Безумие Валиуллин Ринат

Я слушал Марса и изучал карамельную, хрустящую удовольствием плюшку, половину которой уже съел. Больше не мог, не хотел. Это было равносильно тому, что съесть себя. Но то миссия Шилы, моей второй половинки. «Где же целостность? И откуда такая половинчатость во вкусах, и откуда на неё такая надежда?» Вполвзгляда я видел экран, вполуха я слушал Марса. Он начал Е2-Е4, между делом мы по очереди двигали фигуры. Марс надел на себя маску гроссмейстера, придав задумчивости своему лицу. Оно было спокойно до тех пор, пока не наступала его очередь ходить… Будто грусть, только что спокойно лежавшая на его лице, начинала просыпаться и двигаться, потом садилась на пухлый диван губ, зевала, рычала или произносила избитое: – Так значит?

«Ум его играл и пытался цинично шутить, стараясь загнать весь наш огромный мир в один цинковый гроб, но я не поддавался, тем более что ящик шутит циничней. Я не хотел поддерживать ни того, ни другого. Ящики априори грустны, я знаю, куда направляется процессия с такими вещами, я не хочу хоронить чувства людей, как бы они ни провинились. В итоге, можно было самому оказаться в этом оцинкованном скафандре, отрезанным от людей, болтающихся на шланге иллюзий. В знак протеста я сейчас съем ещё одну плюшку, Марс. Пусть мне будет плохо».

Я молчал. Марс не унимался, пытаясь отвлечь меня от партии. Ему очень хотелось выиграть. Ходы его были не обдуманны и поспешны:

– Ты слышал, что нашу компанию поглощает «Атмосфера»?

– Как? Значит, не будет больше нашей «Nordik airlines»? – сделал я вид, что информация была для меня новой. – Шах.

– Монополия на небо, – улыбнулся он. – Не жалко тебе свою королеву?

– Ферзя.

– Это для тебя ферзь, а для меня королева.

– Жертвую ради общей победы.

– Я бы не стал, – взял он мою королеву.

– Да какая тебе разница, за какую компанию летать, Марс? Главное – летать, я это понял, как только меня вернули на Землю.

– Разницы нет, но она есть. Она мешает мне есть, пить, любить.

«А мне мешает шашлык, который был до плюшек», – улыбнулся я про себя. – Меняй образ жизни.

– Меня устраивает.

– А вот меня нет. Ещё шах, – пришпорил я своего коня. – Ещё пару ходов – и конец.

– Да? Неужели ты рассчитываешь победить без королевы?

– Почему нет?

– Просто она тебя устраивает, как и твой образ жизни. Ты сам сказал.

– Шила меня очень даже устраивает, – понял я, к чему клонит Марс. – Что касается образа жизни, может, ты знаешь, как поменять его?

– Поэтапно: сначала меняешь образ, а жизнь сама изменится.

Я смотрел на Марс, именно на Марс, а не на Марса. Его абсолютно преКрасная лысая голова сверкала чувством юмора. Планета, а не голова.

– Образ у меня один, точнее одна. На неё и молюсь.

– У тебя климакс что ли начался? – пьяно заржал Марс.

– Я вижу, что Шиле как будто всё время чего-то недостаёт. Вся проблема в том, что я не знаю, как сделать её счастливой.

«Я бы тебе сказал, дружище, я бы тебе одолжил, дружище, кабы можно было этим поделиться», – держал в руках пешку Марс, не зная, куда её отправить.

– А ты спи с ней чаще. А счастье придёт, вот увидишь. Тебе надо поменять своё отношение к предмету любви. Ты говоришь, что она – твой образ. Сделай рокировку.

– В смысле?

– Женщина мыслит образами, создай его, будет молиться и на тебя. – Язык Марса был пьян, но мысли, как ни странно, трезвы. – Не ты на неё должен молиться, а она на тебя. Предлагаю дружбу, то есть ничью, – оставил пешку без приказов Марс и протянул мне руку.

– Ты шутишь? У меня позиция лучше.

