Император Мэйдзи и его Япония Мещеряков Александр
- Если правишь
- С думой о людях,
- Небо с Землею
- Вместе пребудут
- Веки вечные.
Реакция Виктории на стихотворение неизвестна. Скорее всего, ничего поэтического она в ответ не сочинила. Европейские государи к этому времени уже утратили поэтический дар.
Отношения с европейскими царствующими домами были установлены. Всего через месяц после визита герцога Эдинбургского посольство Австро-Венгерской империи доставило японскому императору статую императора Франца-Иосифа. Причем в полный рост.
Теперь Мэйдзи был принят в семью европейских монархов. Правда, стоит помнить, что он, в обход западных обыкновений, именовать монархов «братьями» все-таки не стал. Видимо, это казалось пока что не совсем соответствующим действительности. Лишенное и тени панибратства «ваше величество» («котэй хэйка») подходило, в японском понимании, намного больше.
В своем стихотворении Мэйдзи говорил об управлении «с думой о людях». Это утверждение вполне соответствовало представлениям об идеальном дальневосточном монархе. В этом году Японию замучили затяжные дожди. Урожай прошлого года оказался плохим, в этом году виды на него тоже были неважными. 25 августа Мэйдзи распорядился об оказании помощи крестьянам пострадавших районов. Он урезал расходы на содержание двора и даже отказался от пира по случаю своего дня рождения. Его чиновники последовали примеру, отдав в фонд помощи нуждающимся от 10 до 20 процентов своего жалования[74].
В то время как Мэйдзи осуществлял свои представительские функции, правительство тоже не теряло времени даром. Власти прекрасно понимали, что для создания единой страны следовало обеспечить не только вертикальные связи между властью и народом, но и связи горизонтальные – между обычными людьми. Поэтому с самого начала существования нового режима развитию средств связи и транспорта уделялось колоссальное внимание.
Как и многие другие технические новинки, первая телеграфная линия появилась в Иокогаме. Пробная линия длиной всего в 700 м соединила располагавшийся в этом городе правительственный офис и учреждение, занимавшееся портовыми маяками. Это произошло летом, а уже к концу года телеграфная линия связала Иокогаму и Токио. Ее прокладка происходила под руководством английских инженеров. В следующем году телеграммы в Токио можно было посылать уже и из Нагасаки. Вначале основными пользователями телеграфа были государственные учреждения, но постепенно он входит и в повседневную жизнь. Это имело самые неожиданные последствия для бизнеса. Так, например, известен пример купца Симомура Дзэнтаро, который занимался торговлей шелком-сырцом. Он обладал превосходной службой пеших фельдъегерей, которые доставляли ему сведения о ценах в Иокогаме раньше, чем это делали другие. За счет этого он мог проворачивать прибыльные спекулятивные операции. С повсеместным распространением телеграфа такой бизнес попросту перестал существовать.
Все это происходило на фоне ближайшей спутницы всякой революции – инфляции. Новое правительство выпустило бумажные деньги, но особого доверия к ним не было, и ассигнации княжеств продолжали хождение. Смена власти и военные действия вызывали панические настроения. По сравнению со временем рождения Мэйдзи цены выросли в 6,27 раз. Неудивительно, что и в этом году крестьянских волнений было снова много – больше 150. Не пощадила революция и самого Токио. Бывший совсем недавно крупнейшим городом в мире, он потерял 800 тысяч своих жителей. Теперь в Токио проживало всего 500 тысяч человек.
1870 год
3-й год правления Мэйдзи
3 января был обнародован указ об учреждении института агитаторов (сэнкёси). Он назывался «О распространении великого и божественного Пути». Чтобы подчеркнуть его исключительность, указ был составлен на китайском языке. Агитаторам предлагалось разъяснять подданным суть этого Пути, которая заключалась в единении ритуала и управления, в почитании синтоистских божеств и императора. Несколько позднее «великий Путь» был окрещен «великим Учением». Речь шла о создании государственной религии. Агитаторы состояли в штате министерства небесных и земных божеств (т. е. синто). Приверженцы буддизма и конфуцианства пребывали в панике: в будущей Японии им не находилось места, «великое Учение» отвергало их.
В этом году японские торговые корабли стали плавать под тем флагом, который стал официально считаться государственным. Это был красный круг на белом поле. Сочетание белого и красного считалось в синтоизме счастливым. Красное – это очистительная энергия огня и солнца, а белое – сама чистота. Эмблема имела хождение в Японии давно. Она использовалась и в древних придворных церемониях, и в средневековых самурайских гербах. С 1854 года по предложению княжества Сацума флаг стали поднимать на японских торговых кораблях, принадлежащих сёгунату. Теперь же он стал императорским флагом. Императорским и одновременно общенациональным. Частные суда тоже были обязаны ходить под этим флагом.
Круг символизировал солнце, а значит, и богиню Аматэрасу и ее «прямого потомка» – императора Мэйдзи. Решение было вполне естественным – ведь с VIII века государство называло себя «Нихон» – «Присолнечная страна». Однако до правления Мэйдзи Япония не обладала общенациональной символикой, потому что в понятие «государство» входила только политическая элита. Теперь же началось победоносное шествие японского флага – как внутри страны, так и за границей.
Создание государственной символики шло полным ходом. Англичанин Джон Фентон, с прошлого года находившийся в японской армии на должности музыкального инструктора, нашел удивительным, что в стране отсутствует гимн, и высказал мнение о необходимости его создания. Ояма Ивао, уроженец Сацума и командир артиллерийской батареи, предложил анонимное пятистишие, восходящее к знаменитой поэтической антологии «Кокинсю» («Собрание старых и новых песен», 905):
- Государя век
- Тысячи, миллионы лет
- Длится пусть! Пока
- Камешек скалой не стал,
- Мохом не оброс седым!
(Перевод Н. И. Конрада)
Эта здравица пользовалась большой популярностью и при сёгунате, но к императору как таковому она никакого отношения не имела. Под «государем» понималось любое лицо, занимающее высокое положение. Фентон положил эти слова на музыку. В первый раз гимн был исполнен в сентябре, когда Мэйдзи наблюдал за военно-морскими маневрами.
Корзина-каго
Темп жизни убыстрялся. Колесо становилось символом цивилизации. Раньше японцы колесом пользовались мало. Можно припомнить разве что неуклюжие двуколки хэйанских аристократов, влекомые неспешным волом. Но и они вышли из употребления. Знатные люди путешествовали в паланкинах или же в «корзинах» (каго) – подобие кресла-люльки, которую несут два носильщика. Теперь же в городах можно было увидеть велосипеды, экипажи, ландо. Но узкие улицы Токио не годились для гужевого транспорта. Эти улицы, как и проселочные дороги, представляли собой утрамбованную пешеходами землю. Приземистые японские лошадки (европейцы так их и называли – «пони»), которых не было принято подковывать (копыта обували в соломенные «башмаки»), не причиняли им особенного вреда, но тяжелые экипажи мгновенно превращали дороги в месиво. Кроме этого, многие горные дороги были настолько круты, что лошади не могли преодолеть подъемы и спуски. Не говоря уже о том, что и самих лошадей насчитывалось не так много. Намного меньше, чем людей.
Поэтому предложение токийца Идзуми Ёсукэ запрячь в обычную европейскую коляску обычного японского человека выглядело логичным. Он получил лицензию и стал рикшей в 1870 году. В 1871 году рикш в Токио было уже 25 тысяч, а в 1872-м – 50. Они оказались намного маневреннее и дешевле конных экипажей. Теперь пользоваться «такси» могли и сравнительно небогатые люди, которые еще несколько лет тому назад не могли представить себя такими «господами». Средняя скорость рикши составляла около 7 километров в час, за полный рабочий день возница пробегал километров 65–70. Немудрено, что профессия рикши не считалась слишком полезной для здоровья – сердце и легкие часто не выдерживали нагрузки. Человек-экипаж – одно из немногих японских изобретений того времени, которое оказалось востребованным и в Китае, и в других странах Восточной и Юго-Восточной Азии. В самой Японии рикши чрезвычайно быстро получили повсеместное распространение.
То, что сейчас называется «рикшей», японцы именовали «дзин-рикися» – буквально «человек-коляска». Русские переиначили это слово в «дженерикшу». В. Крестовский так описывал их: «Дженерикшами называются в Японии маленькие, ручные, чрезвычайно легкие и изящно сделанные колясочки на двух высоких и тонких колесах, на лежачих рессорах, с откидным верхом, который сделан из непромокаемой (просмоленной) [на самом деле промасленной. – А. М.] толстой бумаги, натянутой на три бамбуковых обруча. Экипажи их снабжены тонкими оглоблями, соединенными между собой перемычкой, в которую возчик на ходу упирается руками и грудью». Автор особо отмечал, что рикши, в отличие от русских извозчиков, никогда не просят «на водку»[75]. Точно так же не было принято давать и «на чай». Эта уникальная особенность японской сферы обслуживания сохраняется до сегодняшнего дня. Высказывавшееся наблюдателями эпохи Мэйдзи опасение, что под влиянием европейских обыкновений официанты и рикши «испортятся», к счастью, не сбылось.
В этом году при Министерстве финансов учредили отдел преобразования метрологической системы. Уже в то время стало понятно, что современная цивилизация основывается на тотальной стандартизации. Она была действительно необходима, ибо даже традиционные японские меры длины и веса несколько отличались друг от друга в зависимости от региона и рода профессиональных занятий. А тут еще в японскую жизнь стали настойчиво проникать английские футы и франко-немецкие метры.
Главой отдела стал Сибусава Эйити (1840–1931), которому предстояло сыграть выдающуюся роль в развитии японской экономики. Однако путь к современной цивилизации поначалу лежал через прошлое. Унификаторы решили сперва привести в единому знаменателю японские меры длины. Они пошли по традиционному пути, полагая, что чем древнее мера, тем она лучше. Однако оказалось, что древнейший эталон длины сяку (сейчас он равняется 30,3 см) отличается от наиболее ходовых в то время образцов[76]. Тогда пришлось смириться с действительностью и взять за образец более распространенный эталон. Но и тогда справиться с проблемой окончательно не удалось: в разных областях жизни стандарты оставались разными – плотники и портные не могли найти общего языка. Жизнь оказалась разнообразнее правительственных идеалов.
Проникновение западных метрических систем также не обеспечивало единообразия. Английские специалисты придерживались своих норм, французы и немцы настаивали на своих. Поэтому японский флот, строившийся под руководством англичан, мерил все на футы, а сухопутные силы, попавшие еще при сёгунате под французское влияние, – на метры.
Перспектива. Закон об обязательном переходе на систему «метр-килограмм» был принят в 1921 году. Однако на деле сосуществование различных метрических систем продолжалось вплоть до окончания Второй мировой войны. Только тогда Япония сделала окончательный выбор в пользу европейской метрической системы. Причем несмотря на то, что в это время влияние американской культуры на Японию было подавляющим.
Открытие Японии означало, что теперь ее дипломаты не могут игнорировать то, что происходит в мире. В июле разразилась франко-прусская война. Японский МИД заявил о своем нейтралитете. Япония стала участвовать в международных делах. Пока что в качестве страны, которая не поддерживает никого.
В августе в Иокогаме стала выходить первая ежедневная газета – «Ёкохама майнити».
1871 год
4-й год правления Мэйдзи
Мэйдзи общался с европейскими монархами и их семьями все больше. Как непосредственно, так и заочно. Вильгельм I счел необходимым уведомить его, что стал германским кайзером. Мэйдзи отправил ему поздравление и два альбома японской живописи. Посетил Японию и великий князь Алексей Александрович, совершавший кругосветное путешествие на корабле «Светлана». Он был всего на два года старше Мэйдзи. Вероятно, это был первый русский, который видел Мэйдзи. Он вывез из Японии коллекцию предметов искусства и разных диковинок, но никаких записей о встрече не оставил[77]. Однако он не забыл сделать пожертвования на православные церкви в Токио и Хакодатэ[78].
