Император Мэйдзи и его Япония Мещеряков Александр

1873 год

6-й год правления Мэйдзи

Раньше празднование Нового года означало приход весны. Дальневосточный Новый год случается в конце января – феврале, когда в Японии уже зацветает слива. Однако с переходом на солнечный календарь в первый день года о наступлении весны можно было только мечтать. 1 января привычное сочинение стихов о теплом весеннем ветерке, прогоняющем зиму, казалось абсурдом. Зато дипломатическому корпусу и иностранцам, состоявшим на службе у японского правительства, было позволено поздравить Мэйдзи с наступлением нового года. Причем не только дипломатам, но и их женам. Правда, в этот год только жены русского и американского посланников отважились посетить императора.

Миссия Ивакура продолжала свое путешествие. Ее членам часто пеняли, что в Японии до сих пор преследуют христиан. В ответ на это правительство поступило весьма дипломатично: запрет на христианство окончательно не отменили, но запрещавший христианство указ XVII века, который был вывешен в публичных местах, 24 февраля убрали. Мотивация была замечательной – этот указ можно убрать, потому что за прошедшие со дня его обнародования годы все японцы и так успели выучить его наизусть[101]. Теперь власти смотрели на деятельность христианских проповедников сквозь пальцы.

В этом году отец Николай открыл в Токио православную семинарию. За год до этого сам министр иностранных дел Соэдзима поспособствовал приобретению довольно обширного участка в районе Суругадай. Однако кто-то пожаловался в правительство, что в своих проповедях Николай учит непочтительности по отношению к императору. Это было откровенной ложью, но Николаю пришлось написать объяснительную записку, в которой он торжественно поклялся: православная церковь, в соответствии со Священным Писанием, учит повиновению властям.

В этом году впервые праздновали два новых праздника – День основания империи и День рождения Мэйдзи. Одновременно отменялись все прежние праздничные дни, которые привыкли отмечать в деревне. При Токугава праздничные дни определялись самой общиной, «проклятый» сёгунат не вмешивался во внутренний производственно-праздничный ритм деревни. Сёгуна и князей интересовали вовремя заплаченные налоги, власть над душами интересовала их в меньшей степени. С установлением нового режима люди и вправду избавились от многих ограничений прошлого. Но не будем забывать: «освобождение» от «феодальных пут» привело и к тому, что подданные Мэйдзи потеряли значительную часть своих прежних прав и приобрели множество новых обязанностей. В частности, обязанность отдыхать в предписанные дни. Так государство недвусмысленно напоминало народу, кто является истинным хозяином времени.

Крестьянам предписывалось справлять день рождения императора. Они, как умели, делали это. Возле дороги втыкали дощечку с надписью «государь-император Муцухито» и устраивали возле нее жертвенник с бутылями сакэ, цветами и фруктами[102]. Точно так же они почитали и других божеств.

В конце существования сёгуната количество праздничных дней в деревне достигало 60–90 в год, и двух государственных праздников показалось мало. Так что в октябре приняли решение о введении еще шести новых праздничных дней.

3 января – Гэнсисай (Праздник начала). Учрежден в честь схождения на Землю Ниниги-но Микото, внука богини солнца Аматэрасу. С этого времени начинается вечное правление на земле потомков солнечной богини.

5 января – Новогодний пир. Во дворце Мэйдзи он проводился с приглашением политической элиты и иностранцев.

30 января – День поминовения императора Комэй.

3 апреля – День смерти первоимператора Дзимму.

17 сентября – Праздник вкушения божествами нового урожая (Каннамэсай). Вначале справлялся 17 сентября, в 1879 году перенесен на 17 октября. Включал в себя приношения плодами нового урожая на алтари святилищ в императорском дворце и в Исэ.

23 ноября – Праздник урожая (Ниинамэсай). Древний сельскохозяйственный праздник, главный смысл которого заключался в «кормлении» императора новым урожаем.

