Безумие Валиуллин Ринат

– Хорошо. Обещай не спрашивать.

– О снах можно?

– Можно, но сегодня был дерьмовый. Машину украли.

– Уже врёшь. – Шила сидела в буфете университета и занималась ерундой после лёгкого перекуса. Она часто так делала, её забавляла ничего не значащая переписка, как в студенческие годы, чтобы можно было добить остаток времени от большой перемены, а может быть даже и опоздать к следующей паре.

– Уже не веришь.

– Расстроился?

– Нет, вспомнил, что она у меня застрахована.

– Поймали вора?

– Представь себе, он сам пришёл с повинной. Знаешь, кто это был? Раскольников.

– Он топором вскрыл машину? – поставила чашку на блюдце Шила и аккуратно сложила туда все видимые крошки, которые были причастны к её трапезе.

– Может быть.

– А зачем ему нужна была машина?

– Бабушку перевезти.

– Из одного мира в другой? Нельзя тебе на ночь Достоевского читать.

– Я думаю, это всё твой итальянец. – Артур оставил смайлик в конце предложения, будто само это слово «итальянец» имело такое правописание и улыбался не Артур, а сам итальянец.

– Почему же тогда он не перевёз её на велосипеде?

– Не знаю, возможно, он не умел ездить на велосипеде.

– А на машине умел? – начала Шила зрительно придираться к своему маникюру.

– Так коробка-автомат. Даже ты справляешься.

– Ах ты, зараза. А я-то думала, ты не умеешь ревновать, – посмотрела на часы на экране Шила.

– А ты?

– Мне некогда. У меня борьба с муравьями, теперь даже во сне.

– А что за сон?

– Мы высадились на прекрасный остров в Адриатическом море. И всё было лазурно, пока на нас не напали рыжие муравьи. Они, как люди, передвигались на двух ногах и говорили по-английски, в конце концов, они нас чуть не сожрали. Эти твари уже проникли в моё подсознание. Да что там подсознание, вчера перед сном я обнаружила одного в нашей постели, – встала Шила из-за стола, дописывая сообщение.

– Они любят сладкое, как и я.

– С этим надо что-то делать.

– С этим муравьём?

«С этим муравьём», – сунула телефон в сумочку Шила и оставила смс-ку Артура без ответа.

Всем хочется быть особенными, но среда всех усреднила. Хочется быть особенным до тех пор, пока не поймёшь, что в этой среде, где все так или иначе ждут субботы, это невозможно. Я киллер, я на работе, я убиваю время. Лётчику необходимо это уметь, если пассажиры в салоне могут читать газеты, беспробудно есть, пить или спать, то лётчикам приходится искать свои способы скоротать время. Когда заигрывать с бортпроводницами и шутить с экипажем уже надоедало, принимались за пассажиров. Марс выходил обычно в салон и спрашивал: «Куда летим?» Или мог объявить при посадке город абсолютно другого континента. «В конце концов, не важно куда, главное – сели», – смеялся он. Другие не рисковали, другие были другими, они вели себя штатно. Я тоже, я действовал согласно инструкции. «Почему некоторым можно всё? Потому что они не только особенные, но ещё и способные, они могли так изящно представить своё преступление, что ни о каком наказании не могло быть и речи».

За окном дождь, по телеку тоже шёл «Дождь». Никакой надежды на просветление. Я выключил непогоду. Покрутил в руках телефон. Вечер для нас обоих провалился в тишину. Мне нечего было сказать, телефон тоже молчал. Вечер был немой. Не мой вечер.

Я снова включил экран и крутанул телефон, тот завертелся волчком на гладком столе. «Если остановится временем ко мне, то я позвоню сам». Телефон замер. «Придётся тупо ждать его вибрации». С ним я не чувствовал себя таким одиноким. Да и какой из меня одиночка. Одинокие, они другие. Одинокие люди всегда были немного без ума. Может, в этом и заключалась их прелесть. Видно было, как она, их прелесть, сидит в заключении, уже какое-то время, она уже угомонилась и не устраивает голодовок, в общем она и без них выглядит великолепно. Она смерилась, несмотря на то что до сих пор не знает, какой срок её ждёт. Сколько продлится это одиночество. Однако готова сидеть от звонка до звонка кого-то из редких друзей. Всякий раз вскакивая с нар, бросаясь к дверям, чтобы глотнуть свободы общения, чтобы проверить свою привлекательность, чтобы поверить, что одиночество – это не навсегда.

