Проклятие королей Грегори Филиппа

– Вы вернетесь, – шепотом обещает она. – Я скоро вас увижу. Я не дам нас разлучить. Я вас верну.

– Господь вас благослови и сохрани, – говорю я, давясь слезами. – И обнимите за меня принцессу Марию. Скажите, что я буду молиться за нее и что мы с ней еще увидимся. Скажите, чтобы каждый день занималась музыкой. Я еще буду ее воспитательницей, я знаю. Скажите ей, что я вернусь. Все наладится. Все должно наладиться. Все будет хорошо.

Но хорошо не выходит. Король казнит моего родственника Эдварда Стаффорда, герцога Бекингема, за измену, мой друг и родственник, старый Томас Говард, герцог Норфолк, читает приговор, заливаясь слезами. Мы до последнего надеемся, что Генрих помилует герцога, тот ведь его родственник и был ему верным товарищем; но этого не происходит. Он посылает Эдварда Стаффорда на смерть, на плаху, словно тот ему враг, а не знатнейший герцог королевства, не фаворит бабушки короля, его собственный придворный и сторонник.

Я ничего не говорю в его защиту, я вообще ничего не говорю. Поэтому и меня, возможно, нужно винить за то, что мы все видим в этом году: странную тень, упавшую на нашего короля. Ему исполняется тридцать, взгляд его делается жестче, сердце тоже, словно проклятие Тюдоров говорило не только о наследниках, но и о тьме, что понемногу накрывает короля.

Когда я молюсь о душе своего кузена герцога Бекингема, я думаю, что, возможно, он стал случайной жертвой этой холодности, вытеснившей прежнее тепло. Наш золотой принц Генрих всегда был слаб: в нем таился страх, что он недостаточно хорош. Мой родственник, с его гордостью и недосягаемой уверенностью, задел короля за живое, и вот страшный итог.

Но наш король не гневается подолгу. Он не похож на своего тирана-отца. Герцог – единственный в нашей семье, кто платит своей жизнью. Его сына лишают прав, он утрачивает состояние и герцогский титул, но свободен. Моего сына Монтегю отпускают, даже не предъявив обвинение, Генрих не преследует тех, кого заподозрил, по нескольку поколений и не превращает смертный приговор в роковой долг. Он арестовал моего сына, изгнал нас всех от двора в минуту страха, испугавшись того, что мы можем сказать, испугавшись того, кто мы. Но он нас не преследует, с тех пор, как мы сгинули с глаз, он успокоился, он снова стал собой. У меня нет сомнений, что мальчик, которого я любила, вернет меня к себе. Он позволит мне вернуться к своей дочери.

Он был когда-то нашим золотым принцем, мы думали, он не может сделать ничего дурного. Это было безрассудно с нашей стороны, это слишком высокие требования для юноши, им никто не может соответствовать. Но все же он – наш Генрих, он исправится. Он сын своей матери, а она была самой отважной, уравновешенной и любящей женщиной из всех, кого я знала. Невозможно, чтобы моя кузина королева Елизавета родила и вырастила мальчика, который, по крайней мере, не был бы любящим и достойным доверия. Я помню ее. Я верю, что он придет в себя.

Думая об этом, я тихо, почти невидимкой, живу в своем доме в Бишеме, на своей земле, где мне ничто не угрожает, довольная своей судьбой. Я никому не пишу и вижусь только с сыновьями. Мой кузен Джордж Невилл вернулся к себе, в Берлинг Мэнор в Кенте, и лишь изредка пишет мне письма о самых безобидных семейных новостях, даже не запечатывая их, на случай, если шпион отследит письмо и захочет узнать, о чем оно. Я отвечаю, что мы оплакиваем потерю малыша Урсулы, он умер от лихорадки, не дожив до года, но жена Монтегю родила девочку, и мы назвали ее Катериной, в честь королевы.

Мои старшие мальчики тихо живут с женами в своих больших домах. Артур неподалеку, в Бродхерсте, с Джейн; Монтегю – всего в четырех милях от меня, в Бокмере, и мы гостим друг у друга примерно раз в месяц. Но Джеффри я держу при себе в последние, драгоценные годы его детства, я неожиданно для себя начинаю оберегать его еще больше, по мере того, как он становится сильнее, красивее и мужественнее. Когда мы сидим вместе вечерами, мы не понижаем голоса; даже когда слуги уходят и мы остаемся одни, мы ничего не говорим о короле, о дворе, о принцессе, которой мне не позволяют служить. Если кто-то слушает у каминной трубы, под карнизом или под дверью, он ничего не услышит, просто обычные семейные разговоры. Мы не сговаривались об этом молчании. Это вроде заклятия, как в сказке, мы онемели как по волшебству. Нас окутала тишина, мы держимся так тихо, что никому и в голову не придет нас подслушивать.

Реджинальд в безопасности, в Падуе, он не только избежал злой воли короля, но и вошел в милость за помощь, которую оказал королю и Томасу Мору в написании защиты истинной веры от лютеранской ереси. Мой сын помогает им с изучением трудов, хранящихся в библиотеке в Падуе. Я советую Реджинальду держаться подальше от Лондона, в каком бы согласии он, король и Томас Мор ни пребывали по поводу библейских текстов. Заниматься наукой в Падуе можно не хуже, чем в Лондоне, и королю нравится, что за границей работает английский ученый. Реджинальд, возможно, и хочет вернуться домой, но я не могу им рисковать, пока на репутации нашей семьи лежит хоть какая-то тень. Он уверяет меня, что его не занимает ничто, кроме его науки; но ведь и герцога не занимало ничто, кроме его состояния и земель, но теперь его жена вдовеет, а сын лишен наследства.

Урсула пишет мне из своего нового скромного дома в Стаффордшире. Устраивая ее брак, я предсказывала, что она будет богатейшей герцогиней Англии. Я подумать не могла, что великая семья Стаффордов будет почти разорена. У них отняли титул, их богатство и земли тихо поглотила королевская казна по дельному совету кардинала. Чудесный брак Урсулы, ее великолепное будущее были отсечены на Тауэрском холме, вместе с головой ее свекра. Ее муж не станет герцогом Бекингемом, и она никогда не будет герцогиней. Он теперь всего лишь лорд Стаффорд, у него полдюжины ферм и годовой доход всего в сто фунтов. Она – леди Стаффорд, и ей приходится перелицовывать платья. Его имя опозорено, все его состояние отошло королю, ей приходится управлять маленьким поместьем и стараться получить выгоду с сухих земель, хотя она думала, что больше не увидит плужного лемеха, и она потеряла сына, так что наследника того немногого, что осталось, больше нет.