– У меня ферзь, – взял он белую королеву. – Мне кажется, я легко смогу всё свести к ничьей.

«Да, Марс и Венера. Похоже, они знают, что такое счастье. У них получилась отличная пара: он был богат, она воображением».

– Ладно, подумай. После доиграем. Не будь в моём окружении столько пешек, я бы давно уже создал новую партию, – подытожил Марс.

– И не смотри на меня такими восторженными глазами. Люди по определению не могут быть лучше тебя, определение это настолько глубоко сидит в подкорке, что чем больше они говорят о своих успехах, тем сильнее в этом убеждаешься. А что касается нашей с Шилой партии, то она, как и у всех счастливых семей, идёт к своему эндшпилю, – поднял он доску вместе с оставшимися на ней фигурами и поставил на самый верх серванта.

– К эндшпилю?

– Ну, ты понимаешь, о чём я? Эндшпиль семейной жизни, фигуры расставлены: жена на кухне, сын за компом, муж на диване, кошка в ногах.

В телевизоре уже насильно кормили гусей, чтобы у них вместо печени выросла фуа-гра. По желобу им заталкивали в горло кукурузную муку. Я посмотрел на четверть плюшки, что лежала передо мной. «Будь их воля, они бы добавили ещё в пищу железа, чтобы печень сразу же консервировалась по банкам».

– Можно представить, что у этих гусей в печёнках, – улыбался Марс, жадно откусывая выпечку и неряшливо запивая её горячим чаем.

– Как и у всех – люди, – взял я четвертинку и положил обратно в посудину к остальным румяным и манящим и стал по нажитой за годы шахматной школы привычке прокручивать в уме концовку отложенной партии.

Утро было похоже на роды. Они прошли успешно: минут через тридцать после звонка будильника мне удалось прийти в этот мир новым человеком.

Я проснулась от звонка. «Наконец-то выспалась, можно полежать ещё полчасика». Через полчаса новый звонок. В этот раз проснулась разбитой: «Бедный Артур, ты попал».

– Что с тобой? Я понимаю, что надо вставать, а у тебя нет настроения.

– Да, я решила позаимствовать у тебя.

– Нет, это называется испортить, зачем?

– Была на то причина!

– Какая?!

– Я не выспалась.

– Мне не надо было звонить.

– Не звони мне больше никогда.

– Я понял.

– Что ты понял?

– Позвоню позже.

«Люблю ли я его? Я до сих пор не знаю, но точно могу сказать, что любовь эта не была идеальной, то есть той, когда не возникает претензий к чему бы то ни было, особенно к тому, чего действительно не было. Мне нравилось, когда войска его чувств окружали мою независимость и быстро брали в плен. Когда он словно дикий зверь гонит, пока не настигнет и не возьмёт её, изголодавшуюся волчицу, парализовав разум, лишив его других желаний, затуманив воображение долгим протяжным стоном. И волчица сдастся, отбрасив душу подальше, отпихивая её поступательными движениями снова и снова, лишь бы неприкаянная не видела, на что способно алчное бесстыдное тело. Мне нравилось, когда он обнимал меня, когда входил в меня, чтобы взять и оставить там на ночь частицу своего эго, забрызгав там мужеством все обои. И потом, уже вернувшись в себя, я засыпала, кутаясь в одно сплошное удовольствие, а он превращался в волчонка, который слепо тыкался в мои сиськи в поисках парного молочного тепла. Шила стояла в коридоре, всматриваясь в себя. Зеркало пялилось на её ноги. «Нет. Она никогда не была целеустремлённой настолько, чтобы променять семейный очаг на карьеру, что-то должно было вечерами греть её красивые ноги».

«Какие комбинации ни строй, какие ни надевай, так или иначе семья всегда подводила к эндшпилю», – вспомнил Артур пророчества Марса. И лучше всего это можно было понять утром. Никто уже не помнил, из-за чего они наорали друг на друга, послали куда подальше, где-то не за горами затаилось прощение. Великое розовое, как рассвет, прощение. «Доброе утро, добрая суббота, злая я», – вырвала Шила из гардероба пальто, обнаружила там вчера отлетевшую пуговицу, стремительно рванулась в спальню, открыла комод и, достав оттуда шкатулку с нитками и иголками, уронила себя на кровать, накинула на колени пальто и села пришивать пуговицу. Нитка долго не лезла в металлическую петлю иглы.

