребенком семнадцати месяцев на руках, и Шотландия лежит перед нами, остается только взять.

Катерина исполнена кровожадной радости, я смеюсь, глядя, как она танцует по комнате, распевая воинственную песню по-испански. Я беру ее за руки и умоляю сесть, успокоиться и поберечься; но она дочь своей матери во всем, она требует, чтобы ей прислали голову Иакова Шотландского, пока мы не убеждаем ее, что английский монарх не может быть таким свирепым. Тогда она отправляет окровавленный плащ Иакова и его разорванные знамена Генриху во Францию, чтобы он знал, что она защитила королевство лучше, чем кто-либо из регентов до нее, разбила шотландцев, как никто до нее не разбивал, и Лондон празднует вместе со двором: наша королева – героиня, воинствующая королева, которая может удержать королевство и носить дитя в утробе.

Ночью ей становится дурно. Я сплю в ее постели и слышу, как она стонет, прежде чем боль прорвется сквозь сон и разбудит ее. Я поворачиваюсь и приподнимаюсь на локте, чтобы взглянуть ей в лицо, думая, что ей снится дурной сон и надо ее разбудить. Потом я чувствую босыми ногами, что постель мокрая, вздрагиваю, спрыгиваю с кровати, откидываю покрывало и вижу, что моя рубашка красна, чудовищно запятнана ее водами.

Я бросаюсь к двери, распахиваю ее и кричу, чтобы звали повитух и докторов, а потом возвращаюсь и держу ее за руки, пока она стонет от подступающей боли.

Еще рано, но не слишком рано, возможно, ребенок выживет в этих внезапных скоропостижных страшных схватках. Я держу Катерину за плечи, она наклоняется вперед, потом я губкой протираю ей лицо, когда она откидывается назад и облегченно вздыхает.

Повитухи кричат, чтобы она тужилась, а потом вдруг:

– Стойте! Стойте!

И мы слышим, мы все слышим тихий булькающий плач.

– Мой ребенок? – задумчиво спрашивает королева.

Его поднимают, – он сучит ножками, пуповина еще свисает, – и кладут на ее опавший содрогающийся живот.

– Мальчик, – произносит кто-то в тихом изумлении. – Господи, какое чудо.

Пуповину обрезают, туго пеленают младенца, потом обкладывают Катерину теплыми простынями и дают ей ребенка.

– Мальчик для Англии.

– Мой малыш, – шепчет она, и ее лицо светится радостью и любовью.

Мне кажется, она похожа на изображение Девы Марии, она словно держит благодать Божью в объятиях.

– Маргарет, – шепотом говорит она, – отправьте известие королю…

Ее лицо меняется, ребенок едва заметно шевелится, его спина выгибается, кажется, он давится.

– Что такое? – спрашивает Катерина. – Что с ним?

Кормилица, уже шагнувшая вперед и расшнуровывавшая платье на груди, отступает, словно боится прикоснуться к младенцу, повитуха поднимает глаза от таза с водой и тряпками и кидается к ребенку, говоря:

– Шлепните его по спине! – словно ему нужно снова родиться и сделать первый вдох.

Катерина твердит:

– Возьмите его! Спасите! – и подается вперед, сидя в кровати, чтобы сунуть его повитухе. – Что с ним? Что случилось?

Повитуха накрывает ртом нос и рот младенца, высасывает и сплевывает черную желчь на пол. Что-то не так. Она явно не знает, что делать, никто не знает, что делать. Малыш рыгает, струйка чего-то, похожего на масло, стекает у него изо рта, из носа, даже из закрытых глаз по бледным щекам бегут крохотные темные слезы.

– Мой сын! – кричит Катерина.

Его переворачивают вверх ногами, как утопленника, его шлепают, трясут, кладут на колени кормилице и стучат по спине. Он обмяк, он белый, его пальчики посинели. Ясно, что он умер, и шлепками его к жизни не вернешь.

Катерина падает на кровать и натягивает покрывало на лицо, словно тоже хочет умереть. Я встаю на колени возле кровати и нахожу ее руку. Она слепо вцепляется в меня.

– Маргарет, – произносит она из-под покрывала, словно ей невыносима мысль, что я увижу, как ее губы складываются в эти слова. – Маргарет, напишите королю, что его ребенок умер.