Пусть мы и изгнаны от двора, король по-прежнему призывает нас, когда ему нужны выдающиеся полководцы. Оба моих мальчика, Монтегю и Артур, призваны на службу, когда король вторгается во Францию. Монтегю назначают капитаном, а Артур так отважно дерется на передовой, что его посвящают в рыцари, и теперь он – сэр Артур Поул. Я думаю, как был бы горд его отец, как была бы рада мать короля, и радуюсь, что мой сын послужил ее сыну.

Никто из придворных мне не пишет, я в изгнании, в молчаливой опале, хотя все знают, что я ни в чем не виновна, кроме того, что ношу свое имя. Томас Говард, старый герцог Норфолк, мирно умирает в своей постели, и я заказываю мессу за упокой его души в приорате, он был верным добрым другом; но я не еду на его богатые похороны. Королева Катерина время от времени присылает мне коротенькие письма, молитвенник из своей библиотеки, подарки к Новому году. Она вновь обретает милость короля и теряет ее, когда он заключает союз сперва с Испанией, а потом против нее. Моя бывшая ученица, моя милая маленькая принцесса Мария помолвлена со своим родственником, императором Карлом, в союзе против Франции, потом ей назначают в мужья ее кузена Иакова, молодого короля Шотландии, потом даже ходят слухи, что ее отправят во Францию и выдадут замуж там. Надеюсь, кто-нибудь, занявший мое место, скажет ей, чтобы не привязывалась к мыслям об этих союзах и не думала об этих молодых людях как о возлюбленных. Надеюсь, что кто-то учит ее смотреть на все это властолюбие с неизменным скептицизмом. Для нее не было бы ничего хуже, чем влюбиться в одного из своих корыстных ухажеров, все они могут все потерять.

Я узнаю от мажордома Бишема, которому рассказали гуртовщики, гонявшие наших коров в Смитфилд, что на улицах судачат о том, что у короля новая любовница. Никто точно не знает, кто из придворных дам привлек сердце короля, но говорят, что это Мария Болейн – теперь она Мария Кэри, – что она беременна и что ребенок от короля.

Я радуюсь, когда слышу от разносчика, пришедшего в кухню продавать разные мелочи служанкам, что она родила девочку, а он подмигивает и шепчет, что, пока она рожала, король увлекся ее сестрой Анной. В тот вечер после обеда, когда мы сидим в моей комнате, Джеффри тихонько говорит, что, должно быть, все девушки Говардов пахнут для короля как дичь, вот как гончие Талботов предпочитают запах зайца всем остальным. Я хихикаю и с нежностью думаю о старом герцоге Норфолке, который любил непристойные шутки, но хмурюсь в сторону Джеффри за отсутствие почтения. В этой семье – и особенно этот мальчик – никогда не скажут ни слова против короля.

Король учредил новое герцогство, чтобы заменить моего кузена, которого убил. Мальчик Бесси, бастард Генри Фитцрой, почтен сверх всякого ожидания. Мой мажордом возвращается из Лондона и говорит, что в старом королевском дворце в Брайдуэлле была большая процессия, и шестилетнего мальчика сделали дважды герцогом: герцогом Ричмондом и герцогом Сомерсетом. Томас Мор, новый любимый слуга короля, зачитывал патентные письма.

– Я не знал, что можно быть двумя герцогами сразу, – с хитрой улыбкой замечает мой мажордом.

– Уверена, король рассудил верно, – отвечаю я.

Но в глубине души думаю о том, что моей подруге королеве это должно было причинить огромную боль: видеть, как золотоволосого мальчика Тюдора целует его венценосный отец, как этого мальчика облачают в горностаевую мантию.

Артур, сэр Артур, как я теперь все время его называю, дарит мне первого живого внука, наследника моего имени. Он называет его Генри, как должно, и я отсылаю нашу красивую золоченую колыбель Джейн в Бродхерст, для следующего поколения мальчиков Плантагенетов. Меня саму поражает моя неистовая гордость этим ребенком, могучий восторг от того, что появилось новое поколение нашей династии.

Мой сын Джеффри не подлежит призыву во Францию, и я забочусь о том, чтобы он не пошел добровольцем. Он уже юноша, ему почти двадцать один, и этому последнему сыну, моему самому дорогому ребенку, нужно найти жену. Размышляя о том, кто подойдет Джеффри, я провожу в нынешнем изгнании больше времени, чем за чем-либо еще.

Девушка должна уметь вести хозяйство, Джеффри воспитан дворянином, ему пристал хороший дом. Она, конечно, должна быть плодовитой, из хорошей семьи, хорошо образованной, но я не хочу в невестки ученую девицу – пусть знает не более чем достаточно, чтобы воспитать детей в лоне церкви. Избави меня Господь от девушек, стремящихся к новой учености и погрязающих в ереси, как теперь водится. Пусть учитывает, что мальчик он чувствительный – не спортсмен, как Артур, не придворный, как Монтегю, домашний мальчик, материнский любимец. Даже ребенком он знал, о чем я думаю, едва взглянув мне в лицо, и он по-прежнему чувствителен, это редкость, особенно в молодом дворянине. Девушка должна быть красивой, мальчиком Джеффри часто принимали за хорошенькую девочку из-за его длинных светлых кудрей; но теперь он стал мужчиной и хорош собой, как мало кто при дворе. Дети у него будут красивыми, если я найду ему подходящую пару. Девушка должна быть изящна, разумна и горда – она входит в старейшую королевскую семью Англии, в стране нет более высокородного молодого человека. Сейчас мы, возможно, почти в опале; но настроение короля меняется быстро – едва ли не за ночь, – и оно обязательно поменяется снова. Тогда королевская милость к нам вернется, и она будет представлять нас, Плантагенетов, при дворе Тюдоров; а это непростая задача.

Занимай мой сын положение, причитающееся ему по праву, при дворе, на какой-нибудь хорошей должности, будь он наследником величайшего богатства в Англии, ему было бы легко найти невесту. Но в нынешнем состоянии – наполовину изгнанные, наполовину в опале, наполовину признанные и со старым иском по поводу земель, в праве на которые мне отказывает Комптон, – мы куда менее привлекательная семья, и Джеффри – не самый желанный холостяк в стране, каким был Монтегю. Мы плодовиты – жена Монтегю Джейн родила еще одну девочку, Уинифрид, и у меня теперь трое внуков, – а плодовитость в наши беспокойные дни почитается.