Одинокие, они постоянно сильно в себе и очень мало в ком-то ещё. С ними интересно, если суметь их разговорить. Вытащить из ракушки, из панциря, из кокона. Они куколки с зубами. Я снова вспомнил свою куколку. Скулящую сексом ночь. Неужели она тоже одиночка? Не может быть. Хотя какая мне разница? «Ты, конечно же, хочешь услышать, скучаю ли я? Нет, я не скучаю, может, у меня просто нет этой функции. Чем мне тебя утешить? Я всё ещё хочу тебя дико, здесь и сейчас, среди других нормальных людей». И не знал, что теперь делать, а главное с кем. Мир изменился или ты меня так изменила, так сильно, не было аппетита есть то, что ели другие, – фастфуд, то, что заворачивали нам в красивую упаковку и протягивали из ящика с улыбкой вместо аперитива: «Государству вернули яйца» (кто-то очень бескорыстный выкупил коллекцию яиц Фаберже у капиталистов). Но с той ли целью? И потенции стало ого-го. Меч встал, как булатный, теперь можно и повоевать.

Нет, не изменился, всё так же все играют в войнушку. Старичьё засиделось у трона. Молодые были гибче, они играли в неё виртуально. И находили, как ещё зарабатывать деньги. Старики, как коронки, засели в прожорливой челюсти власти, они действовали ещё по старинке. Нефть, оружие, наркота и лекарства – это приносило им прибыль, новому не хотелось учиться, да и незачем, проще было отжать то, что плохо лежит, но хорошо стоит, когда сама власть лижет им ноги.

Выше этажом снова гуляли. Вечером гульба, утром пальба: мат-перемат. Соседи задолбали и их цокающие собаки. Хотелось подняться и настричь им ногти. Зачем я думал о них? Люди пользовались этой минутной слабостью и просачивались в мои мысли, они нагло лезли в мою голову, проникая через все щели, словно те самые рыжие муравьи на моей кухне. И не было от них спасу, пока не поставишь Сесилию Бартоли или Лучано Паваротти. Оперу соседи почему-то не любили, бежали от неё. В доме становилось спокойно и индивидуально на душе. Я мог заварить чай, съесть печенюшку или две, в который раз подумать о том, что, может, муравьёв тоже стоило испытать классикой.

Я назло начал петь мантры, иногда и этого было достаточно. Про себя решил: если не поможет, поставлю оперу. Я тянул гудок как паровоз, пока не услышал шлепок. Смс-ка. Получил от сестры, от Тины, ответ на мой вопрос: «Как жизнь?», который я отправил часа два назад и уже думать забыл. Сообщение было очень содержательное. Сестра, как всегда, лаконична:

– Работа, дом, ребёнок, собака, мейл.ru – Тина.

P.S. Зае…)) поставила она в конце ещё свои брекеты.

Я сразу вспомнил её озорную улыбку из детства с железками полными зубов. Как встроенный феррум стеснял её улыбаться. Железная леди, – звали её родители за глаза. «Рутина» заставила меня улыбнуться. Я перевёл письмо Тины: она целый день работает, нет времени не только погулять, не только с ребёнком, не говоря уже о собаке. Она всегда была откровенна и бескомпромиссна, особенно на трезвую голову. Даже таким серьёзным и сильным иногда нужна была жилетка, в которую можно было бы поныть, а потом надеть, чтобы светиться во встречном свете обстоятельств, чтобы не зашибло проблемами. Когда она только переехала в Москву, она мне писала:

«Ты спрашиваешь, как мне здесь? Да по-разному. Большой город, большие деньги, большие проблемы, большие перспективы, всё это приводит к тому, что на большую любовь времени и места не остаётся совсем, она стремительно мельчает. Все заняты чем-то, в основном собой и своими проектами. Все смотрят в перспективу, что уходит в точку, которую они поставят рано или поздно в своей притче. А стоит только выбраться из этой суеты, сразу становится не по себе. Скучно, словно тело живёт в столице, а душа в провинции.

