Безумие Валиуллин Ринат

– Ладно, во сколько ты будешь?

– Скоро.

– Обещай мне не врать.

– Хорошо. Обещай не спрашивать.

Артур сделал ещё глоток, и не дожидаясь конца матча, оставил трибуны, что заворожённо гоняли глазами на чужом газоне мяч. «Надо ехать, чтобы не попасть в грозу». Никто, кроме бармена, не заметил, что я ушёл из команды. Он дежурно улыбнулся мне вслед: «Незаменимых нет, но есть запасные».

На небе пробка из облаков, оно затянуто, будто не небо, а вещмешок, в который сложили город. Уже несколько дней как зима перелила Неву в стеклянный графин. Холодный пронзающий ветер заставляет многих ненавидеть свою работу и сильнее любить дом. Чувства тоже придерживаются баланса. Дома тепло, дома сон, дома чай. Чай пить одному не хотелось. Хочешь узнать, как человек действительно относится к тебе, разбуди его. Я начал обнимать жену. Она не реагировала, тело её спало в обнимку с душой. Я быстро сдался и оставил свои ласки, откинул одеяло, сел на кровать, пытаясь попасть ногами в тапочки. Когда я встал, чтобы выйти из комнаты, дверь скрипнула голосом жены:

– Не выходи из комнаты. Надень трусы.

– А кто там?

– Бродский, шутка. Просто не хочу, чтобы ты уходил. Не выходи из спальни… и я останусь.

– Ты определись, кого больше любишь – Бродского или меня.

– Прямо сейчас? Для этого тогда мне, как минимум, придётся проснуться и выйти из комнаты.

– А как максимум?

– Вернуться с кофе.

– Так вот о чём было стихотворение?

– Мне кажется, там речь шла не о двери, а об окне.

– Не выходи через окно, разбудишь город, – улыбнулся я строфой. – Я чай сварю. Хочешь?

– Всё-таки ты хочешь выйти?

– Ради тебя. Так ты будешь чай или нет?

– Я не знаю.

– Чего не знаешь? – нашёл я под одеялом её пятки и стал щекотать.

– Зачем люди лезут в горы? – сквозь смех процедила Шила.

– Чтобы посмотреть на себя сверху. К чему это ты?

– Горы снились, – поджала под себя ноги жена, так чтобы я их не достал.

– Может, в прошлой жизни ты была альпинисткой, – всё ещё рыскали мои руки под одеялом в поисках её щиколоток.

– Скалолазкой скорее.

– Не вижу разницу, – не находили мои ладони ничего кроме пустоты.

– Немудрено. Ты вообще женщин не замечаешь, – смеялась Шила.

– После того как женился.

– Ладно, неси чай. Только чёрный.

– С чабрецом?

– С бергамотом.

– Бергамот мне всё время напоминает бегемота или, по крайней мере, его родственника.

– Бергамо – это город в Италии.

– Ну, давай, расскажи мне ещё, что там жил Труффальдино, что слуга был смышлёным малым, что служил сразу двум господам.

– Уважаемые дамы и господа, просьба не волноваться, наш самолёт совершит вынужденную посадку в одном из живописнейших уголков Германии, в долине реки Рейн. Мальчики налево, девочки направо. – Все почувствовали внутри себя, что самолёт продолжал снижаться. Самые отчаянные улыбнулись шутке пилота. Другие беспокойно забегали глазами.

– Что это?

– Где? – посмотрела на меня сквозь очки жена. Позже она вставит линзы, и это будет уже совсем другая женщина. А сейчас она смотрела на меня, как студентка, случайно забравшаяся ко мне в постель.

– У тебя все колени в книгах. Что читаешь?

– Знаешь, чего мне стоило сказать ему: «Уходи, я тебя не люблю?» Это как вырезать часть себя, как аборт сделать самой себе, – процитировала мне жена… Она вспомнила про синяк на коленке, который появился недавно. Синяк был знатный, с небольшую тучку на небе кожи. «Вот так вот ходишь – бродишь по жизни, получаешь тумаки, неизвестно где, от кого, бьёшься, пока не прибьёт к какому-нибудь острову, который по ошибке сначала примешь за материк». Шила прикрыла синяк своим смущением, а потом одеялом.

– А позитивнее ничего нет? – поставил я поднос с чашками на постель прямо перед Шилой.