Как только прибираются и уходят повитухи, как только доктора высказали свое мнение, от которого никакого толку, она сама пишет королю и отсылает письмо с гонцами Томаса Уолси. Ей нужно сообщить Генриху, возвращающемуся домой победителю, что, пусть он и доказал свою доблесть, мужскую силу ему доказать нечем. У него нет ребенка.

Мы ждем его возвращения, она принимает ванну, причащается и надевает новое платье. Она пытается улыбаться, я вижу, как она упражняется перед зеркалом, словно забыла, как это делается. Она старается показать, что ее радует его победа, радует его возвращение, что она надеется на будущее.

Генрих не приглядывается, чтобы заметить, что ее радость притворна. Она разыгрывает для него маску восторга, а он едва смотрит в ее сторону, так его переполняют истории о битвах и захвате деревень. Половина двора получила шпоры, можно подумать, он взял Париж и был коронован в Реймсе; но никто не упоминает о том, что Папа не дал ему обещанный титул «Христианнейшего короля Франции». Он так далеко ездил и столько совершил, но почти ничего не добился.

С королевой он мрачен и обижен. Это их третья потеря, и на этот раз он, кажется, больше озадачен, чем горюет. Он не понимает, как это у него, такого молодого, такого красивого, такого любимого, – а в этом году и такого торжествующего, – не рождается каждый год по ребенку, как у короля Плантагенета Эдуарда. По такому счету у него должно бы быть уже четверо детей. Так почему детская пуста?

Мальчик, у которого было все, чего может пожелать принц, юноша, коронованный и обвенчанный в один год, любимый народом, не может понять, как что-то в его жизни может идти настолько неправильно. Я наблюдаю за ним и вижу, как его ставит в тупик разочарование, этот новый и неприятный опыт. Я вижу, как он ищет общества людей, бывших с ним во Франции, чтобы заново пережить свои победы, словно хочет убедить себя в том, что он мужчина, что равных ему нет, он всех превосходит; а потом его взгляд снова и снова возвращается к королеве, словно он не может понять, как она, единственная в мире, может не давать ему то, чего он хочет.

Двор ни о чем не может думать, кроме того, как снова отправиться воевать во Францию. Победа Томаса Говарда над шотландцами не забыта – ему возвращают титул герцога Норфолка. Я вижу, как он, прихрамывая, идет к нам, когда королева с дамами однажды ледяным весенним днем прогуливается у реки, как улыбается мне и кланяется Катерине.

– Похоже, мне тоже все вернули, – напрямик говорит он, шагая рядом со мной. – Я снова стал собой.

Он не придворный, он старый солдат, но он хороший друг и самый верный подданный в королевстве. Он был оруженосцем моего дяди, короля Эдуарда, и верным военачальником моего дяди короля Ричарда. Когда он просил милости у Генриха Тюдора, то объяснил, что ничего дурного не сделал, просто служил королю. Кто бы ни сидел на троне, Говард ему верен, он незатейлив, как мастифф.

– Он снова сделал вас герцогом? – догадываюсь я и бросаю взгляд на его жену Агнес. – А миледи будет герцогиней?

Говард кланяется.

– Да, графиня, – отвечает он с улыбкой. – Мы все получаем обратно свои короны.

Агнес Говард улыбается мне.

– Поздравляю вас обоих, – говорю я. – Это великая честь.

Это правда. Томас Говард возвысится и станет одним из величайших людей королевства. Герцоги уступают одному королю, только Бекингем, герцог королевской крови, будет выше Норфолка. Но у нового герцога для меня сплетня, которая приглушает блеск его торжества. Он ловит мою руку и, припадая на ногу, подходит ближе.

– Вы слышали, что он пожалует титул и Чарльзу Брэндону?

– Нет!

Я искренне возмущена. Этот человек ничего не сделал, только соблазнял женщин и развлекал короля. Половина девушек при дворе в него влюблена, включая младшую сестру короля, принцессу Марию, хотя он всего лишь красивый прохвост.

– С чего бы? Что он совершил, чтобы такое заслужить?

Глаза старика сужаются.

– Томас Уолси, – коротко говорит он.

– Но с чего ему благоволить к Брэндону?