Новое правительство стремилось к тому, чтобы Японию поскорее признали в мире страной «цивилизованной». Одним из признаков цивилизованности был современный уголовный кодекс. В соответствии с ним в начале года осудили трех самураев, напавших на англичан в Токио. Двоих приговорили к повешению, третьего – к 10 годам каторжных работ. С этих пор самураев стали судить, как всех остальных, то есть почетного для них харакири самураям больше не полагалось. А быть казненными тем же способом, как и прочие преступники, им не нравилось. В связи с этим нападений на иностранцев стало намного меньше[79]. Самураи боялись не смерти, а смерти на общих основаниях.
Правительство рассчитывало, что принятие кодекса поможет уговорить Англию и Францию убрать свои войска из Иокогамы (из каждой страны там было размещено по тысяче человек), но европейские посланники расценивали требования правительства как назойливые ходатайства, удовлетворять которые совершенно необязательно. Они продолжали утверждать, что жизни иностранцев в Японии по-прежнему грозит опасность.
В конце апреля в Китай отправился полномочный представитель Мэйдзи – Датэ Мунэки. В его задачу входило подписание договора о дружбе. Сначала он настаивал на договоре такого типа, который заключали западные державы с Японией. Только теперь в качестве неравноправной стороны должен был выступить Китай. Однако страны Запада разговаривали с позиции силы, а у Датэ Мунэки единственным аргументом были великояпонские амбиции. 14 июля договор все-таки заключили, но он оказался равноправным. Он предусматривал взаимные права по консульскому суду над своими подданными, свободную торговлю в отведенных для того портах, территориальную целостность и взаимную помощь. Договор мог бы послужить основой для оборонительного союза против Запада, но, как покажут последующие события, этого не случилось.
Этот год можно считать переломным в строительстве новой Японии – на место упраздненных княжеств пришли префектуры, а князья-даймё утратили большую часть своих привилегий. К этому шло давно, ассамблея Сюгиин (наследница Когисё), откликаясь на предложения правительства, постепенно ограничивала независимость княжеств, обязывая их тратить все больше средств на общенациональные нужды, в первую очередь на оборону. Мало кто сомневался в том, что интересы страны требуют большего единства. Ввиду финансовых затруднений и невозможности платить своим самураям рисовые пайки некоторые князья сами подавали прошения об упразднении княжеств и о создании на их месте префектур – так, чтобы государство взяло на себя их финансовые обязательства. Хотя и существовало множество различных мнений относительно будущей судьбы княжеств, это были различия в деталях, почти все сходились на том, что без ликвидации княжеств обойтись невозможно. Вопрос состоял только в том, какая группировка сумеет добиться принятия своего плана. Как и в большинстве подобных случаев, победила позиция юго-западной коалиции, которая, благодаря тесным контактам с придворными аристократами Сандзё Санэтоми и Ивакура Томоми, имела свободный доступ в покои Мэйдзи. Сайго Такамори, его младший брат Цугумити, Окубо Тосимити, Ояма Ивао, Кидо Такаёси, Иноуэ Каору и Ямагата Аритомо подготовили обращение к государю об упразднении княжеств.
14 июля в императорский дворец прибыли главы четырех княжеств, которые сыграли решающую роль в победе над сёгунатом. Правый министр Сандзё Санэтоми огласил перед князьями Сацума, Тёсю, Хидзэн и Тоса указ, в котором говорилось: в соответствии с вашими предложениями княжества упраздняются, а на их месте появляются префектуры, куда назначаются новые губернаторы.
Границы префектур совпадали с границами крупных княжеств, мелкие были объединены. В результате получилось 72 префектуры, три города, приравненных к префектурам (Токио, Киото, Осака), и один округ – Хоккайдо. Выделение Хоккайдо в особую административную единицу вызывалось необходимостью его колонизации – остров представлял собой дикий и малонаселенный край. Чтобы избежать ненужных ассоциаций, за редкими исключениями названия префектур не повторяли названий княжеств. В основном их называли по крупным уездам, располагавшимся на их территории. На должности губернаторов местные уроженцы назначались редко. В дальнейшем количество префектур менялось, в 1888 году их стало столько же, сколько и в настоящее время – 47.
Теперь государство получило полное право на распоряжение землей и княжескими предприятиями: рудниками, заводами, верфями. Правительство приняло на себя часть долговых обязательств княжеств, но зато отныне налоги стали поступать не в пользу князей, а в пользу императора. Правительство получило материальную и финансовую основу, без которой единая страна попросту не могла бы существовать. До этого времени три четверти государственного бюджета обеспечивали поступления с национализированных земель, которые раньше принадлежали сёгунату, а теперь в казну полились средства со всей страны. Прежним князьям вменялось в обязанность жить в столице. В этом отношении новое правительство позаимствовало опыт режима Токугава, державшего князей и их семьи в Эдо в качестве заложников.
Вместе с упразднением княжеств сразу два миллиона самураев и членов их семей стали «безработными» и лишились своих рисовых пайков. Нужно было каким-то образом интегрировать их в новые общественные и имущественные отношения. Задача оказалась непростой. Поскольку веками самураям запрещались любые занятия, кроме военного дела, многие из них оказались не готовы к тому, чтобы кормиться самим. Государство поступило с бывшими князьями и самураями вполне гуманно: оно сохранило им значительную часть их прежних доходов или же рисового пайка, но перевело его в денежное исчисление. При этом можно было получать пенсию ежегодно, а можно было получить выплату сразу за несколько лет, но отказаться при этом от пожизненной пенсии. Правительственные траты на выплату пенсий были огромными, в значительной степени они обеспечивались займами, сделанными в Англии.
Несмотря на определенное сопротивление и недовольство этими историческими реформами, упразднившими феодальную систему хозяйствования и управления, преобразования прошли на удивление спокойно. В отличие от «классических» европейских революций – французской и российской – социальная реконструкция в Японии была произведена не за счет массового истребления правящего слоя, а за счет перераспределения сил внутри элиты.
Прежняя система политической организации привела к тому, что княжества оказались малоспособны к горизонтальной солидарности. Многие князья, безусловно, больше думали о судьбе страны, чем о собственной выгоде. Кроме даймё юго-западных княжеств многие другие князья обращались к императору с петициями, прося зачислить своих вассалов в общенациональную армию. Им было ясно, что раздробленная на уделы страна не в состоянии противостоять Западу. Кроме того, главным в их мировоззрении была верность своему господину. А своим господином они стали считать Мэйдзи. Поэтому любой его указ воспринимался как обязательный к исполнению. У. Гриффис, находившийся на службе у князя Этидзэн, свидетельствует: 1 октября князь собрал «многие сотни своих потомственных вассалов, велел им сменить верность хозяину на патриотизм и в благородном обращении попросил их следовать национальным, а не местным интересам. На следующее утро все, как мне показалось, население города численностью в 40 000 человек высыпало на улицы, чтобы бросить последний взгляд на господина Этидзэн, который покинул свой родовой замок и отправился в Токио, где ему предстояла жизнь частного джентльмена без всякого политического влияния»[80].
Относительно отсутствия политического влияния Гриффис, конечно, несколько преувеличивал: многие даймё продолжали пользоваться значительным авторитетом. Однако нарисованная им картина бесконфликтного отказа от прежних привилегий действительно поражает. Кое-где крестьяне выступили против потери ими своего сюзерена, но ни на какой активный протест они оказались неспособны. Их петиции говорят не столько о любви к князю, сколько о подозрительности по отношению к новому правительству. Они боялись, что теперь воры и грабители получат свободу действий, что у них конфискуют их молодых дочерей, что иностранцы будут заправлять правительством и пить кровь японских женщин[81].
Иными словами: беспокойство крестьян в значительной степени питалось слухами и не имело под собой реальных оснований. А поскольку политика правительства была в целом разумной, то развеять слухи и выбить почву из-под крестьянских выступлений оказалось делом посильным.
Хотя политика правительства была в целом разумной, все равно многие его действия вызывали беспокойство. Курс на репрессии по отношению к буддизму вызывал ощутимое недовольство. Простые люди трактовали его как курс на христианизацию. В марте крестьянские волнения разразились в Микава. Крестьяне посчитали, что в правительственных учреждениях «засел Христос». Завидев чиновника, они кричали: «А вот и Христос пожаловал!» – и убивали его[82].
Недовольство вызывали и меры, направленные на приведение всего населения к общему знаменателю. Теперь настала очередь париев – «эта», или «сэммин» («подлый люд»). Они жили деревнями, напоминающими резервации. Начиная с августа этого года они тоже стали «простым людом» («хэймин»). Многим это не нравилось. Привычка считать, что есть люди, которые по определению «ниже» тебя, въелась в кожу и в сердце. Однако правительство понимало: только в том случае, если население придет в состоянии гомогенности, из него можно будет слепить «нацию».
Перспектива. Парии стали по закону полноправными подданными, однако сила традиции в японском обществе настолько велика, что и сейчас их потомки подвергаются серьезной дискриминации на бытовом уровне.
Революция и гражданская война принесли крестьянам не только немало беспокойств и бед, но и освобождение от многих прежних ограничений. Им разрешили торговать рисом и сажать на свои поля то, что они сами посчитают нужным. Теперь любой простолюдин имел фамилию (раньше – только имя), мог носить любую понравившуюся ему одежду и причесываться в соответствии со своими вкусами. Самураям тоже позволили самим определять свой облик и заниматься торговлей, сельским хозяйством и ремеслом. Браки между простолюдинами и военными также были разрешены.
Японские крестьяне
В сентябре Мэйдзи издал указ, в котором говорилось: традиционные придворные одежды, основой для которых послужили одеяния танского Китая, «производят впечатление слабости». Император Мэйдзи напоминал своим придворным, что в глубокой древности император был верховным главнокомандующим, а потому в нынешние времена и ему самому следует выглядеть по-другому. Он предупреждал: скоро вы увидите меня изменившимся. Одновременно он призывал своих подданных одеваться на заграничный манер.
Отмена ограничений на одежду и прически означала настоящий переворот в сознании. Теперь даже крестьяне могли одеваться в шелк, что раньше было им категорически запрещено. Самураям же разрешалось отказаться от бритого лба и косички (такая прическа называлась тёнмагэ). Парикмахеры зарабатывали хорошие деньги. Фотографы тоже – каждый хотел запечатлеть свой уходящий в прошлое самурайский облик на память потомкам. Не остались в стороне от этого бума и шляпники – многие бывшие самураи стеснялись своей непривычной внешности и прикрывались шляпами.
В народе получили распространение шуточные куплеты.
«Постучишь по выбритому лбу – услышишь музыку прежних времен».
«Постучишь по голове со свободно ниспадающими волосами – услышишь музыку реставрации императорской власти» (имелось в виду, что такую прическу носили многие ронины, выступавшие за восстановление власти императора).
«Постучишь по подстриженной голове – услышишь музыку цивилизации».
«Реформа причесок» не затронула, пожалуй, только буддийских монахов, которые, несмотря ни на что, по-прежнему продолжали бриться наголо.
Когда Петр I проводил первую российскую модернизацию, он велел брить бороды. В Японии же, наоборот, многие мужчины, желая показать свою «прогрессивность», обзавелись растительностью на лице. Раньше это позволялось лишь убеленным сединами старикам, теперь борода и усы служили признаком «европейскости».
