Безумие Валиуллин Ринат

Взгляд реки дрожал. Так сильно она была расстроена, что даже ресницы хлопали не в такт. Точно так же расстроился и Артур, когда узнал, что я на год уеду в Умео:

– Что вы на меня так смотрите?

– В ваших глазах что-то есть. Томные и с поволокой.

– Ресница попала, не мечтайте.

– А хотелось бы.

– Ты веришь в будущее? – застёгивала она кофточку.

– Конечно.

– Я тоже, но завтра я уеду.

В хорошую погоду Шила ходила по набережной к мосту, некоторое время стояла на нём, любуясь бурлящей под ногами холодной глубокой рекой. Здесь она даже начала со скуки курить. Ей нравилось, не докурив, кинуть сигарету вниз. «Только ради этого стоило научиться». Та на какое-то время загорелась ещё ярче, упала и зашипела, как всякая женщина, которую бросили: «Все вы мужчины такие, сначала целуете так вдохновенно, потом так бесцеремонно с моста, в воду». Скоро она узнала, что Марс женился. Значит, никаких дуэлей, можно было возвращаться.

Когда настроение моё было хорошее, это значило только одно – я иду в ногу со временем. Сегодня я отчаянно не хотел упускать его из виду. Хотя в моей экстремальной выездке, в моём тухлом галопе было маловато правды. Мне на пятки наступал тот самый период, когда человек уже не жаждет приключений, я отдал ключ от них на хранение своей жене. Чтобы она заперла нас двоих в этом самом периоде, в котором мы жили душа в душу, в котором любовь уже не старела, а только хорошела. Тела? Может быть, потому что цепляются за видимое, осязаемое, они всё ещё ищут дозу своего обаяния в глазах других: «Ты совсем не меняешься». «Вечно молодая». «Годы тебя не берут». «С каждым годом ты всё краше». Хотя последнее могло относиться к косметике. Ложь приятно было намазывать на бутерброд будней, что ни говори. Потом жуёшь долго-долго, смакуешь. Я фильтровал, оставляя в голове только приятные моменты, у Шилы всё было иначе, она могла долго заедать послевкусие каких-то нелепых оскорблений, прямых или косвенных. Вся проблема была в том, что она не умела «забить», значит, ей было не «наплевать». – Что, опять на работе прививки были? – Какие прививки? – Комплексы, которые тебе прививают. Или: – Зачем ты притащила домой эту рассаду? – Какую рассаду? – Вон, уже колосится в твоём сером грунте, – гладил я её по голове. – Никого не слушай, ты самая красивая. – Тебе легче, ты меня любишь. – А ты? – Очень, но хотелось бы ещё больше. Как мне любить тебя ещё сильнее? – Да какое это имеет значение. Главное – меня.

Редкий случай, перед выходом я чистил ботинки, у которых уже асфальт сгрыз каблук, первый питался резиной, это было заметно по протектору шин на моей машине.

Собака бросается мне в ноги, как только я выхожу из лифта. Сколько лет здесь живу, никак не могу привыкнуть к этой шавке, словно маленькая неприятность, она застаёт меня врасплох, за ней вырастает старик-суховей, скорее даже сухостой в тёмных очках. Никогда не знаешь, куда он смотрит – на тебя или сквозь. Я даже готов был поверить, что он в них родился, в стране, где было очень много солнца. Он всегда носил их, будто от кого-то скрывал свои глаза. Он медленно поднимает руку в знак приветствия, я отвечаю ему: «Здрасьте». Его губы сухие выпускают сухие слова, их не слышно. Скорее всего, он сказал то же самое, а может на шавку свою, чтобы не лаяла. Та закружила вальс в его ногах.

Я пропустил вперёд цирк и вышел следом. Шоколадной плиткой уложен тротуар. В некоторых местах та отколота, кто-то унёс с собой, не с чем было пить чай, на самом деле, некачественный какао, надо было делать плитку из мрамора. Я тоже поднимаю кусок шоколадного тротуара, долго верчу его в руках. Вижу в нём цельный фундук, белый камешек гальки впился прямо в середину куска. Цвет его благородный и приятный. Некоторые вещи впитываются в сознание, как этот, шоколадно. Возвращаю на место часть тротуара. Подойдя к машине, я пнул колесо ногой: «Пора уже шипы поменять на летнюю».