– Дело не в том, что он так уж любит Чарльза Брэндона; но он хочет противопоставить какую-то силу Эдварду Стаффорду, герцогу Бекингему. Ему нужен могучий друг, который поможет повергнуть великого герцога.

Я внимаю этому, бросая взгляд, чтобы убедиться, что королева нас не слышит.

– Томас Уолси очень вознесся, – с неодобрением замечаю я. – А начинал так скромно.

– С тех пор как король перестал прислушиваться к советам королевы, он становится добычей любого умного болтуна, который сумеет быть убедительным, – резко говорит герцог. – А этому Уолси нечем похвалиться, кроме полной книг библиотеки и ума ювелира. Он может назвать вам цену всего, перечислить все города в Англии. Он знает, сколько стоит подкупить любого из членов парламента, и знает все их тайны. Все, чего бы ни пожелал король, он ему добудет, а теперь добывает прежде, чем король поймет, что хочет этого. Когда король слушал королеву, мы знали, кто мы: друзья Испании, враги Франции, и нами правят благородные. Теперь советник короля Уолси, и мы не понимаем, кто наш друг, кто враг и куда мы идем.

Я смотрю вперед – королева опирается на руку Марджери Хорсман. Она уже выглядит усталой, хотя мы прошли всего милю.

– Она его направляла, – ворчит мне на ухо Говард. – А Уолси дает ему все, что он пожелает, и побуждает желать все больше. Она единственная, кто может сказать ему «нет». Молодому человеку нужно руководство. Она должна снова взять поводья в свои руки, она должна его направлять.

Это правда, королева потеряла влияние на Генриха. Она победила в величайшей битве, какую видела Англия, победила шотландцев, но он не может простить ей, что она потеряла ребенка.

– Она делает все, что может, – говорю я.

– А знаете, как мы теперь должны его называть? – рычит Говард.

– Называть Томаса Уолси?

– Теперь он епископ. Епископ Линкольнский, так-то.

Он кивает в ответ на мое удивление.

– Бог знает, сколько это приносит годового дохода. Если бы только она родила ему сына, мы бы все разбогатели. Король бы прислушивался к ней, если бы она родила ему наследника. Из-за того, что ей это не удается, он не может доверять ей ни в чем другом.

– Она старается, – коротко отвечаю я. – Ни одна женщина в мире так не молится о сыне. И возможно…

Он поднимает кустистую бровь, услышав мой осторожный намек.

– Еще очень рано, – осторожно говорю я.

– Господи, прошу Тебя, – набожно произносит он. – Ведь этот король так нетерпелив, и долгое ожидание нам не по силам.

Королева раздается от беременности, она едет в небольшой повозке, запряженной двумя белыми мулами, когда мы отправляемся в летнее путешествие. Чрезмерной роскоши быть не может, эта беременность слишком важна.

Генрих, конечно же, больше не приходит ночами в ее спальню, ни один добрый муж не ложится с женой во время беременности; но не приходит он и поговорить, и посоветоваться. Ее отец отказывается вновь начинать войну с Францией, и гнев и раздражение Генриха на Фердинанда Арагонского выплескивается на дочь Фердинанда. Даже запланированный брак младшей сестры Генриха, принцессы Марии, с эрцгерцогом Карлом срывается, когда Англия отворачивается от Испании и всего испанского. Король клянется, что не станет слушать советов чужеземцев, что никто лучше его не знает, что нужно доброму английскому народу. Он хмурится на дам-испанок, состоящих при королеве, и притворяется, что не понимает, когда они желают ему доброго утра. Муж оскорбляет и саму Катерину, и ее отца, и ее страну, а она тихо и очень молчаливо сидит под королевским балдахином и ждет, пока пронесется буря, сложив руки на округлившемся животе.

Генрих громко заявляет, что будет править Англией без советов и чьей-либо помощи, но на самом деле не управляет ничем: все читает, изучает и обдумывает Уолси. Король едва смотрит на бумаги, прежде чем нацарапать свое имя. Иногда он даже не находит времени сделать это, и Уолси посылает королевские приказы под своей печатью.