Перечисленные праздники (ритуалы) имели в основном древнее происхождение или же основание. Однако раньше эти ритуалы справлялись только придворной знатью, теперь же в них предлагалось участвовать всему населению. Главной целью этих праздников было создание общенационального пространства и времени, в центре которых находится действующий император и его династия. Праздники служили регулярным напоминанием о том, что ритм жизни всякого японца, где бы он ни находился, задается учрежденным государством временем, которое в этом своем качестве равносильно самой природе в ее циклическом и вечном движении. Во время общенациональных празднеств незримое присутствие императора должны были ощутить все его подданные сразу. Раньше народные праздники в различных деревнях зачастую праздновались в разное время, их набор не совпадал. Теперь же общенациональные праздники проводились в один и тот же день по всей стране. В этот день по всей стране вывешивались национальные флаги. Вывешивать их в другие дни (например, во время местных храмовых празднеств) было запрещено.

Если в Европе многие праздники имеют христианское происхождение и потому их роль в значительной мере служит объединяющим все христианские страны началом, то в Японии подавляющее большинство общенациональных праздников не имело зарубежных аналогов (исключение составляет лишь Новый год). Буддийские праздники и годовщины, которые могли бы выполнить роль, аналогичную христианским, востребованы правительством Мэйдзи не были.

Таким образом, в Японии актуализировался миф национальный, а не интернациональный, и вся система была выстроена в расчете на выделение Японии и японцев в качестве обладающих неповторимыми характеристиками. И это при том, что сама идея общенародных праздников была подсказана европейским опытом. Интересно, что в отличие от европейских стран, где смена власти и революционные события часто фиксируются в календаре, в календаре японских праздников реставрация (революция) Мэйдзи не отражена никак. Японская власть стремилась подчеркнуть в данном случае не столько идею новизны власти, сколько идею преемственности.

В сентябре произошла очередная церемония освящения нового святилища в Исэ. Это был древний ритуал, согласно которому один раз в 20 лет рядом со старым святилищем строили его точную копию. Старое святилище при этом уничтожалось. Основной смысл этой церемонии заключался в обновлении национального космоса. После освящения появилось предписание, согласно которому жители страны были обязаны в определенные дни поклоняться святилищу в Исэ. Таких дней за год насчитывалось 46. Помимо «регулярных» молений в 1-й и 15-й дни каждого месяца ритуалы концентрировались в конце и начале года, в 6-й и 9-й лунах. Подавляющее большинство из этих дней никогда не имели непосредственного отношения к Исэ. Это была традиционная обрядность, связанная с наступлением нового года, молениями о дожде и праздником урожая. Однако теперь жителям предписывалось осознать, что они подчиняются не своему привычному годовому ритму – его пульсирование обусловливалось прародительницей императорского рода Аматэрасу. Молитву следовало проводить, обратившись в сторону Исэ. Местные власти должны были подавать отчеты о том, как прошел ритуал и кто на нем присутствовал. Для постоянного напоминания о существовании главного святилища страны власти регулярно собирали с каждого двора взносы на его содержание[103]. Власти поставили цель обеспечить каждый двор амулетом – узким полотняным куском материи из самого Исэ. В результате успешного осуществления плана было продано 7 миллионов таких амулетов[104].

Так создавалось общенациональное время, ход которого диктуется императорским родом. Так конструировалась и общенациональная сакральная топография, определенные точки которой обладали для всех подданных одинаковой значимостью. Святилище Исэ рассматривалось при этом как ритуальная точка отсчета, а все другие святилища в стране – как его филиалы.

При сёгунате аристократы, князья и их самураи не были занесены в подворные списки. Все остальные жители были приписаны к буддийским храмам, которые, таким образом, выступали как составная часть административного аппарата. Поскольку новое правительство держало курс на превращение синто в государственную религию, то в октябре эту функцию по регистрации населения решили передать синтоистским святилищам. Теперь все японцы должны были числиться прихожанами святилищ.

Перспектива. Затея закончилась провалом. Несмотря на все старания правительства, синтоистские жрецы не сумели выполнить технических функций низшего звена государственного аппарата – они оказались слишком необразованными и непривычными для исполнения административных задач.

