Проклятие королей Грегори Филиппа

Катерина кивает:

– Позаботилась. Но Генри полон страхов, внушенных ему бабушкой. Она цитировала ему Левит до нашей свадьбы. Его отец жил в страхе, что удача от него отвернется. А теперь из-за этой Стаффорд он сходит с ума от похоти, и она ему говорит, что я по воле Божьей потеряла одного ребенка, а второй исчез у меня из утробы. Она говорит, наш брак проклят.

– Не важно, что она говорит, – я в бешенстве из-за этой злой девицы. – Ее брат увез ее от двора, ее больше не будет на вашей службе. Бога ради, у нее есть муж! Она замужем и не может освободиться! Она не может выйти замуж за короля! Зачем затевать все это? Неужели Генрих и в самом деле поверил, что она девственница! Она дважды была замужем! Они что, с ума сошли, говорить такое?

Катерина кивает. Она думает, а не переживает из-за своих бед, и я внезапно понимаю, что такой, должно быть, была ее мать: женщиной, которая посреди беды могла оценить свои шансы, прикинуть возможный исход – строить планы. Женщиной, которая, видя, что горят ее шатры, строила осадный лагерь из камня.

– Да, думаю, мы можем от нее избавиться, – задумчиво говорит Катерина. – И нужно будет помириться с ее братом, герцогом, вернуть его ко двору, он слишком силен, чтобы заводить такого врага. Старая Миледи мать умерла, она больше не напугает Генриха. А разговоры надо прекратить.

– Можем, – отвечаю я. – Так мы и сделаем.

– Вы напишете герцогу? – спрашивает она. – Он ведь ваш кузен?

– Эдвард – мой троюродный брат, – уточняю я. – Наши бабушки были сестрами наполовину.

Она улыбается:

– Маргарет, я поклясться готова, что вы в родстве со всеми.

Я киваю:

– Так и есть. И он вернется. Он верен королю и любит вас.

Она кивает:

– Не в нем для меня опасность.

– О чем вы?

– Мой отец был известным волокитой, все знали, и моя мать знала. Но все знали, что женщины служат ему для удовольствия; никто никогда не говорил о любви.

Она корчит гримасу отвращения, словно любовь между королем и женщиной, питающей к нему желание, всегда предосудительна.

– Мой отец никогда ни с кем не говорил о любви, кроме жены. Никто не смел усомниться в его браке, никто не мог бросить вызов моей матери, королеве Изабелле. Они поженились тайно, разрешения Папы у них не было вовсе, – их брак был самым ненадежным предприятием в мире, – но никто не думал, что он не продлится до смерти. Мой отец ложился с десятками, возможно, с сотнями других женщин. Но он ни одной из них не говорил слов любви. Он никому не позволял ни на мгновение подумать, что у него может быть жена, а у Испании королева, кроме моей матери.

Я жду.

– Опасность для меня – мой муж, – устало произносит она, и лицо ее кажется застывшей маской красоты. – Молодой глупец, испорченный глупец. Он должен быть уже достаточно взрослым, чтобы заводить любовниц, не влюбляясь. Он не должен никому позволять сомневаться в нашем браке. Он ни на мгновение не должен допускать мысли, что его можно отменить. Так он только подорвет уважение к себе – и ко мне. Я – королева Англии, королева может быть только одна. Король может быть только один. Я его жена. Мы оба коронованы. Вопросов быть не должно.

– Мы можем позаботиться о том, чтобы все это не пошло дальше, – предлагаю я.

Она качает головой:

– Худший вред уже причинен. Король, говорящий о любви кому-то, кроме жены, король, который сомневается в своем браке, это король, который сотрясает само основание своего трона. Мы можем не дать всему этому пойти дальше, но урон уже был нанесен – в тот миг, когда эта мысль пришла в его неразумную голову.

Мы долго сидим в молчании, думая о красивой золотоволосой голове Генриха.

– Он женился на мне по любви, – устало замечает Катерина, словно это было давным-давно. – Наш брак не был устроен по договору, то был брак по любви.

– Плохой пример, – говорю я, родившаяся в браке по договору, вдова человека, за которого меня выдали по договору. – Если мужчина женится по любви, разве он не станет думать, что может отменить этот брак, если любви больше нет?

– Он меня больше не любит?

Я не могу ей ответить. Это слишком болезненный вопрос для женщины, которую так глубоко любил ее первый, умерший муж. Он бы никогда не лег с другой женщиной и не стал говорить ей о любви.

Я качаю головой, потому что не знаю. Я сомневаюсь, что и сам Генрих знает.