В конце концов я выбираю дочь церемониймейстера королевы, сэра Эдмунда Пейкенхема. Партия не блестящая, но хорошая. У него нет сыновей: только две хорошо воспитанные дочери, и одна из них, Констанс, как раз того возраста, что подойдет Джеффри. Две девушки унаследуют состояние отца и его земли в Сассексе, прилегающие к моим, так что Джеффри никогда не будет слишком далеко от дома. Сэр Эдмунд достаточно близок к королеве, чтобы знать, что наша дружба остается нерушимой, что она вернет меня ко двору, как только позволит ее муж. Он ставит на то, что мой сын станет большим человеком при дворе, какими были его братья. Он думает, как и я сама, что Генриху дали плохой совет, что кардинал сыграл на его страхах, на страхах его отца, и что это скоро пройдет.

Молодая пара тихо венчается и переезжает ко мне в Бишем. Предполагается, что когда я вернусь ко двору, то возьму Констанс с собой, что она будет служить королеве и, несомненно, возвысится. Сэр Эдмунд верит, что снова увидит меня при дворе.

И он не ошибается. Я вижу, как медленно, подобно приходу весны в Англии, тает королевский лед. Королева посылает мне подарок, потом сам король, охотящийся неподалеку, присылает мне дичь. А потом, после четырех лет изгнания, я получаю письмо, которого ждала.

Меня снова назначают в замок Ладлоу, я буду компаньонкой и воспитательницей девятилетней принцессы, которая должна занять престол и править своими владениями. Возможно, скоро ее назовут принцессой Уэльской, как когда-то нашего возлюбленного принца. Я знала. Я знала, что любящие бережные советы Катерины помогут королю снова понять свою истинную сущность. Я знала, что, как только он заключит союз с родиной королевы, он снова обратится к жене. Знала, что кардинал не вечно будет фаворитом и что принц, которого я любила, когда он был мальчиком, станет тем, кем был рожден: справедливым, добрым, честным королем.

Я немедленно отправляюсь встречать принцессу в замок Торнбери и беру с собой новую невестку, Констанс, она будет дамой принцессы Марии. С возвращением милости Тюдоров все мы оказываемся на своем законном месте – в сердце королевского двора. Я с гордостью показываю Констанс прекрасный замок Ладлоу, где когда-то была хозяйкой, и рассказываю об Артуре и принцессе, которая была его невестой. Я не говорю, что молодая пара была влюблена, что их страсть озаряла замок цвета сливы. Но рассказываю, что дом этот был счастливым и что мы вернем в него счастье.

Девятилетняя принцесса Мария прибывает в пылающе жаркий летний день, она сама едет верхом на маленькой лошадке, ее сопровождают две сотни верховых, облаченных в ливреи ее цветов, голубого и зеленого; она улыбается толпе, собравшейся вокруг замка, чтобы увидеть новую принцессу, въезжающую в свои владения.

Я стою в тени дверного проема, радуясь тому, что укрылась от жары, готовлюсь приветствовать принцессу в замке, который когда-то считала наследством своей дочери Урсулы. Это был дом Стаффордов, он должен был стать домом Урсулы. Кардинал отнял его у герцога в пользу короны, и теперь в нем поселится принцесса, а я буду им управлять, как и всеми ее домами.

Свиту принцессы возглавляет мой родственник, Уолтер Деверо, барон Феррерс Чартли. Он тепло приветствует меня, целуя в обе щеки, потом помогает маленькой принцессе спешиться.

Взглянув на нее, я поражаюсь, я так давно ее не видела и воображала, что она выше, крепенькая девочка из Тюдоров, как ее тетка Маргарита, коренастая, как пони; но она крошечная и нежная, как цветочек. Я смотрю на ее бледное личико сердечком в тени большого капюшона плаща и думаю, что она тонет во взрослой одежде, она слишком хрупка для этого облачения, для такого войска стражей, слишком тонка, чтобы вынести все титулы и ожидания, слишком молода, чтобы принять свои обязанности и земли. Я чувствую, как сглатываю от волнения. Она слишком изящна, как принцесса, вылепленная из снега, принцесса, которую желали, но воплотить сумели не до конца.

Но потом она меня удивляет: опершись на руку Уолтера и спрыгнув с коня, как ловкий мальчик, она взбегает по ступеням и бросается в мои объятия.

– Леди Маргарет! Моя леди Маргарет! – шепчет она, уткнувшись в меня лицом, упершись головой мне в грудь, прижавшись легким и тонким тельцем.

Я обнимаю ее и чувствую, как она дрожит от облегчения, понимая, что она снова со мной. Обняв ее, я думаю, что надо бы взять ее за руку и представить домашним, показать ее людям. Но мне не по силам оторвать ее от себя. Я обхватываю ее руками и какое-то время не отпускаю. Эту девочку я люблю так же, как своих детей, она еще совсем ребенок, я пропустила четыре года ее детства и теперь рада, что она вновь на моем попечении.

– Я думала, что больше вас не увижу, – выдыхает она.

– Я знала, что я к вам вернусь, – отвечаю я. – И больше вас не оставлю.

Растить это дитя нетрудно. У нее легкий материнский нрав при всем испанском упрямстве, я представляю ей учителей и убеждаю заниматься музыкой и упражняться. Я никогда ей не приказываю; она дочь английского короля, она принцесса Уэльская, никто не может ей приказывать, кроме отца и матери; но я говорю ей, что ее дорогие родители отдали ее на мое попечение и станут меня винить, если она не будет жить хорошо, заниматься, как ученый, и охотиться, как Тюдор. Делая ее уроки приятными и интересными, поощряя ее задавать вопросы и размышлять, заботясь о том, чтобы конюший выбирал для нее горячих, но послушных гунтеров, устраивая в замке каждый вечер музицирование и танцы, ее легко вдохновить на овладение всеми умениями, которые должны быть у принцессы. Она умная, сообразительная девочка; разве что слишком серьезная, я не могу не думать, что она была бы способной ученицей Реджинальда и для нашей семьи оказалось бы полезно иметь такое влияние на ее жизнь.

А пока ее учит доктор Ричард Фезерстон, которого выбрала ее мать и которого мне приятно видеть неподалеку. Он высок, у него каштановые волосы и быстрый ум. Он учит Марию латыни, читая с ней классических авторов и переводя Библию, но также сочиняет для нее смешные песенки и бессмыслицы в стихах. Его верность матери принцессы, о которой мы никогда не говорим, кажется мне неколебимой.