Педалирую в центр, как тот малыш, что катился на своей железной машине с педалями. Сегодня туман, настолько густой, что можно подавиться, будто весь Питер столкнулся с одним большим обстоятельством, люди и машины пытаются рассеять его. Они двигают его туда-сюда, хотя многим из них уже обрыдло туда, а другим сюда. Так и мечутся, в основном те, что с желанием наметать себе икру на хлеб с маслом. Потихоньку смог рассеивается и исчезает. Дышать становится легче. Зелёный, как я и любил, он мне сопутствует всю дорогу. «Чудо». Чтобы поменьше людей, поменьше машин, с которыми по пути мне, это не значит, что мы единое целое, мне наплевать на них, им на меня. Один, услышав меня, так и сделал, приоткрыв окно, возможно, он тоже думал о резине. Только потом я заметил, что чудо ехало сзади с мигалками и флажками. Этим наплевать на всех. Мы как космическая пыль, по сути, которая осела на поверхности шара, тот висит в комнате оригинальной люстрой, одним из десяти, где лампочка по центру своей центробежной плёткой гоняет вокруг себя остальные шарики разных размеров. Конструкция вращается по кругу. Мы проросли, мы выжили и культивируем цивилизацию, покуда тряпка мокрая в руке какой-нибудь Кассиопеи или Ариадны, что прислуживает во дворце вселенной, нас не сотрёт словно быль, банально делая уборку в доме раз в неделю. Останавливаюсь у колонн. У них толстые ноги, вперёд выставлена одна, вторая осталась под юбкой крыши. Каждая из колонн выставила по ноге, но мне не остановиться: «Извините, стелы, боюсь, я не потяну вашего тарифа. Нет, нет, даже не уговаривайте, не то что стоянки, с вами даже остановка запрещена», – вижу неподалёку сутенёра с полосатой палкой, именно ею он выгуливает девочек и зарабатывает. Провожает меня взглядом: «Проваливай, жмот». – «И тебе всего доброго, крахобор. Натяни на свой полосатый член резину с шипами и бей дальше добропорядочных граждан. Государство эбонитовых палок. Да, надо бы поменять резину», – вспомнил я про резину. – «И сделать развал-схождение. Да уж, некоторые хороши по пояс, остальное у них уже врастает в землю, в худшем случае, как у этого, уже в асфальт». Припарковался за углом. «Вот и вторая нога», – проник я мимо колонн в здание. Здесь меня уже поджидало приятное женское общество.

Я вошёл в ванную, где утопала в пене Шила.

– Ждать – глупо, идти навстречу – лениво, в итоге стоишь на своём. На своём одиночестве и не слышишь, как оно кричит: «Сойди дура, ты мне надоела».

– Что ты выбираешь, снежинок или мух? – шепчу я на ухо Шиле, которая болтает по телефону.

– Что?

– Я говорю, что ты выбираешь, снежинок или бабочек?

– Если ты про зиму и лето, то я за бабочек.

– Все на измене.

– Вчера поняла, чего не хватает. Уверенности. Я вся на измене. Я вот тоже думаю, в обменник пойти или ещё подождать, – улыбаясь мне, треплется по телефону жена. – Принеси из комнаты.

– Что принести?

– Ну, принеси, – кричала она мне из ванной, голая и мокрая, с телефоном.

– Ты чего такая радостная?

– На работу вышла.

– Я думал – замуж.

– Зачем мне муж, у меня есть машина.

«Она любила свою машину, ключи от неё она хранила на одной связке с ключами от квартиры и от его сердца», – понял Артур, с кем болтала жена.

– Знаешь, когда-то я тоже была чувственной, нежной, ранимой.

– А потом?

– А потом надоело. Я купила машину, теперь езжу и матерю всех подряд, – эмоционально объясняла жена, что она уже почти профессионал за рулём. На самом деле, по её педагогической шкале, я бы присвоил ей категорию «Интермедиат». Именно такие позволяют себе брань в салоне, впрочем, для кого-то это было неплохим методом сбросить пар.

«Полотенце», – подумал я. Я тоже иногда забывал нужные слова, но на Шилу это было не похоже.

На столе в гостиной лежала стопка перетянутых атласной лентой книг. Бант на самом верху из той же самой ленты, как у школьниц первого сентября. Я схватил связку и поспешил в ванную целовать жену.

– Там ещё торт. Поставь пока в холодильник, – зажала она трубку, чтобы там не услышали страшную тайну.

Я знал этот торт, это был Захер. Чёрный плотный вкусный. Я поцеловал жену в шею и пошёл на кухню поставить в холодильник вино. Махнулся с ним Рислингом на Захер.

– Здесь нолика не хватает на обложке, – крикнул я Шиле.

– Добавь, если нужно, но мне кажется, тебе этот возраст подходит больше.

«Нолика не хватает, добавь. Всё равно все нолики в прибыли будут биты одним тире, какой бы она ни была. Тире – это и есть единица… тебя, которая упадёт между датами переправой, считай, что всё время ты строишь вторую опору долгого своего моста, для тебя это мост, для остальных просто мостик, когда-нибудь он зарастёт мхом и бурьяном». Размышляя, я открыл бутылку немецкого белого, которое приятно запотело в ожидании…

– Тебе вина налить? – просунул я в дверь ванной.