– Он молод, – говорю я. – Порывист. И могуществен. Опасное сочетание.

Анна Гастингс больше не вернется ко двору: муж отправляет ее в монастырь. Мой кузен Эдвард Стаффорд, герцог Бекингем, ее брат, вновь обретает доброе расположение духа и присоединяется к нам. Катерина побеждает, и Генрих снова с ней; они зачинают еще одного ребенка, мальчика, который докажет, что Бог благосклонен к их браку.

Королева и я ведем себя так, словно она не осознала, что муж ее – глупец. Мы об этом не сговариваемся. Нам не нужно это обсуждать. Мы просто так себя ведем.

С нами благословение Божье, все искуплено, и Катерина спасена первой. Она дарит королю сына-Тюдора, наследника, и одним деянием прекращает все умножающиеся слухи о проклятии, лежащем на семействе Тюдоров.

Мне выпадает честь пойти к молодому королю и сказать, что он стал отцом мальчика. Я нахожу его, ликующего, среди молодых придворных, которые пьют за его великое торжество. Катерина, уединившаяся в своих покоях, утомлена и с улыбкой откидывается на подушки большого ложа, когда я возвращаюсь.

– У меня получилось, – тихо говорит она, когда я наклоняюсь поцеловать ее в щеку.

– Получилось, – подтверждаю я.

На следующий день Генрих посылает за мной. Его покои по-прежнему полны мужчин, выкрикивающих поздравления и пьющих за здоровье его сына. Сквозь шум и веселые возгласы он спрашивает меня, соглашусь ли я стать леди-воспитательницей принца, ведать его домом, нанимать слуг и растить его как наследника трона.

Я прижимаю руку к сердцу и приседаю в реверансе. Когда я поднимаюсь, малыш Генрих бросается мне на грудь, и я обнимаю его, деля с ним радость.

– Спасибо, – говорит он. – Я знаю, вы будете беречь его, растить и воспитывать, как стала бы моя мать.

– Буду, – отвечаю я. – Я знаю, каковы были ее предпочтения, так что все сделаю правильно.

Младенца крестят в часовне ордена Меньших Братьев в Ричмонде – Генрихом, разумеется. Когда-нибудь он станет Генрихом IX, если Господь захочет, и будет править страной, которая забудет, что когда-то английская роза была чисто-белой. Ему назначают няньку и кормилицу, он спит в золотой колыбели, его пеленают в тончайшее полотно, носят его на уровне груди, и няньку сопровождают два йомена стражи, идущие впереди, и два следом. Катерина каждый день требует приносить его в свои покои, и пока она отдыхает в постели, его кладут рядом; а когда она спит, колыбельку ставят у изголовья ее кровати.

Генрих отправляется в благодарственное паломничество, Катерину причащают, и она встает с постели, принимает свою горячую ванну на испанский манер и возвращается ко двору – сияющая от гордости, юная и плодовитая. Ни одна девушка в ее свите, ни одна дама в ее покоях ни мгновения не мешкает, чтобы поклониться торжествующей королеве. Не думаю, что есть в стране женщина, которая не радовалась бы за нее.

Король возвращается из паломничества в Волсингем, где возносил благодарение Богоматери, – или, скорее, рассказывал Ей о своем достижении, – и посылает за мной, веля прийти на турнирную арену. Мой сын Артур приходит с улыбкой и говорит, что я никому не должна рассказывать, что увижу репетицию турнира в честь рождения принца, а тихо должна выскользнуть из покоев королевы.

Я милостиво иду на арену и, к своему удивлению, застаю там Генриха одного, верхом на большом боевом коне серой масти, который осторожно описывает круги сперва в одну сторону, потом в другую. Генрих машет, указывая, чтобы я села в королевскую ложу, и я занимаю место, которое заняла бы его мать, поскольку хорошо его знаю: он хочет, чтобы я села именно там и смотрела на него, как когда-то мы вместе с его матерью смотрели, как он упражняется в езде на пони.

Генрих направляет коня прямо под балкон и показывает мне, как тот может кланяться, выставив одну переднюю ногу, а вторую подогнув под себя.

– Поднимите перчатку или что-нибудь такое, – говорит он.

Я снимаю с шеи косынку и поднимаю ее. Генрих отъезжает на другую сторону арены и кричит:

– Бросайте!

И пока косынка падает, мчится вперед и ловит ее, а потом объезжает арену, держа косынку над головой как флаг.

Он останавливается передо мной. Его яркие голубые глаза смотрят мне прямо в лицо.

– Очень хорошо, – одобрительно произношу я.