– Море ей снилось так часто, что даже её карие глаза начали менять цвет, – перевернула страницу Шила.

«Дворник», – слышала Шила сквозь сон, как скреблась в углу зимы лопата. «Он убирает пыль, зимнюю пыль с дорог, которая за ночь упала с неба. Значит, в комнате, как бы она ни была мала, тоже есть небо… За ночь я тоже, наверное, покрываюсь пылью, иногда я её даже чувствую, когда встаю ни свет ни заря, чтобы смыть холодной водой в ванной, над раковиной повесив своё лицо на зеркало. Потом убираю пыль щёткой с зубов. Потом вытираю лицо полотенцем. Это и есть влажная уборка». – Она посмотрела на телефон, тот вот-вот должен был запищать. – «Надо сделать уборку, надо».

Жена вошла в фазу Луны. Три, пять дней передышки в постели, чтобы соскучиться как следует. «Каждый день вместе, как такое возможно? Какое издевательство над личностью. Даже когда ей хочется побыть наедине». В каждом браке есть свои лишние детали. Делать в постели абсолютно нечего, кроме как спать. Кровать, похожая на кладовую, в которой мы держим на привязи из простыней свою любовь. Дикую, кусачую, капризную, взаимную. Жена у меня качественная, это вам не китайская подделка, не те, что сейчас предлагают, не то, чем сейчас забиты улицы, кафе, кинотеатры, ширпотреб, моя жена – настоящая русская женщина.

Артур лежал на спине и смотрел в потолок. «Кажется, выспался».

«Шила, конечно, не то, что Тельма. Она была крайне терпелива и материлась только в крайних случаях. От радости». – Марс уткнулся взглядом в вельветовое манто неба, что клубилось утренней дымкой по всему горизонту. Самолёт расщеплял носом редкие волокна облаков, которые попадались в воздухе. Он вспомнил свою первую дикую любовь, как кисть её дымила сигаретой, когда мы делали кофе-брейк после первого раунда, после первой пары в университете… постели. Когда губы наши боролись с молчанием. Мы пытались шутить: «Скучно тебе со мной? Что ты зеваешь». – «Не, просто хочется целоваться». Конечно, она была старше, конечно, ей было любопытно, но неинтересно со мной, потому что я ветрен, как питерская погода, и ей нужны были не просто карта звёздного неба с тёплыми циклонами, а точный прогноз по всему фронту. Ей нужна была определённость. Мы смеялись, мы издевались друг над другом, мы болтали за жизнь, она не любила болтать, у неё не было такой дурацкой привычки, она оставила эту прихоть людям. Жизнь была выше всей этой словесной чешуи. Конкретней. Мы же рады стараться за чью-то общую жизнь, совсем не ту, которую мы проживаем, совсем не ту, что бессоннит наши ночи, что беспокоит дни, это называется болтать ни о чём. Пальцы словно губы зажимали сигареты. Их поза – выражение скуки. Было впечатление, что именно руки ведут беседу. Они то поднимались, то опускались на два тона ниже, унося за собой и плечи. Им было сподручней вести бесполезную беседу, сколько было уже сделано впустую этими самыми руками. Сколько ещё будет. Марс курил своё, Шила – своё за несколько тысяч километров от него. Между парами, между этажами она курила и смотрела на стену, вымазанную голубым. Мысли Шилы тоже были выкрашены в голубой, а может быть, они со стеной думали об одном. Вслед за непонятными расплывчатыми думами приходил Яков, он всегда приходил позже, он пытал студентов до последнего. Я протягивала ему сигарету вместо руки в знак приветствия. Он улыбался. «Что за манеры?» – «Я собираюсь с тобой дружить». – «Зачем этот вялый секс. Я же жид», смеялся он бесстрастно, потом брал сигарету, прикуривал. Марс упрямо искал потерянную мысль, чтобы снова переключить канал на Тельму. «Тельма, Тельма, где твоя Луиза?» Луизой звали дочь Тельмы. «В садике она, что ты спрашиваешь? Не знаешь разве, где мы отучаем от себя своих детей». – «Садик, сколько садизма в этом слове, вы не находите? – «Сейчас садика днём с огнём, я полгода потеряла, чтобы в него попасть», – заметила Тельма. «Женщинам всегда кажется, что они теряют время, неважно даже где, на работе, в постели с мужем или не с мужем, на кухне, но они его теряют, даже на курорте, если отдых затянулся более чем на десять дней. Оттого многие из вас ходят потерянными». – «Слышь, ты, ты не обобщай», – затушила свой хабарик об зажигалку Тельма. – «Вот будут у тебя дети, тогда и будешь рассуждать о потерянном времени».