– Не. Я сейчас уже выхожу.

– А сколько лошадиных сил у твоей машины? – начала уже подмерзать в остывающей воде Шила. – сто двадцать лошадиных сил? Мне это ничего не говорит, – с недоумением обсуждала она покупку подруги.

– Что это такое вообще – лошадиная сила? – спросила меня, уже покончив и с подругой, и с ванной, стоя на кухне в халате. Я уже пустил немецкую прохладу по венам и налил Шиле тоже.

– Ну, это единица измерения мощности автомобиля, – смотрел я на четвёрку, украсившую торт. Я не знаю, почему именно лошадиная? Почему не дали имя какого-нибудь человека? Как, к примеру, сила трения в Ньютонах, сила тока в Амперах, с таким же успехом можно было бы измерять силу машины в Поддубных.

– Ага, а чувство юмора в Ильфах и Петровых.

– В Ильфах мне нравится. А красоту в чём? В Мэрилинах Монро?

– Здесь мнения в каждой стране свои. С любовью проще. В Ромеах.

– Почему не в Джульеттах?

– Мне это будет напоминать о твоей подруге.

– Пожалуй, ты прав. В Джульеттах лучше будет измерять потерянное время. Это, кстати, она и звонила.

– Я понял. Зачем же так долго болтать, зная, что оно будет потеряно?

– Вопрос не по существу.

– Разве я назвал её существом? – никогда не нравилась она Артуру.

– Я протестую.

– Протест отклонён.

– Она поднимает мне самооценку. Внушает мне позитив. И вообще, ты же не думаешь о потере времени, когда сидишь в Инете или смотришь ТВ.

– Ты права, не думаю. Что у неё новенького?

– Как люди меняются, просто диву даюсь. Такая девочка была домашняя, в музыкалку ходила, на фортепиано. Как и все нормальные девочки, сочиняла стихи, сочиняла в стол, пока не вышла замуж. Муж купил новый стол, и стихов не стало.

– Разве она не развелась?

– Да, но стол остался.

– Может, ей стоит его выкинуть? Стол.

– Тогда и машину, и квартиру, и ванны, и собачку, и маникюр. Вряд ли она захочет. В основном она довольна своим настоящим, но иногда, конечно, ей хочется крикнуть: «Довольно! Сегодня хочу другого». «Неужели ты не слышишь, что это я говорю тебе, Артур?» Здесь появляется голос, он слишком долго не был на улице, он вырывается из груди, где так нудно томился и рисковал скиснуть, стать ряженкой. Голос встаёт на задние лапы и смотрит вокруг, потом, смело ступая по асфальту из нот, который для него проложили композиторы, идёт свободно и легко. Тысячи нот подхватили его, своего вождя, подняли вверх и понесли вперёд. Что это – бунт или маленькая революция? Шила пока не готова была выступать открыто.

Я не слышу. Ладонь моя зажимает бокал с холодным белым вином, я держу не за ножку, а за тело. Я знаю, что, пока не нагрею его, оно будет сохранять вкус, но стоит мне преступить грань, как вино потеряет свой шарм, очарование. Шила смотрит на меня, даже улыбка её пахнет миндальным шампунем. Неожиданно свет на кухне погас.

Когда резко вырубают электричество, ты проваливаешься в погреб, где хранится темнота. Она как вселенная. Чёрная дыра ночи. Жёлтая лужа на небе не просыхает. Я слышу, как ищут по полкам фонарики и свечи за стенами соседи, кто-то вышел в коридор проверить пробки, приобщиться к кому-нибудь, чтобы не было так страшно. Я нет, я пытаюсь смириться с ней, с темнотой, подружиться, может быть даже поболтать, такая редкость, полная темнота. Она молчит, я тоже молча смотрю на тёмные окна в домах напротив, там уже темноте ставят свечи, пытаясь вылечить свой страх. Я начал было уже привыкать и всматриваться в силуэты окружавших меня вещей. В этот момент его снова дали, свет. Будто маленький праздник, маленький Новый год. Всё закрутилось, завертелось, как прежде. Конвейер заработал. Шла сборка обыденных хлопот.

– Да будет свет, – произнесла сакраментальное и протянула вперёд руку с бокалом Шила. «Нет, я ещё не готова». Мы чокнулись. Она пригубила символически и поставила вино на стол.