– А теперь еще кое-что, – говорит он. – Не пугайтесь, я знаю, что делаю.

Я киваю. Он разворачивает коня боком ко мне и заставляет его пятиться, а потом брыкаться: сначала взлетают вверх передние ноги, потом задние – фантастическое зрелище. Генрих слегка меняет положение в седле, и конь прыгает, как мавританские лошади, все его ноги в воздухе одновременно, словно он летающий, а потом он трусит на месте, гордо поднимая то одну ногу, то другую. Генрих замечательный наездник, он сидит совершенно неподвижно, крепко держа повод, все его тело слито с конем, чуткое и расслабленное, оно едино с огромным мускулистым животным.

– Приготовьтесь, – предупреждает он меня, разворачивает коня и поднимает его, страшно высоко, голова его на одном уровне со мной, сидящей в королевской ложе над ареной; и конь ударяет передними копытами в стену ложи, отпрыгивает и опускается.

Я едва не вскрикиваю от испуга, а потом вскакиваю на ноги и аплодирую. Генри широко улыбается, ослабляет повод, похлопывает коня по шее.

– Больше так никто не может, – задыхаясь, замечает он, подъехав поближе, чтобы посмотреть, как я все это восприняла. – Никто в Англии так не может, кроме меня.

– Думаю, нет.

– Вам не показалось, что это слишком громко? Она не испугается?

Катерина вместе с матерью однажды встретила атаку вражеской арабской кавалерии, самых свирепых всадников мира. Я улыбаюсь.

– Нет, на нее это произведет большое впечатление, она разбирается в верховой езде.

– Она такого никогда не видела, – заявляет Генрих.

– Видела, – возражаю я. – У андалузских мавров арабские лошади, там много прекрасных наездников.

Улыбка в мгновение слетает с его лица. Он смотрит на меня с яростью.

– Что? – холодно спрашивает он. – Что вы сказали?

– Она поймет, как велико ваше достижение, – отвечаю я, спеша загладить обиду. – Она ведь разбирается в верховой езде, еще с Испании, но такого она, конечно, не видела. И никто в Англии так не может. Я в жизни не видела коня и наездника лучше.

Он сомневается, он натягивает повод, и конь, чуя дурное настроение хозяина, прядает ушами и прислушивается.

– Вы похожи на рыцаря из Камелота, – поспешно говорю я. – Никто такого не видел со времен золотого века.

Он улыбается, словно солнце выходит из-за тучи и птицы принимаются петь.

– Я – новый Артур, – говорит он.

Я превозмогаю боль, пронзающую меня от того, как случайно проскальзывает в разговоре имя принца, которого мы любили, чей младший брат все еще усердствует, чтобы его превзойти.

– Вы – новый Артур нового Камелота, – повторяю я. – А где другая ваша лошадь, Ваша Светлость? Красивая вороная кобыла?

– Она не слушалась, – бросает он через плечо, выезжая на арену. – Противилась мне. Не хотела выполнять мои приказы.

Он оборачивается и улыбается самой очаровательной своей улыбкой, снова сияя, как солнце. Я думаю о том, как он мил, когда он говорит:

– Я отдал ее на травлю. Собаки ее убили. Неверности я не выношу.

Это величайший турнир из всех, что я видела, из тех, что когда-либо видела Англия. Король повсюду, ни одно действо не обходится без его участия – в новом костюме. Он возглавляет процессию Оружейной палаты, трубачей, придворных, герольдов, дворцовых слуг, поэтов, певцов и, наконец, долгую череду участников турнира. Генрих объявил, что в турнире смогут принять участие все желающие.

Он выезжает на огромном сером боевом коне, одетый в золотую парчу, в прорези которой виден богатейший синий бархат; он сверкает под ярким весенним солнцем, словно он только что отчеканенный король. Весь его камзол, шляпа, рейтузы и сбруя коня испещрены маленькими золотыми «К», словно он хочет показать миру, что принадлежит ей, что она поставила на нем свои инициалы. Над головой у него стяг, который он выбрал для этого дня: Loyall. Его турнирное имя – Coeur Loyall, Генрих сегодня сэр Верное Сердце, и Катерина сияет от гордости, когда он скачет по кругу и показывает трюки, которые репетировал при мне; безупречный принц.

Все мы разделяем ее радость, даже девушки, которые сами не отказались бы от ухаживаний безупречного принца. Катерина сидит на троне, в солнечном свете, льющемся сквозь ткань золотого балдахина, отчего кожа у нее делается розовой и золотистой; она улыбается молодому человеку, которого любит, зная, что их первенец, их сын, мирно спит в золотой колыбели.