На подоконнике я нахожу ручку и рекламную газету, черчу что-то невнятное на её полях, звёздочка, тщательно обвожу её, будто она заглавная, дальше круг, квадрат, треугольник. Слово из четырёх букв можно было бы нарисовать и попроще, уронить вперёд, например, букву «З». Но у нас с Шилой она не простая, а иногда даже самая настоящая. Жопа на улице, внутри тоже не лучше. Я тороплюсь захлопнуть все двери и окна, когда дождь уже начинает барабанить в крышу. Это слова её сыплются словно гильзы от строчащего пулемёта губ. Её крышу давно снесло, она хочет, чтобы снесло и мою, чтобы мы стали похожи, чтобы я тоже, как и она, выпустил пар, чтобы нам было легче друг друга после простить. Чтобы я подумал: «Ей не хватает», и она то же самое про меня: «Крышу снесло, теперь ему не хватает».

«Диспетчер: Борт четыре семёрки. Вы на какой высоте?

– Девять тысяч шестьсот.

– Перед вами грозовой фронт.

– Вижу. Куда он движется?

– К вам в гости.

– Скажите, что нас нет дома.

– Давайте, попробуем его обмануть.

– Как его лучше обойти?

– Сверху. Наберите десять тысяч пятьсот.

– Вас понял. Спасибо».

Слышу я далёкий голос своей работы и мысленно набираю высоту, продолжая смотреть в окно. Там всё стихает, будто снял наушники после рейса, когда шасси замерли на асфальте, а двигатели перестали петь. Самолёт замер. Тишина, слышно даже, как Шила перегрызла нить. Иглотерапия всегда благотворно влияла на неё. Успокаивала. Буря напортачила и скрылась.

Гроза снаружи только что прошла, гроза внутри тоже. Свинцовые тучи, словно тампоны, впитавшие океаны, брошены на край горизонта. Вдали всё ещё сверкали разряды высокого напряжения. Мгла не имела ни конца, ни края, она не вмещалась в рамки окна, ограничиваясь только широтою взгляда. Я был с периферии, у меня лучше развито периферическое зрение, я замечал мелочи, но не видел главного. Вот и сейчас, отвернувшись от окна, я смотрел на неё и не мог понять: В чём же фокус? Почему я ею так околдован? Даже когда язык её колок. Иголка её недовольства шьёт мне мокрое (об убийстве её счастья), которое никогда не будет раскрыто, и она и я это знаем:

– Лучше я погуляю с собакой.

– Кому будет лучше – ей, мне, тебе?

– Ты отдохнёшь от меня, она от тебя, а я от себя.

– Я сама погуляю. Всё, – закончила она с пуговицей на своём пальто. – Там тепло?

– Лето, – посмотрел я на термометр. Градусник изменился в лице, у него выступил весенний румянец. – Гроза вроде бы отошла.

– Сколько? – Как и всякая женщина, она желала конкретики даже в мелочах, не говоря уже о глобальном.

– Плюс пятнадцать.

– Не густо, для лета.

– Что за лето в этом году? – сделал я тему общей.

– Это не лето, это осень разминается.

– Хочешь, я схожу.

– Нет, моя очередь. А ты… займись делом.

– Каким делом?

– Не знаю, мужским. Зонт мне взять или не надо? – остановилась она в нерешительности, глядя на собаку, которой уже невтерпёж. Та тявкнула и тут же смела хвостом эту слабость.

– Возьми на всякий случай, – взял я зонт с полки.

– Не, передумала. Я вернусь и сразу поедем.

– Куда?

– Ты забыл, куда мне надо?

– Хорошо, – сделал я вид, что вспомнил. Готовый открыть зонтик в любую минуту на случай новой грозы.