Принцесса Мария склонна страстно влюбляться. Она считает, что обручена со своим испанским кузеном, королем Испании Карлом, и носит на всех платьях брошь со словом «Император». Ее мать поощряла эту привязанность и говорила с принцессой о нем; но летом мы узнаем, что ее помолвка отменяется и что вместо этого ей назначен в мужья один из членов французской королевской семьи.

Я сама сообщаю ей новости, она убегает и запирается у себя в комнате. Она принцесса – она знает, что жаловаться нельзя. Но алмазную брошь она убирает на дно шкатулки с драгоценностями и несколько дней печалится.

Конечно, я ее жалею. Ей девять, и она думает, что ее сердце разбито. Я расчесываю ее длинные рыжеватые волосы, а она с бледным лицом смотрит в зеркало и говорит, что никогда больше не будет счастлива. Я не удивлена, что ее помолка расторгнута, но глубоко поражаюсь, когда мы получаем от кардинала письмо и узнаем, что король принял решение выдать принцессу замуж за человека, который годится ей в отцы, – известного беспутством вдовца, короля Франции. Ей он по этим трем причинам не нравится, и мой долг сказать ей, что она – английская принцесса, что ей нужно принять решение служить своим браком стране и что в этом, как и во всем остальном, воле отца нужно покориться, поскольку у него есть безусловное право распоряжаться ею, как он сочтет нужным.

– Но что, если матушка думает иначе? – спрашивает она меня, и ее темные глаза горят от гнева.

Я не позволяю себе улыбнуться. Она распрямляется во весь рост, царственные четыре фута, гордая, как испанская королева.

– Тогда ваши матушка и отец должны прийти к согласию, – ровным голосом отвечаю я. – А вы поведете себя не как хорошая дочь, если возьметесь судить их или принимать стороны.

– Но мне он не понравится, – упрямо произносит она.

– Вы будете любить и уважать его, как добрая и послушная жена, – говорю я ей. – Никто не требует, чтобы он вам нравился.

Ее острый ум схватывает шутку, и она вознаграждает меня смехом.

– О леди воспитательница! Что вы говорите!

– И, возможно, он вам в конце концов понравится, – утешаю я принцессу, привлекая ее к себе, чтобы она могла положить голову мне на плечо. – Когда выходишь замуж за мужчину, и у вас появляются общие дети, и вы вместе правите своими землями, в нем находишь много качеств, которыми начинаешь восхищаться. А если он к тебе добр, если он хороший отец, то начинаешь его любить и он тебе нравится.

– Так не всегда получается, – замечает она. – Моя тетя Маргарита, вдовствующая королева Шотландии, развернула пушки своего замка против собственного мужа и пытается убедить Папу дать ей развод.

– Она неправа, – отвечаю я. – Воля Господа в том, чтобы женщина повиновалась супругу, и брак их может кончиться только со смертью. И ваш отец сам ей так сказал.

– Так может быть, лучше вступать в брак по любви? – спрашивает принцесса. – Мой отец, король, женился на моей матери по любви.

– Это так, – соглашаюсь я. – И это было красиво, как в сказке. Но не все могут прожить жизнь, как в сказке. Большинство не может. Ваша матушка благословлена тем, что король ее выбрал, а он был почтен ее любовью.

– Так почему он дружит с другими дамами? – спрашивает меня Мария, понизив голос до шепота, хотя мы совсем одни в моих личных покоях. – Почему так получается, леди Маргарет?

– Что вы слышали?

– Я сама видела, – говорит она. – Его фаворитку, Марию Кэри. И видела при дворе его сына, мальчика Бесси Блаунт. Его сделали герцогом, он герцог Ричмонд и герцог Сомерсет. Никому в Англии больше не оказали такую честь. Это слишком большая честь для мальчика, рожденного какой-то Бесси. Слишком большая честь для такого мерзкого мальчишки, как он.

– Мужчины, даже короли, – возможно, особенно короли, – могут любить со свободным сердцем и после женитьбы, – говорю я.

Я смотрю в честное вопрошающее лицо Марии и ненавижу правду, которую говорю ей.

– Ваш отец как король может делать, что ему вздумается, он в своем праве. Жена короля, пусть она сама и королева, не жалуется ни ему, ни другим. Это не важно, это ничего не меняет. Она всем ясно дает понять, что это не важно. Сколько бы ни было девушек, она все равно его жена. Ваша мать все равно королева, сколько бы Бесси и Марий ни танцевало при дворе и ни следовало за королевой в ее покои. Они ее вовсе не беспокоят. И вам о них не стоит беспокоиться.

– А маленький дважды герцог? – с презрением спрашивает она.

Поскольку я не знаю, что король имел в виду, оказав ему такую честь, я не смею давать принцессе советы.

– Вы все равно принцесса, – говорю я. – Что бы ни случилось, королева все равно королева.

Вид у нее такой, будто я ее не убедила, и я не хочу говорить этой юной принцессе, что женщина, даже принцесса, всегда служанка отца и рабыня мужа.

– Вы же знаете, муж, всякий муж, самим Богом поставлен повелевать женой.

Она кивает:

– Конечно.

– Он может поступать, как ему заблагорассудится. Если он губит свою бессмертную душу, добрая жена должна его предупредить. Но она не может пытаться им управлять. Она должна жить, как он пожелает. Таков ее долг жены и женщины.

– Но она может быть против…

– Может, – соглашаюсь я. – Но он не может ее покинуть, он не может отрицать свой брак, не может оставить ее постель, не может отказать ей в титуле королевы. Он может танцевать, играть и писать стихи хорошеньким девушкам, но это ничего не меняет. Он может раздавать почести своим сыновьям-бастардам и любить их, но это ничего не меняет для законного ребенка, рожденного в браке. Королева остается королевой до смерти. Принцесса рождается в короне, и никто не может ее отнять. Жена есть жена до смерти. Все остальное – просто развлечение и суета.

Она мудрая девочка, эта маленькая принцесса; потому что больше мы об этом не говорим, и когда гонцы из Лондона, от ее матери, привозят в кухню сплетни о том, что девица Болейн родила королю ребенка, мальчика, которого назвали Генри, я приказываю, чтобы никто не повторял эту историю при принцессе, и говорю своей невестке Констанс, что лично выпорю ее до судорог, если услышу, что она позволит себе что-то сказать в присутствии принцессы.

Моя невестка Констанс знает, что гнева моего бояться не надо, знает, что я ее слишком нежно люблю, чтобы поднять на нее руку. Но она заботится о том, чтобы принцесса ничего не слышала о ребенке, которого называют Генри Кэри, или о новых увлечениях, которые ее отец завел вместо прежних.