Новая форма одежды сочетала в себе элементы европейского и японского костюма. Можно было увидеть щеголя, у которого на сюртуке между лопатками красовался фамильный герб, как если бы это была традиционная куртка хаори. Фетровая шляпа спокойно сочеталась с кимоно. Скроенная на европейскую фигуру одежда зачастую сидела на японцах мешковато – брючины и рукава выходили длинны. Но правительство распорядилось, что фрак и цилиндр являются обязательной «униформой», в которой чиновникам предписывалось совершать новогодние визиты. В присутственных местах теперь нужно было носить европейскую одежду и по будням. Помимо соображений моды, это было обусловлено тем, что отныне идеалом становился динамизм, а кимоно плохо соответствовало этой цели.
Вот как несколько лет назад характеризовал японскую одежду И. А. Гончаров: «Глядя на фигуру стоящего в полной форме японца, с несколько поникшей головой, в этой мантии, с коробочкой на лбу и в бесконечных панталонах, поневоле подумаешь, что какой-нибудь проказник когда-то задал себе задачу одеть человека как можно неудобнее, чтоб ему нельзя было не только ходить и бегать, но даже шевелиться. Японцы так и одеты: шевелиться в этой одежде мудрено. Она выдумана затем, чтобы сидеть и важничать в ней. И когда видишь японцев, сидящих на пятках, то скажешь только, что эта вся амуниция как нельзя лучше пригнана к сидячему положению и что тогда она не лишена своего рода величавости и даже красива. Эти куски богатой шелковой материи, волнами обильно обвивающие тело, прекрасно драпируются около ленивой живой массы, сохраняющей важность и неподвижность статуи»[83].
Перспектива. Большинство европейцев находило, что национальная одежда больше японцам к лицу. В 1878 году англичанка Изабелла Бёрд совершала путешествие по Японии с целью поправки здоровья. Она не нашла японский климат подходящим для лечения своих недугов, но Япония и ее обитатели произвели на нее в целом благоприятное впечатление. Ей тоже не показалось, что западный костюм красит японца. Во-первых, отказ от гэта (сандалии на деревянных подставочках) сделал японцев еще ниже ростом. Во-вторых, японская одежда имела свободный крой, а это, по ее мнению, было хорошо для их худых фигур, ибо делало их «размернее» и скрывало «недостатки» конституции. Действительно, японцы того времени не отличались дородством – ведь в традиционной диете животных жиров практически не содержалось.
В. Крестовский, побывавший в Японии в 1880–1881 годах, был согласен с англичанкой: «…у мужчин, особенно у молодых, нередко встречается смешение японских принадлежностей с европейскими, и не могу сказать, чтобы было особенно красиво, когда на каком-нибудь одном субъекте надеты киримоны (кимоно. – А. М.) и английская пробковая каска (а то еще цилиндр или вульгарный котелок), а на другом – жакет с крахмальной сорочкой и японские панталоны. То же самое и относительно обуви:…американские ботинки при голых икрах»[84].
С отменой княжеств к крестьянам пришла и свобода перемещения. Отходничество и паломничество получили достаточно широкое распространение еще при Токугава, но каждая отлучка требовала письменного разрешения, путешествия с семьей были запрещены, на дорогах стояли контрольно-пропускные пункты – заставы. Теперь – во всяком случае, с точки зрения закона – крестьянин мог отправиться куда ему заблагорассудится, наняться куда захочет или куда его примут.
Крестьяне получили много прав, но в это время они не могли и помыслить об участии в политической жизни, зато их дети станут деятельнее.
Мэйдзи, разумеется, не знал, что в этом году в крошечном городке Тоса-Накамура на острове Сикоку родился мальчик по имени Котоку Сюсуй. Мэйдзи узнает о нем только через 40 лет, когда Котоку приговорят к смертной казни по обвинению в покушении на жизнь императора.
Новое правительство – новые деньги. В мае в оборот поступили иены. На построенном в Осака монетном дворе, на английском оборудовании начали чеканить «всего» 14 видов золотых, серебряных и медных монет. При сёгунате же в обращении находилось более полутора тысяч денежных знаков! Подавляющее большинство из них, естественно, имели хождение только на очень ограниченной территории. С введением иены запутаннейшая денежная система сёгуната ушла в прошлое, деньги стали не разъединять страну, а объединять ее.
В Восточной Азии тогда господствовал серебряный стандарт, международные сделки обсчитывались в серебряных мексиканских долларах. Этому всячески способствовала Англия с ее золотым стандартом. Однако Япония стремилась заимствовать только самое лучшее и, несмотря на противодействие Англии, ввела у себя золотой стандарт. Япония не имела реальных возможностей для его поддержания, но заслуживает уважения амбициозность правительства.
Вместе с ликвидацией княжеств была создана и новая структура управления, которая больше подходила для централизованного государства. О реформе чиновничьего аппарата, разработанной Кидо Такаёси, было объявлено 29 июля. Дадзёкан состоял теперь из трех палат: Сёин (Центральная), Саин (Левая) и Уин (Правая). Центральная палата напрямую «подчинялась» Мэйдзи. На практике это означало, что он присутствовал на ее совещаниях, где решались важнейшие стратегические вопросы. Однако голоса он не подавал никогда.
Гото Сёдзиро
В Центральной палате были предусмотрены должности главного министра (ее занимал Сандзё Санэтоми, 34 года, аристократ), левого министра (пост остался вакантным), правого министра (Ивакура Томоми, 46 лет, аристократ), советников-санги (Кидо Такаёси, 38 лет, уроженец Тёсю; Сайго Такамори, 44 года, Сацума; Итагаки Тайсукэ, 34 года, Тоса; Окума Сигэнобу, 33 года, Хидзэн). Названия всех этих должностей имелись в штатном расписании двора еще в VIII веке.
Правая палата была исполнительным органом – правительством в современном понимании этого термина. В ее состав входили министры и их заместители. Министерств было учреждено девять: небесных и земных божеств, иностранных дел, финансов, обороны, образования, промышленности, юстиции, императорского двора и Министерство освоения Хоккайдо.
Левая палата являлась органом для разработки законов, ее председатель являлся одновременно советником-санги. На пост председателя Мэйдзи назначил Гото Сёдзиро (33 года, Тоса), заместителем стал Это Симпэй (37 лет, Сацума). В работе этой палаты также принимали участие министры и их заместители, то есть она отличалась от Правой палаты функциями, но не составом. В этом следует видеть явное желание сократить количество людей, причастных к принятию решений. За полной ненадобностью палату упразднили всего через четыре года. Идея разделения ветвей власти осталась в романтическом, но недалеком прошлом.
Большинство людей из этого состава правительства сыграли выдающуюся роль в последующих событиях, связанных с политикой, экономикой и культурой. Хотя княжества и сословия были отменены, происхождение того или иного человека продолжало иметь огромное значение. В составе нового правительства бывшие самураи доминировали над аристократами, а среди княжеств наибольшим весом обладали выходцы из Сацума и Тёсю, хотя были представлены также Тоса и Хидзэн. Но не бывшими князьями, а низкоранговыми самураями. Однако и они тоже рассматривали подведомственные им органы власти в качестве «владений» своих землячеств. Обсуждение бюджета страны часто превращалось в обмен обвинениями в недооценке «исторической» роли того или иного землячества.
В самом начале административного строительства в окружении Мэйдзи были представлены высшие придворные и князья антитокугавской коалиции. Летом 1868 года в должности старших советников (гидзё) находилось 5 принцев, 12 аристократов и 13 князей (или же их близких родственников). Должность младших советников занимали 43 высокоранговых аристократа, 6 низкоранговых, 53 самурая. В новом правительстве не было ни одного принца, количество аристократов также резко сократилось, князей не стало совсем. Иными словами, «благородные» не выдержали конкуренции с «худородными». Проводить реформы, ломать устоявшийся порядок могли только они.
Однако японское общество по-прежнему относилось с большим уважением к наследственному статусу и потому не могло рассматривать новый состав правительства как полностью легитимный. Особа императора, от имени и во имя которого проводились реформы, придавала правительству необходимую легитимность, позволяла всей административной конструкции сохранять равновесие и вес.
Основу правительства составляли низкоранговые самураи, которые, в отличие от аристократов и князей, провели свое детство в играх и упражнениях на открытом воздухе. У Ито Хиробуми был немыслимо большой дня изнеженного обитателя дворца размер ноги, поскольку все детство его заставляли бегать босиком. Члены нового правительства были физически крепки, и большинство из них прожило долгую жизнь, несмотря на то что многие из них вели не самый здоровый образ жизни – увлекались алкоголем и табаком. Обращает на себя внимание и молодость (в особенности по японским стандартам!) правительства, которому предстояло создавать новую Японию. Только граничащая с дерзостью смелость, кипящая энергия, необремененность грузом традиций и прожитых лет могли позволить этим людям на протяжении жизни одного поколения сделать из униженной Западом страны державу, с которой пришлось считаться всем. Правда, как покажут последующие события, многим из молодых реформаторов пришлось поплатиться за это жизнью. Они не были подвержены болезням, но это не могло уберечь их от покушений террористов.
Засилие землячеств с юго-запада в верхнем эшелоне управления несколько компенсировалось тем, что основу бюрократического аппарата на среднем уровне составляли выходцы из Токио и Сидзуока. Это были самураи – бывшие вассалы Токугава. Именно они обладали наибольшим опытом бюрократической работы. Руководящие должности им не доверяли, но именно они оказались наиболее компетентны в реализации решений, принятых наверху. Число чиновников стремительно возрастало. Если в 1868 году центральный чиновничий аппарат составлял всего 307 человек, то в 1872-м – уже более 4500.
Японцы привыкли познавать внешний мир через книги. Мало путешествуя за границу, они тем не менее прекрасно знали китайскую классику. Сейчас настало время для знакомства с Западом посредством книг. В стране один за другим издавались переводы с западных языков. Причем поначалу наибольшей популярностью пользовались не детективы и не романы, а книги познавательного свойства. В этом году увидела свет книга Самуэля Смайлса «Self-Help» («Самопомощь»). В этой книге были собраны биографии тех людей, которые сумели «сделать себя». Книга разошлась тиражом в миллион экземпляров! Особенной популярностью пользовалось жизнеописание Бенджамина Франклина. Книга Смайлса начиналась его знаменитым изречением: «Небо помогает тому, кто помогает сам себе».
Мэйдзи тоже прочел книгу Смайлса. Он считал, что Небо помогает тем, кто чтит своих предков. В этом году во дворце появилось святилище Корэйдэн. Считалось, что в нем пребывают души более 2200 предков действующего императора – императоров, императриц, наложниц и других членов императорской семьи.
Миякава Кодзан. Портрет Бенджамина Франклина на соуснике (1882 г.) Японцы были трудолюбивы и без всякой протестантской этики, которая утверждает, что труд – дело богоугодное. Однако, в отличие от Запада, для обоснования трудолюбия были выбраны другие основания. Японцы полагали, что лень и отсутствие движения ведут к застою жизненной энергии ки (кит. ци), болезням и смерти[85]. Таким образом, у японцев отсутствовала типичная для «отсталых» стран проблема, где идеалом времяпрепровождения является праздность, которая и тормозит «модернизацию». Авторитет Запада еще больше подхлестывал желание японцев трудиться и еще раз трудиться. Но трудиться не только для достижения собственного достатка, но и для блага страны. На фарфоровом соуснике поверх изображения Франклина в японском (!) одеянии, написано: «Франклин. Родился 18 января 1706, умер 17 апреля 1790. Известный государственный деятель, который горячо любил свою страну, Соединенные Штаты Америки, и преуспел в науках».
В этом году Мэйдзи окончательно стал полноправным правителем, ибо в 11-й луне была проведена третья, заключительная часть интронизации – Дайдзёсай (Великий праздник урожая). Этот ритуал последнюю тысячу лет неизменно проводился в Киото. Поэтому объявление о том, что на сей раз местом ритуала выбран Токио, возмутило многих. Стало ясно, что Мэйдзи останется в Токио до конца своих дней.