Я взял из её рук пальто и помог Шиле его надеть. Она подошла к зеркалу. Посмотрела на свою работу. Я уже стоял сзади, уже обнял, уже искал пальцами пуговицы. Пуговицы неохотно совали головы в петли. В каждой застёгнутой мною пуговице на её пальто читалось, как крепко Артур к ней привязан, пристёгнут, присобачен. Она шла гулять на улицу с собакой, а он уже скучал. Собака, чуя близкую свободу, скребла дверь и скулила, глядя на дверную ручку. Будто от той бронзовой ладошки и зависела её свобода. Наконец лацканы пальто поцеловались, да так и застыли в засосе. Я отворил перед ними дверь, собака выскочила и вытянула за собою Шилу. Она встала в профиль и нажала на кнопку лифта. Я все ещё не мог закрыть дверь, будто моя преданность подставила ногу, не позволяя сделать этого:

– Мысленно я с тобой.

– Мысленно я и сама умею.

Проветривание пошло всем на пользу, людям, как и помещениям, это было необходимо. Как только она вернула собаку в дом, я повёз Шилу в клинику, я сдал свою женщину, свою кровинушку на анализы, на сахар, на холестерин, на что-то ещё. Это были те редкие моменты, когда она была не в силах проанализировать себя сама. В хорошую погоду ей казалось, что она была способна заправлять всем миром. Шила заправляла полный бак эмоций и мчалась навстречу мечте. Та была женского рода, она на дух не переносила мужчин. Шила никак не хотела верить, что зависит от них. Она часто повторяла: моей мечте уже 24, 25, 26, а она все ещё не исполнилась. «Неужели всё это из-за тебя?»

На улице небо подтекало, навстречу дождь. Он был мокрым, неприветливым, он шёл куда глаза глядят. Мы спрятались от дождя под крышей авто. Машина тронулась и, выехав со двора, понеслась сквозь пустой город. Скоро улицы вынесли её к Неве. На набережной я сбавил ход, та была оцеплена какими-то фургончиками и людьми, снимали кино. Наша машина внезапно попала в довоенное время, рядом прошли полуторка, пассажирский автобус «Газ» из гаража 30-х годов, из которого, словно из гардероба того же времени, вышли люди и попали в камеру. Операторский кран, будто надзиратель, внимательно следил за происходящим.

– Ты хотела бы сниматься в кино? – спросил я Шилу.

– А мы чем с тобой всё время занимаемся?

– Снимаем?

– Да, сериал. Знаешь, как называется?

– Секс в большом городе?

– Секс с большим городом.

– Каждый божий день, – рассмеялся я. – Не надоело?

– Ещё как!

– Что думаешь делать?

– Выйти. Здесь остановитесь, приехали. Сколько я вам должна?

– А я?

– Тридцать минут личного времени.

– Берите. Для вас мне не жалко.

Шила вышла, улыбнувшись беззвучно: «Это быстро». Я остался сидеть в машине, время от времени стирая капли с лобового стекла, которые заливали экран. Дождь редел, когда он совсем остановился, я вышел из машины, чтобы покурить с ним. Мы покурили, озираясь на мир вокруг. Мир идеализировал себя и своих поклонников холодным порывистым ветром. Небо постарело и осунулось. Чуть ниже на вывеске поросёнок нюхал надпись «Свежее мясо». Город всё ещё валялся под одеялом субботы, уже не спал, ворочался одинокими гражданами и бессонными автомобилями. Он пока и не собирался вставать, только потягивался дымкой на небе и зевал облаками на горизонте. Напротив был КФС, я зашёл в него отлить, люди уже глушили пиво с крыльями. Ощущение утреннего пива накатило на мою память, когда в голове бродит вчерашнее виски, или текила, или водка, когда одним рассолом этого не залить. Ливень пива разбавляет лужи вчера. Кто-то несёт ересь, словно радио, которое висит высоко и его не выключить. Слова не воспринимаются, только их неприятный тембр. Человек смеётся иногда, видимо, ему удалось пошутить, его чувство юмора тоже хлебнуло пива и пришло в себя, но не в других, другие мрачно молчат. Их чувства всё ещё дрыхнут, но скоро проснутся и начнут начистоту. В каждой искренности своя доля спирта.

