Проклятие королей Грегори Филиппа

Он поджимает губы при мысли о том, что мы, возможно, сообщим королю нежеланные новости, и мы быстро идем в тишине по коридору в личные покои короля. Король ждет, рядом с ним кардинал Уолси, свита тиха и взволнованна. Они больше не ждут с уверенностью и воодушевлением, с полными кубками в руках, готовясь провозгласить тост. Я вижу среди них Артура, он кивает мне, бледный от волнения.

– Ваша Светлость, счастлива вам сообщить, что у вас дочь, – говорю я королю Генриху.

Ошибки нет, его лицо озаряется радостью. Кто угодно, лишь бы у него был живой ребенок от королевы.

– Здоровая? – с надеждой спрашивает он.

– Здоровая и сильная. Я оставила ее у кормилицы, она ест.

– А Ее Светлость?

– Здорова. Лучше, чем прежде.

Он подходит ко мне и берет меня за руку, чтобы поговорить тихо, так, чтобы никто, даже кардинал Уолси, следующий за ним, не услышал.

– Леди Маргарет, вы родили много детей, – говорит он.

– Пятерых, – отвечаю я.

– Все родились живыми?

– Одного я потеряла в первые месяцы. Это обычное дело, Ваша Светлость.

– Знаю. Знаю. Но этот ребенок выглядит сильным? Как вам кажется? Она выживет?

– Она выглядит сильной, – говорю я.

– Вы уверены? Леди Маргарет, вы бы сказали мне, если бы у вас были сомнения, правда?

Я смотрю на него с состраданием. Как может кто-либо осмелиться сказать ему то, что его не обрадует? Как этому испорченному мальчику научиться мудрости, став мужчиной, если никто не смеет сказать ему «нет»? Как он выучится отличать лжеца от правдивого человека, если все, даже самые верные, рассказывают ему только хорошие новости?

– Ваша Светлость, я говорю правду: сейчас девочка выглядит здоровой и сильной. Что с ней станется, знает только Господь. Но королева благополучно разрешилась славной девочкой, и у них обеих сейчас все хорошо.

– Слава Богу, – отвечает он. – Аминь.

Он очень тронут, я это вижу.

– Слава Богу, – повторяет он.

Он поворачивается к ожидающим придворным.

– У нас девочка! – объявляет он. – Принцесса Мария!

Все разражаются радостными криками, никто не выказывает ни малейшей тревоги. Никто не посмеет выказать и тени сомнения.

– Ура! Боже, храни принцессу! Боже, храни королеву! Боже, храни короля! – повторяют все.

Король Генрих поворачивается ко мне с вопросом, которого я боялась.

– Станете ее воспитательницей, дорогая леди Маргарет?

Я не могу. Я правда не могу на этот раз. Я не могу снова лежать без сна, ожидая потрясенного вскрика из детской, бегущих шагов и стука в дверь, и девушки с побелевшим лицом, которая с плачем скажет, что ребенок просто перестал дышать, без причины, совсем без причины, пойдите, взгляните. И кто скажет королеве?

Мой сын Монтегю ловит мой взгляд и кивает. Ему ничего больше не нужно сделать, чтобы напомнить мне, что мы должны претерпевать то, чего бы предпочли избежать, если хотим сохранить титулы, земли и данное из милости место при дворе. Реджинальду надо ехать далеко от дома, Артуру надо улыбаться и играть в теннис, когда спина болит после турнира, надо забираться на лошадь, которая его сбросила, и смеяться, словно он не знает страха. Монтегю надо проигрывать в карты, когда он предпочел бы не делать ставку, а мне – присматривать за младенцем, чья жизнь невыносимо непрочна.

– Это честь для меня, – говорю я, заставляя себя улыбнуться.

Король поворачивается к лорду Джону Хасси.

– А вы будете ее опекуном? – спрашивает он.

Лорд Джон склоняет голову, словно его переполняет благодарность за такую честь, но когда он поднимает взгляд, мы встречаемся глазами и я вижу на его лице свой собственный безмолвный страх.

Мы быстро крестим девочку, словно не смеем ждать, в близлежащей часовне Меньших Братьев, словно не решаемся отвезти ее дальше по холодному зимнему воздуху. И конфирмацию проводим во время той же службы, словно не уверены, что принцесса проживет достаточно долго, чтобы произнести обеты самой. Я выступаю заместителем на ее конфирмации, произношу ее клятвы, как будто это ее убережет, когда задуют чумные ветры, когда болезнетворные туманы поднимутся от реки, когда холодный ветер застучит ставнями. Когда на лоб мне наносят священный елей, а в руки дают свечу, я не могу не думать о том, проживет ли принцесса достаточно долго, чтобы я рассказала ей, что она прошла конфирмацию в церкви и я выступала от ее лица, отчаянно молясь за ее маленькую душу.

Ее крестная, моя кузина Катерина, несет ее по проходу и передает у дверей церкви другой крестной, Агнес Говард, герцогине Норфолкской. Когда дамы, одна за другой, выходят, приседая в поклоне перед королевским младенцем, герцогиня возвращает девочку мне. Она не склонна к нежным чувствам и не любит держать младенцев; я вижу, как она резко кивает своей падчерице, леди Элизабет Болейн. Я бережно вручаю малышку-принцессу даме-воспитательнице Маргарет Брайан и иду рядом с ней, завернутой в горностаевый мех от холодного ветра, дующего с долины Темзы; меня окружают йомены стражи, над нашими головами несут королевский балдахин, а за мной следуют дамы, состоящие при детской.