«Зачем мне дети, я сам ребёнок», – улыбался Яков Шиле. – «Мне с мамой хорошо». – «А я вот свою давно не видела, надо бы навестить», – подумала она про себя… и про свою мать. – «Тебе уже скоро 35, а ты всё с мамой. Женился бы, чего ты тянешь». – «Ещё не созрел, да и с женщинами, как с садиками, встречался с одной целых полгода, а она мне так и не дала». Тельма засмеялась: «Я даже знаю, что рассказывает она, та женщина: “Встречалась с одним, а он даже не смог меня поиметь ни разу”». – «Не смейся, это было не главное». – «А что главное?» – «Главное, чтобы мы были одной веры, я хочу сказать – верили в одну цель». – «Давай только сегодня без Торы». – «Хорошо, тогда скажи мне, что является главным в знакомстве для женщины?» – «Для неё главное – вовремя и со вкусом перекинуть ногу, когда она сидит перед тобой».

«Опять ты о своём, и это всё?» – снова достал пачку сигарет Марс, словно магазин боеприпасов, где ещё оставались патроны. – «Неужели тебе тоже нужна пресловутая уверенность в завтрашнем дне?» – предложил Тельме. Та взяла. – «Чем короче юбка, тем она уверенней», – затянулась Тельма, когда я поднёс огонь к её сигаретке.

«Как это у тебя так ловко получается?» – улыбнулся Яков. – «Так же, как и перекинуть ногу на ногу», – сделала рокировку ногами Шила, поменяв опорную, затянулась и манерно выпустила дым вверх. – «Краткость – сестра таланта», – затушил о пепельницу на подоконнике свой окурок Яков. – «Именно. Но мне не нужна сестра таланта, с талантливыми сложно. На самом деле, я жду того момента, когда начнут говорить, что мать живёт со мной, а не я с ней».

День вытянулся, словно школьник за лето. Марс разбавил кровь стаканом чая. Душа словно вернулась только что на Родину, перелетев обратно Атлантику. Она уже хотела обратно в гнездо, она уже искала себе подобную родную, и этот поиск был бы проще, не включись в него любовь к прекрасным формам. «Недаром в детстве таскали нас по обнажённым богиням. Они, как правило, принадлежат другим, в природе всё поделено, кто-то отдыхает умом, кто-то телом, не обязательно своим, кто дома, кто у моря, кому приятная душа, кому не менее приятная натура. Все художники, пока её, богиню, в воображении рисуют, но на деле хотели бы натуралистами», – усмехнулся Марс, вспомнив журнал «Юный натуралист», который ему в школьные годы выписывали родители. Самолёт заходил на посадку в Мюнхене.

Командир (К): Сколько нам осталось до аэропорта в минутах?

Диспетчер (Д): Чем быстрее будете лететь, тем быстрее будете здесь.

К: Каков наш порядок следования?

Определяя порядок, я не расслышал ваш позывной, и, пока я буду выяснять его, вы будете последним, безусловно.

К: Вот спасибо, и так на футбол опаздываю.

Д: А кто играет?

К: Наши с вашими.

Д: Ваши забили 15 минут назад.

К: Теперь понимаю, почему меня последним поставили.

Диспетчер засмеялся.

К: Значит, мне заходить на посадку по большому?

Д: D315, разрешаю по малому, 200. Нашёл для вас зазор.

К: Да, я уже настроился. Разрешите сходить по большому?

Д: Нет, идите по малому.

К: Я уже ходил по малому, можно теперь по большому?

Д: D315!!! Только по малому!!! Запрещаю по большому! Повторите, как поняли!

К: 348 понял, ещё раз по малому… – снял наушники и громко рассмеялся Марс.

Город снова ушёл в купюру в 50 рублей, он в синеве тумана. Смотрю на биржу, как на полтинник, что-то здесь не так. Инфляция, биржи нет давно, как и денег в казне, пропито все, разграблено, там военный музей, тематика старых побед очень выгодна на фоне того, что полтинник приравнивается к бутылке пива. Безумие – любить эту страну, но я люблю, так, как она меня никогда не сможет.