Звёзды ныли. Серебряная молекула висела в холодном веществе пространства. Луна приелась. Я снова посмотрел на потолок, пытаясь уснуть. Сны на потолке были совсем не те, что шли на стене, когда я спал на боку. «Лучшие сны я смотрел, когда спал на тебе. Что ты скажешь, если я сейчас на тебя заберусь?» – «Раньше ты об этом не спрашивал, просто брал», – Ответило мне спящее лицо Шилы. Я встал и вышел на балкон. Снова увлёкся звёздами. Я стал всматриваться в них и заметил движущуюся точку. Спутник медленно шёл по улицам и переулкам. В космосе свои ПДД, своя система знаков и созвездий, своя разметка. Спутник явно искал парковку среди звёзд, вот он въехал в какое-то созвездие, прошёл сквозь, потом в другой двор и пропал из моего поля зрения. Я спустился с небес домой, ажурные решётки балконов пусты, они выпирают, словно части множества лиц, они облицовка. За ними человек. Человек и есть то самое помещение, где живёт душа, высотка или хибара, ему решать самому, если не сложилось до него генетически, чаще всего он сам прораб своему счастью. Я раб Шилы, я её раб, она моя рабыня тоже, работы много, мы выстраиваем день за днём из поцелуев, прикосновений, объятий жилище нашим высоким отношениям, мы владеем друг другом, сколько уже прошли мои, её руки, сколько они уже прощупали нашей кожи. Прорабы – это его предки, до того как он стал рабом центрального отопления, канализации, водопровода и прочих коммунальных удобств. Свобода вентилирует помещение. Здание венчает пентхаус. Там лежат на диванах, предаются оргиям мысли, потом выходят на балкон покурить, или курят прямо на кухне, в однушке, где ещё дети, тёща, жена. Жена. «Сначала она поставила в доме свою пластинку, затем поставила произношение в общение с мужем, дальше – на место свекровь, на ноги – детей, потом, решив, что главное сделано, поставила на плиту разогревать суп и до сих пор счастливо ест его со всей семьёй. Сильная женщина, глядя на таких, не хочется ставить на себе крест,» – всплыла в потоке моего сознания цитата из рассказа Шилы об одной из своих подруг. Я смотрел на звёзды, а в голове мял газету со вчерашней хроникой.

– Смотри, какой букет! – нашла она в новостях Насти фотографию и дала мне понюхать.

– Ты хочешь цветов? – снова вернулся я к своему плоскому экрану.

– У нас никогда не будет таких сюрпризов.

– Зачем ты её будишь?

– Кого?

– Зависть, ты так красиво сидела, она так крепко спала.

– Это чувство самое ужасное из всех, Шила. Перестань. Посмотри лучше, какой красавец, – показал я ей новый российский истребитель.

– Я только начала. Почему с годами всё труднее влюбиться?

– Всё из-за одиночества, оно словно любимое животное. Его не бросить и отдать некому. У всех полно своего.

– Так хочется влюбиться этой весной, – наконец она посмотрела на самолёт.

– Иди и влюбись.

– Конечно, как это по-мужски, послать женщину, вместо того чтобы исполнить её просьбу.

– Нравится? Истребитель шестого поколения.

– Ты истребляешь во мне всё живое, – снова уткнулась Шила в свой экран.

– Всё животное, ты хотела сказать?

– Я хотела, я хочу, я буду хотеть.

– Чёрт знает что, – вырвал я себя из дивана.

– А теперь ты пойдёшь точить из деревяшек своих зверушек. Зоопарк какой-то.

– Раньше они тебе нравились, – достал я из ящика кладовки одну из заготовок. Это был сучок, подобранный в парке, напоминавший слона. Но настроения оживлять млекопитающее не было. Хотя психотерапевт, которого я должен был посещать, настоятельно рекомендовал от депрессии. Будто я ею страдал. «Самый верный способ снять стресс – занять руки». Я занимал. У меня была целая куча такого древесного хлама, и даже появилась деревянная мечта: выточить из этих сучков и задоринок шахматы. Однако найти в лесу материал, из которого можно было бы сделать настоящую фигуру, было делом непростым, примерно как и найти настоящую фигуру в обществе. Кое-что я уже имел, а именно: 8 пешек, 2 ладьи, 2 коня, короля и ферзя. Я вернул этой армии слона.

– Раньше они были живые. Потому что раньше ты был живой. Куда ты? – услышала Шила, что я открываю дверь.

– Подышу.

– Далеко?

– В зоопарк.

Дома дрожали от сырого холодного ветра, словно коронки в зубах в пожилом рту, металлокерамика кровли сточилась и постарела, кое-где виден был кариес. Я проходил мимо красивого, тронутого временем особняка. Тот был на санации, стоматологи в касках сверлили и закатывали гипсовые пломбы. «Как ты?» – спросил один дом у другого. «Да, нормально, только надоело мне всё. А ты?» – «Я спрятался в лесах. Раньше ты стоял особняком, а теперь выглядишь её пристройкой», – намекал он на телефонную башню, ввинченную совсем рядом.