Этот год принес японским юношам неприятные новшества. После окончания новогодних праздников 10 января было объявлено о введении воинской повинности. Ее активного поборника Омура Масудзиро убили, но его дело продолжил Ямагата Аритомо.

Во время франко-прусской войны Япония объявила о своем нейтралитете, но отправила в Европу двух наблюдателей. Их донесения окончательно убедили в необходимости введения воинской повинности. Особенно впечатляющим выглядел опыт Пруссии, которая сумела мобилизовать 700 тысяч человек.

Императорский указ начинался с критики самураев. Утверждалось, что они без суда и следствия могли убивать простых людей. Это, естественно, являлось нарушением заветов древности, а потому ныне следовало вернуться к ее незамутненности, но учитывая при этом и иностранный опыт. Теперь, когда княжества ликвидированы, люди обрели свободу и должны постараться для блага государства. Логика нарождающегося тоталитаризма была поистине «убийственной»: с обретением «свободы» после прохождения обязательного образования следовало непременно послужить государству еще и в качестве его защитника.

Ямагата Аритомо

Призыву подлежали молодые люди, достигшие двадцатилетнего возраста. Срок службы определялся в три года. Призыва могли избежать государственные служащие, студенты государственных учебных заведений, главы семейств, единственные сыновья в семье. От службы разрешалось и откупиться. Правда, сумма была огромной – 270 иен. Вполне приемлемое жалование составляло в то время 12–14 иен в месяц. Немногочисленные богачи предпочитали заплатить отступного, юноши калечили себя, получали (покупали) справку о своей нетрудоспособности или нетрудоспособности родителей, главы дворов прилагали все усилия, чтобы подделать семейные списки, сообщали властям неверный год рождения будущего солдата. Благо к этому времени система учета и контроля еще не устоялась. Усыновление было обычной практикой того времени, и если потенциального новобранца усыновляли в семье, где не имелось сыновей или же приемному отцу исполнилось 60 лет, юноша тоже получал освобождение от армии. Находилось и немало людей, которые усыновляли за приличное вознаграждение. Но оно было все равно намного меньше, чем плата за официальное освобождение от службы. Юноши, чей рост не превышал 154,5 см (через два года снижен до 151,5 см), призыву также не подлежали. В продаже появилась книга, рассказывавшая о том, как можно избежать воинской повинности.

Словом, поначалу 80–90 процентам молодых людей удавалось тем или иным способом избежать призыва. Причем в несколько ближайших лет количество уклонившихся только возрастало. Правительство явно не контролировало ситуацию. Видимо, на этом этапе это было попросту невозможно. До прусского идеала оставалось еще очень далеко, никаких войн – ни оборонительных, ни захватнических – страна вести не могла, обсуждавшаяся в этом году экспедиция в Корею стала бы настоящей катастрофой. Воинская повинность стала действительно всеобщей только ко времени русско-японской войны. Но начало все равно было положено, намерения правительства не вызывали сомнений. Денег в казне было мало, но военные расходы все равно составляли около 20 процентов бюджета.

Военная реформа в том виде, в каком она была реально проведена, имела своей непосредственной целью выбить почву из-под ног самураев. Они полагали, что имеют право на получение государственных пенсий потому, что являются единственными защитниками страны. Теперь этот аргумент перестал работать, теперь они получали пенсию только потому, что правительство оказывало им такую «милость».

Реформа имела и стратегические цели. Для неграмотных солдат в армии устраивали школьные занятия, юноши из разных префектур общались друг с другом, проходя службу, они были объединены одной главной целью – защитой своего императора. Предполагалось, что эта общая цель поможет создать новую общность под названием «японский народ». Будущее покажет, что это был правильный расчет.

В момент введения «всеобщая» воинская повинность оказалась в реальности ограниченной. Но она все равно не понравилась многим крестьянам, люди еще не успели проникнуться осознанием того, что военная служба является их «почетной обязанностью». Крестьянам нужно было выращивать рис, горожанам – зарабатывать на него. Защита императора и родины казалась им досадной помехой для своих производительных трудов.