Но всего десять дней спустя за ним приходят, а он холоден, и личико у него синее. Умер.

Кажется, пришел конец света. Генрих удаляется в свои покои, в комнатах королевы стоит потрясенное молчание. Любые слова утешения, какие можно было бы сказать молодой женщине, потерявшей первенца, растворяются на языке, стоит увидеть мрачный ужас на лице Катерины. День за днем никто не отваживается с ней заговорить. Нечего сказать. Генрих замолкает, он не хочет говорить про потерянного ребенка, его нет ни на похоронах, ни на мессе. Они не могут утешить друг друга, им невыносимо быть рядом. Потеря в их свежем браке так чудовищна, что Генрих не может ее осмыслить, не может даже попытаться. Над двором нависает тьма.

Но даже в скорби Катерина и я знаем, что мы должны быть бдительны всегда. Нам нужно ждать, когда следующая девушка, которую Генрих уложит в постель, обовьет руками его шею и прошепчет ему на ухо: «Смотри! Видишь? Бог не благословил этот брак». Прошло всего полтора года, а уже был выкидыш, еще одно дитя исчезло из утробы, один ребенок умер в колыбели – разве это не доказательство, не окончательное, все более явное доказательство того, что этот брак противен воле Господа; но она – девственница доброй английской породы – могла бы родить ему сына.

– Кого из своих дам мне подозревать? – с горечью спрашивает меня Катерина. – Кого? За кем наблюдать? Леди Маргарет Парр? Она красивая. Мария Кингстон? Леди Джейн Гилдфорд? Леди Элизабет Болейн? Она, конечно, замужем, но с чего бы это помешало ей соблазнить короля? Вас?

Меня не обижает ее порыв.

– Королеве должны служить самые красивые и богатые дамы королевства, – просто отвечаю я. – Так устроен двор. Вы должны быть окружены прекрасными девушками, они здесь для того, чтобы найти мужей, они решительно настроены блистать, конечно, на них будут смотреть и придворные, и король.

– Что мне делать? – спрашивает она. – Как сделать свой брак неприступным?

Я качаю головой. Мы обе знаем, что единственное, что она может сделать, чтобы доказать, что Бог благословил ее брак, – это родить живого сына. Пока не явился маленький спаситель, мы все ждем, когда король начнет задавать Господу вопросы.

Отошедший от скорби по сыну король добр ко мне, и мне советуют подать прошение о возвращении состояния и земель брата. Я могу даже попросить возвращения фамильного титула. Я всю жизнь притворялась, что имя мое – ничто, а состояние потеряно, поэтому теперь не могу не захотеть вернуть и то и другое.

От этого предприятия кружится голова, словно я опять выхожу из холодного монастыря к весеннему двору, выхожу из тьмы, щурясь от света. Я переписываю богатства брата, которых он лишился, когда отец короля забрал его из класса и бросил в Тауэр. Перечисляю титулы, которыми обладала, когда шла от них прочь, по проходу к алтарю, чтобы стать женой простого рыцаря Тюдоров. Поначалу с опаской, будто иду на риск, я называю свое великое имя, определяю размеры своего состояния и говорю, что все это было моим, моим и только, что Тюдоры неправедно отняли это у меня, а теперь я хочу все вернуть.

Я вспоминаю злые молитвы в Сайонском аббатстве и, усмирив гнев, пишу королю осторожное прошение, облекая просьбу в такие слова, чтобы это не было осуждением алчного тирана, его отца, но лишь умеренным требованием своего. Требованием ради моих сыновей, им должно принадлежать то, что было нашим, я хочу, чтобы мне вернули величие, я снова хочу быть Плантагенетом. Ведь время пришло, я могу быть Плантагенетом. Я наконец могу быть собой.

Поразительно, но король удовлетворяет прошение. Свободно, щедро, великодушно он дает мне все, о чем я прошу, и говорит, что раз уж я по рождению и по склонности – одна из величайших дам королевства, состояние у меня тоже должно быть самым большим. Я стану тем, кем должна была стать по рождению: Маргарет Плантагенет, богатой, как Йоркская принцесса.

Я прошу королеву о позволении покинуть двор на один вечер.

– Хотите рассказать детям, – улыбается она.

– Это изменит для нас все, – говорю я.

– Поезжайте, – отвечает королева. – Поезжайте в свой новый дом и встречайте их там. Я рада, что вы наконец добились справедливости, я рада, что вы снова Маргарет Плантагенет.

– Графиня Солсбери, – отзываюсь я, приседая в глубоком реверансе. – Он вернул мне мой фамильный титул, я в своем праве. Я графиня Солсбери.