Дайдзёсай – это разновидность ежегодного праздника урожая. Однако ритуал Дайдзёсай отправлялся только в начале нового правления. Японского правителя породило сельскохозяйственное общество рисосеятелей.
Для того чтобы провести Дайдзёсай не в Киото, а в Токио, пришлось решить немало технических проблем. Предназначаемый для вкушения императором рис доставлялся раньше из двух провинций, расположенных неподалеку от Киото. Теперь с помощью гадания определили, что «священным полям» надлежит быть поблизости от Токио. Сам ритуал проводился на территории императорского дворца, где построили три павильона. Как и было заведено, ритуал проводился глубокой ночью при свете факелов. Как и было заведено, император вкусил священный рис вместе с божествами и стал одним из них. Вместе с тем и этого ритуала тоже коснулись нововведения.
Перед павильонами были выставлены различные продукты питания, полученные от частных жертвователей. Они предназначались как божествам, так и самому императору. Формула единения между императором и его подданными приобретала реальное «продуктовое» наполнение. После окончания всех церемоний для членов иностранных миссий был устроен пир, чего, естественно, тоже никогда не случалось.
Провинциальных чиновников угощали от имени Мэйдзи в местных офисах. Однако ни на одном из этих пиров Мэйдзи сам не присутствовал. На пиру с иностранцами заместитель министра иностранных дел Соэдзима Танэтоми выразил надежду, что запас добродетельности, полученный Мэйдзи в результате успешного исполнения ритуала, непременно достигнет правителей тех стран, представители которых собрались здесь сегодня[86]. Если Мэйдзи действительно обладал такой «дистанционной» харизмой, то, разумеется, он мог и не присутствовать на вульгарном банкете.
Каноны императорского поведения заставляли императора учиться и еще раз учиться. Харуко и ее свите было также позволено присутствовать на лекциях, которые читались для Мэйдзи. Традиционная политическая доктрина рассматривает правителя как культурного героя (покровителя поэзии, каллиграфии, словесности). Каждый месяц Мэйдзи выслушивал шесть лекций по учению Конфуция и еще шесть – по историческим японским хроникам. Чуть позже в программу включили средневековое сочинение Китабатакэ Тикафуса «Дзинно сётоки» («Записи о прямом и божественном императорском наследовании»). В этой книге обосновывается, в частности, уникальность исторического опыта Японии: в Индии и Китае неоднократно случались смены правящей династии, а вот в Японии этого не случалось никогда. По крайней мере со времен Китабатакэ японцы стали гордиться не столько обширностью своей территории, сколько тем, что их правящая династия не знает перерыва, а сами они живут там же, где жили их предки. Да и занимаются тем же самым. Пространство в таком понимании ценно не столько возможностью приумножения – тем, что его можно расширить за счет завоеваний, сколько счастьем сохранения уже имеющегося, возможностью обихаживать это пространство.
В свете высказанного замечания относительно хронологического кода японской культуры замечательно то, что в числе лекторов Мэйдзи был и потомственный ученый Хирата Нобутанэ, правнук знаменитого Хирата Ацутанэ (1776–1843), который принадлежал к синтоистским «почвенникам» и с особым жаром обосновывал божественную природу Японии. Почвенники – это приверженцы «отечественного учения» («кокугаку»). Они превозносили ту Японию, которая якобы существовала до начала материкового влияния – Японию синтоистскую, добуддийскую и доконфуцианскую. В период Токугава «отечественное учение» было в японской мысли периферийным, но при Мэйдзи оно оказалось по-настоящему востребованным. Разумеется, не в полном объеме. Если его антибуддийская составляющая эксплуатировалась весьма активно, то антиконфуцианский заряд получил ограниченное применение. Как показало будущее развитие японской государственности, она не смогла обойтись без китайских социологических построений.
С июля основным наставником Мэйдзи стал Мотода Накадзанэ (1818–1891), ученый-неоконфуцианец из Кумамото. Основываясь на классических текстах, он доказывал необходимость присутствия Мэйдзи при обсуждении важнейших государственных дел. Кроме того, он настаивал на большей открытости политической элиты, доступ в которую должен быть обеспечен благодаря способностям, а не рождению. Мэйдзи действительно присутствовал на большинстве совещаний, но его мнение остается для нас загадкой. Его роль заключалась не в том, чтобы иметь мнение, а в том, чтобы освящать любое решение своим присутствием. Что до второго пункта рассуждений Мотода, то следует отметить: несмотря на все ограничения, в правление Мэйдзи для вертикальной мобильности открылись такие возможности, каких никогда не существовало в японской истории.
Мотода был интеллектуальным наставником императора в течение 30 лет – вплоть до своей смерти. Решительно отказываясь от традиционной концепции созерцательности и неучастия в делах суетного мира (уединенная жизнь в горах была идеалом мудреца), он говорил о неразрывности мысли и ее практического воплощения. Мотода был одним из тех людей из ближайшего окружения императора, кто неустанно подчеркивал необходимость учиться у Запада естественным наукам. В то же самое время он считал, что в области морали Японии учиться нечему, следует лишь твердо придерживаться заветов Конфуция и Мэн-цзы. Таким образом, Мотода помог сформулировать едва ли не главный принцип правления Мэйдзи: Запад важен для Японии преимущественно как источник для развития естественных наук и техники; душа же народа должна оставаться при этом японской. Впервые подобные идеи были высказаны ученым Сакума Сёдзан (1811–1864) в последние годы существования сёгуната. Именно он говорил о необходимости «восточной морали и западной науки» – положение, которое в правление Мэйдзи было сформулировано как «японский дух, западное знание» («вакон ёсай»).
Существенная уступка западным способам воспитания монарха заключалась в занятиях верховой ездой. Вряд ли киотосские аристократы, привыкшие к малоподвижному образу государя, могли одобрить такие неподобающие императорскому статусу нововведения. А вот в Токио Мэйдзи позволялось упражняться по крайней мере шесть раз в месяц. Некоторые придворные ворчали, что лучше бы император уделял больше времени книгам. Мэйдзи прожил дольше многих своих предшественников. Отчасти это объясняется тем, что в отличие от них он упражнял свое тело.
Эти перемены вызвали неподдельный восторг Сайго Такамори, полагавшего, что теперь страна получит «динамичного» государя, способного к решительным действиям. Особенно радовало его то обстоятельство, что Мэйдзи проводит свое время не на женской половине дворца, а в своем рабочем кабинете и на плацу.
В этом году Мэйдзи приступил к изучению немецкого языка. Выбор именно немецкого был продиктован тем, что японская элита ощущала наибольшее родство с Пруссией. Недаром впоследствии при составлении японской конституции именно Пруссия была взята за образец. Однако занятия иностранным языком вскоре пришлось оставить. Вероятно, потому, что император оказался не слишком способен к языкам. Так или иначе, в отношении иностранных языков он получил вполне традиционное образование. То есть он говорил только по-японски и умел читать по-китайски.
Нововведения стали возможны лишь потому, что в этом году состав камергеров Мэйдзи претерпел решительные изменения. Если раньше непосредственный доступ к императору имели представители лишь аристократических фамилий, то теперь основу его окружения составляли потомки самураев. В их непосредственную обязанность входило образование Мэйдзи, доклад о текущих делах и его физическая подготовка. В женскую часть двора также ввели дочерей самураев.
Уже тогда пристрастие Мэйдзи к алкоголю вызывало тревогу. В Японии каждое ритуальное или же церемониальное действо сопровождается возлияниями. Поскольку император был естественным и главным участником всех мероприятий такого рода, то повод для винопития представлялся каждый день. Напомним, что его отец Комэй тоже страдал излишним пристрастием к алкоголю. Сначала Мэйдзи увлекался японским сакэ, потом пришла очередь французских вин и шампанского. Утверждали, что император мог выпить за вечер две бутылки шампанского. Бывало, что после обильных возлияний он не был в состоянии удерживать свое тело в вертикальном положении. Однако все очевидцы единодушно отмечали: никакого похмелья у императора не бывало – каждое утро он вставал с ясной головой и принимался за дела.
Тем не менее супруга Мэйдзи, Харуко, сложила стихотворение, где она высказала беспокойство по поводу вредной привычки императора:
- Когда весной расцветают цветы,
- Когда осенью пламенеют клены,
- Надеюсь: сохранишь
- Ты умеренность,
- Чарку подъемля.
Вместе с западными алкогольными напитками в жизнь Мэйдзи постепенно входила и европейская еда. В конце года он внял рекомендациям врачей и попробовал молоко. С этого же времени на дворцовой кухне стали готовить говядину и даже баранину. Мэйдзи как бы говорил своим подданным: я разрешаю вам европейскую кухню. И не только разрешаю, но и призываю.
Придворная жизнь менялась достаточно быстро, но многие обыкновения оставались прежними. Придворные музицировали, сочиняли стихи. У Мэйдзи одна за другой стали появляться наложницы. Это была совершенно обычная практика. Харуко оказалась бесплодна. Наложницам было, как правило, меньше двадцати лет. От пяти из них у Мэйдзи родилось 15 детей. Выжило только пятеро. Все они считались детьми Харуко.
Мэйдзи привыкал к мясной пище вместе со своей страной. С самого начала «новой эпохи» Фукудзава Юкити и другие западники ратовали за то, чтобы японцы ели побольше мяса. В понимании Фукудзава мясо было способно сделать японцев сильнее и выносливее. Однако поначалу многие японцы смотрели на европейцев, «пожирающих» мясо, с неприкрытым отвращением. Князья-даймё, когда их проносили мимо мясной лавки, приказывали поднять свой паланкин повыше[87]. Но французские военные инструкторы, работавшие при последнем сёгуне Ёсинобу, жаловались, что японским солдатам не под силу управляться с современной амуницией, и требовали улучшить их рацион. В то же самое время непривычность японцев к мясной пище нравилась христианским проповедникам: они находили, что японцам легко соблюдать пост.
В этом году писатель Канагаки Робун (1829–1894) опубликовал книгу «Агуранабэ» («Сидя у кастрюли»), где он устами своего героя заявлял: «Мы должны быть весьма благодарны за то, что мы – ввиду того, что Япония неуклонно приближается к цивилизации – можем есть мясо. Разумеется, есть еще неотесанные мужланы, которые не желают избавиться от своих варварских предрассудков и настаивают на том, что употребление мяса оскверняет настолько, что ты уже не можешь поклоняться буддам и божествам».
Мясо появлялось на столах состоятельных горожан все чаще, оно сделалось признаком «цивилизованной жизни». Газеты, со столь присущей средствам массовой информации страстью к преувеличениями, утверждали, что мясоедение распространяется не со скоростью неспешной поступи коровы, а со скоростью полета пушечного ядра.
Япония столкнулась с проблемой модернизации. Нужно было сделать так, чтобы страна в кратчайшее время стала конкурентоспособной. Беда состояла в том, что поборники сильной Японии не совсем представляли себе, с кем им предстоит конкурировать. Ведь почти никто из членов правительства никогда не покидал пределов Японского архипелага. И тогда было решено отправить на Запад посольство.
Ито Хиробуми, который занимал должность заместителя министра промышленности, разослал письма высокопоставленным чиновникам, предлагая отправить в Европу и Соединенные Штаты представительную миссию для знакомства с государственным устройством, внешней политикой, военной организацией, торговлей и таможенными установлениями на Западе. Он полагал, что лучшее знание этих реалий поможет японцам пересмотреть неравноправные договоры, в которых указывалось: процесс их пересмотра может начаться 1 июля 1872 года.