Я канаю каналом дальше, к анналам, к зданию, откуда начался город через тёмный вонючий проход со сточной канавой, сухие окна офисов и контор. Стоило солнцу взять отгул, как всё выкрашено Достоевским, что ни шаг, то преступление, преступление черты в виде самого себя, за которой следует неминуемое наказание. Рядом с Канавкой оттенки Карамзина. Бедная, бедная Лиза. Спас бы я её? Приспичь ей тонуть сегодня. Вода холодная ухмыляется моему благородству. Не знаю. Если бы смог перебороть в себе чувство такта. Его во мне слишком. Здесь не видь, там промолчи, где-то будь, где-то – мягким, развивай свою гибкость. Отсюда и перегибы.

Навстречу женщина, с корзиной, будто там выстиранное в канавке бельё. Глаза её, как опустевшие окна отеля, из которых душа уже съехала, и теперь там надо сделать уборку и закрыть – вдруг вернётся или кто-то другой захочет снять номер. В корзине грибы. «Откуда здесь подосиновики? С осинами в городе было туго. Хотя у Бродского росла под окном, а жил он в центре». Я представил, как он выходил по утрам собрать урожай, для той, которую любил сильно. В архиве моём опять всплыло утро и жена со своей любовью к поэзии. «Не выходи из города».

Из окна на меня падает взгляд. Точнее, его осколки. Он ещё раньше разбит на множество прекрасных зданий. Он теряется, пытаясь ухватиться за барокко, он повис на балясине, ангелы смотрят на него, купидоны смеются. Он ищет спасения во мне. Все органы чувств напоказ: уши торчком, нос, как у ястреба, глаза навыкате. Жить с таким лицом надо было набраться смелости. Уродство и сексуальность – хорошее соседство, всегда можно постучаться в стенку второй: хватит уже, я хочу спать, но не знаю, кто на это решится. «Бедная, бедная Лиза. Я тебя спасу», – отбросив всякое чувство такта, я тоже пялюсь в ответ. Но скоро силуэт исчезает, только волна тюля, словно белое пенящееся кружевами море, поглощает видение. Окно опустело, будто глаз покинул зрачок… «Действительно отель», – приблизившись к зданию, прочёл на табличке парадного входа.

Иду дальше. Мне уже почти 30, а я все ещё не знаю, нужен я кому-нибудь или нет. Нужен я жене или нет, вот она мне очень нужна была… есть, будет. Сейчас, по крайней мере. Было такое ощущение, будто я лез через забор и зацепился за гвоздь штаниной, так и повис одной ногой на земле.

Я понимаю, как ей было не полюбить такого урода, как я. И вот уже суббота тащила нас за руку через весь город, через бары, улицы, площади, набережные, к воскресенью. Будет воскресенье мы воскреснем вновь, вместо кофе хлебнув не из чашечки, а прямо из банки, рассолу. Сушит? Да… И меня. Пить надо меньше. Я старался ради тебя. Я хотел, чтобы ты выглядела сегодня лучше.

«Я без ног». – «Как? Мне они так нравились». Шила засмеялась. Мы ложились уставшие прямо на белеющие простыни рассвета. Чтобы там расщепить на атомы наши оставшиеся чувства. Мои пальцы танцуя снимали бюстгальтер, как проститутку на красивом бульваре её вечернего тела. Это была настоящая химическая реакция, в результате выпадал осадком оргазм. Лицо её в отличие от моего было правильное, словно сонет. Я возвращался к нему снова и снова: кольцевая рифма. Я возвращался к ней снова и снова, это было похоже на вечную прогулку по Садовому кольцу, она заблудила меня в своём роскошном саду…

– В твоём саду всё время весна.

– Кончай паясничать, – установила своё сакраментальное Шила, возведя на постамент несусветной глупости. – Время никого не жалеет. Жалеть не перспективно.

Я сел в свою миниатюрную квартирку и поехал на работу. На дороге штормило утренней нервозностью. Мой корабль болтало в потоке машин, невзирая на заторы, он упорно шёл к цели, шёл по волнам радио.

Я слушал, как сердобольные водители звонили в студию, рассказать о пробках на дорогах. Оказалось, всё гораздо корыстней, чем я думал, каждый из них мечтал сорвать куш – бак бензина. Я избавился от корысти и переключил. Здесь надо было продолжить стишок: вы бывали когда-нибудь в комнате смеха, вот где…

– А вот ещё один интересный, – докладывал ди-джей, – вы бывали когда-нибудь в женщине, вот где доброе тёплое вечное.