P.S. Всё чаще мне кажется, что я уже никого не люблю».

Ещё раз увидев мысленно её улыбку, я отправил ей свою скобку.

– Считается ли изменой то, что я променяла один город на другой?

– Считай, что снова вышла замуж.

– До скольки считать?

– Пока не обретёшь счастья, – нашёлся Артур.

– Ты думаешь, это просто?

– Просто, если много не надо.

– А ты счастлив?

– Да, у меня бутылка шампанского в холодильнике.

– А у меня только курица, мексиканская смесь и, наверное, кефир, и то дома, в офисе только кофе-машина. А ты, я вижу, наконец-то научился пить?

– Иногда надо кое-что делать себе назло.

– Например.

– Смотрю по телеку «Давай поженимся», хотя самого давно уже подмывает развестись к чёртовой матери.

Получил в ответ ещё две скобки.

«Видимо, действительно занята или наобщалась».

Эвакуаторы собирали свой урожай, как голодные худые долготелые псы, рыскали у стоянки машин. Я искала место поспокойнее, где можно было бы оставить машину легально. Медленно ехала вдоль припаркованных машин, моргая правым поворотником. Наконец нашла желанную щель и пролезла в неё. Вроде бы плёвое дело – парковка, а тоже приносит кайф, будто нашла 100 рублей на обочине. Сижу, кайфую. Сквозь лобовое стекло вижу бабушку с вязаным свитером цвета дерьма. Та остановила какого-то юношу и начала сотрясать свитером воздух, что-то объясняя кислым запахом рта. Сидя в своей машине, я чувствовала этот запах, мне стало жаль бабусю. Ноги её были обвязаны носками и всунуты в тапочки. На вид ей лет восемьдесят. Все восемьдесят прикрыты белым платочком и старым серым пальто. Молодой человек, уважающий старость, задумался, перезагружая свою систему ценностей. Бабулечка всё топталась в его сознании челюстями. К такой даже без слов проснётся сочувствие. Видимо, она предлагала купить ему свитер, возможно, ей нужны были деньги на лекарство, не исключено, что сама она умела лечить неплохо. Так или иначе гипноз подействовал: парень начал рыться в кошельке и протянул бабке пару крупных купюр, свитер брать не стал, раскланялся и побежал дальше, легко отделавшись. Старуха со свитером пошла лечить мужчин на остановке. Действительно из народных лекарей. От бабушки до старухи один шаг. Неужели я тоже буду когда-нибудь такой же старой, и тогда мне покажется, что от девушки до бабки тоже один шаг. Шпагат, на который я сяду, перешагнув время. «Жили они несчастно и умерли в один день». Сможем ли мы перешагнуть его в ногу, с мужем? Или на ногу ему, времени, которое проходит, наступит любовник. Поставит подножку. И покатится оно к чертям, время это, будет лежать в сторонке, а мы за него охать и ахать. Или я так и буду бродить по лабиринтам его мозгов, карабкаться на скалы его интеллекта, чтобы прийти с своему счастью, ждать, пока наступит оно. Время постоянно доказывает мне, что путь к счастью лежит через мужчину. С какого перепугу? Надежда на это была серой, как и тротуар, – глядела Шила бабке под ноги, которые превращали перспективу в ретроспективу, топча ковролин асфальта…

Я вышла из машины, пикнула сигнализацией и пошла в сторону парка, где мы должны были пересечься с Артуром. Пятница, солнца было много, но его не хватало.