Это для меня величественный момент, даже великий. Я – дама-воспитательница королевского младенца, наследницы престола; я должна бы наслаждаться этим мигом. Но я не могу. Все, что я могу, все, что хочу сделать, – это упасть на колени и молиться о том, чтобы малышка прожила подольше, чем ее бедные братики.

В Лондон приходит потливая горячка. Вдовствующая королева Шотландии Маргарита надеется спастись от нее, уехав на север, вернувшись в свою страну и воссоединившись с мужем и сыном. Как только она уезжает, король тут же приказывает, чтобы двор собирался и переезжал в Ричмонд, подальше от грязи и запахов, от ползучих городских туманов.

– Он уехал первым, с ним только придворные верхами, – говорит мне мой сын Монтегю, прислонившись к моему дверному косяку и глядя, как мои служанки снуют по комнате, укладывая вещи в дорожные сундуки. – Он в ужасе.

– Тише, – осторожно говорю я.

– Нет никакой тайны в том, что он болен от страха, – Монтегю заходит и закрывает за собой дверь. – Он сам это признает. Его охватывает священный ужас при мысли о любой болезни, но потливой горячки он боится сильнее всего.

– Неудивительно, ведь ее привез в страну его отец и она убила его брата Артура, – замечаю я. – Ее даже поначалу называли проклятием Тюдоров. Говорили, что правление, которое в поту началось, закончится в слезах.

– Ну так пусть это, ради Бога, будет неправдой, – весело говорит мой сын. – Королева с нами сегодня поедет?

– Как только будет готова. Но она позже в этом месяце собирается в паломничество в Уолсингем. И из-за потливой горячки она свои планы менять не станет.

– Нет, она не воображает, что умрет при малейшем кашле, – отвечает он. – Бедная. Она будет молиться еще об одном ребенке?

– Конечно.

– Все еще надеется, что будет мальчик?

– Конечно.

Новости о болезни все хуже, а на словах все совсем плохо. В этом недуге страшнее всего быстрота. За обедом человек говорит домашним, что здоров и силен, что им повезло и они убереглись, вечером уже жалуется на головную боль и жар, а к закату умрет. Никто не знает, как болезнь переходит из одного места в другое или почему забирает одного здорового, а другого щадит. Кардинал Уолси заболевает, и мы готовимся узнать о том, что он умер, но кардинал выживает. Короля Генриха это не утешает, он намерен избежать даже веяния болезни.

Мы живем в Ричмонде, и тут заболевает один из слуг. Генриха тут же охватывает ужас, – человек, над которым простерлось крыло смерти, подавал королю мясо! – он считает бедную жертву убийцей; и двор начинает собираться к отъезду. Главам всех служб велено осмотреть своих подчиненных, пристально их изучить, расспросить, нет ли каких симптомов, жара, боли или слабости. Разумеется, все отрицают, что больны, – никто не хочет остаться в Ричмонде с умирающим мальчиком-пажом, – и к тому же болезнь начинается так быстро, что к тому времени, как все поклянутся, что здоровы, первые уже могут слечь.

Мы мчимся вниз по течению, в Гринвич, где чистый воздух пахнет солью с моря, и король настаивает, чтобы его покои каждый день мели и мыли и чтобы никто не подходил к нему слишком близко. Король, которого Бог предположительно наделил даром исцелять прикосновением, никому не позволяет к себе приблизиться.

Его отвлекают от страхов испанцы, присылающие посольство в надежде на союз против Франции, и под их учтивым надзором мы неделями притворяемся, что все в порядке, что королевство не терзает болезнь и что наш король не в ужасе. Как всегда, встречаясь с испанцами, король выше ценит свою испанскую жену, поэтому добр и внимателен к королеве, восхищается тем, как она ведет с послами изысканные разговоры на их языке, и приходит по ночам в ее постель и отдыхает на чистых простынях. Подруга королевы Мария де Салинас вышла замуж за английского аристократа, Уильяма Уиллоби, и все рассуждают о естественной любви между двумя странами. Чередой идут пиры, праздники и турниры, ненадолго начинает казаться, что все как в старые добрые дни; но когда испанские гости уезжают, мы узнаем, что в деревне Гринвич есть заболевшие, и король решает, что мы безопаснее будем в Виндзорском замке.

На этот раз он полностью изолирует двор. С ним разрешено ехать только королеве, кучке друзей и личному врачу. Я возвращаюсь в свой дом, в Бишем, и молюсь, чтобы потливая горячка миновала нас в Беркшире.

Но смерть следует за королем Тюдором, как следовала за его отцом. Пажи, прислуживающие в его спальне, заболевают, один умирает, и король уверяется, что смерть идет за ним по пятам, преследует, как темная гончая. Он прячется, оставив всех слуг, взяв с собой только королеву и врача, переезжает из дома в дом, как виновный, ищущий убежище.

Решив куда-то ехать, он высылает вперед врача, и тот допрашивает хозяев, узнает, болен ли кто-то в доме или горячка его обошла. Генрих заходит в дом, только если уверен, что все здоровы, но и так ему приходится приказывать, чтобы седлали лошадей, и ехать дальше, потому что горничная пожаловалась на жар в полдень или потому что младенец, у которого режутся зубы, плакал. Двор теряет достоинство и изысканность, переезжая из дома в дом и в смятении бросая за собой мебель, белье и даже столовое серебро. Хозяева не могут подготовить дом для короля, стоит им заказать дорогую еду и развлечения, он объявляет, что в доме небезопасно и что не может остаться. В то время как все сидят по домам, стараясь избегать поездок, не принимают незнакомцев и тихо надеются на Господа, король скитается по стране, требуя защищенности в опасном мире, пытаясь получить гарантии там, где все неустойчиво, словно боится, что самый воздух и вода в Англии ядовиты для того, чей отец присвоил их против их воли.