Под моим присмотром принцесса ничего больше не узнает, даже когда мы каждый год отправляемся ко двору в Вестминстер и Гринвич на Рождество, даже когда король приказывает, чтобы мы учредили двор принцессы в Ричмондском дворце. Я руковожу дамами, словно самая строгая аббатиса в королевстве, и вокруг принцессы не повторяют сплетен, хотя двор с ума сходит из-за нового увлечения короля, Анны Болейн, которая, похоже, заняла место сестры в его предпочтениях, но пока не в постели.

Мне приказано доставить принцессу ко двору для празднования ее обручения с домом Валуа. Она должна выйти замуж или за короля Франции, или за его второго сына, семилетнего герцога Орлеанского, вот такой беспорядочный и несовершенный план. Мы прибываем ко двору, и Мария бежит в покои королевы, а я бегу следом, умоляя ее идти с достоинством, как подобает принцессе.

Все это едва ли имеет значение, королева спрыгивает с трона в зале аудиенций, чтобы обнять дочь, берет меня за руку и ведет нас обеих в свои личные покои, чтобы мы могли поболтать, поахать и насладиться обществом друг друга вдали от сотен глаз.

Как только за нами закрывается дверь и мать с дочерью обмениваются быстрыми вопросами и ответами, оживление понемногу сходит с лица королевы и я вижу, что Катерина устала. Ее голубые глаза все еще светятся от радости при виде дочки; но кожа под ними потемнела и покрыта пятнами, ее лицо измучено и бледно. Под воротом ее платья я вижу предательское раздражение и понимаю, что она носит под богатой одеждой власяницу, словно в ее жизни и без того недостаточно муки.

Я сразу понимаю, что она в печали из-за того, что ее драгоценную дочь нужно отослать во Францию как часть союза против собственного племянника королевы, Карла Испанского, и что она винит себя в этом, как и во всем остальном, что ожидает Англию без наследника. То, что она испанская принцесса и английская королева, тяжким грузом ложится на ее плечи. Поведение ее племянника Карла V Испанского серьезно ухудшило ее жизнь в Англии. Он давал королю обещание за обещанием, а потом нарушал их, словно Генрих не склонен обижаться с опасной быстротой при любой угрозе его достоинству, словно он недостаточно себялюбив, чтобы наказать жену за то, на что она никак не может повлиять.

– У меня добрые вести, добрые: ты не поедешь во Францию, – говорит королева, садясь в кресло и привлекая Марию себе на колени. – Обручение отпразднуют, но тебе не надо ехать еще два или три года. А за это время может случиться что угодно.

– Ты не хочешь, чтобы я выходила замуж в дом Валуа? – с тревогой спрашивает Мария.

Ее мать выдавливает из себя успокаивающую улыбку.

– Конечно, твой отец сделал для тебя хороший выбор, и мы с радостью ему покоримся. Но я рада, что он позволил тебе остаться в Англии еще на несколько лет.

– В Ладлоу?

– Даже лучше! В Ричмонде. И дорогая леди Маргарет будет жить с тобой и заботиться о тебе, когда мне нужно будет отлучаться.

– Тогда я тоже рада, – горячо говорит Мария.

Она поднимает глаза и смотрит в усталое улыбающееся лицо матери.

– Вы здоровы, леди матушка? Вы счастливы? Вы ведь не больны?

– Я вполне здорова, – отвечает королева, я слышу, как напряжен ее голос, и протягиваю ей руку, так что мы объединяемся.

– Я вполне здорова, – повторяет она.

Она не говорит со мной о том, как расстроена из-за того, что ее дочери предстоит выйти замуж в дом ее врага, короля Франции; и о своем унижении от того, что мальчишка-бастард, рожденный ее бывшей дамой, стал господином Севера, живет в огромном замке шерифа Хаттона с таким же пышным двором, как у нашей принцессы, и повелевает северными походами. Он теперь лорд-адмирал Англии, хотя ему всего восемь.

Но королева никогда не жалуется ни на усталость, ни на тяжесть на сердце, она никогда не говорит об изменениях своего тела, о ночных потах, о головных болях, от которых ее тошнит. Как-то утром я захожу в ее комнату и застаю ее завернутой в простыни, она выходит из горячей ванны, она снова испанская принцесса.

Увидев мое осуждающее лицо, она улыбается.

– Знаю, – говорит она. – Но от ванны мне никогда не было вреда, а по ночам мне так жарко! Мне снится, что я снова в Испании, и я просыпаюсь словно от лихорадки.

– Мне жаль, – отвечаю я и оборачиваю полотняную простыню вокруг ее плеч, кожа которых по-прежнему гладка и светла, как жемчуг. – Ваша кожа все так же прелестна.

Она пожимает плечами, словно это не имеет значения, и заворачивается в простыню, чтобы я не высказывалась о красных следах блошиных укусов и ссадинах от трения власяницы о грудь и живот.

– Ваша Светлость, у вас нет грехов, за которые нужно было бы себя так истязать, – очень тихо произношу я.

– Это не за меня, это за королевство, – отвечает она. – Я принимаю боль, чтобы отвести гнев Господа от короля и его народа.

Я колеблюсь.

– Это неправильно, – говорю я. – Ваш духовник…

– Дорогой епископ Фишер сам носит власяницу за грехи мира, и Томас Мор тоже, – отвечает она. – Ничто, кроме молитвы, страстной молитвы, не побудит Господа заговорить с королем. Я сделаю все.

Я на мгновение лишаюсь дара речи.

– А вы? – спрашивает она. – Вы здоровы, дорогая? Ваши дети здоровы? Урсула родила девочку, да? А жена Артура мальчика, так ведь?

– Да, у Урсулы дочь, ее назвали Дороти, и она снова ждет ребенка, и Джейн родила девочку, – говорю я. – Ее назвали Маргарет.

– Маргарет – в вашу честь?

Я улыбаюсь. Артур унаследует огромное состояние жены, когда умрет ее отец; но они с женой хотели бы, чтобы что-то из моего богатства перепало моей тезке.

– И может быть, они наконец-то родят мальчика, – грустно произносит королева, и это единственное ее признание в том, что ее бесплодный брак, принесший всего одну маленькую принцессу, разбил ей сердце, и теперь это давняя, давняя скорбь.

Но обходя двор и приветствуя друзей и многочисленных кузенов, я обнаруживаю, что все ее дамы, вообще все при дворе знают, что крови у нее прекратились и младенцев Тюдоров больше не будет – ни девочек, ни мальчиков. Возможно, в итоге сыновей не будет и род окончится девочкой.