Идея посольства получила одобрение. Предполагалось, что миссия вернется в Японию через 10 месяцев. Посольство вышло весьма представительным – за океан отправились многие ведущие члены правительства. В это время правительство не представляло собой команды единомышленников. Члены посольства опасались, что в их отсутствие могут быть предприняты какие-нибудь решительные действия, с которыми они не согласятся. Поэтому за три дня до отплытия, 9 ноября, Ивакура Томоми (от имени командированных за океан) и Сайго Такамори (от имени остававшихся на родине членов правительства) подписали договор. Он состоял из 12 пунктов. Правительство и миссия обязывались постоянно обмениваться информацией. Правительство обещало не проводить серьезных реформ. Взаимное недоверие между различными фракциями было настолько велико, что соглашение более всего напоминало договор между двумя странами, которые находятся не в слишком дружественных отношениях.
Руководство миссии Ивакура. Слева направо: Кидо Такаёси, Ямагути Наоёси, Ивакура Томоми, Ито Хиробуми, Окубо Тосимити
12 ноября миссия отплыла в Сан-Франциско на американском пароходе с непатриотичным названием «Америка». Кораблей, которые переплыли бы великий Тихий океан, у Японской империи по-прежнему не было.
Миссию возглавлял министр иностранных дел Ивакура Томоми. Его заместителями были назначены государственный советник (санги) Кидо Такаёси, министр финансов Окубо Тосимити, заместитель министра промышленности Ито Хиробуми и Ямагути Наоёси из Министерства иностранных дел. В состав миссии вошло 48 полноправных членов и 59 студентов, включая пятерых дочерей самураев – девушек в возрасте от 8 до 15 лет. За исключением Ито Хиробуми, все они покидали пределы родины впервые в жизни.
В Сан-Франциско миссию ожидал превосходный прием. В то время Америка по сравнению с Англией или Францией считалась страной «отсталой», и потому желание японцев познакомиться с Америкой и поучиться именно у нее наполняло сердца американцев гордостью. На торжественном приеме в «Гранд-отеле» собралось около 300 представителей американской политической элиты. После окончания ужина Ито Хиробуми произнес речь. В ней он утверждал: Япония полностью покончила с феодализмом «без единого выстрела, не пролив ни одной капли крови», что является уникальным случаем в мировой истории. Это было сильным преувеличением, ибо к этому времени жертвами гражданской войны стали уже тысячи человек. В ближайшие годы их число значительно возрастет. Однако создание нового «японского мифа» уже началось – Ито Хиробуми нужно было доказывать миру и себе самому уникальность Японии.
Поскольку залу гостиницы украшали флаги Японии и Америки, Ито произнес несколько патетических слов о японском государственном флаге: «Красный круг на нашем государственном флаге – это не сургучная печать, которая „запечатывает“ нашу империю, это символ, который предвещает вхождение страны в мировое содружество цивилизованных государств, благородный символ восхода диска утреннего солнца над линией горизонта».
Ито Хиробуми имел в виду, что миссии, отправляемые ранее сёгунатом в Европу и Америку, выступали под флагом совсем другой, закрытой страны, выехать из которой можно было только преступив закон. Члены посольства делали все возможное, чтобы представить Японию на Западе как современную и цивилизованную страну. В отличие от первых посольств сёгуната они неизменно появлялись на людях в костюмах с галстуками и в цилиндрах. И только Ивакура Томоми своим традиционным одеянием напоминал: мы приехали из Японии.
Члены миссии были введены в заблуждение теплым приемом и попытались начать разговор о пересмотре договоров с Америкой. На что им было твердо указано, что у Ивакура Томоми отсутствуют документы, дающие ему полномочия на такие переговоры. Окубо и Ито срочно вернулись в Токио, чтобы выправить документы, подтверждающие его полномочия.
1872 год
5-й год правления Мэйдзи
Документы, подтверждающие полномочия миссии, доставили в Америку. Однако оказалось, что Окубо и Ито напрасно пересекали Тихий океан – доброжелательность американских чиновников оказалась всего лишь чертой их улыбчивого национального характера, в деле они оказались людьми предельно жесткими. Американцы, находясь в Америке, стали требовать права на свободное передвижение американцев внутри Японии. Ивакура отвечал: тогда дайте нам послабления в таможенных тарифах. И тут японцы с ужасом осознали, что, если они подпишут такой договор с Америкой, любой другой иностранец немедленно получит точно такие же права, ибо в типовых договорах с другими странами был прописан режим наибольшего благоприятствования. Иными словами: если одна страна получает какие-то привилегии, то другие получают их автоматически. При этом, согласно заключенным договорам, сама Япония режимом наибольшего благоприятствования не пользовалась. Получалось, что заключи Япония договор в Вашингтоне, таможенные поблажки со стороны Америки не распространятся на другие страны.
Японцы чувствовали себя обманутыми, но делать было нечего, и Ивакура счел за благо прервать переговоры. Кидо Такаёси признался в своем дневнике, что он едва сдерживал слезы. Японцы еще раз убедились в том, что попали в юридическую ловушку, выбраться из которой им будет совсем непросто. Против этого существовало только одно средство – чтобы тебя стали бояться.
Поездка в Японию Окубо Тосимити и Ито Хиробуми оказалась бесполезной и в другом отношении. Миссии Ивакура срочно понадобилась фотография Мэйдзи. На Западе практиковался обмен изображениями монархов и глав государств, членам миссии нужно было отвечать подарком на подарок.
Ретроспектива. На изображения императоров традиционно налагался запрет. Как и в других культурных традициях, японский государь считался «живым богом». Поскольку в синто отсутствуют антропоморфные изображения божеств, то и императоров тоже не было принято изображать. Редкие портреты императоров всегда делались только после того, как они отреклись от трона и приняли монашеский постриг, что было нормальной практикой японского средневековья.
Такие изображения помещались в буддийских храмах, которые имели непосредственные связи с императорским домом. Отрекшийся от трона император мог жертвовать свой портрет основанному им храму. Такие сведения имеются, в частности, относительно Гоцутимикадо (1442–1500)[88]. Эти храмы были фактически закрыты для паломников. Сами же изображения, выполненные родственниками (родственницами) императора, предъявлялись членам семьи покойного императора во время поминальных служб. Это портреты (часто посмертные) выполнялись родными императора, поскольку обычным «художникам» смотреть на императора не полагалось. Так, например, портрет Гомидзуноо (правил 1611–1629, годы жизни 1596–1680) был выполнен в 1664 году художником Кано Танъю, но лицо нарисовал сын Гомидзуноо – Гёдзё, поскольку Танъю не допустили до экс-императора.
Таким образом, с отречением от престола экс-император освобождался от некоторых ограничений, которые накладывал на него его прежний пост. От некоторых, но отнюдь не ото всех. Именно в этом русле и следует рассматривать императорскую иконографию – император предстает не столько как государственный деятель, сколько как набожный последователь учения Будды. Изображения императоров были выведены из идеологического ряда и не могли быть использованы в качестве одной из составляющих «общенациональной» идеологии.
Заказ миссии Ивакура на фотографию Мэйдзи двор принял к исполнению. В мае Утида Куити сфотографировал Мэйдзи. Это была его первая фотография в жизни.
Однако члены миссии были настолько разочарованы полученным изображением, что так и не решились дарить его. Придворные одеяния императора не соответствовали нынешнему «мужественному» и «цивилизованному» времени. Традиционное обличье императора мало подходило для того, чтобы внушать европейцам чувство уважения и трепета. Юное безусое лицо императора Мэйдзи с подбритыми и подрисованными бровями казалось европейцам «женственным». Ниспадающие одежды, не предназначенная для пешего передвижения обувь «на платформе», длинные волосы, забранные в нечто напоминающее пучок, не могли никого устрашить.
Госин. Портрет экс-императора Ханадзоно (1338)
Фотография императора Мэйдзи в традиционном облачении
Утида Куити
Летом миссия покинула Бостон и взяла курс на Европу, где она посетила Англию, Францию, Бельгию, Голландию, Германию, Россию, Данию, Швецию, Италию, Австро-Венгрию и Швейцарию. Ивакура и его коллеги посещали торговые палаты, государственные учреждения, доки, фабрики, школы, тюрьмы, музеи, балы, наблюдали за военными маневрами, встречались со множеством высокопоставленных деятелей. Но теперь стало ясно, что пересмотр договоров откладывается в долгий ящик, и серьезных переговоров члены миссии больше не проводили, используя поездку прежде всего для сбора информации.
Придворный историограф Кумэ Кунитакэ (1839–1931) вел подробнейшую запись того, что имели возможность наблюдать члены миссии. Его дневник известен под длинным названием – «Отчет о том, что увидела специальная полномочная миссия, путешествуя по Америке и Европе» (опубликован в 1878 г.). В отчет не вошло изложение хода дипломатических переговоров. Зато книга стала поучительным описанием увиденного, своеобразным путеводителем по странам Запада. Возможно, самый главный вывод книги был таков: Европа и Америка стали такими могущественными сравнительно недавно, этого удалось достичь благодаря развитию науки и образования, а потому Япония – если, конечно, сильно постараться – имеет возможность догнать Запад. Вывод звучал оптимистически. Кумэ получил за свою работу премию в размере 500 иен.
Дипломатические переговоры с западными странами закончились провалом, но информация, которую получили члены делегации, была поистине бесценной. Стало ясно, какой огромный путь предстоит пройти Японии, прежде чем к ней начнут относиться серьезно и примут в клуб мировых держав. Население архипелага должно было твердо усвоить принципы современного общества: время – это деньги, промышленность важнее сельского хозяйства, конкуренция и торговля – двигатели прогресса, фабриковать дешевые товары выгоднее, чем производить предметы роскоши. Эти азбучные истины индустриального общества в корне противоречили привычным установкам общества самурайско-сельскохозяйственного. Многим членам миссии стало казаться, что необходимо избавиться от всего традиционного: от своего прошлого, обычаев, конфуцианства, культуры. У членов миссии на устах был только один лозунг: «Даешь западную цивилизацию и западное просвещение!» («Буммэй кайка!»).
Кумэ Кунитакэ
Стало также ясно, с кого следует брать пример. Труд Кумэ Кунитакэ состоял из 100 свитков. Америке и Англии было посвящено по 20, Германии – 10, Франции – 9. На долю России досталось пять.
Петербург поразил воображение, но колоссальный имущественный и образовательный разрыв между столичной аристократией и всей остальной страной оставил гнетущее впечатление[89]. В научной и образовательной сферах России в это время похвастаться тоже было особенно нечем. Влияние России в области литературы, искусств и социальных учений относится к более позднему времени. Огромная территория России воспринималась японцами как несомненное доказательство присущего России стремления к экспансии, которая угрожает и Японии.
В то же самое время у России был исторический опыт вестернизации и превращения страны в мощную европейскую державу. Миссия Ивакура посетила Петербург как раз накануне пышных празднований в честь двухсотлетнего юбилея Петра I. По личному наблюдению Л. И. Мечникова, Ивакура Томоми «был восторженным поклонником Петра Великого и из своего путешествия вывез богатую коллекцию портретов преобразователя России…»[90]. Сама миссия Ивакура напоминала Великое посольство Петра в Европу.
Приемом миссии занимался в Петербурге Владимир Яматов, он же Татибана Косай, который обихаживал сёгунское посольство 1862 года. С тех пор прошло всего десять лет, но как успела измениться за это время Япония! Теперь Татибана перестал страшиться последствий своего побега, члены миссии убеждали его в том, что на родине его не станут преследовать. Заслужив российскую пенсию размером в 300 рублей в год, он оставил службу в МИДе и место преподавателя в Петербургском университете и вместе с миссией вернулся в Японию. В Петербурге у него остались жена и двое детей.
Перспектива. Японское правительство нуждалось в знатоках петербургской жизни и в квалифицированных переводчиках с русского языка. Татибана Косай принимал участие в японско-российских переговорах по территориальным проблемам, но проработал на государственной службе совсем недолго. Он прожил в России почти два десятка лет, и ему, возможно, оказалось психологически трудно отстаивать японские интересы. Отпав от православия, он стал буддийским монахом и в обществе больше не появлялся. Чиновники являлись к нему в храм, уговаривали послужить стране еще, но он отвечал твердым отказом. Умер Татибана Косай в полном забвении в 1885 году, в возрасте 65 лет.