В Лондоне, охваченном болезнью, лишенные правителей подмастерья выходят на улицы и бунтуют, требуя, чтобы им сказали: где король? где канцлер? где лорд-мэр и отцы города? Лондон что, нужно оставить? Как далеко убежит король? В Уэльс? В Ирландию? Дальше? Почему он не встанет рядом со своими людьми и не разделит их беды?

Простые люди, – падающие в обморок, когда идут за плугом, кладущие горячие головы на рабочие скамьи, пивовары, роняющие ложки для сусла и говорящие, что им нужно отдохнуть, пряхи, ложащиеся в лихорадке и больше не поднимающиеся, – простые люди теперь против короля, того самого молодого короля, которого обожали. Они говорят, что он трус, что он бежит от болезни, от которой им не укрыться, боится хвори, носящей его имя. Его проклинают, говорят, что Тюдор-отец принес с собой смерть, а теперь сын бросает их ей на растерзание.

Бегство короля освободило меня от придворной службы, и мне не нужно заботиться о принцессе Марии, которая живет и здравствует в детской. Я могу посвятить лето себе, работать над своими постройками, землями, фермами и своей выгодой, а еще наконец-то над браком своего сына Монтегю.

Теперь, когда нам вернули состояние и имя, он – один из самых желанных холостяков Англии. Я женю его только на богатейшей наследнице, чье состояние умножит наше, или на девушке знатного рода. Конечно, искать особо не придется. Монтегю рос в детской моего кузена Джорджа Невилла, лорда Белгавенни, и почти каждый день виделся с кузиной Джейн. Мальчиков обучали всех вместе, как положено молодым аристократам, они не сидели за уроками с девочками; но он видел ее за обедом, в церкви, на пирах и на праздниках. Когда приходил учитель танцев, их ставили в пару, когда учитель музыки играл на лютне, они пели дуэтом. Во время охоты Монтегю вел Джейн через кусты и изгороди. Он привязался к ней, не думая, как бывает с юными мальчиками, а она предалась ему всем сердцем, бездумно, как бывает с юными девочками.

Когда они подросли, живя в одном доме, переезжая из одного великолепного дворца в другой, Джейн явилась из классной комнаты, и он увидел, что она преобразилась, едва ли не алхимически, из маленькой девочки, подруги по играм, из неинтересного существа, вроде уступавшего ему во всем брата, в молодую женщину – нечто загадочное и прекрасное.

Монтегю сам спрашивает меня, что я думаю о браке между ним и Джейн. Он не требует этого, как глупец, поскольку знает, что подобает его имени. Он предлагает осторожно, он говорит мне, что она нравится ему больше всех других девушек, которых он видел при дворе.

– Больше Бесси Блаунт? – спрашиваю я.

Бесси пользуется успехом у всех молодых людей, ведь она так мила и так ослепительно красива.

– Больше всех, – отвечает он. – Но вам решать, миледи матушка.

Я думаю, что это – счастливый конец печальной истории. Без помощи ее отца, моего кузена, я бы не смогла прокормить детей. Теперь кузен счастливо извлечет выгоду из своей верности и заботы о моей семье, сделав свою дочь леди Поул и получив вдобавок две сотни фунтов сразу и виды на мое состояние и титул после моей смерти. Выйдя за моего сына, Джейн приобретет высокий титул и обширные земли. Она сама наследница, она принесет в приданое небольшое состояние, а по смерти моего кузена Джорджа унаследует половину его богатства. Мой кузен Джордж Невилл стареет, и у него только две дочери, так получилось, что Монтегю пришлась по сердцу наследница огромного состояния, а он – ей.

Их дети будут Плантагенетами по обеим линиям, вдвойне королевской крови, они станут украшением двора Тюдоров и поддержкой своим кузенам Тюдорам. У них, без сомнения, будут красивые дети, мой сын – высокий красивый молодой человек двадцати пяти лет, а его невеста ему под стать, ее светлая голова достает Монтегю до плеча. Надеюсь, она плодовита, и, как говорит мой кузен Джордж, подписывая брачный контракт:

– Думаю, мы можем быть уверены, а, кузина? Ни один из нас, Плантагенетов, никогда не испытывал трудностей с производством сыновей.

– Тише, – говорю я, не задумываясь, пока подношу сургуч к пламени свечи, и потом оставляю на нем оттиск своей печатки, белую розу.

– Вообще-то король сам об этом говорит. Он всех спрашивает, почему такой полный жизни, сильный и красивый мужчина, как он, до сих пор не обзавелся сыном в детской? Тремя или четырьмя сыновьями? Что думаете? Что-то не так с королевой? Она, в конце концов, из плодовитой семьи. Что может быть не так? Возможно, в этом браке нет благословения?

– Я не стану это слушать, – я поднимаю руку, словно останавливаю армию шепотков. – Не стану слушать и говорить об этом не стану. И всем дамам говорю, что им не следует это обсуждать. Потому что, будь это правдой, что бы случилось? Она все равно его жена, с детьми ли без детей, она все равно королева Англии. Она уже несет всю боль и скорбь, должна ли она нести и вину? Сплетни об этом – оскорбление королевы, ей от них будет только хуже.