Катерина смеется от радости и говорит:

– Как роскошно. Как по-королевски. Дорогая моя, я так за вас рада.

Я сажусь с Урсулой, которой уже тринадцать, и ее младшим братом Джеффри на королевскую барку, которая отвезет нас ниже по течению, в Л’Эрбер, прекрасный дворец Плантагенетов на берегу реки, рядом с Тауэром; король вернул его мне, и я позаботилась о том, чтобы в большом зале развели огонь и в подсвечниках горели свечи. Когда приедут мои мальчики, дом должен быть теплым и гостеприимным, пусть все домочадцы увидят их ярко освещенными, словно актеров в мистерии, пусть увидят, как мальчики Йорков возвращают себе свое.

Я жду их, стоя перед жарким дровяным огнем в большом зале, рядом со мной Урсула, за руку я держу семилетнего Джеффри. Первым, как положено, входит Генри, опускается на колени, чтобы я его благословила, а потом целует меня в обе щеки и отступает в сторону, чтобы дать дорогу Артуру. Они стоят на коленях передо мной, почтительная поза скрывает их рост и силу. Они уже не мальчики, они юноши. Я пропустила пять, почти шесть, лет их жизни, и никто, даже король Тюдор, не может мне этого вернуть. Эту потерю не восполнить.

Я поднимаю Генри на ноги и с гордостью улыбаюсь, когда он встает все выше и выше. Он высокий, хорошо сложенный молодой человек почти двадцати лет. Он выше меня на голову, и я чувствую, какие у него сильные руки.

– Сын мой, – произношу я и прочищаю горло, чтобы голос мой не дрожал. – Сын мой, я скучала по тебе, но теперь мы вернулись друг к другу и вернулись на свое место в мире.

Я поднимаю Артура и тоже целую его. В семнадцать он почти такой же высокий, как его старший брат, но он шире и сильнее. Он атлет и прекрасный наездник. Я вспоминаю, что мой кузен, Джордж Невилл, лорд Белгавенни, обещал, что сделает из этого мальчика отличного спортсмена.

– Отправьте его к королевскому двору, и все в него влюбятся за отвагу на турнирах, – говорил он мне.

Следующий в роду, Реджинальд, встает на колени, когда я делаю шаг в его сторону, хотя и не обнимает меня, когда я прижимаю его к себе, и не льнет ко мне. Я целую его и отступаю посмотреть на него. Он высокий и худой, у него узкое лицо, чувствительное и подвижное, как у девочки, его карие глаза очень устало смотрят для одиннадцатилетнего, а рот сжат твердо, словно замкнут вынужденным молчанием. Думаю, он никогда не простит меня за то, что я оставила его в монастыре.

– Прости меня, – говорю я ему. – Я не знала, как тебя уберечь, я даже не знала, как тебя прокормить. Благодарение Господу, ты ко мне вернулся.

– Остальных ты уберегла, – коротко отвечает он; голос у него неустойчивый, то мальчишески звонкий, то хриплый и низкий.

Он смотрит на Джеффри, стоящего рядом со мной. Тот крепче сжимает мою руку, слыша враждебность в голосе брата.

– Им не пришлось жить молчаливыми отшельниками, совсем одним среди чужих.

– Будет! – с удивлением прерывает брата Генри. – Теперь мы снова вместе! Наша миледи матушка добилась того, что нам вернули богатство и титул. Она избавила нас от жизни, полной тягот. Что было, то было.

Урсула прижимается ко мне, словно хочет заслонить от негодования Реджинальда, и я ее обнимаю.

– Ты прав, – говорю я Генри. – И прав, что повелеваешь братом. Ты – старший мужчина в семье, ты станешь лордом Монтегю.

Он заливается краской от удовольствия.

– У меня будет титул? Мне тоже дали титул? Я буду носить твое родовое имя?

– Пока нет, – отвечаю я. – Но ты его получишь. Теперь я буду звать тебя сын Монтегю.

– Мы все должны называть его Монтегю, а не Генри? – подает голос Джеффри. – А у меня тоже будет новое имя?

– Конечно, ты будешь по крайней мере графом, – неприязненно замечает Реджинальд. – Если тебе в жены не присмотрят принцессу.

– Мы теперь будет жить здесь? – спрашивает Урсула, оглядывая большой зал с высокими расписными балками и старомодным очагом в центре.

Она привыкла к хорошим вещами и жизни при дворе.

– Это будет наш лондонский дом, но жить мы будем при дворе, – отвечаю я. – Мы с тобой в покоях королевы, Джеффри будет при королеве пажом. Твои братья продолжат служить королю.