Король ничего не говорит об этом медленном, болезненном крушении своих надежд, но милость, оказанная маленькому бастарду Бесси Блаунт, Генри Фитцрою, и почести, взваленные на него, напоминают всем, что королева вышла из детородного возраста и что двор навещает красивый мальчик Тюдор, бегает по галереям, зовет своего коня в конюшнях; это не тот мальчик, которого носила она, и теперь никто больше ни на что от нее не надеется.

Не кто иной, как Мария де Салинас, нынешняя графиня Уиллоби, самый верный друг королевы, тихонько говорит мне:

– Не думайте, что ее слишком огорчает французский брак. Она боится куда худшего.

– Чего, что может быть для нее хуже? – спрашиваю я.

Мы вместе прогуливаемся вдоль реки, король потребовал устроить гребную регату, и теперь лодочники состязаются с придворными аристократами. Все переодеты солдатами и матросами, зрелище красочное. Различить, где лодочники, а где аристократы, я могу лишь по тому суровому обстоятельству, что лодочники выигрывают гонку за гонкой, и смеющийся двор Генриха падает на весла и признается, что работа эта куда сложнее, чем кажется.

– Она боится, что король может приказать принцессе Марии выйти за Генри Фитцроя, – говорит Мария де Салинас и наблюдает, как улыбка исчезает с моего лица, как я оборачиваюсь и хватаюсь за ее руку, словно сейчас лишусь чувств.

– Что? – Мне кажется, что я ее неправильно поняла.

Она кивает:

– Это правда. Есть план выдать принцессу Марию за герцога Ричмонда, за бастарда.

– Это отвратительная шутка, – отвечаю я.

Твердый взгляд Марии говорит мне, что это не шутка.

– Зачем вы такое говорите?

– Затем, что это правда.

Я оглядываюсь. Нас никто не слышит, но я все равно беру Марию под руку, и мы идем прочь от берега, от дам, подбадривающих своих избранников, в тихий пышный сад.

– Королю никогда бы не пришла в голову такая нелепость.

– Конечно нет. Эту мысль вложил туда кардинал. Но теперь король об этом тоже думает.

Я смотрю на Марию, онемев от ужаса.

– Это безумие.

– Это единственный способ усадить его сына на английский трон, не лишая дочь наследства. Единственный способ заставить народ принять Генри Фитцроя как отцовского наследника. Принцесса Мария станет королевой Англии, а при ней будет муж из Тюдоров.

– Они единокровные брат и сестра, это чудовищно.

– Это мы так думаем. Так думал бы здравый отец. Но это король, он думает о том, кто унаследует его трон. Он все сделает, чтобы Тюдоры усидели на троне. Принцесса не может удержать английский трон. И король мог бы получить разрешение на этот брак.

– Папа никогда не согласится.

– Вообще-то Папа согласится. Кардинал все устроит.

– Кардинал так влиятелен?

– Говорят, он будет следующим Папой.

– Королева никогда не согласится.

– Да, – мягко говорит Мария, и я наконец понимаю, что она пыталась мне всю дорогу сказать. – Именно. Это самое худшее. Самое худшее, что может случиться. Королева никогда не согласится. Она скорее умрет, чем увидит, как ее дочь будет опозорена. Королева будет сопротивляться. И что, как вы думаете, случится, если она пойдет против приказа короля? Что с ней станется, если она будет защищать дочь от воли мужа? Как вы думаете, что он сделает? Каков он нынче, если кто-то ему противоречит?

Я смотрю на бледное лицо Марии и думаю о своем кузене герцоге Бекингеме, который сложил голову на плахе всего лишь за неразумные слова на тайной исповеди.

– Если она пойдет против него, он назовет это изменой? – произношу я.

– Да, – отвечает Мария. – Поэтому я так рада, что король планирует отдать дочь замуж за нашего злейшего врага, во Францию. Потому что на нее строят даже худшие планы.

Мой сын Артур, сэр Артур, как я радостно себе напоминаю, участвует в гребной регате и обгоняет четыре лодки, оказываясь вторым после дюжего лодочника с руками как окорока. Мой сын Монтегю делает ставки на берегу и выигрывает кошель золота у самого короля. Счастливый шумный двор завершает день битвой лодок, в которой барка короля возглавляет атаку на небольшую флотилию яликов, Анна Болейн получает роль носовой фигуры, наблюдает с носа королевской барки за водой, направляет пальбу из пожарных ведер. Все вымокают до нитки, смеющийся король помогает Анне сойти на берег и не отпускает ее от себя, когда мы возвращаемся во дворец.

Принцесса Мария разучивает свою роль в большой маске, которой предполагается отметить ее помолвку. Я иду с ней в гардеробную, где подгоняют ее наряд. Немыслимо дорогое платье, его лиф усеян рубинами и жемчугами, красно-белыми розами Тюдоров, их стебли из изумрудов, серединки из желтых алмазов. Поначалу принцесса спотыкается под весом платья; но когда выпрямляется, оказывается самой блистательной принцессой, какую видел свет. Она по-прежнему хрупка и мала, но ее бледная кожа розовеет здоровьем, ее темно-рыжие волосы густы и пышны, и в этом платье она кажется образом из богатого святилища.

– Примерять такое платье надо бы в сокровищнице, – говорю я ей и вижу, как ее лицо озаряется радостью.

– Здесь больше сокровищ, чем бархата, – соглашается она. – Только взгляните на рукава!

Ей подают золотое сюрко, и она его надевает. Свисающие рукава сделаны по новой моде, они доходят почти до пола, она окутана золотым светом. Густые волосы принцессы убирают цветочной гирляндой, подхватив цветы и темно-рыжие кудри серебряной сеткой.

– Как я выгляжу? – спрашивает она меня, зная, что ответ один – «прекрасно».

– Как английская принцесса и французская королева, – говорю я. – Вы так же прекрасны, как была ваша мать, когда только приехала в Англию, но одеты даже богаче. Вы ослепительны, дорогая. Ни на кого, кроме вас, сегодня смотреть не будут.

Она приседает передо мной.

– Ah, merci ma bonne mere, – говорит она.