– Отступится ли она? – мягко спрашивает кузен Джордж.

– Она не может, – просто отвечаю я. – Она верит, что Господь призвал ее быть королевой Англии и совершил великие и страшные перемены, чтобы она приняла корону и встала рядом с королем. Она подарила ему принцессу, с Божьей помощью подарит и сына. Да и о чем мы говорим? О том, что брак нужно прекратить, если у мужчины восемь лет нет сына? Или пять лет? Жена что, имущество в аренде, по которому можно отменить договор в начале квартала? Нет, «в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас», а не «пока у меня не появятся сомнения».

Кузен улыбается.

– Вы ее верная защитница, – говорит он.

– Вы бы должны этому порадоваться, – я указываю на контракт. – Ваша дочь выйдет за моего сына, и они поклянутся, что только смерть разлучит их. Только если брак без сомнения длится до смерти, ваша дочь, – или любая другая женщина, – может быть уверена в своем будущем. Королева не подорвет безопасность всех женщин в Англии, согласившись, что муж может оставить жену по своей воле. Она была бы плохой королевой для английских женщин, если бы так поступила.

– Ему нужен наследник, – замечает кузен.

– Он может назвать наследника, – отвечаю я.

И позволяю себе сдержанно улыбнуться.

– В конце концов, наследники есть, – говорю я. Дочь моего кузена выйдет замуж за одного из них, моего сына Монтегю. – Наследников множество.

Кузен на мгновение умолкает, думая, как близко мы стоим к трону.

– Возвращение Плантагенетов, – очень тихо произносит он. – Какая ирония, если после того, что было, все вернется одному из нас.

Приходит и уходит Рождество, но король не возвращается в столицу и не созывает двор на праздник. Я навещаю малышку принцессу в Гринвиче, узнаю, что во дворце нет болезни, и вижу, как малышка лепечет, играет и учится танцевать.

Я провожу с Марией счастливую неделю, держу ее за руку, повинуясь королевскому желанию танцевать вдоль длинных галерей; тем временем становится все холоднее, и, наконец, за окнами, выходящими на реку, начинает идти снег. Мария – очаровательный ребенок, я оставляю ее с кучей подарков, дав обещание вскоре вернуться.

Королева пишет, что они переехали в Саутгемптон, так что могут покупать продукты, которые привозят купцы из Фландрии: король не хочет английской пищи, боясь, что она может быть заражена. Он не позволяет слугам тех, кто его принимает, ходить на городской рынок.

Мы ни с кем не видимся, кроме самых близких друзей короля, без которых он не может обойтись. Король даже не принимает письма из города, опасаясь болезни. Кардинал Уолси пишет ему на особой бумаге из Ричмондского дворца, он живет там и правит он сам, как король. Он выслушивает прошения со всей страны и решает, что с ними делать, сидя на троне в зале аудиенций. Я побуждала короля вернуться в Вестминстер и созвать двор к Пасхе, но кардинал настроен решительно против, а король больше никого не слушает. Письма кардинала полны предостережений по поводу болезни, и король считает, что безопаснее оставаться подальше.

Я сжигаю письмо королевы по старой привычке к осторожности, но ее слова остаются со мной. Мысль о том, что английский двор, мой родной двор, прячется, как шайка разбойников, от природных своих лордов и советников, живет поближе к порту, чтобы покупать еду у иностранцев, а не у честных английских торговцев, принимает советы только от одного человека, и он не Плантагенет, он даже не герцог и не лорд, но человек, посвятивший себя собственному возвышению, – все это глубоко меня тревожит, пока я праздную начало нового года в сердце своего свежепостроенного дома и езжу верхом по полям, где мои люди идут за плугом и лемех переворачивает жирную землю.

Я нигде не хотела бы жить, только на собственной земле, и не стану есть ничего, кроме того, что мы вырастили сами. Я не хочу, чтобы мне служил кто-то, кроме моего народа. Я по рождению и воспитанию Плантагенет, я выросла в сердце своей страны. Я бы никогда не уехала по собственной воле. Так почему король, чей отец всю жизнь старался попасть в Англию и рисковал жизнью, чтобы завоевать страну, не чувствует глубокой, полной любви связи со своим королевством?

Мы отмечаем Пасху в Бишеме, в кругу семьи. Королевский двор, все еще закрытый для всех, кроме ближнего круга Генриха, сейчас в районе Оксфорда. Я гадаю, собираются ли они вообще возвращаться в столицу.

Кардиналу вверены все дела королевства, никто не допускается к королю, он даже бумаги не читает. Все отправляется Уолси, в его все разрастающееся хозяйство. Его писари пишут королевские письма, его счетоводы знают цену всему, его советники судят, как должны вершиться дела, а его любимчик, Томас Мор, который поднялся и стал доверенным посредником между королем и кардиналом, теперь облечен огромной ответственностью, он следит за здоровьем при дворе. Он распоряжается, чтобы каждый дом в королевстве, где есть заболевшие, выставлял у дверей охапку сена, чтобы все видели знак и держались подальше.

Народ жалуется, что законник Мор преследует бедных, помечая их, но я пишу молодому законнику, чтобы поблагодарить его за заботу о короле, и когда узнаю, что он сам болен, посылаю ему бутылку с драгоценным снадобьем собственной перегонки, которое, говорят, помогает при лихорадке.

– Ты очень щедра, – замечает мой сын Монтегю, видя, как гонец забирает корзину с лекарствами, предназначенную Томасу Мору в Абингдоне, недалеко от Оксфорда. – Я не знал, что Мор наш друг.