По стране прокатилась волна крестьянских восстаний. При Токугава крестьянин платил налоги, но не служил в армии. Теперь он продолжал эти налоги платить, но государство лишало его столь необходимых в хозяйстве рук. Не обошлось и без трагических недоразумений, вызванных лингвистической глухотой разработчиков реформы. Дело в том, что в разъяснениях, сопровождавших указ о введении повинности, патетически утверждалось: служба в армии – это «налог кровью» («кэцудзэй»), который каждый подданный обязан заплатить своему государству. При этом подчеркивалось, что в западных странах именно так и обстоит дело.

Страх перед благодетельным правительством и ужас перед иностранцами сделали свое дело. 3000 крестьян из Ходзё (префектура Окаяма) восприняли это выражение чересчур буквально. Они подумали, что теперь государство станет забирать у новобранцев их кровь и пускать на свои патриотические нужды – использовать на красители и для производства каких-то диковинных лекарств. Поползли слухи о приближении отрядов в белых халатах. Кроме того, говорили, что теперь париев-эта правительство поставило выше обычных крестьян. Поскольку никаких убийц в белых халатах не обнаружилось, разгневанные крестьяне из Ходзё сожгли деревню париев, стали выступать не только против воинской повинности, но и против школ, западных причесок, употребления в пищу мяса. Волнения, сопровождавшиеся погромами магазинов и государственных учреждений, прокатились также по Хоккайдо и префектуре Фукуока. Многие крестьяне опасались, что призыв в армию означает немедленную отправку в Корею, возможность нападения на которую тогда обсуждалась с таким энтузиазмом. Беспорядки подавили, сотни людей были убиты. Различным наказаниям подверглись около 27 тысяч человек, 15 человек из их числа приговорили к смертной казни.

Время было такое: любой слух казался правдой. Это говорит о том, что население страны напряженно ожидало от властей любого подвоха в любую минуту. Впрочем, свой «налог кровью» крестьянам заплатить все-таки пришлось – убитые и казненные действительно пролили свою кровь на жертвенник под названием «государство». Большинство из них были неграмотными или же малограмотными. Только грамотный человек способен забыть про свой непосредственный опыт и ясно представить себе то, чего он никогда в жизни не видел и не увидит. В данном случае имеется в виду «нация» или же «родина».

Недовольство военной реформой высказывали и самураи: их приравняли к «черни», лишив главной привилегии – быть единственными в стране обладателями оружия. Правительству направлялись протестные обращения, в которых утверждалось, что крестьяне не способны жертвовать собой во имя высших государственных интересов. В одном из них говорилось: доверить им оборону страны – все равно что взваливать на кошку с собакой груз, посильный только для лошади и вола. Многие из прежних самураев стали впоследствии офицерами в новой армии и полиции, но в первый момент самураи находились в шоке, ибо служить вместе с «деревенщиной» они считали ниже своего достоинства. Особенно недовольны были воины императорской гвардии, многие из которых послужили своим оружием императору в гражданской войне всего пять лет назад.

Каждый самурай подчинялся только своему князю, но каждым солдатом командовал император Мэйдзи. В перспективе регулярная императорская армия была призвана поставить Японию в один ряд с западными державами. В солдатах воспитывали «японский дух» и личную преданность императору, но все остальное было европейским: форма, оружие, выправка. Рацион тоже был составлен на иноземный лад – достаточно сказать, что в него входили хлеб и сухари.

В этом году Япония снова принимала участие во Всемирной выставке. Она открылась в Вене в мае.

Выставку успели осмотреть и члены миссии Ивакура. Присланные из Японии мастера построили синтоистское святилище и разбили сад. Среди экспонатов были представлены образцы керамики, одежда, ткани, работы по металлу, поделки из слоновой кости и китового уса. Публика охотно покупала веера и другие изделия ремесленников. Так изживался комплекс неполноценности – японцы проникались ощущением, что их руки и голова способны на многое. А тут еще шелковые ткани фабрики Томиока получили вторую премию. Впервые Япония заслужила премию за промышленную продукцию.