Поначалу я оказываюсь права, никто не сводит глаз с принцессы. Маска проходит с огромным успехом, принцесса и семь дам появляются из-за расписных декораций и танцуют с восемью рыцарями в костюмах, и все взоры обращены на принцессу – усыпанную драгоценностями и безупречно выучившую движения. Когда маска кончается, французский посол умоляет принцессу оказать ему честь и танцевать с ним. Она занимает место во главе танцующих, а на другой стороне зала встает ее отец со своей парой. Моя подруга королева смотрит на это с улыбкой: на официальном, крайне важном приеме ее муж танцует рука об руку с простолюдинкой Анной Болейн, повернув к ней голову и не сводя глаз с ее оживленного лица.

Я жду знака дамам удалиться, но танцы продолжаются до глубокой ночи. Только после полуночи королева поднимается со своего кресла под монаршим балдахином и делает реверанс перед королем. Он кланяется ей со всем уважением. Берет ее за руку и целует в обе щеки. Ее дамы встают со стульев или неохотно покидают танец, готовясь уйти.

Королева произносит:

– Доброй ночи, да хранит вас Господь, – и улыбается мужу.

Принцесса Мария, ее дочь, подходит и встает с нею рядом, Мария Брэндон, вдовствующая королева Франции, следует за ней. Я иду следом, все дамы по очереди тоже, мы готовы удалиться – но Анна Болейн не трогается с места.

На мгновение я чувствую чудовищную неловкость: она совершила ошибку, и я, или кто-то другой, должен бы ее загладить. Она не заметила, что мы уходим, и будет выглядеть глупо, когда помчится за нами после ухода королевы. Это не так уж важно, но как же неумно и грубо с ее стороны – быть такой невнимательной к освященным временем ритуалам двора. Я делаю шаг вперед, чтобы взять ее за руку, пусть присядет перед королевой и вольется в строй дам, я хочу оказать этой молодой женщине услугу, загладить ее оплошность прежде, чем она превратится в позор. Но потом вижу в наклоне ее головы и вызывающем блеске улыбки нечто, что заставляет меня остановиться.

Она стоит, окруженная самыми красивыми мужчинами при дворе, она в центре внимания в этом прекрасном зале со сводчатым потолком, ее темная голова увенчана французским чепцом глубокого алого цвета, украшенным рубинами и золотым шитьем. Она не кажется неуместной, не выглядит пристыженной, как должна бы выглядеть придворная дама, забывшая свое место. Напротив, вид у нее торжествующий. Она быстро приседает, широко раздвинув бархатную красную юбку, и не торопится примкнуть к свите королевы, как ей положено.

На мгновение повисает тишина, все словно затаивают дыхание, а потом королева переводит взгляд с мужа на девицу Болейн, словно понимает, что здесь происходит нечто новое и странное. Молодая женщина не собирается покидать зал, следуя за королевой, пристраиваться за дамами, которые выше ее по положению, как предписывает строгий придворный порядок, – а поскольку она родилась дочерью простого рыцаря, впереди ее идут очень многие, – она вообще не собирается уходить. Одним движением она меняет все. И королева не приказывает ей. И король это позволяет.

Катерина слегка пожимает плечами, словно все это не имеет значения, разворачивается и выходит из большого зала с гордо поднятой головой. Во главе с принцессой, дочерью короля, его сестрой, принцессой по рождению и королевой по браку, его кузинами, как и я, королевской крови, прочие придворные дамы следуют за королевой в оглушительной тишине. Но поднимаясь по широкой лестнице, мы слышим, как заливается соблазнительным смехом Анна.

Я приказываю Монтегю и Артуру прийти на рассвете в мои покои, до завтрака, до заутрени, до того, как проснется кто-либо из королевских домочадцев.

– Вы должны были мне сказать, насколько далеко все зашло, – резко говорю я.

Монтегю проверяет, плотно ли закрыта дверь и стоит ли за ней его сонный слуга.

– Я не мог ни о чем писать, к тому же я не знал.

– Ты не знал? – восклицаю я. – Она состоит при королеве, но ходит, где пожелает, танцует с королем и не удаляется вместе с нами?

– Такое случилось в первый раз, – объясняет Артур. – Она прежде никогда не оставалась. Да, она все время с ним: одна приходит в его покои, они ездят вместе кататься, вдвоем, все остальные следуют поодаль, вместе сидят и беседуют или играют, или музицируют и поют.

Он корчит почти смешную рожицу.

– Леди матушка, они вместе читают богословские книги! Что это за соблазнение? Но она прежде держалась осторожно, как и прочие. Она никогда вот так не оставалась.

– Так почему сейчас? – спрашиваю я. – При французском после и прочих?

Монтегю кивает, услышав мой вопрос. Он куда больший политик, чем брат. Артур видит все, поскольку неразлучен с королем, он – один из близких друзей, которые повсюду вместе; но Монтегю лучше понимает, что к чему.

– Может быть, именно поэтому? Потому что это помолвка принцессы Марии с французом, – предполагает он. – Анна на стороне французов, она провела много лет при французском дворе. Она помогла это устроить, и французам это известно. Генрих не собирается вновь заводить дружбу с испанцами, они теперь наши враги. Королева, да благословит ее Бог, из вражеской страны. Он чувствует, что волен ее оскорблять. Анна дает понять, что ее дело одержит верх.

– Но королю-то от этого что за польза? – сердито спрашиваю я. – Обижать королеву перед всем двором – только причинять ей боль и ронять себя. А эта молодая женщина смеялась, когда мы уходили, я слышала.

– Если что-то принесет ему благосклонность Леди, он это сделает, – замечает Артур. – Он от нее без ума. Он на все готов.

– Как ты ее назвал?

– Я ее назвал Леди. Так ее все называют.

Я так зла, что готова выругаться, как конюх.

– Ну конечно, Ее Светлостью они ее звать не могут, – резко говорю я. – Или Вашей Милостью. Она всего лишь дочь простого рыцаря. Для Генри Перси она оказалась недостаточно хороша.

– Ей нравится все, что ее выделяет, – продолжает Артур. – Ей нравится быть заметной. Нравится, когда король ее прилюдно отмечает. Ее приводит в ужас мысль, что все подумают, будто она просто его шлюха, как ее сестра, как все остальные. Она все время заставляет его обещать, что все будет по-другому. Она не хочет стать еще одной Бесси, еще одной Марией. Она не будет очередной прачкой или французской потаскухой Жанной. Ей нужно быть особенной, нужно от всех отличаться. Все должны видеть, что она не такая.

– Подменная кобыла, – грубо говорю я.

Монтегю смотрит на меня.

– Нет, – говорит он. – Поймите, леди матушка. Это важно. Она куда больше, чем нынешняя его лошадка.

– Да чем же большим она может быть? – нетерпеливо спрашиваю я.