Уолси – страстный сторонник мира с Францией. Даже нынешняя любовница короля француженка, одна из дам принцессы Марии, молодая женщина, очень неподходящая к приличному двору: печально известная при французском дворе потаскуха. Ее дурная слава завораживает короля, он все время ее высматривает, следует за ней по двору, словно он – молодой кобель гончей, а она – течная сука. Все французское в моде: шлюхи, ленты и союзы. Кажется, что король забыл о своем крестовом походе и собирается стать союзником всегдашнего врага Англии. Я не единственная из его английских подданных, кто подозревает, что Уолси собирается скрепить мир браком – сестру Генри, принцессу Марию, самую изысканную принцессу, принесут в жертву старому французскому королю, как девственницу, прикованную к скале дракона.

Я это подозреваю, но не говорю Катерине. Я не хочу, чтобы она волновалась, пока носит дитя, возможно даже сына. Предсказатели и астрологи постоянно обещают королю, что на этот раз у него родится сын – и точно выживет. Без сомнения, каждая женщина в Англии молится, чтобы на этот раз Катерина была благословлена и подарила королю долгожданного наследника.

– Сомневаюсь, что за меня молится Бесси Блаунт, – с горечью говорит королева, называя новую девушку при дворе, чьей полудетской светловолосой миловидностью восхищаются все, включая короля.

– Уверена, что молится, – твердо отвечаю я. – И лучше пусть она всех привлекает, чем эта француженка. Бесси вас любит, и она славная девушка. Она ничего не может поделать с тем, что король ее отмечает среди всех дам. Она едва ли может отказаться с ним танцевать.

Но Бесси не отказывается. Король пишет ей стихи, танцует с ней вечерами, дразнит ее, и она хихикает, как девочка. Королева с тяжелым животом сидит на троне, она настроена отдыхать и быть спокойной, она отстукивает ритм музыки унизанной кольцами рукой и улыбается, словно рада видеть, как Генрих, раскрасневшийся от возбуждения, танцует, как мальчишка, а придворные хлопают его изяществу. Когда королева дает знак уходить, Бесси удаляется вместе со всеми нами, но все знают, что она с другими дамами ускользает обратно в большой зал и они танцуют до утра.

Будь я ее матерью, леди Блаунт, я бы увезла ее прочь от двора: на что может надеяться молодая женщина, затеявшая роман с королем, кроме чувства собственной значимости на сезон, а потом брака с кем-то, кто примет объедки с королевского стола? Но леди Блаунт далеко на западе, а отец Бесси, сэр Джон, в восторге от того, что король восхищается его девочкой, он предвидит дождь милостей, владений и богатств, который на него прольется.

– Она ведет себя лучше многих, – тихо напоминаю я Катерине. – Ничего не просит и ни слова против вас не сказала.

– А что она может сказать? – с неожиданной обидой спрашивает королева. – Разве я не делаю все, что может сделать жена, разве я не разбила шотландцев, пока его даже не было в стране? Разве я не управляла страной, пока его нельзя было побеспокоить? Не читаю отчеты совета, чтобы освободить ему весь день для охоты? Не выбираю постоянно слова, пытаясь сохранить договор с моим отцом, хотя Генрих каждый день готов нарушать клятву? Разве я не сижу тихо, слушая, как он оскорбляет моего отца и моих соотечественников, называя их лжецами и предателями? Разве я не закрывала глаза на позорную любовницу-француженку, а теперь – на ухаживания за мистрис Блаунт? Разве я не делаю все, все, что могу, чтобы помешать Томасу Уолси втянуть нас в союз с французами, который разрушит Англию, мой дом, и Испанию, мою родину?

Мы обе умолкаем. Катерина раньше никогда не говорила ни слова против своего молодого мужа. Но и он раньше так открыто не шел на поводу у своего тщеславия и самовлюбленности.

– А что делает Бесси такой очаровательной? – зло спрашивает Катерина. – Она пишет стихи, сочиняет музыку, поет любовные песни? Она умна, талантлива, хороша собой. Но что в этом толку?

– Вы знаете, чего вы не сделали, – мягко говорю я. – Но вы это исправите. И когда у него будет ребенок, он станет любящим и благодарным, и вы сможете вернуть его к союзу с Испанией, увести из-под власти Томаса Уолси и прочь от улыбок мистрис Блаунт.

Она кладет руку на живот.