Членам миссии любая страна была в новинку, но, пожалуй, наибольшее впечатление произвела на них Пруссия. Казалось бы, все понятно: у Пруссии была мощная армия, которая только что разгромила французскую. Юнкеры напоминали японцам родных самураев. Но японцев привлекало и другое: Пруссия приступила к модернизации совсем недавно, она занималась усиленным экспортом сельскохозяйственной продукции, средства от которой вкладывались в горное дело и промышленность. Быстрая индустриализация входила в число приоритетных задач и в Японии. Кроме того, крепкие сословные перегородки и наличие всемогущего кайзера тоже были близки японцам. В отличие от других западных политиков, которые рассуждали о «справедливом» устройстве мира, Бисмарк прочел японцам целую лекцию, где он откровенно разъяснял, что в этом мире правит только сила. Он, в частности, заявил: «Говорят, что в нынешнем мире любая страна строит взаимоотношения с другими странами на основе дружбы, гармонии и должных церемоний. Однако это всего лишь пустые слова, за которыми стоит реальная практика: сильный оскорбляет слабого, сильный презирает слабого. Я пришел к выводу, что только набравшая силу страна заставляет другие обращаться с собой как с равной»[91].
Словом, Пруссия пришлась японцам по сердцу. Кумэ Кунитакэ отмечал: «В деле становления политики Пруссия имеет много такого, что делает ее похожей на Японию. А потому для нас было бы выгоднее изучать политику и обычаи прусские, чем английские и французские». Америка в качестве образца для подражания в политической области вообще не рассматривалась. Идея о том, что главу государства следует избирать, казалась дикой.
Западные флюиды доходили и до Мэйдзи. 8 января он произвел смотр своим войскам. Они построились на площади Хибия, расположенной к востоку от дворца. В смотре принимало участие 10 тысяч воинов. С этих пор участие в смотрах и маневрах станет одной из основных церемониальных обязанностей Мэйдзи. Японские императоры никогда не позиционировались в качестве полководцев, но окружение Мэйдзи посчитало, что он должен походить на европейского монарха.
В середине февраля произошло поистине историческое событие – был снят вековой запрет на куплю-продажу земли. Впервые в истории Японии крестьянин получил право собственности на ту землю, которую он всегда обрабатывал в качестве пользователя. Причем это право было предоставлено без всякого выкупа. Теперь исчезло главное препятствие для капиталистического развития, в стране продавалось и покупалось все. Правда, иностранцам владеть землей по-прежнему не разрешалось.
Размеры крестьянских участков оказывались, как правило, ничтожными. Но с этим пришлось смириться – на архипелаге было слишком много крестьян и слишком мало пригодной для возделывания земли.
Ввести частную собственность на землю оказалось проще, чем справиться с религиозной нетерпимостью. В начале февраля на северо-востоке Японии, в районе Сэндай, посадили в тюрьму восьмерых японских адептов православия, более сотни, включая детей, допросили. Затем гонения вспыхнули и в Хакодатэ. Момент был выбран крайне неудачный, на миссию Ивакура со стороны европейских стран обрушились упреки. И тогда Ивакура пришлось просить правительство отменить запрет на христианство, что и было сделано 24 февраля. В страну хлынул поток миссионеров – протестантов и католиков, а Япония могла теперь гордиться тем, что стала еще более цивилизованной и современной.
Впрочем, ее «современность» была, безусловно, ограниченной. Обычай брить брови и чернить зубы быстро уходил в небытие. Но когда под воздействием разрешения носить любую понравившуюся им прическу на улицах Токио стали появляться женщины с короткой стрижкой, мэрия запретила ее очень быстро. За такую стрижку штрафовали. Тем же, кто поспешил постричься до введения запрета, выдали справку – она позволяла избегать штрафа в течение 100–150 дней. Преобразования Мэйдзи были совершены исключительно мужчинами, и их облик преображался быстро. Но эти же мужчины не слишком приветствовали, чтобы изменения коснулись женщин. В их понимании, женщине надлежало хранить дом и традиции. Главной целью правительства было создание конкурентоспособной армии и обслуживавшей ее экономической структуры, а не создание эгалитарного общества европейского типа, где женщины стремительно выходили из-под власти мужчин. Для обучения за границу за счет государства отправлялись только мужчины. Пять девочек, которые входили в состав миссии Ивакура, остались единственными представительницами слабого пола, которых отправили учиться за границу за государственный счет.
Правительство остро нуждалось в инструменте, который помог бы донести до населения волю правительства. Чиновничий аппарат был пока малочислен и слаб, газетное дело еще не успело развиться в достаточной степени. В этих условиях правительство в очередной раз обратило свой взор на Запад, где христианской церкви принадлежала выдающаяся роль в деле воплощения в жизнь решений властей. Японское правительство решило обратиться к помощи синтоистских жрецов и буддийских монахов. В марте вместо Министерства по делам синто было образовано Министерство религии. Прежние агитаторы (сэнкёси) были переименованы на христианский манер в «проповедников» (сэккёси). Их обязанности остались без изменений: внушать уважение к богам и любовь к родине; разъяснять сущность принципов Неба и Пути людей; внушать почтение к императору. Усилия власти по созданию государственной религии продолжались. Синто отводилась исключительная роль в этом новообразовании, но с его исключением из названия министерства поклонники буддизма и конфуцианства могли перевести дух.
В этом году Мэйдзи начал серию поездок по стране. С упразднением княжеств и ликвидацией застав страна обрела новое пространство, которое предстояло сделать единым. Причем это объединение осуществлялось не только экономическими, социальными и информационными мерами, но и средствами ритуальными. Одним из них и явились поездки Мэйдзи по стране. Значительную часть первой половины своего правления император провел в дороге. Он предъявлял себя своим подданным, являя собой символ единства страны и реализуя свои «склеивающие» потенции.
В первом таком путешествии Мэйдзи предстояло посетить те юго-западные княжества, которые сыграли решающую роль в свержении сёгуната. В обосновании этой поездки говорилось: сёгунат в течение долгих лет не выпускал императора за пределы дворца, но теперь он станет постоянно объезжать страну, чтобы узнать ее географию, климат, условия жизни своих подданных. Император сожалел, что есть еще такие места, где люди не имеют понятия о добросердечных планах государя, а это не может не помешать шествованию по пути прогресса и просвещения. В подтексте этого заявления содержалось признание того печального факта, что еще далеко не все жители Японии знают, кто является их сюзереном. Нужно было показать всем, что император – фигура более важная, чем бывший сёгун или князь. Еще одним предназначением такого путешествия была демонстрация того, что Мэйдзи освободился от прежних ограничений со стороны сёгуна. Теперь Токугава Ёсинобу безвыездно жил в Сидзуока, а император разъезжал по стране.
Сёгунат превратился в настоящего «козла отпущения». По любому случаю его объявляли виновным даже в том, в чем он виноват не был. Спору нет: сёгуны ограничили свободу перемещений императора до крайней степени. Но здесь стоит вспомнить, что уже в период Хэйан императоры предпочитали не покидать пределов своего дворца, выезды из него были чрезвычайно редки и ограничивались пригородами Киото. Уже в это время император ассоциировался с покоем, а не с движением.
План по визуализации императора был разработан Окубо Тосимити. Поскольку такое путешествие воспринималось как отступление от вековых традиций, киотосские аристократы выступили, как всегда, против. В этом году таких новшеств было слишком много. Достаточно сказать, что вслед за своими министрами император стал появляться на людях в европейской одежде и обуви. А поскольку теперь все чиновники стали носить европейскую обувь, то вместо соломенных циновок-татами полы дворца застелили коврами, чиновники и посетители перестали снимать перед входом обувь. Немыслимое нарушение правил хорошего тона!
Иностранцы, видевшие Мэйдзи в новом наряде, отмечали: в европейской обуви он чувствует себя неуверенно, его ноги как бы не принадлежат ему. В мае для пошива новой императорской одежды вызвали иностранного портного из Иокогамы. Похоже, что это был первый и последний раз, когда с Мэйдзи сняли мерку – ведь никому не дозволялось дотрагиваться до императора.
Путешествие Мэйдзи началось в 4 часа утра 12 июля. Он покинул дворец верхом. Он был одет в приталенный черный шерстяной мундир с крючками вместо пуговиц. На груди золотой нитью была вышита хризантема, на спине – феникс. Брюки были с золотыми лампасами. На треуголке с поднятыми полями также красовался вышитый золотом феникс.
Погрузившись на борт корабля вместе с более чем 70 сопровождающими, Мэйдзи отправился в свое первое морское путешествие из порта Иокогамы. На борту корабля моряки встретили его в соответствии с европейскими флотскими традициями: духовой оркестр, подъем флага, 21 залп корабельных пушек.
Через два дня корабль бросил якорь в заливе Тоба, и Мэйдзи верхами двинулся на поклонение в святилище Исэ. Свита, одетая в европейское платье, шла пешком. Двое камергеров несли обернутые в красную материю ящички с мечом и яшмой. Люди, завидев процессию, падали на колени и трижды хлопали в ладоши – точно так же, как и во время поклонения божеству.
Следующим пунктом назначения значилась Осака. Оттуда Мэйдзи направился по реке в Киото, куда он не приезжал уже больше трех лет. Дома на улицах были украшены зажженными бумажными фонариками. Как утверждает «Хроника императора Мэйдзи», не было ни одного человека, который бы не плакал от умиления, увидев в первый раз лицо своего повелителя[92]. Мэйдзи проезжал по улицам Киото уже поздно вечером. Трудно сказать, могли ли в действительности горожане разглядеть его лицо. Вполне возможно также, что многие даже не могли отважиться сделать это. В народе было широко распространено убеждение, что если взглянуть на императора, то можно ослепнуть. Ведь он был потомком богини солнца.
В Киото Мэйдзи повидался со своими родственниками, поклонился гробнице отца, посетил выставку местной промышленности, две школы. В одной из них иностранные учителя преподавали английский, немецкий и французский языки. Промышленность и образование были приоритетными направлениями деятельности правительства.
После посещения императором Кагосима горожанам разрешили осмотреть то здание, где Мэйдзи останавливался на ночлег. Люди занимали очередь еще до рассвета, им жаловали амулеты – кусочки соломенной циновки, на которой молился Мэйдзи, иглы с веток криптомерии, которые украшали настил, где император отдыхал вечером. Из воспоминаний свидетелей более поздних путешествий Мэйдзи известно, что люди подбирали камушки с дороги, где проехал Мэйдзи. Они полагали: эти камушки принесут богатый урожай и семейное благополучие. В продаже появились цветные гравюры с изображением императорской процессии. На одной из них указывалось, что она предназначается для тех людей, которые не смогли увидеть императора самолично. При этом говорилось, что следует каждодневно поклоняться изображению, а неаккуратное обращение с ним приведет к «божественному наказанию»[93]. Словом, Мэйдзи был для людей настоящим живым богом, и власти всячески поддерживали в них это убеждение.
Новый наряд императора казался настолько непривычным, что, когда Мэйдзи уже прибыл в Нагасаки, один местный горожанин даже подал петицию с просьбой отказаться от европейской одежды. Сайго Такамори вызвал его к себе и закричал: «Разве ты до сих пор не понял, как обстоят дела в нынешнем мире?» Сайго имел в виду, что теперь не только император, но и все его подданные «обречены» на то, чтобы сменить свое обличье.