– Он – фаворит кардинала и будет близок к королю, – прямо отвечаю я. – И если он близок к королю, то я хочу, чтобы он хорошо о нас думал.

Мой сын смеется.

– Знаешь, нам ведь теперь ничего не грозит, – напоминает он. – Возможно, всем и нужно было раньше покупать дружбу при дворе, когда на троне сидел старый король, но советники Генриха нам не угрожают. Никто теперь не настроит его против нас.

– Это привычка, – соглашаюсь я. – Всю жизнь я жила по милости двора. Иначе мне никак было не выжить.

Поскольку никого из нас не приглашают к крохотному двору, которому позволено жить при короле, мои родственники Невиллы и Стаффорды приезжают на неделю в гости, чтобы отметить конец поста и Пасху. Герцог Бекингем, Эдвард Стаффорд, мой троюродный брат, привозит с собой сына Генри, шестнадцатилетнего умного и очаровательного мальчика. Мой Джеффри всего на три года его моложе, кузены проникаются друг к другу приязнью и пропадают вместе целыми днями: скачут по турнирной арене, охотятся с соколами, даже рыбачат в холодных водах Темзы и приносят домой толстого лосося, которого непременно хотят сами приготовить на кухне, чем выводят из себя повара.

Мы потакаем их гордости, мы зовем трубачей, которые приветствуют появление блюда в обеденной зале, его вносят с триумфом, на высоте плеча, и три сотни человек, все наши люди, севшие обедать, встают и хлопают благородному лососю и улыбающимся молодым рыбакам.

– Вы слышали, когда вернется двор? – спрашивает Эдварда Стаффорда Джордж Невилл, когда обед окончен и мы, кузены и наши мальчики, отдыхаем в моих покоях у камина с вином и сладостями.

У того мрачнеет лицо.

– Если все пойдет, как хочет кардинал, то король никогда не воссоединится с двором, – коротко отвечает он. – Мне приказано не приезжать к нему. Меня изгнали от двора? С чего бы? Я здоров, все в моем доме здоровы, это не имеет отношения к болезни, это все страхи кардинала, что король ко мне прислушается – вот почему меня к нему не пускают.

– Милорды, – осторожно говорю я. – Кузены. Надо быть осмотрительнее в речах.

Джордж улыбается и накрывает мою руку своей.

– Вы всегда так осторожны, – говорит он, кивая герцогу. – А нельзя просто поехать к королю, даже без разрешения, и сказать, что кардинал действует не в его интересах? Он ведь вас непременно послушает. Мы – одна из величайших семей королевства, мы ничего не приобретаем, устроив беспорядки, он может верить нашим советам.

– Он меня не слушает, – раздраженно произносит Эдвард Стаффорд. – Он никого не слушает. Ни королеву, ни меня, никого из великих мужей королевства, в жилах которых течет кровь не хуже, а то получше, чем его, которые знают, как и он сам, а то и лучше, как нужно править королевством. И я не могу просто пойти к нему. Он не пускает ко двору никого, если не уверен, что они не принесут с собой болезнь. А кто, как вы думаете, поставлен об этом судить? Даже не врач – новый помощник кардинала Томас Мор!

Я киваю сыновьям, Монтегю и Артуру, чтобы они оставили нас. Высказываться против кардинала, возможно, и безопасно; в стране не так много лордов, которые не высказываются против него. Но я предпочту, чтобы мои сыновья этого не слышали. Если их спросят, они смогут честно ответить, что ничего не слышали.

Они оба колеблются, не желая уходить.

– Никто не может сомневаться в нашей верности королю, – говорит за обоих Монтегю.

Герцог Бекингем нехотя смеется, и его смех больше похож на рычание.

– Пусть лучше никто не сомневается в моей, – говорит он. – Род мой не хуже, чем у короля, по сути, даже лучше. Кто верит в верность трону сильнее, чем особа королевской крови? Я не бросаю королю вызов. Я никогда бы этого не сделал. Но я не уверен в побуждениях и в продвижении этого проклятого мясницкого сына.

– По-моему, милорд дядюшка, отец кардинала был купцом? – осведомляется Монтегю.

– Какая мне разница? – спрашивает Бекингем. – Швец, жнец или нищий? Раз уж мой отец был герцогом, и его отец тоже, а мой прапрапрадед был королем Англии?

Королевский рыцарь-вестник подъезжает к моим воротам, за ним с полдюжины йоменов стражи, он смотрит на новую кладку, на которой над дверью красуется мой гордый герб, и спешивается. Его взгляд окидывает заново перестроенные башни, красивые крыши с замененной черепицей, лужайки, сбегающие к широкой реке, хорошо вспаханные поля, стога сена, золото пшеницы и щедрый зеленоватый блеск ячменя на полях. Он подсчитывает, – я знаю, пусть и не вижу алчности в его глазах, – насколько богаты мои поля, упитан мой скот, насколько процветает эта обширная холмистая земля, которой я владею.

– Добрый день, – говорю я, выходя из главной двери в платье для верховой езды, в простом чепце – воплощение трудолюбивого землевладельца, управляющего многими землями.

Он кланяется очень низко, как и должен.

– Ваша Светлость, я прислан королем, чтобы сообщить, что он приедет погостить у вас восемь ночей, если в деревне нет болезни.

– Мы все здоровы, хвала Господу, – отвечаю я. – Короля и двор здесь с радостью примут.