Монтегю улыбается, Артур сжимает кулак.

– Как я и надеялся!

Лицо Реджинальда озаряется.

– А я? Я тоже буду при дворе?

– Тебе повезло, – говорю я ему.

– Реджинальд отправится в университет! – объявляю я остальным.

Улыбка Реджинальда гаснет.

– Сам король предложил вносить за тебя плату, – рассказываю я. – Тебе повезло, это великая милость. Он сам – ученый, он восхищается новой наукой, и это огромное преимущество. Я сказала ему, что ты учишься у братьев-картузианцев, и он дарует тебе место в колледже Магдалины, в Оксфорде. Это великая честь.

Реджинальд смотрит себе под ноги, его темные ресницы прикрывают глаза, и мне кажется, что он пытается не заплакать.

– Так мне опять жить не дома, – замечает он тоненьким голоском. – А вы все будете при дворе. Все вместе.

– Сын мой, это огромное преимущество, – нетерпеливо повторяю я. – Если ты в милости у короля и поднимешься в церкви, кто знает, куда тебя это приведет?

Вид у него такой, словно он сейчас начнет спорить, но его брат его прерывает.

– В кардиналы! – восклицает Монтегю, ероша волосы Реджинальда. – В Папы!

Но Реджинальд не может выдавить из себя улыбку даже ради брата.

– А теперь еще и ты надо мной смеешься?

– Нет! Я всерьез! – отвечает Монтегю. – Почему нет?

– Почему нет? – соглашаюсь я. – Нам все вернули, все возможно.

– И что у нас есть? – спрашивает Артур. – Если точно? Потому что если я буду служить королю, мне понадобится лошадь, седло и доспехи.

– Да, что он нам дал? – спрашивает Монтегю. – Господь его благослови за то, что он поступил справедливо. Что у нас есть?

– Только то, что было нашим и теперь возвращено, – с гордостью отвечаю я. – Я подавала королю прошение о том, что мое по праву, о титуле и землях, которые у меня отняли, когда несправедливо казнили моего брата. Он согласился, что мой брат не был предателем, и потому он возвращает нам богатство. Это справедливость, а не милостыня.

Мальчики ждут, словно дети, ожидающие новогодних подарков. Всю жизнь они знали о призрачном существовании дяди, чье имя нельзя упоминать, о прошлом, столь славном, что нам приходилось его скрывать, о богатстве столь великом, что мы не вынесли бы разговоров о нем после того, как потеряли его. Теперь будто сбылся сон их матери.

Я набираю воздуху.

– Мне вернули графский титул, – говорю я. – Родовое имя, мой титул мне возвращен. Я буду графиней Солсбери.

Монтегю и Артур, понимающие, насколько огромна эта честь, пораженно смотрят на меня.

– Он дал тебе, женщине, графский титул? – спрашивает Монтегю.

Я киваю. Я знаю, что сияю от радости, но не могу ее прятать.

– Я в своем праве. И земли. Все земли моего брата возвращены нам.

– Мы богаты? – предполагает Реджинальд.

Я киваю.

– Да. Мы – одна из богатейших семей королевства.

Урсула тихо ахает и хлопает в ладоши.

– Это наше? – уточняет Артур, осматриваясь по сторонам. – Этот дом?

– Это дом моей матери, – с гордостью отвечаю я. – Я буду спать в ее большой спальне, где она спала с мужем, братом короля. Это самый большой дворец в Лондоне. Я его помню, я помню, как жила тут, когда была маленькая. Теперь он снова мой, и вы будете называть его домом.

– А поместья? – горячо интересуется Артур.

Я вижу на его лице жадность и узнаю свое собственное нетерпение и жажду обладания.

– Я буду строить, – обещаю я ему. – Я построю большой кирпичный дом, замок, который будет изнутри похож на дворец. В Уорблингтоне, в Хэмпшире, это будет наш самый большой дом. Но еще у нас будет Бишем, дом моей семьи, в Беркшире, и этот дом в Лондоне, и поместье в Клэверинге, в Эссексе.

– А дом? – спрашивает Реджинальд. – Стоуртон?

Я смеюсь.

– Он ничто в сравнении с этим, – пренебрежительно отвечаю я. – Маленький домик. Один из многих. У нас десятки таких домов, как Стоуртон.

Я поворачиваюсь к Монтегю:

– Я устрою тебе отличный брак, и у тебя будет свой дом и земли.

– Я женюсь, – обещает он. – Теперь, когда у меня есть имя, которое можно предложить.