– Я сейчас этим и занята, – говорит она. – На этот раз я подарю ему сына. Видит Бог, от этого зависит все, а Он меня никогда не покидал.

Но за три месяца до родов мы получаем дурные вести из Шотландии: сестра короля, вдовствующая королева Маргарита, оказалась достаточно глупа, чтобы выйти за глупца при своем дворе – за красавчика Арчибальда Дугласа, графа Энгуса. Одним махом она теряет право на регентство и опеку над двухлетним сыном и наследником и его братом, которому всего полгода. Молодожены прячутся в замке Стерлинг с детьми, а власть принимает новый регент Шотландии, Джон Стюарт, герцог Олбени.

Генрих и вся Северная Англия волнуются, что Олбени заключит союз с французами и пойдет против Англии. Но, прежде чем шотландцы успевают стать союзниками Франции, мы побеждаем их и здесь. Генрих принимает решение, что его дружба с Францией будет скреплена браком его младшей сестры Марии, и королеве приходится наблюдать, как ее золовка выходит за короля, которого Катерина считает своим врагом, врагом своего отца и обеих своих стран.

Принцесса Мария всем сердцем против этого брака – старый французский король почти годится ей в дедушки, – она в слезах прибегает в покои королевы и шепчет, что любит Чарльза Брэндона, что умоляла короля позволить ей выйти за Брэндона замуж. Она просит, чтобы королева встала на ее сторону и убедила Генриха, что сестре можно вступить в брак по любви, как и ему самому.

Мы с Катериной переглядываемся поверх склоненной золотисто-рыжей головы, пока принцесса плачет, уткнувшись лицом в колени королевы.

– Ты принцесса, – ровным голосом произносит Катерина. – Тебе по рождению положены богатства и власть, но тебе не судьба выйти замуж по любви.

Генрих наслаждается возможностью быть по-королевски властным. Я почти вижу, в каком он восторге от собственной государственной решимости, с которой поднимается над жалобами сестры и жены, доказывая им, что он как мужчина и король лучше понимает, что нужно. Он не обращает внимания ни на яростно торгующуюся принцессу, ни на достойные возражения жены. Он отсылает принцессу Марию во Францию в благородном сопровождении дам и господ придворных; среди них мой сын Артур, чья слава турнирного бойца и склонность к опасным забавам продолжают расти.

Королева осторожно предлагает отправить с принцессой Марией во Францию Бесси Блаунт, и принцесса тут же спрашивает хорошенькую Бесси, не хотела бы она повидать французский двор? Принцесса Мария прекрасно знает, что ее невестка-королева удалилась бы рожать с куда более легким сердцем, если бы Бесси не танцевала с королем, пока она рожает. Но отец Бесси тут же отказывается от чести, предложенной дочери, и мы понимаем, что он подчиняется королю. Бесси не должна оставлять двор.

Однажды, по дороге в затененные покои королевы, я ловлю Бесси за руку – она одета для охоты и бежит в противоположном направлении.

– Бесси!

– Я не могу задерживаться, Ваша Милость! – поспешно отвечает она. – Меня ждет король. Он купил мне новую лошадь, и я должна пойти на нее взглянуть.

– Я вас не задержу, – отвечаю я.

Конечно, я не могу ее задержать. Никто не может повелевать фавориткой, избранной королем.

– Но я хочу вам напомнить, что вам не следует высказываться против королевы. Она тревожится в своем уединении, и все вокруг сплетничают. Вы ведь не забудете, Бесси? Вы не хотите навредить королеве Екатерине.

– Я никогда не сделаю ей ничего дурного! – вспыхивает Бесси. – Мы все, ее дамы, любим ее, я все сделаю, чтобы ей услужить. И отец мне велел не говорить ничего, что обеспокоит короля.

– Ваш отец? – повторяю я.

– Он сказал мне, что, если король что-нибудь мне скажет, я не должна ничего говорить про здоровье королевы; только заметить, что мы из плодовитой породы.

– Плодовитой породы?

– Да, – говорит она, довольная, что помнит наставления отца.

– Вот как? – в ярости произношу я. – Что ж, если вашему отцу нужен в доме безымянный ублюдок, пусть пеняет на себя.

Бесси краснеет и отворачивается от меня, ее глаза наполняются слезами.