Ночью город был щедрым настолько, что карманы его улиц были вывернуты наизнанку. Вывалив на мостовую всё до последнего рубля, опустошённый до последней капли совести, он шёл на поводу у прохожих, будто собачонка, готовая служить за спасибо. Я их всех знаю, как облупленных потомков классицизма. Питерцы – они вечно чем-то недовольны, закрыты, сумрачны, словно родственники, не поделившие наследства. Но это только снаружи, стоило пробраться глубже в душу, здесь самое логово доброты, человечности и интеллигентности. Человека надо было время от времени доставать из проруби Питера, чтобы окунуть в ванну, наполненную Парижем или Римом. Париж – это хорошая спа-процедура для любого мышления, не только творческого. Но времени нет, так как их уже окунули в Питер и так и не достали из гранитной кастрюли. А им нравится. Вымоченные в студёном маринаде камня и Невы, они любят свой город и в то же время интеллигентно ненавидят, особенно когда вынуждены натягивать на небо воротник, пряча голову в плечи, чтобы не надуло каких-нибудь революционных мыслей. Времени нет. Питер забирает его целиком, и тебя с потрохами. Я неожиданно вспомнил о своих, когда закололо в боку. Конечно, это было перо, ему не терпелось высказаться, оно подгоняло навалять какое-нибудь стихотворение, повесть, роман, эссе, на самый крайний случай. Эссе в переводе с татарского значит горячий. Да, зайти в первое попавшееся кафе и заказать кофе-эссе, кофе-гляссе, с комком мороженого. Я уже представил это великое таяние льдов в отдельно взятой чашке. «Если долго идти на север, то рано или поздно придёшь на юг», – осенило меня собственным фольклором. Оторвавшись от набережной, я попадаю в гольфстрим Невского. Здесь постоянно действующая выставка, под открытым небом, кто на что горазд. Рядом со мной шёл чудак, со скоростью моих ног, он шел, головой ударяясь о небо, ногами спотыкаясь о бег, он выдыхал словами, по городу шёл поэт. Поэтов было видно издалека: он с собой разговор развязывал, с прочими вышивался скучно, мигрени узор невысказанного, либо недослушанного, обкрадывало вниманием прекрасное, ставшее мерзким. Ему, как и всякому питерцу, предстояло пережить этот кризис, нелёгкий период стихов. Надо было его просто переболеть, главное, чтобы без осложнений. Питер – он оставлял поэтам свои автографы прямо на душе. Иногда это было больно, потому что знакомо, чаще приятно, потому что хотелось такое пережить. Будто услышав мои рассуждения, у площади поэт прибавил шагу. Он шёл, а кругом Восстание, выплюнутое Невским.

– Я думала, если ты не придёшь до без десяти час, то я пойду на улицу искать тебя, – встретила она меня на крыльце квартиры, завёрнутая в одеяло и со слезами, уже блестевшими радостью, на глазах, крепко вжалась в мою грудь, словно птица, которая наглоталась свободы и просилась обратно в клетку рёбер. Я её впустил.

– Я считала до ста сначала раз пять, но это не помогло, ты не приходил.

– Надо было по-немецки считать, – скинул я туфли.

– Тогда бы уже тебе пришлось выйти из себя, чтобы меня найти, – улыбнулась влажными губами Шила. – Знаешь, в детстве, когда родители уезжали, я страшно боялась, что они не вернутся. У меня даже был обряд заданий, которые надо было сделать, чтобы они вернулись. Когда ничего не помогало, она использовала последнее и самое верное средство: надо было сходить в туалет. Сидя на белой фарфоровой чашке, она долго тужилась, наконец ей это удавалось, и родители, как ни странно, тут же приезжали.

– Вот дерьмо, как же они смели оставлять тебя одну.

– А ты, ты же смел?

– Не настолько, или тебе снова пришлось прибегнуть к этому способу?

– Нет, я бегала от окна к окну, пытаясь разглядеть тебя на тротуаре.

– А зачем было бегать?

– Чтобы не пропустить тебя при выходе из-за угла. Знал бы ты, сколько людей ходит по ночам.

– Я только что оттуда, я знаю, даже на нашем пятачке под соснами сидят двое и пьют пиво, плевать они хотели на ночь, – тянул я Шилу на кухню, она меня в спальню. В итоге Артур уступил.

– Тебя не было два часа. Это самые длинные два часа в моей жизни. Как же я соскучилась по тебе.

– Я дошёл до цветочного, а там на дверях записка, «Буду через 20 минут», решил погулять ещё, вернулся через час, всё та же записка. Это были самые длинные двадцать минут моей жизни, и они всё ещё не прошли, представляешь?