Вы бывали когда-нибудь в вытрезвителе, хотя бы зрителем.

Вы бывали когда-нибудь в стриптиз-клубе, вот где рискуют, жо… выручку чуют.

«Ну, это грязновато». – «Хотя не лишено правды», – рассуждали ведущие меж собой.

Вы бывали когда-нибудь счастливы, нет, а жаль, я бы на вашем месте участвовал.

Уши погрязли в децибелах высоких голосов ведущих. Даже глаза заложило. По радио передавали классику. Я сомневался между Чайковским и Прокофьевым. Словно я был на кухне и выбирал из двух напитков. И, не найдя точный ответ, перекладывал ответственность на жену: «Чай или кофе?» Жены рядом не было. Были пассажиры, которые вышли из трамвая и переходили передо мною дорогу. Приятно было наблюдать, как в солнцем залитом городе, сквозь серый асфальт, словно весенние цветы, прорастали женственность и мужество. Они росли навстречу друг другу. Наконец, пешеходы кончились. Я включил первую и отпустил сцепление. Впереди меня ехала зелёная машина, цвета сочной травы, по форме напоминающая земноводное, на стекло был приклеен каблучок и во всю панораму телефон с объявлением: «Ищу мужчину, который ищет меня». Я приблизился к лягушке вплотную. Стоило только нажать на её антикрыло на багажнике, и она прыгнет сразу через несколько машин, вспомнил я бумажных лягушек, которых складывали из бумаги в детстве. Я, правда, склонен был только к самолётостроению, у меня даже кораблики не получились. «А если поцеловать, то может превратиться в прекрасную Василису или Свету, или Олю, в Шилу вряд ли, кишка тонка, у этой не хватит силёнок, лошадиных», – мелькнуло у меня в голове, когда я уже обгонял зелёное чудо, за рулём которого сидела милая девушка, настолько милая, что любому захотелось бы отстать, чтобы записать телефон.

Сестра удивляла своими успехами, после того как развелась. Развод словно сжёг в ней последнюю ступень, как у ракеты, придав ей космическое ускорение, и вывел на другую орбиту самостоятельной независимой жизни. Тина, так звали сестру, она сменила работу, потом основала свою, на которую она ходила по настроению. Словно настроение это было широким освещённым проспектом. Она наняла ещё несколько талантливых и способных ребят, готовых гореть за своё дело так же ярко.

В лесу пустынно, только дятел стучал в барабан, да ветер дул в дудук. Я смотрел в экран телевизора.

Крик ястреба, считавшего цыплят, считавшего, что здесь всё его: и это небо, и остальная дичь, рука, которая его кормила, с которой он как с Байконура стартовал, как на орбиту, да и владелец той руки, он тоже был его. Пусть даже это не рука была, а ветка, а хозяин – дерево. Он быстро ушёл в верховье голубого озера, на рыбалку, ловить на свой крючок того, кто клюнет. Нос был что надо.

Я снова вернулся к мысли о сестре. Почему-то вспомнил, как знакомые во всех нюансах рассказывали, как делали стерилизацию кошке. Сестра же мне ничего не сказала, две операции подряд и ни слова. Только улыбается тихо, будто всё хорошо, а у самой такая неуверенность в глазах. «Начинаешь думать за мужика, теряешь женственность». Выйди замуж и будь счастлива! А если не поможет, то разведись, снова почувствуешь себя счастливой. Конечно, такие женщины однолюбки, они всю жизнь будут любить тех, кто их бросил. Ведь им нужна была хоть какая-нибудь любовь, чтобы подняться. Я видел женщин, от которых ушли мужчины. Ни одна из них от этого не потеряла. Хотя муж её пытался вернуться. Да, только зачем нужен уже ей был такой, пастеризованный:

– Я тебе надоел?

– Ну, как тебе объяснить. Я тебя объелась, и больше не хочу.

«Конечно, она хотела. Она всё ещё любила его, но гордость-то её куда отселишь».