– Вижу, вы можете их принять, – говорит он, оценивая размеры моего дома. – Мы в последнее время останавливались в куда более скромном жилье. Могу я поговорить с вашим управляющим?

Я поворачиваюсь и киваю, чтобы Джеймс Апсолл вышел вперед.

– Сэр?

– Вот список требуемых комнат, – рыцарь-вестник вытаскивает из внутреннего кармана куртки свиток. – И мне нужно будет осмотреть всех ваших конюхов и домашнюю прислугу. Мне нужно лично убедиться, что они здоровы.

– Прошу, помогите рыцарю-вестнику, – спокойно говорю я Апсоллу, который ершится из-за этого высокомерного отношения. – Когда прибудет Его Светлость король?

– В течение недели, – отвечает вестник, и я кланяюсь, словно для меня это обычное дело, и тихо иду в дом, где, приподняв подол, бегу сказать Монтегю и Джейн, Артуру и Урсуле, и особенно Джеффри, что сам король приезжает в Бишем и все должно быть совершенно безупречно.

Монтегю сам отправляется с дорожными и ставит на дорогах знаки, чтобы разведчики, которые поедут впереди двора, не заблудились. За ними последуют йомены стражи, чтобы убедиться, что в округе безопасно и что нет места, где на короля могут устроить засаду или напасть. Они приезжают в конюшни и спешиваются с потных коней, и Джеффри, честно стоявший в дозоре все утро, прибегает ко мне, чтобы сказать, что стражи прибыли и двор должен скоро быть.

Мы готовы. Мой сын Артур, который лучше всех нас знает вкусы короля, собрал музыкантов и репетировал с ними, они будут играть после обеда во время танцев; он приготовил сменных лошадей для охоты, одолжив их у всех наших соседей, чтобы обеспечить всех охотников, которые приедут с двором. Артур предупредил наших крестьян, что король будет скакать по их полям и лесам и что любой ущерб будет возмещен, когда визит закончится. Им строжайше запрещено жаловаться до тех пор. Крестьянам наказали приветствовать короля и кричать благословения, едва они его увидят, ни жалоб, ни прошений подавать нельзя. Я посылала мажордома на все местные рынки, чтобы купить лакомств и сыров, а Монтегю отправляет своего человека в Лондон, чтобы доставить из погребов Л’Эрбера лучшие вина.

Мы с Урсулой послали слугу в бельевую, чтобы принес наилучшее белье для двух лучших спален – комнаты короля на западной стороне здания и королевы на восточной. Джеффри бегает с поручениями от одного к другому, из одной башни в другую, но даже он, в мальчишеском своем веселье, не так взволнован, как я: король Англии будет спать под моей крышей, все увидят, что я снова заняла свое место, в доме моих предков и король Англии – друг, приехавший ко мне погостить.

Странно, но лучшее, что происходит, лучшее мгновение, – после всех трудов подготовки и тщеславной радости, – наступает, когда Джеффри стоит рядом со мной, а я помогаю Катерине выйти из паланкина и вижу, как сияет ее лицо, она прижимается ко мне, словно она – моя младшая сестренка, а не королева, и шепчет:

– Маргарет! Угадаете, почему я в паланкине, а не верхом?

И когда я колеблюсь, опасаясь произнести вслух то, на что внезапно, неистово начинаю надеяться, она громко смеется и снова обнимает меня со словами:

– Да! Да! Это правда. Я ношу ребенка.

Ясно, что они были счастливы вместе, вдали от двора с его угодниками и льстецами, изгнанными прочь от короля. Ее свиту составляли всего несколько дам – никаких кокетливых девушек. Целый год они жили, как частная пара, у которой немного друзей и спутников. Генрих был лишен постоянного потока внимания и похвалы, который обычно на него изливается, и это пошло ему на пользу. В отсутствие других они наслаждались обществом друг друга. Каждый раз, как Генрих обращает внимание на Катерину, она расцветает в тепле его нежности, и он заново открывает ровную мудрость и подлинную ученость прелестной женщины, на которой женился по любви.

– Вот только, боюсь, король пренебрегает правлением, – говорит она.

– Пренебрегает?

Никто не может лучше судить о монархии, чем Катерина Арагонская; ее вырастили в убежденности, что управлять королевством – священный долг, о котором нужно молиться на сон грядущий и думать проснувшись. Когда Генрих был мальчиком, он чувствовал то же, но, став взрослым, он начал проще относиться к работе короля. Когда королева была в Англии регентом, она встречалась с советниками каждый день и совещалась со знатоками, выслушивала мнение знатных лордов, читала и подписывала каждую бумагу, которую издавал двор. Генрих, вернувшись домой, посвятил себя охоте.

– Он оставляет всю работу кардиналу, – говорит Катерина. – И я боюсь, что некоторые лорды могут счесть, что про них забыли.

– Про них и забыли, – резко говорю я.

Она опускает глаза.

– Да, я знаю, – признает она. – И кардинал получает хорошее вознаграждение за свои труды.

– Что он теперь получает? – спрашиваю я.

Я слышу раздражение в своем голосе. Улыбаюсь и касаюсь рукава королевы.

– Простите, я тоже полагаю, что кардинал управляет слишком многим и платят ему слишком много.

– Фавориты всегда дорого обходятся, – улыбается она. – Но эта новая честь будет стоить королю недорого. Она от Святого Престола. Кардинала сделают папским легатом.

Я ахаю.

– Папским легатом? Томас Уолси будет управлять церковью?

Она поднимает брови и кивает.

– И никого над ним, кроме Папы?