– Я так и подумала, что ты из-за букета.

– Нет, не из-за, а за.

– Теперь я понимаю, что за… коза я, тебя мучаю, сама потом страдаю.

Артур усмехнулся её шутке:

– Живёт коза лохматая, капризная, пузатая, живёт со мной, – перефразировал детский стишок.

– Пойдём спать, – прижилась она в моих объятиях. Мы завалились на кровать, которая не раз была исписана любовью, нашей любовью.

К расстояниям любовь относилась с прохладцей. Она начинала кашлять, чихать. Ей нездоровилось, и часто кружилась голова, а потом она начинала охать, что ещё немного, и она начнёт кружиться совсем от других мужчин.

На душе у неё было неприятно, будто кошки скребли… новые обои. Шила не любила длинные телефонные разговоры, но ещё больше она не любила длинные безответные гудки. Мои гудки. Я знал, что ей постоянно нужна была связь со мной, ей необходим был мой голос, вплетённый в неё, как ленточка в косу. Я и сам в нём нуждался. Хотя мог логически переживать молчание трубки, представляя, как абонент прогуливается на свободе вдоль колючей проволоки по ту сторону зоны. Она – нет, она начинала набирать снова и снова, и так сто пятьдесят раз подряд, пока не дозвонится. Затем она, как котёнок, долго гоняла по полу клубок своих проблем. То отпуская его, а потом снова нагоняя и набрасываясь жадно, как на добычу, снова путаясь и отбегая. Как обычно, тем самым сильным полом был я.

– Почему ты не брал трубку?

– У меня же занятия.

– Стюардессы, понимаю, короткие юбки, длинные ресницы, пронзительные взгляды.

– Да, и шампанское, как VIPу.

– Очень важная персона, – расшифровала аббревиатуру жена. – Я злая, но мне тебя не хватало.

– У тебя раздвоение личности.

– Нет, раздвоение – это другое.

– Какое?

– Я тебе скажу про раздвоение личности: это когда часть тебя хочет спать, а вторая – переспать.

– В любом случае, – рассмеялся я, принимая вчерашние извинения жены, когда я пытался привести в чувства её прелести, но взять их в аренду у засыпающего тела не получилось, – береги свои нервы, не на чем потом будет играть. Нервная система самая важная из всех поставленных человеку Всевышним.

– А как же внутреннего зажигания? – на глазах раздобрела сердитость жены, став толстой, ленивой и сонной.

– У тебя оно слишком раннее, – улыбался я в трубку.

– Хватит паясничать, я всё ещё зла. Я не хочу ничего беречь, я живу один раз. Посмотри, сколько раз я тебе звонила.

– Двадцать один. Очко.

– У тебя не нервы, а стальные канаты.

– Нет, у меня струны. Шесть струн, как чувств у гитары, – механически посмотрел я на пальцы и вспомнил, как мучил бедный инструмент в детстве, но дальше шести аккордов дело не пошло, хотя мозоли на подушечках пальцев от баре, частушек и лестницы имели место.

– В таком случае у меня их осталось три, как у балалайки.

– Как мало.

– Зато эффективно, буду тренькать тебе, пока не ответишь.

– Чувствую, дело пахнет испанским воротником.

– Успокойся, марьячи, сейчас это не в моде, сейчас не дерутся за дам, как раньше, не поют им серенады, не лезут из-за них на рожон.

– Да, чёрт, как скучно мы живём. С этим надо что-то делать.

– Даже к скуке у него был деловой подход, – иронизировала жена. Это был хороший признак, признак предмета любви. – Чем займёмся сегодня?

– Любовью, давай тупо займёмся любовью.

– Мне нравится ход ваших сперматозоидов.

Самое сильное признание – без слов. Всё решают оголённые части тела, словно провода, по которым течёт ток. Чувствую, как во мне просыпается высоковольтный столб. Шила хотела, чтобы её ударило током немедленно. Я поспешил домой.

Она, обнажённая, лежала словно закладка в раскрытой книге дивана. Я не знал, когда дочитаю этот роман. Нет, не то чтобы роман был не интересен, просто хотелось читать бесконечно долго.

– Ты опять ушёл в себя? Давай возвращайся, а то мне скучно. Слышишь? – гладила собаку, сидя у телевизора, Шила.

– Меня отстранили от полётов.

– Ты шутишь?

– Вроде того, но почему-то не смешно.

– Я не понимаю. За что?

– По состоянию здоровья. Назначили комиссию на проверку моего психического состояния.

– Это какой-то абсурд.