В парке прохладно, он был завален тенями деревьев, однако время брало своё. Природа уже оперилась, деревья распушили зелёные хвосты. Откуда-то дыхнуло черёмухой. Любое похолодание в атмосфере можно было свалить на черёмуху. А в душе, если похолодание в душе, какую черёмуху в этом обвинить? На эту можно было свалить всё по одной простой причине, эта бросалась в глаза своим ажурным дорогим бельём. Видно было издалека – распущенная. У других весна запаздывала, либо отношение к весне стало уже, как к работе, либо, как у многих людей, всё ещё было не до весны. Рядом с дорожкой толстый ствол рябины, по которому можно было добежать до самой её кроны, стелился к земле. Рябина заваливалась, она тянулась к дубу, который стоял в десяти метрах, не шелохнувшись, вкрученный в землю, как саморез. Видимо, не любил. Его нелюбовь можно было свалить на похолодание, то есть на цветение черёмухи. Конечно, она сейчас была куда более привлекательная, нежели рябина, и духи у неё были, что у женщин бальзаковского возраста, сладкие и зовущие. Каштан держал свечку. И не одну, свечей было множество. Он готов был зажечь эти свечи по первому зову природы. К стволу его уже принюхивался большой породистый кобель, а за ним, тявкая, завитая обесцвеченная болонка. Сердце её было заполнено мужчиной, а тело визгливым лаем, казалось, она в нём вот-вот запутается и сдохнет от злости. Её кучерявая шевелюра дрожала от напряжения. В памяти моей всплыла мамина химия, которая была так популярна среди женщин 70-х. Женщинам всегда было свойственно вить гнёзда, но мешал квартирный вопрос. С жильём было туго, хотя бы гнездо на голове.

Стало заметно теплее, когда под руку меня взял Артур. Мы молча шли по аллеям.

– Она без лифчика, – махнула рукой на женщину Шила. Формы у статуи были действительно выдающиеся.

– Ей не надо, она в гипсе, – улыбнулся я.

– А тебе?

– Не начинай, мне всё в тебе нравится. Даже очень.

– Поедем уже, скоро холодильник должны привезти, – улыбнулась недоверчиво Шила.

– Конечно, – подхватил я под руку Шилу, – нашей квартире не помешает ещё одна новая комната.

Вроде и человек тот, да только дверь в его сердце отрывается не с той стороны, и нужно было её перевесить, чтобы удобно было при необходимости доставать чувства, пусть даже маринованные или холодного копчения. Через 3 часа борьбы, когда мы уже были согласны вернуть всё взад, нам это удалось. Холодильник открылся нам совсем с другой стороны. Правда, силы были на исходе, нервы тоже. Она тряслась от моего негодования. Дверь. Россыпи слов, солёные, кислые, даже горькие, сыпались на меня, как из солонки. Каменная поваренная соль. Мужчина всегда нервничает, когда что-то не выходит в компании женщины. Позже последней достаётся тоже. Ножи и вилки схлестнулись в воздухе, посыпались искры любви и ненависти, между мной и Шилой, словно меж двух столбов, висело электричество, напряжение поднималось всякий раз, стоило только мне ошибиться. Я никогда в жизни не вешал дверей. Отношения наэлектризовались, будто между нами сначала появилась стена, но следом за ней и дверь. Три раза мы успели за это время поругаться, помолчать и помириться. «Они любили поговорить по душам, а иногда и покричать». Когда отношения остыли, мы сидели, щёлкали упаковкой от холодильника, нажимая пальцами, словно на клавиши музыкального инструмента. Полиэтиленовые подушечки лопались звонко и однообразно. Бестолковое занятие успокаивало нервы. Равнодушие выравнивало, приводя в баланс.

У Шилы была одна дурная привычка: едва я начинал засыпать, как из неё громко вырывался какой-нибудь вопрос, будто тот сидел как кость в горле весь день и наконец выскочил:

– Отличный холодильник. Мне кажется, туда влезут и велосипеды.

Я понял, что она хотела, она надеялась, что я всё же начну к ней приставать. Но как только услышала моё мерное посапывание, включила свои велосипеды, предлагая мне покататься. Какого прогресса не достигла бы цивилизация, секс всё же по старинке, я тоже буду карандаш вставлять в стакан, чем меньше там других есть или было, тем больше чувств, я буду – покуда не исписан грифель. Я достал свой карандаш и сделал запись в книге жалоб: «Ваше лоно прекрасно, это был один из лучших вечеров в моей жизни».