Это путешествие, точно так же как и последующие выезды императора, назывались «дзюнко» или «гёко» («благословение императорским путешествием»). В Китае времен Ханьской империи считалось, что пребывание в непосредственной близости от императора приносит людям благополучие. Японский царедворец Фудзивара Нагаката (1140–1191) писал: «Считается, что? куда бы ни отправлялся Сын Неба, он приносит с собой счастье». Правительство Мэйдзи взяло на вооружение этот тезис.
Перебравшись на остров Сикоку, Мэйдзи посетил гробницы императоров Дзюннин и Сутоку. Усыпальницы японских императоров располагаются, как правило, в районе городов Нара – Киото, но два этих императора, жившие в VIII и XI веках, умерли в изгнании, отношение к ним было неоднозначным. Однако Мэйдзи хотел сказать, что чтит всех своих предшественников.
Заехав на обратном пути в Кобэ, император вернулся в Токио и обратился к подданным с посланием, подчеркивавшим важность образования. Правительственный указ об образовании появился 2 августа. Всего через четыре года после начала новой эпохи в Японии было введено всеобщее начальное четырехлетнее образование.
Всеобщим и обязательным оно оказалось только на словах. В следующем году начальную школу посещало только 28 процентов детей. Реформа образования была не слишком подготовлена, денег в бюджете не хватало, но само намерение вызывает уважение: политическая элита отдавала себе отчет в том, что реформы осуществляют конкретные люди. И если они неграмотны, то самые благие намерения обречены на провал. В отличие от многих других правительственных мероприятий последующего времени, объяснительная записка Министерства образования, на основе которой и готовился указ, получилась на редкость либеральной. В ней утверждалось, что образование нужно прежде всего самому человеку – для того, чтобы его жизнь и карьера сложились удачно. Цели при этом указывались поистине грандиозные: «чтобы в любой деревне не было бы неграмотной семьи, чтобы в каждой семье не было бы ни одного неграмотного».
В так называемых «развивающихся странах» строительство образования обычно начинается с высшего звена – университетов. В результате имущественный и социальный разрыв между элитой и «простолюдинами» дополняется колоссальной разницей в уровне образования. Однако японские лидеры рассудили по-другому: основной акцент был сделан на начальном образовании. Правительство держало курс на разрушение прежней иерархии и создание социальной гомогенности.
Предполагалось открыть восемь университетов и более 53 760 школ – чтобы одна школа приходилась на 600 учеников. И без введения обязательного обучения Япония была страной весьма образованной. Еще до эпохи Мэйдзи около 40 процентов мужчин умели читать и писать (среди женщин – 15 процентов). Однако теперь менялась сама концепция того, чему надо учить. Наиболее решительную позицию занимал Фукудзава Юкити, призывавший к тотальному обновлению: «…Сила государства зависит от того, каково в нем просвещение. Если сравнить восточное конфуцианство с западным просвещением, то окажется, что Востоку недостает: в области конкретных знаний – математики и естествознания, в области отвлеченных принципов – чувства независимости. А как то, так и другое человечеству необходимо решительно во всем. Поэтому, если мы хотим, чтобы Япония сравнялась с западными державами, мы должны всеми силами изгонять из нашей страны конфуцианское просвещение» (перевод Н. И. Конрада). Чиновники Министерства образования под руководством Это Симпэй при разработке образовательной концепции активно пользовались наработками Фукудзава.
Дотаций Министерства образования и местных властей не хватало – родители доплачивали за обучение. Однако в реальности платили не все, родители часто несли в школу не деньги, а что-нибудь из съестного: учителя нередко бедствовали.
Поначалу далеко не всех введение начального образования привело в восторг. Многие крестьяне были недовольны тем, что их дети должны ходить в школу, а не помогать родителям в поле. Плата за обучение ложилась дополнительным бременем на тощий крестьянский бюджет. Случались даже серьезные волнения: крестьяне разрушали и жгли школы. Но все-таки подавляющее большинство подданных Мэйдзи полагало: образование – благо.
Большинство новых начальных школ являлись наследницами «храмовых школ» – «тэракоя», которые появляются еще в XV веке при буддийских храмах. Школы размещались также в деревенских частных домах. Однако достаточно споро шло и строительство новых школьных зданий.
Японская политическая элита приступала к преобразованиям, имея достаточно надежную основу: весьма грамотное население, значительная часть которого хотела учиться и дальше. В этом отношении правительство Мэйдзи было солидарно с народом, совокупные инвестиции в образование равнялись расходам на оборону. В то время на Западе существовала только одна страна, где расходы на образование превышали оборонный бюджет. Это была Америка. Япония являлась «развивающейся» страной. Обычно в таких странах военный бюджет резко превышает бюджет образовательный. Япония стала исключением, и это был правильный стратегический выбор[94].
В школах новой Японии «настоящих» учебников поначалу не было. В качестве учебных пособий использовали «Приглашение к учению» и «Жизнь на Западе» Фукудзава Юкити, а также переводные книги западных авторов, иные из которых были столь плохи, что вряд ли стоило их переводить. Один из вариантов «Книги для чтения в начальной школе» представлял собой почти дословный перевод американского учебника «Wilson Reader». Это было похоже на курс «америковедения»: японские дети узнавали, что их американские сверстники играют в бейсбол и спят на кроватях. Знания же о жизни в своей стране они получали не в школе, а на улице и дома. В любом случае школа давала такие знания, в овладении которыми родители помочь детям не могли. Школа создавала «информационную солидарность» между поколением школьников, но она же создавала информационный и культурный разрыв между детьми и родителями. Если родители и ходили в свое время в «храмовую школу», то учили их там совсем другому.
Упражнение в письме
Не только многие учебники были европейскими. Теперь во всех школах сидели не на циновках, а за партами, девочки учились вместе с мальчиками. Уже одно это приучало воспитанников совсем к другому образу жизни[95].
Бумага была дорога, но японцы никогда не жили слишком богато – они привыкли к экономии, привыкли приспосабливаться и делать вещи долгосрочного пользования. В эту пору в школах часто писали на специальных дощечках из глинистого сланца с помощью стержня из высушенной глины, вставленного в металлическую трубочку. Затем вместо тяжелых и неудобных дощечек стали использовать и «вечную бумагу» – лист покрытого лаком картона, с которого легко стирались написанные тушью иероглифы.
Помимо чисто образовательных целей, перед школой стояли и другие задачи – государственной важности. Как уже неоднократно говорилось, правящая элита была озабочена конструированием японской нации. Одним из основных условий этого является создание общего для всего народа фонда знаний и памяти – все люди в стране должны уметь разговаривать на одном и том же языке, знать одни и те же факты, разделять одни и те же ценности.
Школьный класс
Несмотря на видимую простому глазу европеизацию, школа, естественно, оказалась все равно японской. Для заучивания азбуки учителя использовали стихотворение, которое приписывается буддийскому монаху Кукаю (774–835). В этом стихотворении встречаются все знаки японского алфавита. В переводе Н. И. Конрада стихотворение звучит так:
- Красота сияет. Миг —
- И увяла вся.
- В нашем мире что, скажи,
- Пребывает ввек?
- Грани мира суеты
- Ныне перейдя,
- Брось пустые видеть сны
- И пьянеть от них.
В этом стихотворении, которое каждый школьник был обязан затвердить наизусть, заключена непреходящая и горькая мудрость: все имеет свой конец, и с этим нужно смириться с самого начала. Прекрасное прекрасно именно потому, что оно проходит мгновенно. Школьники учились посюстороннему европейскому прагматизму, но не забывали и об относительности своего собственного земного бытия. Еще в школе японцы получали надежную прививку против чрезмерной улыбчивости и оптимизма.
Все иностранцы отмечали, что школьное дело поставлено в Японии очень хорошо. Но здания школ использовались не только для обучения детей. Школа была государственным учреждением, которое служило и для собраний взрослых. Например, именно в школах они могли знакомиться с правительственными указами. Чиновник зачитывал жителям очередное распоряжение властей, толковал его, после чего каждый прикладывал свою печать к ведомости. После этого никто не мог сказать, что он «не знал» об указе. В других случаях текст указа пускался вкруговую по домам. Но и здесь приложение печати было обязательным, хотя далеко не всегда смысл распоряжения оказывался понятен. Не все были грамотны, к тому же правительственные указы писались чрезвычайно трудным для понимания языком. Существовали и доски правительственных объявлений. Власти исходили из расчета – одна доска на 80 домов. Так подданные Мэйдзи узнавали о том, чего он хочет от них.
В токугавской Японии существовала весьма развитая по средневековым стандартам транспортная система. Сеть дорог и почтовых дворов покрывала страну. Однако колесный транспорт был запрещен, лошадей не хватало, из опасения мятежей сёгунат препятствовал строительству мостов, и переправы через реки превращались в мучение, дороги были по той же причине узкими. Почтовые дворы обслуживали крестьяне, мобилизованные по трудовой повинности, и они совершенно не были заинтересованы в том, чтобы пропускная способность дорог увеличилась. То, что считалось хорошим для прежних времен, оказалось полностью непригодным для новой Японии.
Это стало особенно ясно в результате войны с сёгунатом, когда правительственные генералы не могли осуществить быстрой переброски войск к месту боевых действий. Правительство прекрасно понимало, что без транспортной инфраструктуры никакая модернизация невозможна. Для того чтобы поспеть за Западом, требовалась скорость и еще раз скорость. Поэтому в июне в Токио была образована «Компания сухопутных перевозок». Ее создали на основе почтовой службы, действовавшей еще во времена сёгуната. Ее пешие гонцы занимались доставкой писем и посылок по тракту Токайдо, соединявшему Эдо и Киото. Новое правительство поручило компании организовать всеяпонскую государственную почтовую службу. При поддержке правительства «Компания сухопутных перевозок» поглотила более мелкие частные службы доставки и образовала общенациональную сеть. Доставка осуществлялась на телегах с конной тягой, а также запряженными в двухколесные тележки людьми и пешими гонцами-почтальонами. В нескольких городах частные компании организовали дилижансные службы. Однако недостаток лошадей и совершенно неприспособленные для колесного транспорта узкие и лишенные твердого покрытия дороги делали чрезвычайно актуальным развитие морского и железнодорожного транспорта. Все японские дороги этого времени можно отнести к классу «проселочных» – после дождя они делались непроходимыми для гужевого транспорта. Отсутствие средств и опыта строительства не позволяли быстро решить проблему. Поддержание в порядке старых дорог и строительство новых было заботой местных властей и жителей, основным средством колесного передвижения долгое время оставались рикши.
Транпортные ограничения периода Токугава предопределили ситуацию, когда в Японии Мэйдзи стали сразу и одновременно развиваться все виды транспорта – колесного, морского, речного и железнодорожного.
В этом году была введена в эксплуатацию первая линия железной дороги. Этот проект служил наглядным свидетельством того, какие блага несет с собой европейская цивилизация. О строительстве линии между Токио и Иокогамой протяженностью в 24 км объявили еще в марте 1870 года. Любопытство публики оказалось настолько велико, что художники немедленно выбросили на рынок изображения поездов, которые они срисовывали из европейских книг и журналов.
Официальное открытие железной дороги состоялось 13 сентября. Дорогу строили под руководством английских инженеров, все оборудование импортировали из Европы. Здание вокзала Симбаси в Токио строилось по проекту американского архитектора. Раньше на этом месте находились деревянные усадьбы трех княжеств – Тацуно, Сэндай и Айдзу, которые упорно сопротивлялись установлению нового режима. Теперь новое окончательно победило старое, железо – дерево, а левостороннее движение – правостороннее. Разумеется, для постройки станции можно было бы подобрать и другое место. После победы над своими противниками режим Мэйдзи отнесся к ним со снисхождением и не стал уничтожать их физически. Но он символически похоронил их под рельсами прогресса.