– У тебя будет титул, чтобы было что предложить невесте, – обещаю я. – Теперь я могу осмотреться и выбрать кого-нибудь подходящего. У тебя есть с чем прийти в брак. Сам король зовет меня «кузиной». Мы можем искать наследницу, чье состояние будет сравнимо с твоим.

Кажется, он мог бы внести предложение, но улыбается и пока не заговаривает об этом.

– Я знаю кого, – поддразнивает его Артур.

Я тут же настораживаюсь.

– Можешь мне сказать, – говорю я Монтегю. – И если она богата и из хорошей семьи, я смогу это устроить. Ты можешь выбирать. Нет ни одной семьи в королевстве, которая не сочла бы честью породниться с нами. Теперь нет.

– Из нищих в принцы, – медленно произносит Реджинальд. – Тебе должно казаться, что Бог услышал твои молитвы.

– Бог даровал мне одну лишь справедливость, – осторожно отвечаю я. – И мы как семья должны его за это благодарить.

Я медленно привыкаю к тому, что снова богата, как когда-то привыкала к тому, что бедна. Вызываю строителей в новый лондонский дом, и они начинают превращать Л’Эрбер из большого дворца в еще более великолепный дом: мостят двор, покрывают резьбой красивые деревянные панели для большого зала. В Уорблингтоне я заказываю замок со рвом и подъемным мостом, с часовней и лужайками – все, как сделали бы мои родители, как в замке моего детства, Миддлхеме, когда я знала, что рождена для величия, и мне присниться не могло, что все исчезнет в одночасье. Я строю замок, который не уступит ни одному в стране, сооружая прекрасные покои для гостей, на случай если король и двор приедут ко мне погостить – к своей достойной подданной в ее собственном замке.

Я всюду изображаю свой герб, и мне каждый день приходится каяться в грехе гордыни. Но мне все равно. Я хочу объявить миру: «Мой брат не был предателем, мой отец тоже им не был. Это достойное имя, это королевский стяг. Я – единственная графиня в Англии, получившая титул в своем праве. Вот мой знак на множестве моих домов. Это я. Жива, и не предатель. Вот я!»

Мои мальчики являются ко двору, как положено принцам. Король сразу же заводит дружбу с Артуром за его отвагу и искусность на турнирной арене, мой родственник Джордж Невилл сослужил моим сыновьям хорошую службу, когда растил их и учил всему, что нужно знать, чтобы добиться успеха при дворе. Монтегю мил и изыскан в покоях короля, Артур – один из храбрейших бойцов на турнирах, а двор больше всего на свете любит храбрость. Он – один из немногих, кто отваживается выступить против короля, и один из очень немногих, кто может его победить. Когда Артур выбивает короля Англии из седла, то сам спрыгивает с коня и бросается мимо пажей, чтобы помочь Генриху подняться, а Генрих хохочет и обнимает его.

– Нет еще, кузен Плантагенет, еще нет! – кричит он, и они вместе заливаются хохотом, словно поверженный король – это отличная шутка, а Плантагенет может стоять над выбитым из седла Тюдором только ради благородной дружеской забавы.

Реджинальд учится в университете, Урсула вместе со мной служит королеве в ее покоях, Джеффри живет в детской в Л’Эрбере с учителями и товарищами и иногда является ко двору, чтобы послужить королеве. Я не могу заставить себя отправить его в деревню, я уже пережила горе, разлучившись со старшими мальчиками, уже испытала долгую боль, когда Реджинальд ушел в изгнание. Этого мальчика, моего самого младшего, моего малыша, я оставлю дома. Клянусь, он будет со мной, пока не женится.

Королю не терпится начать войну, наказать французов за продвижение в Италии, он намерен защитить Папу и его земли. Летом мой кузен Томас Грей, маркиз Дорсет, возглавляет поход на Аквитанию, но ничего не может поделать без поддержки отца королевы, который отказывается оплатить свою часть совместных военных планов. В этом обвиняют Томаса, и в недостойном поведении его солдат тоже, и на его репутацию сторонника Тюдоров опять ложится тень.

– Виноват не ваш кузен, Ваша Светлость, а ваш тесть, – говорит королю прямолинейный северный лорд Том Дарси. – Он не оказал мне поддержку, когда я пошел в крестовый поход. Он не поддержал Томаса Грея. Виноваты не ваши генералы, а ваши союзники.

Он видит, что я на него смотрю, и украдкой мне подмигивает. Ему известно, что вся моя семья боится потерять расположение Тюдоров.