Со стены меня накрывало картой мира, словно казённым одеялом. С паутиной авиасообщений, в которой запутался сам мир. Карта темнела раскрытой пастью. Мир, сидел за моей спиной и норовил проглотить меня, пережевать, словно кит планктон, усвоить и систематизировать на элементы. Мне не хотелось быть просто пищей, средством, но больше всего мне не хотелось быть посредственностью, как бы та ни втягивала в свою среду. Однако, какой бы странной ни была среда, вторник её переплюнул, выдался откровенно рыжим. Вчера я встретил трёх знакомых, и все они были рыжими, не то чтобы им не везло в жизни, просто волосы их цвели по своим законам, больше всего меня порадовал самый первый из них – солнце. Он преследовал меня целый день, а потом ему надоело. Сегодня лил дождь. Я наблюдал, как тот полз по окну словно прозрачный червь, то ускользая куда-то под раму, то вновь появляясь из-под неё.

Студентки сидели молча, девочки смотрели на меня будто сейчас я должен был взлететь к звёздам, чтобы потом совершить плавную посадку с грузом гуманитарных знаний в их юные головы, забитые совсем другим любовным хламом. Головы были прекрасны на первый взгляд, на второй я чувствовал себя в театре Кабуки. Грим скрыл все эмоции, что там под ним? Мало кто знал, что там, под защитным слоем стратосферы, томилась мимика. Которая получила пожизненное за свою сухость, сидя в жирной маске, она вспоминала свою молодость, что ей ещё оставалось. Вечером приходили руки и выручали её на волю, потом массаж, снова маска, уже увлажняющая. Снова ночь, и так до бесконечности.

На занятия я брал с собой чай в термосе, это меня грело, не жена, конечно, но всё же. Пока я заваривал себе чай, в голове моей всё ещё сидел вчерашний итальянец, про которого вечером рассказывала Шила:

– Представляешь, завалился к нам в университет посреди занятия. Ярый поклонник Достоевского, этого ему вполне хватило, чтобы заправить себя высокой идеей и доехать до Питера на вело. Он доехал на велосипеде от Рима до Университетской набережной Санкт-Петербурга.

– Достоевский велик, – сказал итальянец, лицо его треснуло улыбкой, и из неё посыпались ровные белые зубы. – Мне очень хотелось пройтись по улицам города, где он жил. Вы счастливчики, вы можете дышать воздухом того же неба, которым дышал он.

– Он так и сказал? «Дышал небом».

– Да.

– Красиво чешет этот итальянец, может, это сам Данте?

– Не похож.

– Глядя на вдохновлённого нашим писателем велогонщика, захотелось перечитать Достоевского. Может, тоже на что-нибудь сподвигнет. Или взять и перечитать того же Данте и посмотреть, захочется ли сесть в седло и на двух колёсах рвануть во Флоренцию, – вставил свою реплику в рассказ жены Артур.

– Правда, потом итальянца начал охватывать голод. Чем больше он смотрел на красивых русских девушек, тем радостнее понимал, что приехал сюда не зря. После расставания образ человека стирается постепенно, здесь ситуация была обратная: после встречи с нашими красавицами их образы стали проявляться в его взгляде всё ярче и ярче. Ему захотелось в их тепло, в их уют. Он преданно, словно преданный дворовый cane italiano, побитый невзгодами и утомлённый дорогой, смотрел на наших студенток. «Cane» – это пёс, по-итальянски, – пояснила Шила.

– Я знаю. Канары отсюда.

– Но никто из них не был готов скоротать с ним этот вечер. Пришлось взять удар гостеприимства на себя. Я покормила нашего гонщика в студенческом кафе. Пицца пошла на ура, потом устроила его в общежитии для иностранных студентов. Всю дорогу он не переставал цитировать великого классика и извиняться за свой придорожный вид. Спросил, почему девушки в России такие холодные.

– Наши филологические девы только с виду свободные и открытые, а копнёшь чуть глубже, внутри каждой свой драмтеатр. Обратно уже захочется не на велике, а на самолёте ноги уносить. А ты ему что ответила?

– Да нет, не холодные, просто весна была поздняя.

– Смеялся?

– Постоянно. И больше не закрывал. Как открыл передо мной буфет с прекрасным итальянским фарфором, так больше и не закрывал.

– Значит, симпатичный?

– Да, ничего себе Челентано.

– Может, он ещё и поёт?

– Я сразу дала ему понять, что замужем и кофе не будет.

– Верность, как же я её люблю, твою верность, иногда даже больше, чем тебя.