Штаны мужа болтались на ветру, не штаны, а чехлы для ног. «Нельзя же мужчине быть таким худым? Это был один из тех вопросов, которыми я не раз задавалась. Кое-что начинает бросаться в глаза, да так, что возникает вопрос: Люблю ли я?»

Шила, улыбаясь, подходила к машине.

– Ну, как там? Больно?

– Не сладко. Я хотела сказать, что с сахаром в крови всё нормально, – открыла она дверцу авто и нырнула вовнутрь. Я тоже юркнул в машину.

– В моей в такую погоду его точно не хватает, – завёл я двигатель, вместе с ним из динамиков вырвался какой-то хит 90-х. Что отбросило меня в детство, на дискотеку в школьной столовой.

– Мы едем?

– Да, куда?

– Давай в магазин.

– За сахаром? – засмеялся я.

Город как на купюре в пятьдесят рублей, он в синеве тумана. Смотрю на биржу, на полтинник, снова на биржу, что-то здесь неправильно, возможно, инфляция внесла свои коррективы, чего-то здесь уже не хватает. Золотого запаса, который подтвердил бы его 50-целковую силу. Биржа смотрится на ней уже нелепо, на вес полтинник теперь – это бутылка пива, а может и того меньше, солод тоже накрывает инфляция, тот в свою очередь накрывает меня. Внизу хлюпает вода. Тёмный вонючий проход со сточной канавой. Люди вынесены на задворки. Офисы и кафе. Взгляд падает с окна и разбивается на множество прекрасных зданий, он теряется, пытаясь ухватиться за барокко, повис на купидоне, который сделал вид, что не заметил, только поправил свой колчан со стрелами. Стрелы – это потенция, для свершения подвигов, а колчан – это женщина, которая на них вдохновляет.

20.15. Шила прекрасно опаздывала. Легкой походкой. Я любовался.

Она застегнула свой рот на красную молнию и убрала помаду в сумочку. Это был знак, что целоваться она больше не хочет. Я для пущей надёжности накинул ей поцелуем замок, едва коснувшись. Сильно пахло спелой клубникой. Губы. Какое выразительное оружие: синтаксис, риторика и даже сольфеджио. Даже несмотря на то что улица была сыра и капало сверху, будто на крыше начал таять снег и она потекла. Вспомнилась ванна, где Шила очень любит петь, лёжа в пене. Когда грудь вырывается из тёплой пучины её молодого тела. Ещё один поцелуй, и затвердею. Давно я не ел клубничное варенье. С маргарином. Губы и помада давно уже стали чем-то одним, как бутер и брод. Ешь, раз голодный.

– Пойдём уже, – вырвалась она из моих сухих губ.

– Подожди, я ещё не всё сказал, – снова впился я в её розу и мысленно вернулся в ванную. Откуда я понёс её на руках в спальню. Там Шилу оглушил свет, она встала на ноги и, скинув хлопчатобумажный футляр, всей своей гитарой потянулась ко мне. Что оставалось делать? Я сыграл. Я знал этот инструмент, хотя никогда не считал себя мастером игры. Так, несколько переборов, несколько аккордов. Дворовые сиротские песни, что с меня взять. О сексе никогда не говорили как об искусстве. Два года музыкальной школы, и иди играй, пой на улице чужие песни, учись дальше, чтобы потом петь свои. «Мальчик, мальчик», – вспомнил я гитариста у метро. – Я не кинул сегодня ничего в твой футляр, а знаешь почему? Больше ни купюры, пока ты не споёшь своих песен». Но главное всё же оказывалось петь своим, а точнее своей. Я пел.