Настроения у кафе не было, не было даже аппетита. Коньяк не брал его, несмотря на свои пять звёзд. «А что с меня взять, кроме денег. Скоро официант принесёт мне записку с указанной суммой и заберёт мои деньги. Правила таковы. Почему им надо следовать постоянно, тупо, безропотно. Почему мне никто не платит за то, что я у них ем. Будь я звездой, может, так и было бы». Артур рассчитался с официантом, надел шляпу и вышел. Внутри него сидел нарушитель, который никак не мог восстать против правил, обычаев, рутины. «Я слаб, труслив и забит молотком, словно гвоздь по самую шляпку в дерево прав и обязанностей». Артур снял шляпу и стал стряхивать с неё невидимые соринки. Шляпу он начал носить сразу после того, как отпала надобность надевать форменную фуражку. Будто голове чего-то не хватало. «Конечно, если бы ей хватало, неужели меня отстранили бы от полётов, – снова насадил он её, чёрную, фетровую, на череп. – Жена, наверное, как обычно, задержится где-то».

Шила не опоздала, они поужинали и вовремя легли спать:

– У тебя там такой жар, – медленно и почти профессионально манипулировал он своим вертелом. – Здесь можно шашлык жарить.

Жена не ответила, она была в коме оргазма. Ей было хорошо, ей не хотелось приходить в себя, банально не хотелось возвращаться к нему.

Муж и жена. Они переспали вместе многие километры постели, они переписали на свой лад историю Адама и Евы, но чувство того, что чего-то здесь не хватает, в этом затянувшемся на годы свидании, может быть, любящего мужа или любимой жены, не покидало. Всему виной то, что когда-то она перестраховалась и они стали жить вместе. «Из всех мужчин я выбрала единственного, до которого мне нет дела?»

Из зеркала в лифте на меня смотрел угловатый небритый мужчина, словно ехал с утра не из дома, а из гостей. «Не всяк гость, кто гостит». Из дома, где снял угол на ночь. «Или треугольник». На голове возник угол, словно взъерошенный женский лобок, который никак было не выровнять, сколько бы я ни пытался пригладить его рукой. Скоро лифт открылся, я перестал видеть себя со стороны и забыл об этом, передав эту миссию другим людям, встречным. Пусть думают об этом, рассуждают и делают выводы. Я пас. В желудке, как и в голове, вертелся завтрак:

– Будь ты романтик, я бы тебе не то что моего характера, даже моей красоты не доверила бы.

– Ты имеешь в виду наше вместежительство? Я бы мог писать тебе стихи. Может быть, даже романы.

– Романы не надо писать, их надо жить.

Мне не давал покоя Клим, который стал писателем. По пути на работу я заехал в книжный. Остановился у самого входа. Песня закончилась, постепенно сойдя на нет, будто музыкант спокойно собрал свои инструменты, накинул фрак и ушёл, он ушёл насовсем, а музыка осталась, как от иного писателя – целая библиотека слов. Нам кажется, он их выписывал старательно, нет, в том-то и дело, что нет. Всему виною талант, он просто вытряхнул творца из своей души, как из сумки, котомки. Тот очнулся на асфальте своих рассуждений, или хуже того – в камере своих умозаключений. Рядом разбросаны буквы, писатель давай собирать их, в том замечательном порядке, который нас пленил. Я редко там бывал, в книжных. Пахло буквами. Нашёл его букву, потом книгу своего однокурсника. Полистал, оказалось, что и рисунки в книге тоже были Клима. В них зашифрованы скрытые эротические фантазии. «Хорошо, что мысли лишены голоса, образы возникают, но молча». Я вспомнил Марса: «Ты не думай, что он весь проницательный и далёкий, Клим – тот ещё циник. Вот, говорит, новый роман написал, надо было двери в квартире поменять». На первой странице я наткнулся на эпиграф: Слово – полуфабрикат, его нужно уметь приготовить и подать, чтобы съели.

Почерк был приятный, любовный и с огоньком:

– Окно закрой.

– Ты про форточку?

– Я про windows.