– Если королева умрет…

– Боже сохрани, – тут же говорю я, осеняя себя крестом.

– Или, скажем, если королева удалится от мира вести религиозную жизнь.

– Думаешь, она этого хочет? – удивленно спрашивает Артур.

– Нет, конечно не хочет! – восклицаю я.

– Все возможно, – настаивает Монтегю. – Возможно. И на самом-то деле надо бы ей так и поступить. Она знает, что Генриху нужен сын. Фитцроя недостаточно. Принцессы Марии недостаточно. Королю нужен законный наследник мужского пола, не бастард и не девочка. Королева это знает, любая принцесса это знает. Если бы она могла подняться до величия, если бы могла поступить великодушно и щедро, то она бы удалилась от брака, приняла постриг, и тогда Генрих смог бы снова жениться. Она может так поступить.

– Ах, вот как ты считаешь? – едко спрашиваю я. – Так считает мой сын, всем обязанный королеве? Так считает придворная молодежь, которая поклялась королеве в верности?

Вид у него неловкий.

– Я не один так говорю, – отвечает он. – И куда больше тех, кто так думает.

– Пусть так, – говорю я. – Даже если она решит уйти в монастырь, – а я клянусь, что не решит, – для Анны Болейн это ничего не изменит. Если королева отойдет в сторону, то только ради того, чтобы король женился на французской или испанской принцессе. Королевская шлюха останется всего лишь шлюхой.

– Королева-консорт? – предполагает Монтегю.

– Наложница? – улыбается Артур.

Я качаю головой.

– Мы что, магометане? В очах Господа и по закону этой страны эта девица не может быть никем, кроме шлюхи и прелюбодейки. В Англии не заводят наложниц. У нас не бывает консортов. Она это знает, и мы знаем. Лучшее, что она может получить, – это право танцевать при дворе после того, как удалится королева, и титул вроде Леди, которым будут ее называть те, кто слишком сладкоречив, чтобы назвать шлюху шлюхой. Все остальное – вздор.

Я не смею просить Монтегю тайно мне писать, так что все новости этого лета я узнаю из осторожных намеков в его пространных незапечатанных письмах или из сплетен возле ворот замка, принесенных случайным торговцем или медником из Лондона. Монтегю пишет мне о семейных новостях: новорожденная дочь Артура, Маргарет, процветает, Урсула вышла после родов, она подарила Стаффордам еще одного мальчика, еще одного Генри, а потом однажды он сообщает мне со сдержанной гордостью, что у него тоже родился сын. Я целую письмо и прижимаю его к сердцу. Будет новый Генри Поул, будет еще один лорд Монтегю, когда моего сына и меня не станет, этот малыш, этот Генри станет еще одним шагом нашей семьи к новому величию.

Монтегю приходится молчать о новостях. Он не может ничего рассказать мне о королеве и о дворе, он не может рассказать, что король вызвал Томаса Мора погулять с ним в саду Хэмптон Корта и среди вечернего птичьего пения и аромата роз признался, что боится, что его брак недействителен. Он заявил, что его сестра Маргарита, вдовствующая королева Шотландии, не смогла получить развод у Папы, но его брак – совсем другое дело, Господь показал ему, болезненно, но очевидно, смертями его детей, что этот брак не благословлен. И Томас, будучи добрым советником, подавляет сомнения в божественной природе этого откровения и обещает, что подумает об этом и вынесет суждение, взвешенное юридическое суждение, чтобы дать совет своему господину.

Но осторожность Монтегю ничего не меняет, потому что к концу лета все королевство знает, что король ищет способ прекратить брак с королевой. Все королевство знает, но в королевских покоях в Ладлоу об этом не произносят ни слова. Я сама удивляюсь тому, как твердо управляю своим домом. Никто не повторяет омерзительных сплетен при молодой женщине, вверенной моему попечению, мир принцессы рушится вокруг нее, а она об этом не подозревает.

Разумеется, в конце концов мне приходится ей сообщить. Я много раз завожу разговор, но слова все время застывают у меня на губах. Для меня это все небылица, я не верю, я не могу рассказать принцессе о происходящем, так же, как не могу всерьез рассказывать о Лэмбтонском Черве, словно это правда, а не нелепая легенда. Пусть все об этом знают, но это все равно может быть небылицей.

Да и потом, как я и надеялась, ничего не происходит. Или, по крайней мере, у нас нет надежных известий о том, что что-то произошло. Мы так далеко от Лондона, на самом дальнем западе, что не получаем надежных вестей. Но даже здесь мы узнаем, что племянник королевы Карл V Испанский вторгся в Рим, захватил Папу и удерживает его в плену. Это все меняет. Даже наш убеждающий всех кардинал с его медовыми речами не сможет убедить Папу, плененного испанским королем, вынести решение против испанки, королевы Англии. Любой сложный богословский довод короля о том, что жениться на вдове брата – грех, просто не будет услышан плененным Папой. Пока испанский император удерживает Рим, его тетке, королеве Англии, ничто не угрожает.

Все, что ей нужно сделать, – это держаться простой правды: Бог призвал ее стать женой короля Англии, и нет причин, по которым этот брак был бы недействителен. И я знаю, что она будет держаться этой правды до смерти.

В том самом замке, где жили страстные любовники Катерина и Артур, я молчу о любви, которая их связывала, молчу об обещании, которое он заставил ее дать: если он умрет, она должна стать королевой Англии и у нее будет дочь Мария. Я молчу о лжи, которую она рассказала и в которой я по ее приказу тоже поклялась. Я отстраняюсь от этого, словно это такая давняя тайна, что я даже вспомнить ее не могу. Втайне я боюсь, что рано или поздно кто-то, возможно, кардинал, или Томас Мор, или новый слуга кардинала Томас Кромвель, еще один человек из ниоткуда, спросит меня, были ли Артур и Катерина любовниками. Я молюсь о том, чтобы мои упражнения в забывчивости привели меня к тому, чтобы я по правде сказала, что никогда этого не знала и не могу теперь вспомнить.

Приходит летняя жара, принося с собой вспышку потливой горячки, и королева призывает принцессу к себе, чтобы та с нею и королем путешествовала по сельской местности, вдали от Лондона. Они снова собираются жить в уединении, пока страна страдает.

– Вы присоединитесь к ним в Сент-Олбансе, – говорю я принцессе Марии. – Я отвезу вас туда и отправлюсь к себе домой. Осмелюсь предположить, что лето вы проведете с ними.

– С кем? – встревоженно спрашивает она. – Кто еще там будет?