Инструмент был настроен отменно. С некоторыми ещё приходилось возиться, эта гитара, нет. Когда-то я возомнил себя музыкантом, для храбрости, впервые взяв её на колени. Чтобы бросить пыль в глаза, преувеличить опыт свой в этом деле. Та гитара была такая же деревянная, как и я. Не гитары, а балалайки. С Шилой я возомнил себя музыкантом, по-настоящему, что даже поверил сам, хотя на самом деле служил расчёской её распущенным струнам души. Ее нисколько не смущало, что выходила она из себя, в чём мать родила. Чтобы уже не тратить время на одежду.

Это была провокация. Ты – провокаторша. Стонал я про себя.

– Как ты думаешь, что-нибудь получится сегодня?

– Конечно, я чувствую, как твоя хромосома хромает ко мне в недра.

– Ура.

– Если завтра будет солнце, я подарю тебе велосипед.

– А если нет?

– Тогда ты мне – машину.

– Зачем тебе машина?

– Я начала ненавидеть людей.

– В смысле?

– Ты не поймёшь, ты давно уже не ездил в метро. Каждое утро будто тело вставляешь в тиски.

– Беременным нельзя ездить в метро.

– Я уже не беременна.

– Как?

– Так. Так бывает.

– Чёрт!

– Хватит чертить на своём лице скорбь.

– Что теперь делать?

– Детей.

Я очнулся от воспоминаний, когда Шила под руку уже подводила меня к кафе, рассказывая по пути о филологических буднях.

Утро началось в 5.55 – три пятёрки, как в дневнике красным, только никто не похвалит. В «Пятёрочку» тоже было рано, хотя после вчерашнего выпить уже хотелось.

– С тобой нелегко, а без тебя тянет выпить. Выпить – значит задвинуть часть проблем. Которые выпячивались словно живот, или позвоночник после сорока, всё дело было в том, что давили не только свои, приходилось всё время таскать на себе и государственный геополитический столб атмосферный. Столб, который давил на каждого из нас и падал, словно пизанская башня, норовя накрыть наше благосостояние. «Хорошую башню пизанской бы не назвали». Но мы не сдавались, мы держали сдерживали натиск обстоятельств внутренних и внешних. Мы пытались демонстрировать свой позитив. Как вечный плюс, который надо было поднять на Голгофу. Настроение.

Человек достиг того развития, когда он может, но всё ещё никак не хочет понять, что прежде всего он землянин, а уж потом русский, американец, немец или француз, он безграничен сам по себе, как и мир, в котором родился, что воевать – это вчерашний день, это история (и эта уже тоже перезагружена, кому как было удобно) и это интеллектуально старо. Надо удалить чипы из многоядерных голов тех чинов, которые ещё пытаются заработать на этом деньги, имидж, власть. Их в инфекционное отделение, у них вирус милитаризма, флешку воткнуть другую, отобрать у них миску, кормушку.

Далёким мерцающим костром горела в небе звезда я же словно спустился в лес в поиске дров, костёр почти догорел. У кострища все ещё теплился запах жареного мяса. Во дворе трава, на траве роса и дрова. Я кинул в угли пару щепок, найденных рядом, будто приманку для ловли огня, тот не обратил внимания. Я зашёл в прихожую дома, где дежурно мерцала жёлтая лампа, нашёл там, на полке газету. Словно привыкшие к ранним пробежкам, едва увидев текст, глаза побежали по строчкам. Будто не текст это был, а стадион. Газета трещала по швам, о санкциях и о Крыме, который был полуостровом, теперь полуроссийский, потому что татар тоже никто не отменял. Газеты, сколько я себя помню, всегда пугали войной, обычно из газетёнки разгорается костёр (я тоже хотел ею разжечь огонь) и вовсе не из пресловутой «Искры», искры повсюду, сыплются прямо из глаз (стоит только замкнуться на ком-нибудь, и пропал). Многие бы тогда прикуривали глазами, как та девочка – «Воспламеняющая взглядом» у Стивена Кинга. Я смял популярное чтиво и поспешил к увядающему огню. Бумага моментально была съедена пламенем. Подбросил ещё немного дров посерьёзней. Я смотрел на костёр, он на меня любопытно. Он моргал беспрестанно, словно дразнил, как испорченный светофор, переключаясь с красного на жёлтый и снова красный, не давая мне переключиться на что-то другое, «никаких зелёных, стоять здесь», словно кто-то важный ехал по трассе, как этим утром, когда я застрял в пробке кортежа с мигалками. В этот момент никто не мог двигаться кроме него. Огонь любил меня страстно, я кормил его ветошью. Я боялся, одёргивая руки, его языки лезли их целовать, но секс был бы лишним в этой дружбе.