– Я повинуюсь отцу и королю Англии, – бормочет она. – Ни к чему ругать меня, Ваша Милость. Мне не оставили выбора.

Двор отправляется проводить принцессу в Дувр и посмотреть, как отчалит ее корабль. Дождавшись, пока стихнет шторм, лошади и повозки с огромным гардеробом Марии, мебелью, имуществом, коврами и гобеленами с грохотом въезжают на борт, и, наконец, юная принцесса с дамами поднимаются по трапу и встают, как модно одетые мученицы, на палубе, чтобы помахать тем, кому повезло остаться в Англии.

– Я заключил великий союз, – объявляет Генрих королеве, и его друзья и придворные кивают. – А ваш отец, мадам, пожалеет о том дне, когда попытался меня одурачить. Он узнает, кто здесь велик. Он узнает, кто станет создателем и разорителем европейских королевств.

Катерина опускает глаза, чтобы Генрих не видел, как гневно они вспыхивают. Я замечаю, что она так крепко сжимает руки, что кольца врезаются в ее отекшие пальцы.

– Я думаю, милорд… – начинает она.

– Незачем вам думать, – перебивает он. – Все, что вы можете сделать для Англии, – это подарить нам сына. Я сам повелеваю страной, я буду думать; а вы займетесь производством наследника.

Она приседает и выдавливает из себя улыбку. Ей удается избежать жадных взглядов придворных, которые только что слышали, как испанскую принцессу окоротил Тюдор. Она поворачивается и идет к Дуврскому замку, я следую за ней в полушаге. Когда мы входим под стену, обращенную к морю, Катерина оборачивается и берет меня под руку, словно ей нужна поддержка.

– Мне так жаль, – невпопад говорю я, краснея за грубость короля.

Она пожимает плечами.

– Когда у меня будет сын… – произносит она.

Король с размахом перестраивает Гринвичский дворец. Он принадлежал моему кузену, был любимым домом его матери, и я гуляю с королевой там, где гуляла с ее предшественницей, по гравийным дорожкам, идущим вдоль широкой реки, когда королева останавливается и прикладывает руку к животу, словно почувствовала, что внутри, в глубине, что-то мощно шевельнулось.

– Он вас толкнул? – с улыбкой спрашиваю я.

Она перегибается пополам, как бумажная королева, потом слепо тянет ко мне руку.

– Мне больно. Больно.

– Нет! – говорю я и хватаю ее под руку, когда у нее подламываются ноги и она падает.

Я падаю рядом с ней на колени, к нам бегут дамы, и Катерина смотрит на меня темными от страха глазами, а лицо у нее белое, как парус, когда она произносит:

– Ничего не говорите! Пройдет.

Я тут же поворачиваюсь к Бесси и Елизавете Брайан:

– Вы слышали, что сказала Ее Светлость. Вы, двое – молчите, и давайте отведем ее в дом.

Мы собираемся поднять Катерину, когда она внезапно громко вскрикивает, словно ее пронзило копьем. К нам тут же подбегают полдюжины йоменов стражи и, увидев королеву на земле, застывают. Они не смеют к ней прикоснуться, ее тело священно. Они растеряны и не знают, что делать.

– Принесите стул! – рявкаю я.

Один бросается назад, из дворца приносят деревянный стул с подлокотниками, и мы, дамы, помогаем Катерине сесть на него, а они бережно несут стул во дворец, в прекрасный дворец на реке, где родился Генрих, счастливый для Тюдоров дворец, и мы заносим ее в затемненную комнату.

Там все приготовлено лишь наполовину, до срока еще больше месяца, но королева начинает рожать, несмотря на правила дворцового расписания. Повитухи мрачны, горничные носятся с чистым бельем, горячей водой, гобеленами для стен, коврами для столов – всем, что только готовили и что внезапно понадобилось сейчас. Пока готовят комнату, у королевы продолжаются долгие и медленные схватки. День и ночь спустя комната безупречна, но младенец так и не родился.

Королева откидывается на богато вышитые подушки и обводит взглядом склоненные головы дам, стоящих на коленях в молитве. Я знаю, что она ищет меня, поэтому встаю и подхожу к ней.

– Прошу вас, Маргарет, ступайте в часовню и молитесь за меня.