До этого времени левостороннее движение было принято только в Англии и ее колониях. Япония стала первой (и, похоже, последней) страной, которая приняла левостороннее движение совершенно добровольно.
Посмотреть на отправление первого поезда собралась огромная толпа – от 60 до 100 тысяч человек. Сам император Мэйдзи приехал на ландо, изготовленном для него в Лондоне. В последний раз на официальном мероприятии он был облачен в традиционное японское платье. После церемонии открытия железной дороги он будет показываться на людях почти исключительно в военной форме европейского образца. Короткий указ Мэйдзи гласил, что железная дорога должна послужить развитию торговли и процветанию народа. Если бы указ был обнародован пару десятилетий спустя, слов о том, что железная дорога призвана «усилить великую Японию», было не избежать. Но пока что еще не каждая акция проходила по сценарию государственников.
Утагава Кунитэру II. Паровоз в Таканава, Токио (1870 г.)
Окна трех пассажирских вагончиков поезда трогательно занавешены бамбуковыми шторами – точно так же, как занавешивался паланкин. На самом деле в составе первого японского поезда было 8 вагонов: один вагон первого класса (рассчитан на 18 человек), два вагона второго класса (по 24 человека в каждом) и пять – третьего класса (по 44 человека). В. Крестовский отмечал, что разница между первым и вторым классом заключается исключительно в том, что в первом классе скамейки обиты красным сафьяном, а во втором – обтянуты камышовой плетенкой. «Японская публика ездит исключительно во втором, предоставляя европейцам платить вдвое за удовольствие посидеть в течение сорока минут на красном сафьяне»[96].
Под звуки гимна, сочиненного англичанином Д. Фентоном, Мэйдзи отправился в Иокогаму в составе, который обслуживала английская бригада. Вслед за ним в поезд погрузились министры его правительства, послы иностранных держав, придворные. В этот же день Мэйдзи вернулся обратно. Он путешествовал в обычном вагоне первого класса, персонального вагона у него пока что не было.
Публика была заворожена невиданным зрелищем. Многие думали, что вагоны поезда будут размером в обычный экипаж, но на самом деле деревянные вагоны оказались огромными – не меньше стандартного дома, в котором жило большинство японцев. «Дом» – это не только метафора. Поскольку японцы привыкли снимать обувь перед порогом дома, некоторые из них разувались прямо на платформе перед тем, как войти в вагон. Велико же было их удивление, когда на конечной станции они обнаруживали на выходе, что оказались без ботинок.
Поражала и скорость – расстояние между двумя станциями поезд преодолевал за 53 минуты! Ежедневно курсировало девять пар поездов. Они почти всегда были заполнены до отказа. И немудрено: ведь цена билета второго класса равнялась цене поездки на рикше, который пробегал тот же маршрут за 8—10 часов. Билет третьего класса стоил столько же, сколько и поездка на пароходе, продолжавшаяся 3–4 часа. Путешествие в конном экипаже занимало четыре часа.
Билет тогда называли привычным словом «пропуск» («тэгата»). Именно этим словом обозначались пропуска, выдававшиеся при сёгунате тем путешественникам, которые проходили через заставу. Но только раньше пропуск ни за какие деньги купить было нельзя. А теперь стоило только заплатить – и ты получал право на свободу передвижения. В вагонах разрешалось даже курить. Правда, запрещался табак нюхательный и жевательный. Но туалеты отсутствовали. Одного незадачливого пассажира оштрафовали за то, что он справлял малую нужду прямо из окна мчащегося на всех парах поезда. Сумма штрафа была весьма внушительной – 10 иен.
На примере железной дороги хорошо виден экономический курс страны. Иностранные предприниматели предлагали построить железную дорогу на свои средства, но получали решительный отказ: правительство всеми силами противилось прямым иностранным инвестициям. Однако свободных денег в стране было мало, и для строительства железной дороги заняли у Англии 100 миллионов фунтов стерлингов. Правительство предпочитало залезать в долги. Предпочтительнее – к самим японцам. Но это оказалось невозможно.
Утагава Хиросигэ III. Паровоз на железной дороге, соединяющей Токио и Иокогаму (1875 г.)
Строительство железной дороги между Киото и Осака планировалось еще в 1869 году. Правительство хотело взять заем у местных купцов на очень выгодных условиях (7 процентов годовых и половина прибыли), но оказалось, что местный капитал смотрел на новшество с подозрением.
Чиновники же одушевлялись идеей промышленного развития страны. Его идеологи прекрасно понимали, что современная экономическая и военная мощь зиждется не столько на сельском хозяйстве, сколько на промышленности. Находясь в Англии, Окубо Тосимити писал: «Нет места, где бы мы не побывали. И куда бы мы ни направлялись, нигде ничего не растет на земле, только уголь и сталь. Заводы выросли до невиданных размеров, и черный дым от самых разных производств поднимается к небу. Это служит достаточным объяснением богатства и могущества Англии»[97]. Столкнувшись с нерешительностью предпринимателей и недостатком местного капитала, правительство стало вкладывать средства в строительство передовых заводов и фабрик, многие из которых оно на крайне льготных условиях продавало потом опомнившимся капиталистам.
В этом году была открыта не только государственная железная дорога, но и казенная шелкомотальная фабрика в Томиока, которая стала зримым свидетельством усилий правительства по поощрению отечественной промышленности. Кирпич для постройки здания делали местные мастера по производству черепицы, вместо цемента использовали собственное изобретение – раствор, приготовленный на основе древесного угля. Проект был французским, японским строителям стоило немалого труда перевести метры в привычные меры длины. А этих метров вышло немало – здание имело 142 метра в длину.
Фабрика в Томиока
Новейшее оборудование с паровыми двигателями закупили во Франции и Италии. Однако после окончания строительства неожиданно возникла проблема: местные жительницы не хотели наниматься на работу – они увидели, как французы пьют красное вино: пронесся слух, что они пьют человеческую кровь, крестьянки опасались, что теперь настал их черед. Японскому управляющему пришлось послать работать на фабрику свою тринадцатилетнюю дочь, а правительство обязало несколько префектур прислать на фабрику работниц. К октябрю на фабрике трудилось 404 человека.
Японии была нужна валюта, шелк в Европе и Америке был в моде. Фабрика в Томиока служила ориентиром для быстро развивавшейся легкой промышленности, став одним из символов прогресса.
Открытие железнодорожного сообщения имело огромное значение не только с точки зрения скорости передвижения. Поезда ходили по расписанию. Японцам пришлось привыкать, что значение имеют не только часы, но и минуты. В расписании поездов говорилось: «Люди, которые намереваются попасть на поезд, должны прибыть на станцию по крайней мере за 15 минут перед отправлением поезда, купить билеты и совершить другие необходимые действия. Для того чтобы избежать задержки отправления, станции закрываются за 5 минут до отправления поезда».
Но как узнать, сколько сейчас времени? Японские сутки были разделены на 12 промежутков (страж) – шесть днем и шесть ночью. Поскольку начало дня наступало с восходом солнца, то продолжительность ночной и дневной стражи различалась в зависимости от времени года. Различалась она и в разных географических точках. Часов в Японии почти ни у кого не имелось. Тем более карманных. Напольные часы были настолько дороги, что их называли «княжескими». Простолюдины же узнавали время по звуку колокола в буддийском храме.
Понимая эти трудности, руководство железной дороги еще до открытия движения обратилось к властям с таким предложением: «Для успешного функционирования железной дороги необходимо установить правила, чтобы все люди в столице придерживались одного и того же времени. Большой колокол храма Дзодзодзи в Сиба следует перенести на вершину горы Атаго, где он станет каждый день и каждую ночь отбивать часы – с 1 до 12. Если люди в столице будут сверять время отправления и прибытия поездов с ударами колокола, это послужит всеобщему удобству горожан. В случае положительного решения вопроса колокол следует перенести немедленно и информировать о том градоначальника Токио».
Колокол перенесли на гору Атаго, его удары синхронизировали с залпами пушки, палившей в бывшем сёгунском замке. Предполагалось, что счастливые обладатели часов будут сверять свои стрелки по залпам и звону колокола. Так появилось общегородское время. Железнодорожное время с ним совпадало. Однако вопрос о минутах оставался нерешенным. Разумеется, на станциях установили часы. Часы стали помещать в учреждениях, в школах, банках, на городских зданиях. Но этого оказалось все-таки мало. Задача состояла в том, чтобы часы были у всех.
Древние японские источники свидетельствуют, что уже в VIII веке чиновников обязывали являться во дворец императора, то есть в присутствие, к определенному часу. Таким образом, важность времени для государственных дел была осознана очень давно. Другое дело, что цена деления того традиционного времени была достаточно велика. Европейцы, проживавшие в Японии в начале эпохи Мэйдзи, отмечали, что опоздание на полчаса является для японца совершенно обычным. Отец Николай с раздражением свидетельствовал: «Из Янаицу призвали дзинрикися, к сожалению, весьма поздно, по обычной японской медлительности и неаккуратности; едва в половине 9-го ч.». И это при том, что время отъезда было назначено на пять часов утра[98]. Железная дорога также не отличалась пунктуальностью. На опоздание в 15–20 минут никто не обращал внимания.
Значительная часть общества, похоже, осознавала недопустимость такого положения. Продажа часов в стране набирала обороты. Часы стали чуть ли не первым западным предметом длительного пользования, который получил в Японии действительно широкое распространение.
Перспектива. К концу эпохи Мэйдзи более 70 процентов семей располагали напольными и настенными часами. Что касается карманных и начавших входить в обиход наручных часов, то ими пользовались около 10 процентов населения[99].
Открытие железнодорожного сообщения между Токио и Иокогамой практически совпало с переходом на солнечный календарь.
9-го дня 11-й луны был обнародован указ об отказе от лунного календаря и переходе на солнечный (григорианский). В нем, в частности, говорилось: «…чтобы сделать нашу страну современной и реформировать старые обычаи с целью приближения народа к цивилизации, наличествует насущная необходимость пересмотреть закон о календаре. Существующая система с ее делением дня на стражи, продолжительность которых зависит от длины дня и ночи, создает огромные неудобства для всех институций. Повелеваем опубликовать солнечный календарь повсеместно во всей стране. не только для того, чтобы ввести правильный календарный порядок, но и для того, чтобы способствовать просвещению людей…»
Из указа хорошо видно, что переход на солнечный календарь считался делом не только практическим, но и идеологическим. Назначением нового календаря было обеспечение развития страны и вхождение в семью «цивилизованных» стран. О том, что носителем цивилизованности может являться и Япония, в то время не помышлял никто.
Совершенно не случайно, что переход на новое время осуществлялся от имени императора. В Японии, вслед за Китаем, именно император считался «хозяином» времени. Это было обусловлено тем, что император отвечает за «правильное чередование сезонов», то есть, говоря современным языком, за погоду. Его молитвы были призваны обеспечить своевременное выпадение осадков и, в конечном итоге, богатый урожай[100].
В соответствии с указом 3-й день 12-й луны 5-го года девиза Мэйдзи предлагалось считать первым днем января 6-го года. Получалось, что у людей «украли» целый месяц. Государственным чиновникам жалование за декабрь не заплатили. Но не это стало главным последствием перехода на солнечный календарь. Отказавшись от лунного календаря, новое правительство в одночасье упразднило всю ту сложнейшую систему, которая предписывала, какой день считать «счастливым», а какой – нет. Теперь и сам Мэйдзи, и все его подданные могли начинать дела и путешествовать в любом направлении, когда только им заблагорассудится. Разумеется, отказ от прежних табу не мог произойти сразу, но теперь старая система была обречена на отмирание.
Правительство приняло решение о переходе на солнечный календарь, но не озаботилось тем, чтобы разъяснить населению его суть. Эту миссию взял на себя неугомонный Фукудзава Юкити, выпустивший брошюру, которая стала его очередным бестселлером.