Чувствовалось по манере письма, что душа Клима была молода, даже прыщава, а у духа едва ли начала пробиваться щетина. В общем, я купил Достоевского. «Здесь вам не щетина, а целая борода, выдержанная философски, на собственном соку». Вышел из магазина, нашёл свою машину и забрался в неё. Усадил Достоевского на заднее сиденье. Всю дорогу он молчал, а с Климом пришлось бы болтать непонятно о чём, мне было спокойно от векового молчания классика.

Я перестал смотреть на дорогу, глядел по сторонам, полностью отдав инициативу своей жене, она весело рулила. Внутри неё мой сын или дочь, как я мог ругать её. Это было всё равно что бить собственных детей.

– Будь я одна сейчас, я бы разговаривала сама с собой.

– Или ругалась бы на других.

– Ну, не без этого.

– Тебе уже есть с кем общаться.

– Плод сейчас уже с виноградинку, у него есть ручки и ножки, а в 16 недель – с авокадо.

– Авокадо – хорошее имя.

– Скорее профессия.

Я смотрел на её профиль, серьёзный слишком и от этого ещё более изящный и очаровательный. Он уверенно рассекал фон города, который отставал за окном.

– Если бы ещё пешеходы светились в темноте.

– Мужчины или женщины? – крутил я церебрально что-то своё.

– Конечно, мужчины, женщины мне не нужны.

– А мужчины нужны?

– Лишним не будет уж точно.

– Этот подойдёт? – указал я на гаишника, который проводил нас взглядом.

– Нет, слишком в форме. К тому же на службе.

– Так какой мужчина тебе нужен?

– Хорошо бы мужчину сильного, сильного настолько, чтобы мог уступить. Не как этот, – указала мне на соседнюю машину, что сигналила сбоку. – Будет мне тут ещё бибикать.

– А вдруг там женщина?

– Нет, женщины обычно не сигналят, они могут матюгнуться про себя, но сигналить не будут. Чего по пустякам тревожить общественность. Нашёл место, – оторвала меня от ночного пейзажа жена. Мы стояли на перекрёстке. Из впередиидущей машины вывалился мужчина и начал ссать на колесо машины, в которой сидел.

– Ого, приспичило.

Этого мужику показалось мало, он пошёл на середину дороги, всё ещё поливая мостовую. В этот момент, чтобы уйти от столкновения с этим «пожарником», синий «форд», летевший на мигающий зелёный, врезался в светофор, и его развернуло. Мужик всё ещё поливал. «Форд» смотрел на него удивлённым взглядом, на его переносице возникла морщина, а фары поднялись кверху. Водитель выбрался из покорёженной машины. Светофор нагнулся, будто хотел что-то шепнуть ему на ушко, очень личное. Снизу из-под бампера «форда» потекло.

– Прямо общественный туалет устроили, – повернула налево, как ни в чём не бывало, жена.

– Может, остановимся? – спросил я.

– Ты тоже хочешь что ли? – переключилась на вторую Шила. – Потерпи до дома.

– Чем занят?

– На работе. Убиваю время.

– Не жалко?

– Если я его не убью, то оно прикончит меня. У нас борьба. Это держит меня на плаву.

– Думаю, что не только тебя. И вообще мне не нравится фраза «на плаву». Ты заболел что ли? Кашляешь…

Кашель засел во мне и никак не хотел выходить, будто гость, который засиделся и которого трудно было выпроводить, сколько не намекай. Недели две уже гостил.

– Может, и болен, а может, просто хочу высказаться, да не могу, будто что-то мешает.

– Только не раскисай! Нам ещё детей растить.

– Хорошо, – согласился я, перекладывая в голове своей мысль, что прожитое наше для потомков никуда не годно, если его не законсервировать счётом в банке или не построить стену недвижимости, чтобы не разлагалось. Какую-никакую, а память ещё хранило прожитое. Флешка на несколько гигов, где каждый гиг – отрезок жизни с кем-то, с каким-то счастьем или несчастьем. Отрезай и ешь, покуда флешка гнездится, выращивая вместе с материнским плато птенцов. – Я помню.

– Я рада, что ты меня ещё не забыл, – постаралась Шила добавить позитива в общение.

– Никто не будет тебя так помнить, как я каждую твою прелестную деталь.

– По-моему, у тебя жар. Надо будет вечером горчичники тебе поставить.