Чувствуя, что её как-то резко перестали гладить, собака тревожно подняла морду, будто и ей тоже не верилось в сказанное. Новость зависла в воздухе, она заполнила комнату и вытеснила из неё напрочь то уютное состояние дома, к которому стремится каждая семья. Джек всегда чувствовал, если что-то в доме было не так. Эти чувства начинали его переполнять, будто у тех был свой пузырь, который давил и выдавливал его из квартиры на волю, на свежий воздух два раза в день. Джек посмотрел на меня, потом навёл морду на Шилу, облизнулся и тявкнул, призывая её сделать хоть что-нибудь. Жена встала, сделала круг по комнате, затем вышла на кухню, вернулась с двумя бокалами и бутылкой виски.

– Это надолго?

– Думаю, что нет.

– Не переживай, – налила она полстакана мне и себе несколько капель.

– Не переживу, – улыбнулся через силу Артур, поднял стекло и посмотрел через него. Мир преломлялся.

Меня отстранили сроком на два года. Вроде как выбросили в открытый космос. Некоторое время я бродил в пространстве, от кухни до спальни, пытаясь найти себе новое место. Место мне нашла моя же авиакомпания. Предложили преподавать технику безопасности бортпроводникам. Я спустился с высот на землю, чтобы встроиться в ритм другой, на вид такой знакомой мне жизни. Никогда не думал, что это будет стоить мне такого труда. Будто здесь действовали другие законы гравитации. «Безумцы, как они здесь живут?» Люди делились на тех, что испытывали притяжение земли, меня же, наоборот, испытывало это самое притяжение, я относился к тем, кто жил притяжением неба. Тело моё бродило здесь, исполняя несложные функции Homo sapiensa, а разум витал там, в облаках. Шила держала его на ниточке, как воздушного змея, пытаясь поймать ветер, чтобы не потерять то общее, что нас связывало, чтобы жить дальше.

Я прошёл медкомиссию. Ничего предосудительного в моей психике не нашли, но, решив подстраховаться, назначили какое-то профилактическое лечение с обязательным посещением психотерапевта. Постепенно всё сглаживалось, как у тех фигурок из дерева, что я точил и лакировал, придавая им вид земных существ.

Лестница наших отношений с Шилой была крута, она закручивалась винтом, её штопор заходил всё глубже в пробку быта. Откупорить эту ёмкость не было никаких сил.

«Сдвинь немного своё необъятное тело, разлеглась, как тюлень», – услышала Шила от мужа. Она филологически болезненно воспринимала все слова в свой адрес, и даже те, что были написаны другим адресатам, умудрялась прочитать и принять как вызов, чтобы резко подняться на оборону своей независимости, представляя иное предложение вражеским войском, которое покушалось на принципы её республики, а одиночные слова или фразы – неприятелем, лазутчиком, шпионом, пытающимся взломать её защиту. Отвечать ей было лень, она просто подвинулась, демонстративно отвернулась к розам на стене, будто хотела их понюхать. «Мне кажется, я слишком молода, чтобы вставать так рано». Четверг был самым невостребованным днём в её жизни. Она чувствовала себя тем самым письмом, которое давно уже пришло и ждало, пока за ним придёт он, откроет его, прочтёт и ответит взаимностью.

«Чем ты опять загрузилась?» – «Тюленями». – «Нашла на что обижаться. У меня с утра с фантазией плохо, в голову только тюлени пришли, ещё были слоны, но мне показалось слишком». – «Тогда бы твой хобот точно остался без водопоя». – «Ты всё ещё сердишься?» – Повернулся я к ней, обнял сзади. – «Вроде четверг только, а я уже вся в субботе». – «Сейчас я тебе устрою субботу». – Начал гладить рукой меж её интимных строк, что я там читал? – «Весна!» – И это уже был не крик, а бунт на каравелле, которая желала причалить к острову, а может быть даже разбиться о его берега, застигнутая внезапным штормом страстей.

– Идёшь ловить бабочек?

– Думаешь, они уже есть?

– Да, у меня их полно.

– Я чувствую, – вникала моя рука всё глубже в текст. – Откуда они?

– С Марса. – Шила сама не знала, почему назвала его имя.

– Земляки. Я ведь тоже оттуда.

– Те, что с Марса, любят закаты и заливы, – отгоняла от себя чужой образ Шила.

– В смысле? – вдохнул я волосы Шилы, не сильно придавая значения своим словам. От неё пахло любовью за сто километров, а может быть даже за тысячу. Раньше я летел на этот запах, как кот на валерьянку, по пути совершая подвиги и преступления. Много ли надо мужчине для счастья, чтобы ждали. Теперь этот аромат всё время был под боком. В земной жизни были определённые плюсы.

– Закатывать и заливать.

– А те что с Луны – рассветы?

– Нет, сыр, я люблю сыр и вино, тебя и подарки, – беспощадно мешала правду с ложью Шила.