– Не сходи с ума, там одиноко, – начала повторять в бульоне рассвета какая-то заботливая птица.

– Время не подскажете? Хотя бы примерно.

– Могу сказать только примерно…

– Не томите.

– Вторник.

Два раза прокричала громко птица.

«Вторник, как второй мужчина: появляется для того, чтобы быстрее забыть понедельник», улыбался ей кофе из чашки. Глядя на эту улыбку, девушка понимала, что умение радоваться жизни самое необходимое из всех. Никто не сможет этому научить, только сама себя. «Ему было проще, он был любовником, а я любила». Иногда мне хотелось оставить ему на шее засос, чтобы остальные женщины видели, что занято, что моё, что заГублено. «Любовник, кто бы мог подумать, у меня». Чем чаще я мысленно выставляла его за дверь, тем тяжелее был его чемодан, набитый моей любовью.

– Поднимите мне веки! – произнёс он сквозь сон.

– Похоже на рекламу салона красоты.

– С немудрёным названием «Вий».

Я попыталась поднять ему одно веко. На меня посмотрел круглый, как циферблат, белый зрачок:

– Время не подскажете?

– Зачем вам? Будьте лучше счастливы, – опустила обратно.

– С такими снами куда уж.

– А что тебе снилось?

– Будущее. Несчастное какое-то. Пасмурное.

– Да. Счастливые люди, как правило, не знают, что будет завтра, и, как правило № 2, не зацикливаются на том, что было вчера. Неужели тебе надоело быть счастливым?

– Для счастья мне не хватает кофе. Кофе будет? – открыл он глаза и увидел Шилу.

– Кофе будит, если хороший.

– Ну, и? Не вижу действий. Я вижу, девушка чем-то взволнована. Дай, я приласкаю твои мысли.

– Что могло бы случиться сегодня, начни я день не с кофе, а с шампанского?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Семь утра. Встаю ради чашки кофе, а потом не замечаю, как день прошёл. И так каждое утро. Где всё самое потрясающее, ради чего мы родились? Сколько можно ждать?

– Самое потрясающее случается, когда ты этого не ждёшь, и уж тем более не стоишь за этим в очереди.

– Ты сейчас в какой очереди? – поцеловала его Шила в волосатую грудь.

– За шампанским. Что у нас есть к шампанскому?

– Ванна.

– Сейчас наберу.

– Не, чуть позже, когда я доеду до работы. Мне уже бежать надо.

– Что, даже чаю не выпьешь?

– Я в 9 утра должна уже работать.

– Что за глаголы «должна», «работать»?

– В данном случае это не глаголы, это форма существования.

– Что за форма такая? Надо её скидывать скорее.

– Я бы с радостью, но как?

– Я тебе помогу.

– От тебя дождёшься. 7.15 утра, а меня ещё никто не поцеловал.

– Ты чего кричишь? – толкнула меня в постели жена.

– Опять приснилось, что меня повторно забирают в Армию. Я им объясняю, что я там уже был, что это какая-то ошибка. А мне говорят: «Ты смотрел фильм “12 лет рабства”?» – «Да, при чём здесь это? По какому праву вы меня забираете?» – «По факту, посмотри фильм, ты всё поймёшь».

Рассказывал я свой сон Шиле, хотя она слышала его уже не раз, но всё чаще не слушала. Я понял, что она снова уснула.

Это сновидение преследовало меня давно. Воевать не хотелось, армию смотрел целых два года. Я снимал в казарме койку на первом ярусе. Небо затянуто шинелью, только звёзды пуговиц. Запах шинели въелся мне в голову и теперь снова напомнил о себе, словно воспоминания отрывали какую-то баночку с надписью ДМБ-02, и вот уже кумар войлока заволакивает. Нужен был свежий воздух, чтобы продышать эту армейскую мигрень.