– Никого, – замечает она. – По крайней мере, он миротворец. Думаю, мы должны быть этому рады. Он предлагает мир с Францией и брак моей дочери с дофином.

Я сочувственно кладу руку поверх ее руки.

– Ей всего два, – говорю я. – До этого еще далеко. Этого может и вовсе не случиться, с Францией наверняка будет ссора, прежде чем принцессе придется уехать.

– Да, – допускает королева. – Но кардинал… простите, Его Милость папский легат, кажется, всегда получает то, чего хочет.

Королевский визит проходит гладко, король восхищается домом, наслаждается охотой, играет с Монтегю и ездит верхом с Артуром. Королева гуляет со мной, с улыбкой хвалит мой зал приемов, мои личные покои и спальню. Она понимает радость, которую доставляет мне мой дом, и знание, что все другие мои дома мне возвращены. Ее восхищает моя сокровищница и комната счетовода, она понимает, что управление всем этим, моим королевством, – это моя гордость и радость.

– Вы рождены для большого дома, – говорит она. – У вас, должно быть, был замечательный год: вы готовились к свадьбе и устраивали здесь все, как вам хотелось.

Когда двор поедет дальше, они возьмут Артура с собой; королю нравится его общество, и он клянется, что никто не может посостязаться с ним в охоте, как Артур.

– Он хочет сделать меня кавалером при личных покоях, – Артур приходит ко мне в комнату в последнюю свою ночь дома.

– Кем?

– Это новая должность при дворе, король ее вводит. Все его лучшие друзья, как мы сейчас, будут приписаны к личным покоям, как у короля Франции. Генрих хочет делать все, как король Франции. Он хочет с ним посоперничать. Поэтому у нас будут личные покои, и я стану одним из очень, очень немногих кавалеров.

– И каковы будут твои обязанности?

Он смеется.

– Как и сейчас, полагаю. Веселиться.

– И слишком много пить, – подсказываю я.

– Веселиться, и слишком много пить, и ухаживать за дамами.

– И толкать короля по дурной дорожке?

– Увы, леди матушка, король молод и с каждым днем кажется моложе. Он сам может пойти по дурной дорожке, ему не нужны толкатели.

– Артур, мальчик мой, я знаю, что ты не можешь его остановить, но есть молодые дамы, которые были бы счастливы разбить сердце его жене. Если бы ты мог его от них отвести…

Он кивает:

– Я знаю. И знаю, как она вам дорога, и, видит Бог, у Англии не могло быть королевы лучше. Он никогда не сделает ничего неуважительного; он ее по-настоящему любит, просто он…

– Если ты сможешь удержать короля от чего-то, кроме легких удовольствий с женщинами, которые помнят, что придворная любовь – это игра, и играть в нее нужно легко, – ты сослужишь службу королеве и стране.

– Я хочу служить королеве. Но ни Уильям Комптон, ни даже Чарльз Брэндон не могут направлять короля, – лицо Артура светлеет от смеха. – И, матушка, ничто не помешает ему влюбиться. Это смешно! Он – страннейшая смесь похоти и строгости. Увидит хорошенькую девушку, прачку в красильне, и мог бы получить ее за пенни. Но вместо этого ему нужно писать ей стихи и говорить о любви, прежде чем он совершит то, с чем большинство из нас разделалось бы за минуты на лужайке для сушки белья, укрывшись за мокрыми простынями.

– Да, это и тревожит королеву, – говорю я. – Слова любви, а не пенни, не минутное дело.

– Такой у нас король, – пожимает плечами Артур. – Ему не нужно мимолетное удовольствие, ему нужны слова любви.

– От прачки в красильне?

– От кого угодно, – говорит Артур. – Он рыцарь.

Он так это произносит, словно говорит о недуге, и я невольно смеюсь.

Я прощаюсь с двором и не еду с ним. Вместо этого я отправляюсь на несколько недель в Лондон, навестить принцессу Марию, а потом к торговцам шелком, поскольку мне нужно сделать много покупок. Я собираюсь этой осенью выдать замуж свою дочь Урсулу. Я добилась для нее по-настоящему великолепной партии и отпраздную не только ее счастье, но и свой триумф. Она выйдет замуж за Генри Стаффорда, сына и наследника моего кузена Эдварда, герцога Бекингема. Она станет герцогиней и одной из крупнейших землевладелиц в Англии. Нас с кузенами, величайшей герцогской семьей в стране, свяжут новые узы.

– Он дитя, – коротко говорит она, когда я сообщаю ей новости. – Когда он был здесь на Пасху, то играл с Джеффри, как маленький.

– Ему семнадцать, он мужчина, – отвечаю я.

– Мне двадцать! – восклицает она. – Я не хочу замуж за одного из маленьких приятелей Джеффри. Матушка, как можно? Как я могу выйти за товарища младшего брата по играм? Я буду глупо выглядеть.

– Ты будешь выглядеть наследницей, – отвечаю я. – А потом, со временем, герцогиней. В этом ты найдешь возмещение за все, что можешь чувствовать сейчас.

Она качает головой; но она знает, что у нее нет выбора, и мы обе знаем, что я права.

– А где мы будем жить? – дуется она. – Потому что я не хочу жить здесь, с Джеффри, и смотреть, как они вдвоем каждое утро убегают играть.