– Меня ещё на год отстранили от полётов.

– Да? Ну, ладно, сделаю тебе массаж, раз такое дело. Главное, не переживай так сильно. Ты же и сам ещё не особо готов.

– Обида меня взяла. Пока я не был отстранён от неба, я мог хоть на время улететь от этой жизни к другой.

– Ладно тебе, что ты на ерунду дуешься. Обидно, это если ты голодный варишь суп в общаге, уходишь с кухни за тарелкой, а когда возвращаешься, мяса в кастрюле уже нет, – пыталась утешить меня жена. Она-то знала, что такое небо для лётчика. – Или чего хуже, в кастрюле плавают чьи-нибудь трусы. Сразу начинаешь изобретать план мести. «В следующий раз надо будет в бульон добавить слабительное».

– Думаешь, мне надо слабительное принять?

– Лучше расслабительное, выпить не помешает. И будет тебе счастье.

– Ты думаешь, это самый короткий путь к счастью?

– Да, напрямки. Дворами.

– Такого счастья хватит только до утра.

– Ты про больную голову? Ну, так это же завтра.

– Так это скоро.

– Не бери в голову, пока она не болит, – действовал на меня, как компресс рассасывающий боль, голос жены.

– У тебя так получается?

– Да, потому что я влюблённая и глупая.

– Влюблённая и глупая, это одно и то же?

– Нет, это с одним и тем же.

Питер. 00.30. Ночь побелела за окном, увидев, чем они занимались в спальне.

Одни отношения склеивают, другие связывают, третьи сколачивают. Наши сердца, как на клёпках, держались на нюансах, вроде этой ночи:

– А помнишь, в ту самую первую ночь под нами сломался диван?

– Ты ломалась, а диван, нет, не помню, – рассмеялся я.

– Да, было смешно, не то что сейчас. Никаких неожиданных поворотов. Если семейный вечер копирует предыдущий – это верный признак того, что мы на пути к рутине. Мы – мебель, мы, как и отношения, дубовы и вечны.

– Я бы сказал дубово-рябинны. Я дуб, ты рябина. А так хочется быть личностью. Мне всё время казалось, что я создан для чего-то большого, великого. Создать что-то грандиозное, – обнимал я жену, глядя в потолок.

– Некоторым удалось стать известными, ничего не создав, уничтожив, разрушив. Истребив.

– Ты про Гитлера?

– Да не, не так фанатично, вот Брейвик, например. Помнишь, который завалил кучу своих норвежцев, а теперь отдыхает в психушке. Пишет книгу.

– Ты меня толкаешь на преступление. Я не такой.

– Ты не такой. Так что довольствуйся своим скромным предназначением. Ешь, работай, плодись.

Я не запомнил, как я уснул. Снилась мне, по обыкновению, какая-то хрень.

Изба была перекошена, а в прихожей стоял устойчивый запах кирзы, будто здесь квартировали солдаты. Я выдворился, двор был проткнут колодцем с нефтью. Какие-то люди черпали из него вёдрами, по необходимости. Они уходили, потом вновь возвращались. Ко мне подошёл мужчина в трениках с оттянутыми коленками, он вытер руки о полотенце с американскими звёздами, повесил его обратно на гвоздь и пожал мне крепко руку.

– Глубина женственности измеряется чувствами, – кивнул он на колодец.

– Да, не только женственности, – поддержал я разговор. – Кстати, где же ваши женщины? Я не вижу ни одной.

– Главное – добывать, а женщины будут.

Мы рассмеялись, провожая из полостей наших уст слова, в компании местоимений, я в основном: мы, наш, наши, он больше: я, меня, моё.

Дохлая птица, как упавший самолёт, рядом обшивка, кровь и багаж внутренностей. Голубь лежал грустно в белом снегу в ворохе перьев, ворон внимательно копошился клювом в салоне, будто пытался отыскать чёрный ящик. Он уже знал причину крушения, а причина была налицо. Холода. Марс пошёл прочь от аварии в ближайший бар.

Пребывая за стойкой, всё ещё переживая птицу, я задумался, глядя куда-то в даль бара. Девушка, сидевшая рядом за стойкой, вдруг разбудила меня:

– Что вы на меня так уставились?