Я обнаруживаю, что стою на коленях рядом с Бесси, мы обе вцепились в ограду алтаря. Я искоса бросаю на Бесси взгляд и вижу, что ее голубые глаза полны слез.

– Помолимся, чтобы это был мальчик и чтобы родился побыстрее, – шепчет она мне, пытаясь улыбнуться.

– Аминь, – отвечаю я. – И здоровым.

– Ведь нет никакой причины, леди Солсбери, по которой королева не может родить мальчика, правда?

Я решительно качаю головой:

– Никакой причины. И если кто-нибудь вас когда-нибудь спросит, хоть кто-то, Бесси, ваш долг перед Ее Светлостью – сказать, что вы не знаете причины, по которой она не может родить здорового сына.

Она садится на пятки.

– Он спрашивает, – признается она. – Он все время спрашивает.

Я поражена.

– О чем он спрашивает?

– Спрашивает, не говорит ли королева наедине со своими друзьями, с вами и дамами. Спрашивает, волнуется ли она, что носит ребенка. Нет ли какой-то тайной трудности.

– А вы что ему говорите? – спрашиваю я, изо всех сил сдерживая в голосе жар своего гнева.

– Говорю, что не знаю.

– Скажите ему вот что, – твердо произношу я. – Скажите, что королева – великая женщина – это ведь правда, разве нет?

Она кивает, побледнев от сосредоточенности.

– Скажите, что она – истинная его супруга, это ведь тоже правда?

– О да.

– И что она служит стране как королева и ему как любящая супруга и помощница. Рядом с ним не могло бы быть лучшей женщины, принцессы по рождению и королевы в браке.

– Я знаю, какая она. Я правда знаю.

– Тогда, если вы столько знаете, скажите ему, что нет сомнений, что их брак – благо пред очами Господа, как и перед всеми нами, и что сын будет ему благословением. Но ему нужно быть терпеливым.

Бесси мило кривит губки и пожимает плечами:

– Знаете, я не могу ему все это сказать. Он меня не слушает.

– Но спрашивает? Вы ведь только что сказали, что он вас спрашивает!

– Думаю, он всех спрашивает. Но никого не слушает, кроме, может быть, епископа Уолси. Это ведь естественно, милорд такой мудрый и знает волю Господа и все остальное.

– В любом случае не говорите ему, что его брак негоден, – прямо говорю я. – Я никогда не прощу вас, Бесси, если вы скажете что-либо подобное. Это будет злом. Это будет ложью. Бог никогда вам не простит подобную ложь. И королеве будет больно.

Бесси лихорадочно качает головой, и жемчужины на ее новом головном уборе качаются и сияют при свете свечей.

– Я бы никогда такого не сказала! Я люблю королеву. Но я могу сказать королю только то, что он хочет услышать. Вы это знаете не хуже меня.

Я возвращаюсь в покои роженицы и остаюсь с Катериной, пока она рожает. Постепенно схватки приходят все быстрее и быстрее, и королева вцепляется в узловатый шнур, а акушерки швыряют ей в лицо горсти перца, чтобы она чихала. Катерина задыхается, по ее лицу бегут слезы, глаза и ноздри у нее горят от острой специи, она кричит от боли, и в потоке крови появляется на свет младенец. Повитуха бросается, хватает его, словно бьющуюся рыбку, и перерезает пуповину. Его пеленают в чистейшее полотно, заворачивают в шерстяное одеяло и показывают королеве. Она слепа от слез, кашляет от перца и от боли.

– Мальчик? – спрашивает она.

– Мальчик! – возглашает радостный хор. – Мальчик! Живой мальчик!

Королева тянет руку, чтобы прикоснуться к сжатым кулачкам и брыкающимся ногам, она боится брать его в руки. Но он силен: личико красное, вопит так же громко, как его отец, полон сознания собственной важности, как Тюдор. Королева издает тихий смешок радостного изумления и протягивает руки.

– С ним все хорошо?

– Хорошо, – отвечают ей. – Маленький, потому что раньше срока, но все хорошо.

Она поворачивается ко мне и оказывает мне великую честь.

– Вы скажете королю, – приказывает она.