– Он молод. Он перерастет игры, – терпеливо говорю я. – Но в любом случае ты будешь жить с герцогом, его отцом, он привезет тебя ко двору, и вы поселитесь в покоях Бекингемов. Мы с тобой будем видеться там, и ты продолжишь служить королеве, когда будешь при дворе. Но заходить в обеденную залу будешь прямо следом за ней. Твое положение будет выше, чем почти у всех женщин, кроме принцесс крови.

Я вижу, как от этой мысли смягчается ее лицо, и прячу улыбку.

– Да, подумай об этом! Твой титул будет выше моего. Ты будешь идти впереди меня.

– Правда?

– Да. А когда ты не будешь состоять при дворе, то станешь жить в одном из домов Его Светлости.

– Где? – спрашивает она.

Я смеюсь.

– Я не знаю, в каком. В любом из двенадцати его замков, надо полагать. Я хорошо тебя обеспечила, Урсула, исключительно хорошо. Ты станешь богатой молодой женщиной в день свадьбы, даже до смерти свекра, а когда его не станет, твой муж унаследует все.

Она колеблется.

– Но разве герцог еще состоит при короле? Я думала, Артур сказал, что теперь советы королю всегда дает папский легат, а не лорды.

– Герцог Бекингем появится при дворе, – заверяю ее я. – Ни один король не может править без поддержки знатных лордов, даже если Томас Уолси делает всю работу. Король это знает, и его отец это знал. Король никогда не поссорится со знатными лордами, так можно расколоть страну. У герцога такие обширные земли, и под его началом столько людей, верных ему, что никто не сможет править Англией без него. Конечно же, он поедет ко двору как один из величайших лордов в стране, и тебя будут всюду уважать, как его дочь и следующую герцогиню Бекингемскую.

Урсула неглупа. Она закроет глаза на ребячество своего молодого мужа ради богатств и положения, которые он может ей принести. И она понимает кое-что еще.

– Семейство Стаффордов происходит по прямой линии от Эдуарда III, – замечает она. – Они королевской крови.

– Не менее, чем мы, – соглашаюсь я.

– Если у меня будет сын, он будет Плантагенетом по обеим линиям, – отмечает она. – Королевской крови с обеих сторон.

Я пожимаю плечами.

– Ты из старой английской королевской семьи, – говорю я. – Этого ничто не изменит. Твой сын унаследует королевскую кровь. Этого не изменит ничто. Но на троне Тюдоры, королева ждет ребенка, и если у нее родится мальчик, он станет принцем Тюдоров – и этого тоже ничто не изменит.

Я не возражаю против того, чтобы улучшить свое положение возвышением дочери, которая однажды станет герцогиней, потому что впервые на мгновение начинаю сомневаться в своем собственном положении при дворе. С тех самых пор, как король взошел на престол, он только и делал, что отмечал меня милостью; возвышал меня, возвращал земли моей семьи, даровал мне величайшие титулы, следил, чтобы у меня при дворе были лучшие покои, доверял мне воспитание и образование принцессы. Он не мог бы сделать больше, чтобы показать всему миру, что я – обласканная милостью королевская родственница. Я – одна из богатейших землевладелиц в стране, я – точно богатейшая женщина, у меня единственной собственный титул, и мои земли принадлежат мне по собственному праву.

Но на меня пала какая-то тень, хотя я не понимаю почему. Король меньше улыбается, он не так рад нас видеть – меня и мою большую семью. Артур по-прежнему у него в любимцах, Монтегю все еще входит в ближний круг, но все старшие кузены – герцог Бекингем, Джордж Невилл, Эдвард Невилл – понемногу вытесняются из королевских личных покоев, чтобы присоединиться к менее желанным гостям в зале аудиенций.

Разъезжий двор, с которым король прожил год в изгнании, во время потливой горячки, стал его ближним кругом, кругом близких друзей одних с ним лет или моложе. У них даже есть особое название: они зовут себя «миньонами» – веселыми товарищами короля.

Мои кузены, особенно Эдвард Стаффорд, герцог Бекингем и Джордж Невилл, слишком стары и почтенны, чтобы валять дурака королю на потеху. Был случай, когда молодые люди поднялись по лестнице дворца на лошадях и принялись скакать по залу приемов, это считается лучшей забавой. Кто-то ставит кувшин с водой на дверь, и посол, пришедший с государственным визитом, промокает до нитки. Они берут кухню приступом, устроив небольшую атаку, захватывают обед и выдают его за выкуп придворным, чтобы те ели холодное, после того как жареное мясо перекидывали с копья на копье; никому, кроме самих молодых людей, это не кажется смешным. Они отправляются в Лондон и скачут по рынку, опрокидывая прилавки, ломая товары и портя еду, они напиваются до ступора и блюют в камины, они преследуют служанок при дворе, пока в молочной не остается ни одной честной девушки.

Разумеется, мои старшие родственники из этих забав исключены, но они говорят, что это куда серьезнее выпивки и резвящихся молодых людей. Пока Генрих буйствует с миньонами, все дела королевства вершит его улыбающийся помощник. Кардинал Уолси. Все дары и привилегии, все прибыльные должности проходят через мягкие теплые руки кардинала, и многие заваливаются в его вместительные красные рукава. Генрих не спешит приглашать обратно серьезных старых советников, которые станут задаваться вопросами относительно его увлечения другим красивым молодым королем – королем Франции; он не хочет слушать о все возрастающем безрассудстве и сумасбродстве своих друзей.

Поэтому я волнуюсь, что он воспринимает меня как одну из скучных стариков, и тревожусь, когда однажды он говорит мне, что считает ошибкой дарование мне некоторых поместий в Сомерсете – что они должны бы принадлежать короне.