– Что тебе подарить?

– Море можешь?

– Безумная.

– Значит, не можешь?

– Не могу, оно мне дорого, как память об отдыхе.

– Жаль. Летом, с кем бы тебе ни спалось, просыпаешься с чувством лёгкого недомогания до тех пор, пока не съездишь на море.

– А с кем тебе не спалось?

– Догадайся.

– Ладно. Финляндию могу предложить.

– Там море холодное.

– Нагреем.

– Она зашла в море и нагрела его, – иронизировала Шила.

– Да, именно, своим безумием, – будто неожиданно дали горячее отопление, ощущал я жар её тела, на которое стал давить мой атмосферный столб.

– Что ты хочешь, разгар весны. Все съезжают с катушек.

– И что, все женщины так безумны в этот период?

– Каждой крыше свой навигатор. Ты считаешь меня сумасшедшей?

– Иногда.

– А в остальное время?

– Я делаю вид, что не умею считать.

Я видел свои пальцы группой путешественников на краю огнедышащего кратера. Кратер дышал любовью. Казалось, вся её искренность находилась именно там, и с каждым моим шагом из неё вырывался новый крик. Будто она спрашивала всё время себя: «А как ты?» и тут же, отвечала себе на выдохе шёпотом: «Кайф». Женщина может быть искренней только в двух случаях: либо когда злится, либо когда кончает. В любом случае, ей приходится для этого выходить из себя, то обыденно за хлебом, то торжественно замуж.

На улице запищала чья-то сигнализация, безумие охватило весь квартал, звук был отвратительный. Все побросали тех, с кем спали, и выглянули в окно, они не боялись за свои застрахованные авто, просто хотелось набить морду тому мудаку, чья машина так яростно звала к себе. «Не моя». Я прошёл босиком обратно и лёг. «Она так и будет пищать всю ночь?» Пища для тех, кто не спит. «Спи, дорогая, я думал, тебя хотели угнать». – «Как я могу спать в такой духоте? Будто в голову воткнули радиоприёмник». Я представил, как кто-то другой прилёг к тебе, начал подкатывать свои ядра. И только открыл дверь, а ты как заорёшь, все посмотрели на своих. «Не, не, не моя», а ты не унимаешься, они все кто проснулся: «Да сколько можно, когда же это всё закончится?» – «Да кому она нужна». Ты кончаешь долго, заразительно, сексуально. Ты прикончила их всех, отдышалась, тоже ощутила ногами холодный пол, в ванной побежала вода, открытая тобою. Тебя украли ровно на одну ночь, из-за этого, душа моя, мне тоже не спится, я борюсь со временем и со своим недоверием, уже размером с ревность. Позвонить, что ли, но ты в душе, ты не услышишь, о чём я буду говорить с твоим любовником, разве что о погоде, но все знают, что завтра – дождь у меня, у тебя – солнце. «Ты знаешь, который час?» – «Нет», – скажет он, и опять время покажет мне средний палец. «А что?» – спросит он меня. «Мне завтра рано вставать». – «Меняй работу». – «Где я её столько разменяю. Курс сам знаешь какой». – «Не знаю». – «С Марса что ли?» – «Не, с Венеры» (так про себя я называл свою жену).

«Как там?» – понимающе спрошу я, как всякая любопытная женщина, ждущая комплимента. «Как везде». Почувствую, как хочется ему ввернуть проклятую рифму к этому слову, поэт. «Как же ты меня достал». – «Иди-ка ты в баню». В баню я старался ходить раз в неделю, в общественную, где голые мужики собираются на одном этаже, а голые женщины на другом, чтобы посмотреть на себе подобных, схлестнуться вениками и пообщаться без галстуков. Конечно, веселее было бы смешать их всех в одну большую семью, но пара хватало и без этого. В парилке царило бабье лето: кружатся листья, ветки стегают по спине, по ногам, в урагане мелькающих рук. Кроме того, разговоры о политике так или иначе скатывались к женщинам, которые в это время находились этажом ниже. После болтовни о женщинах говорить, как правило, было не о чем, все замолкали, только яростнее хлестали вениками друг друга.

– Как ты?

– Вроде бы ничего, только пусто как-то в жизни.

– Ну так, суббота, 8 утра. Ты чего так рано вскочила? – возился муж с кофе, когда я вошла на кухню, завёрнутая в простынь.

– Ты встал, и сразу похолодало в постели, будто одеяло забрали.

– Пойдёшь со мной в баню? Там тепло.

– Меня пугают большие скопления голых людей.

– Двое – это уже скопление?

– Если ты про нас, то несомненно. Скопление противоречивых чувств.

– Я бы сказал полов.

– Ладно, давай спать, муж.

– Как скажешь, жена.