– Я? Нет, я не на вас, извините. – «Среда, сегодня мне нужен посредник, что выдернет из этой скучной среды обитания странного меня», я смотрел ей на руки, а думал о ногах.

– Не на меня?

– Вы ревнуете что ли? – включился я в разговор.

– Нет, я не умею.

– Никто не умеет, но у всех это получается.

– Вы кто?

– Понятия не имею.

Она улыбнулась и зачем-то посмотрела на часы. Я представил на её запястьях наручники вместо часов. Время тоже своего рода наручники, оно нас держит в узде (от рождения до заката) и не отпускает. Скоро нам это начинает нравиться, и вот мы уже сами держимся за него и не отпускаем, и даже стараемся ему понравиться, приходя вовремя, выполняя в срок.

Какой-то лёгкости не хватало этой случайной симпатии, несмотря на всю её мимолётность. Я заказал шампанского. Мы наполнялись его пузырьками какое-то время, пока нам не стало совсем легко:

– Как вас зовут?

– Марс.

– В каком смысле?

– В планетарном.

– Красивое имя. У меня просто, Вика.

– Любите побеждать?

– Проигрывать не люблю точно.

– Тогда за победу! – поднял я бокал навстречу её руке.

– За вашу? Какой вы быстрый, Марс.

– За победу шампанского над равнодушием.

Мы просидели ещё одну бутылку брюта в ритмах барного блюза. Люди за столиками менялись или исчезали вовсе, а бармен был тем самым художником-постановщиком, который время от времени менял декорации вокруг двух главных героев фильма. Тем временем мы с Викой играли всё лучше, всё искреннее, что в какой-то момент дошли до грани, за которой стали самими собою.

– Знаешь, некоторые люди приходят к нам помимо нашей воли, ты им не открываешь, а они стучат, они барабанят в самое сердце. Я так открыла одному, а он просто ошибся адресом. Для него это банальная ошибка, а у меня теперь стойкое убеждение: больше никаких знакомств по Интернету.

– В этих сетях много всякой рыбы, в основном мелочь, конечно, но кто знает, вдруг повезёт и кто-нибудь посчитает, что поймал в твоём лице золотую рыбку. Лично я не люблю рыбачить сетями. Мне больше нравится живое общение. Среди людей – как в королевстве зеркал, смотришь на них и видишь себя.

– Все желают поймать золотую рыбку и доить из неё желания, никто не хочет исполнять. А я наоборот, вижу только их, людей, глядя на себя. И что они скажут.

– Это оттого, что жизнь стала более чувственной, сенсорной что ли, стоит только прикоснуться к экрану, на котором высветилось твоё лицо, и я уже слышу голос. Этой весной ты встретишь кого-нибудь обязательно.

– Меньше всего хотела бы встретить кого-нибудь.

– У тебя такое милое лицо, так что вполне вероятно, что тем типом окажется обыкновенный очаровательный негодяй. Так что смирись с неизбежностью.

– Ты прав, очаровательные негодяи неизбежны.

– Даже красивые ноги не помогут убежать от инстинктов, – лыбился я, как мартовский кот.

– Ты, наверное, ждёшь весны?

– Я её обожаю, ты права. Плывёшь сквозь качественную погоду лицом во влюблённость, ногами в привлекательность, глазами в будущее.

– И что там в будущем?

– Ты.

– Я?

– Ведь между нами какая-никакая, но связь.

– Ты считаешь, что эти встречи похожи на связь? Скорее это шнурок на ботинках, который вот-вот должен порваться.

– А ты смотри, не отводя глаз. Что ты такая задумчивая сегодня?

– А, ностальгия напала.

– В родные края потянуло?

– Нет, в родные объятия.

Я откусила первый мант и обожгла язык. Это была моя надцатая встреча с Артуром, и единственная с мантами, так как я ела их впервые.

– Вкусно? – спросил он меня.

– Очень, – ответила я ему бесчувственным языком, который напрочь потерял вкус к жизни, превратившись из сенсорного в кнопочный. Рецепторы не реагировали.

– Что, язык обожгла?