Я нахожу короля в его покоях, он играет в карты со своими друзьями: Чарльзом Брэндоном, Уильямом Комптоном и моим сыном Монтегю. Обо мне объявляют до того, как явится толпа придворных, надеявшихся узнать новости у горничных возле дверей и тут же принести их королю, и Генрих сразу понимает, зачем я пришла. Он вскакивает на ноги, лицо его озаряется надеждой. Я снова вижу мальчика, которого знала, мальчика, который вечно колебался между хвастовством и страхом. Я делаю реверанс, и улыбка, с которой я поднимаюсь, говорит ему все.

– Ваша Светлость, королева разрешилась славным мальчиком, – просто говорю я. – У вас сын, у вас есть принц.

Генрих пошатывается и хватается за плечо Монтегю, чтобы устоять на ногах. Мой мальчик поддерживает короля, и он первый произносит:

– Слава Богу! Хвала ему!

У Генриха дрожат губы, я вспоминаю, что, несмотря на его тщеславие, ему всего двадцать три, а вся его показуха – лишь щит от страха перед неудачей. Я вижу у него на глазах слезы и понимаю, что он жил в невыносимом страхе, что его брак проклят, что у него никогда не будет сына и что именно сейчас, когда все в комнате ликуют, услышав новости, а его товарищи хлопают его по спине и говорят, что он силен, что он бык, жеребец, настоящий мужчина, он чувствует, что проклятие его отпускает.

– Я должен помолиться, должен вознести благодарность, – он заикается, словно не понимает, что говорит, он не знает, что ему сказать. – Леди Маргарет! Я должен вознести благодарность, так? Приказать сейчас же петь мессу? Это ведь Бог меня благословляет? Это свидетельство его милости? На мне благословение. Благословение. Все увидят, что я благословлен. Что мой дом благословлен.

Его толпой окружают придворные, я вижу, как молодых людей локтями расталкивает Томас Уолси, как потом он отдает приказ палить из пушек, звонить во все церковные колокола в Англии и служить благодарственную мессу в каждой церкви. На улицах зажгут костры, будут подавать даром эль и жареное мясо, и новости облетят все королевство: династия в безопасности, королева подарила королю сына, род Тюдоров не прервется никогда.

– Она здорова? – спрашивает меня Генрих сквозь гул разговора и радостных поздравлений. – Ребенок сильный?

– Она здорова, – подтверждаю я.

Ему нет нужды знать, что она порвалась, что у нее страшное кровотечение, что она почти ослепла от специй, которые швыряли ей в лицо, и утомлена родами. Генрих не любит, когда говорят о болезнях, телесная слабость приводит его в ужас. Если бы он знал, что у королевы разрывы и кровотечение, он бы больше никогда не смог лечь в ее постель.

– Ребенок крепкий и сильный, – я делаю вдох и разыгрываю самую сильную карту в пользу королевы: – Он похож на вас, сир. Рыжий Тюдор.

Генрих издает торжествующий клич и скачет по комнате, как мальчишка, хлопая придворных по спинам, обнимаясь с друзьями, буйный, как молодой барашек на лугу.

– Мой сын! Мой сын!

– Герцог Корнуолл, – напоминает ему титул Томас Уолси.

Кто-то приносит кувшин вина и разливает его по дюжине кубков.

– За герцога Корнуолла! – ревут все. – Бог его благослови! Храни Бог короля и принца Уэльского!

– Вы станете во главе детской? – кричит мне Генрих через плечо. – Дорогая леди Маргарет? Вы будете беречь и охранять моего сына? Вы единственная женщина в Англии, которой я могу доверить его воспитание.

Я колеблюсь. Я должна была стать леди-воспитательницей первенца и боюсь снова браться за это. Но мне придется согласиться. Если я не соглашусь, покажется, что я сомневаюсь в своих способностях, сомневаюсь в здоровье младенца, которого вверяют моему попечению. А мы постоянно, каждый день, каждую минуту должны вести себя так, словно все в порядке, словно ничто не может пойти не так, словно на Тюдоров снизошло особое Божье благословение.

– Вы не могли бы выбрать попечителя заботливее, – поспешно говорит мой сын Монтегю, видя, что я колеблюсь.

Он бросает на меня взгляд, точно напоминая, что я должна дать ответ, сейчас же.

– Это честь для меня, – отвечаю я.