Иногда я завтракал один. Жена ещё обнималась с Морфеем, придавленная им, я молча ревновал на кухне и переваривал, помешивая ложкой кофе, что тоже не хотел из турки подниматься. Наслаждаясь медленным рассветом, я понимал, что женщине необходимо больше спать, чтобы выглядеть красивой. Воскресенье – один из тех редких дней, когда не обязательно воскресать к 9 утра, можно к обеду.

– Он тебя просто-напросто покупает.

– Ценит.

– Ценность будет падать, как только купит. – «Как у машины, примерно, на 10 % в год», – подумал я про себя, упираясь в картинку телевизора.

– Красавица. – В этот момент «красавица» из его уст звучало для неё как Уродина.

– Не надо меня строить, я уже построена.

– Чего ты хочешь?

– Быть счастливой.

– Выйди замуж и будь счастлива! А если не поможет, то разведись, снова почувствуешь себя счастливой.

Он не любил её, он понятия не имел, что это такое, а может быть, просто гениально играл роль человека, не способного на любовь. Я не знал этого актёра, мне хотелось верить ему. Его партнёрша играла хуже, возможно, накануне она поссорилась со своим настоящим и текст их спора отличался от текста сценария.

Жизнь наша была то театром абсурда, где сурдопереводчиками были гениталии, то театром влюблённых теней, где от счастья я становился её тенью, она – моей… Я помешал кофе и облизнул ложку. Положил её на стол, капля напитка ушла в скатерть. «Без жены можно делать всё что угодно. Будь здесь она – я бы получил уже замечание, но что ещё хуже, я бы так не сделал, предвидя опасность».

– Ты спишь уже?

– А ты как думаешь?

– Я не думаю, я звоню.

– Герой. Как мне любить тебя?

– Да какое это имеет значение. Главное – меня, детка.

– Я прошу тебя об одном, не называй меня деткой.

– Хорошо, крошка.

– Ты неисправим.

– Какая шикарная у тебя душа! Чувствую себя в ней, как в тёплой постели.

– Как же ты мне надоел. Посмотри, на кого мы стали похожи.

– На кого?

– Друг на друга.

– Ты лучше.

– Я буду лучше, но мне нужно страну с любопытным солнцем, которое будет постоянно подглядывать за мной.

«У неё, конечно же, были свои тараканы в голове. Однако уничтожить их значило потерять свою привлекательность».

– Знаешь, что самое ценное. С тобой мне всегда хотелось быть женщиной.

– То есть?

– Ты всегда понимал, когда мне хотелось. – «Он всегда был моим датчиком, который определял степень шизофренизма общества и меня в целом», закрепляла свои слова мысленно Шила. «Если мне за него становилось неудобно, значит я была таким же, как и все, равнодушным, закрытым, убогим членом этого самого общества, неспособным идти к другим измерениям, кроме веса, роста и счёта в банке». Больше всего её беспокоило, что она, независимая и самодостаточная, была к нему неравнодушна, понятия не имея, каким асфальтом можно было устранить эти неровности души.

– Конечно, всё время быть придавленным впечатлением от твоей груди.

– Ты хоть когда-нибудь можешь быть серьёзным?

– С тобой нет, не могу. Твой воинственный дух меня веселит.

Он шептал ей что-то на ухо, словно в микрофон, а она только улыбалась тихо, словно заворожённая публика.

– Давно ко мне не подходили так близко.

– Поэтому я подъехал.

– Наехал.

– Я не настолько жесток. У меня шипы. Хотя женщины так и норовят под колёса. Вчера встретилась одна.

– И что?

– Хочу жениться.

– А что за спешка?

– Боюсь передумать.

– А ты не бойся.

– А я уже боюсь, потому что ты всё принимаешь превратно, особенно если я начинаю на эту тему шутить.

– Значит не смешно.

– Я боюсь тебе что-то говорить про других женщин.

– Короче.

– Короче, вчера чуть не наехал на одну. Она в наушниках, дальше телефона не видит и не слышит.

– Наличие жаркого солнца, при полном отсутствии личной жизни.

– Я так и подумал.

– Думать надо меньше.

– То есть давить? Я не настолько жесток. У меня же шипы.

– А ты до сих пор не переобулся? Уже лето скоро.

– Думаешь, снега больше не будет?

– Мужчины тоже безумны по весне, или это единичный случай?