«И здесь звёзды». Я вышел на балкон и долго смотрел на звёзды: «Мой тусклый свет вряд ли сможет до них когда-нибудь дойти». Мой взгляд спустился ниже и стал шарить, словно фонарик по окнам, веки некоторых были задраны, иные светились, пытаясь выйти за рамки. В окнах мерцала новогодняя суета, настоянная на шишках, набитых за прошедший год. Пахло искусственной хвоёй. «Все мечтают светиться поярче, засветиться», – вернулся я к звёздам. Но никто не знает как. Никто не знает, взойдёт ли его звезда или, как максимум, увенчает ёлку бытового общежития, а как минимум пролежит на дне внутреннего океана. Некоторые лучше и вовсе не беспокоить, – вспомнил, как однажды вытащил на берег морскую звезду из средиземной воды. Та была склизкой и холодной, покрытая мелкими щупальцами. Шарм её на суше сразу пропал, на поверку та оказалась серой, беззащитной и тусклой, сразу захотелось вернуть её морю за ненадобностью. Позже я видел, как мальчик выудил её и уже показывал своим родителям.

Луна всё это время наблюдала за мной, она набрала за последнюю неделю. «Конечно, сожрать столько темноты», но была ещё не полной, вполне себе привлекательной. В нашем понимании она питалась тенью, которую бросала на неё Земля. Вдруг сверху, балконом выше, открылась дверь, и на меня посыпались голоса:

– Влюблённость – моё постоянное состояние. Состояние это мне необходимо, чтобы спасаться от душевной нищеты, чтобы быть щедрой и транжирить его на радость. Когда-то я влюбилась в тебя, но сейчас ты стал деревом. А я, дура, не зная, что с этим делать, влюбилась в твою тень.

– Это ты к чему?

– Я говорю, что ты создал из меня свою тень, а потом бросил. Люди бросают тень, – произнесла она задумчиво. Потом улыбнулась. А может, и не улыбалась вовсе, но мне так показалось. Я слушал, как зачарованный, этот красивый диалог.

– Чувствую себя предателем.

– Ты думаешь, что мужчины чувствуют себя предателями, когда уходят от женщины?

– Только настоящие.

– А ты настоящий?

– Да. Я никуда никогда от тебя не уйду.

– Это противоречит всем законам физики, – разглядывала она себя в отражении в окне. – Мужчины всегда тянутся к тем, кто помоложе.

– Когда человек на грани, он попадает в другое измерение, и ему под силу вещи, противоречащие всем законам физики.

– А ты на грани? – пролетела сигаретой комета и скрипнула дверь.

– С тобой иначе нельзя, – помчался ей вдогонку астероид и затворил за собой мизансцену. Она не любила снег. А он ещё был. Снег в апреле навевал в её память бывшего, будто тот звонил, а она не брала трубку, чтобы не накрыло снова. Иногда она мысленно меняла мужчин, не то чтобы она была беспорядочна в связях, просто ей хотелось, поменять тариф. Женщине всегда хотелось что-нибудь поменять, особенно когда не удавалось себя. Этот предлагал своё одеяло, но спать под ним стало слишком душно.

«Все мы питаемся друг другом, а потом, когда любовь уходит, её тенью», – бросил я вместо тени окурок в темноту. Тот воткнулся в снег и погас, а его огонёк ещё долго дымился в моём подсознании. Я смотрел вниз. К бычку подлетел голубь, но курить не стал. Потом ещё один, и ещё. Голуби, как серые коты, летать по-старому в другие города не хотят, сплошные променады, а по-новому получается только попрошайничать. Потом выскочил пёс и всех их заставил вспомнить, что есть крылья. «Впрочем, и человеку тоже надо постоянно напоминать кнутом или пряником, что у того есть крылья». Жена тоже всё время хотела собаку. «Куда её присобачить в квартире, нам самим не развернуться».

– Мне бы самую маленькую.