– Может быть, вы и правы, – обиженно произносит Генрих. – Но король Испании – прекрасный генерал, а Томас Грей, конечно же, нет.

Но даже такая неудача не умерит стремления короля воевать с Францией, его побуждает к тому его собственная совесть, уверяющая, что он защищает церковь, и обещание титула «король Франции». Папа достаточно умен, чтобы знать, что Генрих мечтает о возвращении титула, утраченного другим английским королем, и хочет показать себя подлинным королем и вождем народа.

Двор и мои мальчики думают лишь об упряжи и доспехах, лошадях и провианте. Новый советник короля, Томас Уолси, оказывается на удивление способен снарядить армию в поход: отправляет припасы туда, где они нужны, следит за призывом в войска, распоряжается, чтобы кузнецы ковали пики, а седельщики шили кожаные куртки. Мельчайшие детали, постоянные приказы относительно транспорта, поставок и времени, за которыми не даст себе труда уследить ни один дворянин, занимают все его мысли, он больше ни о чем не думает.

Дамы в покоях королевы вышивают знамена и подарки на память, и особые рубахи, из грубой ткани, которые надевают под кольчугу; а Катерина, дочь королевы-воительницы, выросшая в воюющей стране, встречается с военачальниками Генриха и обсуждает с ними поставки, дисциплину и здоровье в войсках, которые они поведут на Францию. Только Уолси понимает ее тревогу, и они с Подателем милостыни часто запираются вместе, оговаривая маршруты войск, поставку продовольствия, учреждение эстафет для гонцов и путей связи для военачальников, а также обсуждают, как их убедить вести совместные действия.

Томас Уолси относится к Катерине с уважением, он замечает, что она видела больше военных действий, чем многие придворные аристократы, она выросла на поле боя под Гранадой. Весь двор смотрит на нее с тайной улыбкой гордости, потому что все знают, что она снова ждет ребенка, ее живот начинает твердеть и выдаваться вперед. Она всюду ходит пешком, отказываясь садиться на лошадь, отдыхает после полудня, и от нее исходит сияние округлившейся уверенности.

Мы выезжаем к побережью вместе с армией, медленно движемся через Кент, останавливаемся в роскошно, полном золота и рубинов, святилище Томаса Бекета в Кентербери и молимся о победе Англии.

Королева берет меня за руку, когда я встаю рядом с ней на колени, и протягивает мне четки, вкладывает их в мою руку.

– Что такое? – шепчу я.

– Возьмите, – отвечает она. – Мне нужно сказать вам нечто, что вас огорчит.

Острое распятие слоновой кости впивается в мою ладонь словно гвоздь. Я думаю, что знаю, о чем она хочет мне сказать.

– Ваш кузен, Эдмунд де ла Поул, – мягко произносит она. – Мне так жаль, дорогая. Так жаль. Король приказал его казнить.

Хотя я этого и ждала, хотя я и знала, что это случится, и ждала этой вести многие годы, я слышу свой голос, спрашивающий:

– Но почему? Почему сейчас?

– Король не мог отправиться на войну, оставив в Тауэре претендента.

Ее виноватое лицо говорит мне, что она помнит, что последним претендентом на трон Тюдоров был мой брат, убитый, чтобы она могла приехать в Англию и выйти замуж за Артура.

– Мне так жаль, Маргарет. Так жаль, дорогая моя.

– Его держали в тюрьме семь лет! – восклицаю я. – Семь лет, и ничего не случилось!

– Я знаю. Но совет тоже был «за».

Я склоняю голову, будто молюсь, но не могу найти слова, чтобы помолиться о душе моего кузена, погибшего под топором Тюдоров лишь за то, что был Плантагенетом.

– Надеюсь, вы нас простите? – шепчет она.

За летящим ввысь пением мессы я едва ее слышу.

Я беру ее за руку.

– Это не вы, – говорю я. – Это даже не король. Так сделал бы любой, чтобы избавиться от соперника.

Она кивает, словно это ее утешило; но я клонюсь головой в ладони и знаю, что они не избавились от Плантагенетов. От нас невозможно избавиться. Мой кузен, брат Эдмунда, Ричард де ла Поул, стал его наследником и новым претендентом, он бежал из Англии, он где-то в Европе, пытается собрать армию; а за ним будет другой, потом другой и еще один, без конца.

Королева прощается с мужем в Дуврском замке, и король дарует ей почетный титул регента Англии: она будет править страной со всей полнотой власти коронованного монарха. Она – правительница Англии, женщина, родившаяся, чтобы повелевать. Король нежно задерживает руку на ее животе и просит поберечь до его возвращения и страну, и ребенка.