– У мужчин есть тормоза. А вот у вас нет. Что ты скажешь о безумии женщин в разгар весны?

– Каждой крыше свой навигатор.

Живые розы в горшке, которые подарил ей Артур, быстро отцвели. «Почему же недолги некоторые любови», – подумала про себя Шила. Она обрезала ветки, надеясь, что кустик разродится вновь через некоторое время, так и случилось. У одной из веток появился бутон, который медленно рос, пока не взорвался одной долгожданной красотой, одним бархатным чувством прекрасного. Шила внимательно любовалась цветком, даже подумывая пересадить его в горшок побольше.

– Вчера ходила в бар. Хотела разменять одиночество на мужчину.

– Ну, и как?

– Нет у них.

– В пятницу надо было идти, чего ты в среду решила? Или тебе нужен был посредник?

– В посреднике не нуждаюсь, субботник не помешал бы.

– У меня в квартире тоже бардак, – соврала Шила, озираясь на чистоту и порядок своей квартиры. Звонила её подруга Джульетта.

– Зато у тебя в голове порядок. Тебе не надо ходить с объявлением на лбу:

«Меняю однокомнатное одиночество со всеми удобствами на кусок пляжа с мужчиной. Меняю одиночество на мужчину или отдам в добрые руки своё одиночество…»

А ты пиши честнее: «Меняю одиночество на кофе, кофе на мужчину. Коньяк не предлагать, уже был. В противном случае напьюсь». Из серии: если в баре нет приличных мужчин, продолжай потягивать мартини, приличные мужчины, они появятся.

– Ну, прямо про меня. Меня тут как раз пригласил один выпить вина. Я отказалась.

– Не понравился?

– Мне хотелось начать красиво, с кофе. Я подумала, что не могу с незнакомым мужчиной сразу вино. Кофе не способно говорить, но познакомить может, а винище сразу потащит сама знаешь куда.

– Знаю. Шампанское знакомит на раз, вино – на раз-два, водка – на троих, кофе на всю жизнь.

– Вот-вот, домой шла пешком. Иду по Дворцовому, остановилась, смотрю вниз, там холодная бездна, будто под мостом протекает сама фригидность. Думаю, прыгнуть, что ли.

Шила задумалась, убрав телефон от уха. С ней тоже такое случилось, но лет ей тогда было 18, а не 28, и это не было похоже на бегство от одиночества, скорее – от безответной любви. На шее ночи болтался полумесяц. Ночь приняла ислам. Она смотрела то на воду, то вода на неё, то на Шилу, для девушки всё тоже было одного цвета, абсолютно всё, даже дома, даже люди, даже мысли. Все рано или поздно переживают периоды мостовых. На мосту, как на грани, между жизнью и смертью, на перемычке, между двумя этими берегами, такими разными, если мыслить в частном порядке, и такими одинаковыми, если разглядывать картинку, а скорее даже фотографию, фрагмент из жизни, вставленный в альбом вселенной, в портфолио планетарного масштаба. И это уже не Инстаграм, уже Инстатонна не запечатлённых моментов, тем самым более ценных.

– Я тебе дам прыгнуть. Нева-то в чём виновата? – очнулась она и отпрянула от собственности.

– Я тоже решила не загрязнять.

– Короче, заходи после работы, разделю твоё одиночество.

– Ты знаешь, что такое мимикрия?

– Умение приспосабливаться.

– Ты приспособилась к своему одиночеству?

– И похоже, скоро начну получать удовольствие. Это меня за прошлые грехи наказывают.

– Да какие у тебя грехи. Дура. Лучше скажи мне… – пыталась переключить подругу на другую тему Алису и не находила её.

– Что сказать? Эй, ты там не уснула?

– …с чем у тебя ассоциируется весна?

– Ну, с чем. Белые ночи, влюблённость, дача, рассада.

– Понятно, каждый сезон на те же грабли. Воскресенье выдалось скучным, она стояла у окна и слушала, как на деревьях лопаются почки. У девушки был абсолютный слух, когда она ждала его звонка.

– Любовь, ревность, одиночество, любовь, ревность, одиночество. Ты права, каждый год одни и те же грядки.

– Никогда никого не ревнуй, это делает тебя уязвимой.

– Я понимаю, у язвы свои взгляды на внутренний мир.

– Да, береги свой желудок. Все язвы и гастриты от этого.