В японском павильоне можно было увидеть и модель пятиярусной пагоды, и сработанное из папье-маше изображение Будды – копию гигантской бронзовой статуи из Камакура. Буддизм в это время пользовался в Европе определенной популярностью, и японское правительство не могло игнорировать этого поветрия.

Однако в самой Японии дело обстояло совсем по-другому. 14 марта было принято решение о прекращении отправления буддийских ритуалов при дворе. В новых условиях только синтоистские обряды имели право на существование. Буддийские статуи и поминальные таблички с именами императорских предков вывезли из дворца в храм Сэннюдзи в Киото. Кроме того, в этом году правительство запретило проводить похороны по буддийскому обряду. Теперь всем подданным Мэйдзи предписывалось заканчивать свой земной путь в земле. И это при том, что подавляющее большинство японцев предпочитало буддийскую кремацию.

Японский сад на Всемирной выставке в Вене. Японцы приехали в Вену не только «показать себя», но и поучиться. Двое из них впервые в жизни увидели там выставленные в качестве экспоната папиросы и уже через два года начали их производство в Японии. Эпоха трубок стала постепенно уходить в прошлое

Япония всегда была страной достаточно веротерпимой. Даже когда в Японии XVI века появились христианские проповедники, к ним поначалу отнеслись без особого предубеждения. И только агрессивность проповеди, сопровождавшаяся вмешательством во внутренние дела и поставками огнестрельного оружия южным княжествам, привела к запрету на христианство. Нынешнее гонение на буддизм не знало примеров в японской истории.

Хотя само правительство, опасаясь волнений, неоднократно выступало против открытого и чересчур рьяного преследования буддизма, на местах нашлось немало «инициативных» доброхотов, которые по-своему толковали настроения правительства. Они жгли храмы и сутры, уничтожали статуи. Обстановка накалилась настолько, что многие монахи сочли за благо уйти из монастырей.

Резкая грань, отделявшая действия правительства внутри страны и за ее рубежами, являлась одной из неприятных его черт. Строительство «камакурской деревни» в Вене происходило одновременно с уничтожением буддийских святынь в самой Японии. Саму статую камакурского Будды всего несколько лет тому назад пытались продать на металлолом какому-то европейскому дельцу[105].

Многочисленные предания зафиксировали общую атмосферу того времени. В одном из них повествуется о той самой древней пятиярусной пагоде храма Кофукудзи в Нара, модель которой была выставлена в Вене. Некий человек якобы купил эту пагоду за смехотворную сумму в 25 иен. Ему была нужна не сама пагода, а только металл, который использовался при ее строительстве. Сочтя, что разбирать пагоду выйдет слишком накладно, он решил сжечь ее, и только протесты местных жителей, опасавшихся пожара, спасли пагоду[106].

Закрывая глаза на разрушение буддийских святынь, правительство одновременно прилагало усилия для того, чтобы ввести стихию синто в нужное и полезное русло. В стране существовали десятки тысяч синтоистских святилищ, в подавляющем большинстве из них отправлялись местные культы, совершенно бесполезные с точки зрения высших интересов «народного государства». Ведь в период правления Токугава синтоизм не обладал статусом государственной религии, и для того чтобы свыкнуться с этим новшеством, требовалось время. Всю эту аморфную синтоистскую массу следовало упорядочить, придать форму, построить по вертикали. Поэтому святилища ранжировали по шести категориям. При этом получить разрешение на строительство нового святилища стало чрезвычайно сложно, оно выдавалось в исключительных случаях. Государство, похоже, отдавало себе трезвый отчет в неспособности контролировать чересчур много. А потому, как это ни парадоксально выглядит с европейской колокольни, задача состояла не в том, чтобы увеличить количество святилищ, а в том, чтобы его уменьшить[107]. Государство не поддерживало пришедшие в упадок святилища, делая финансовые вливания только в те, которые зарекомендовали (или имели шанс зарекомендовать) себя с лучшей стороны. Иными словами, происходило уничтожение локальных культур и народной религии, не обремененных политическими сверхидеями.

Этот год был весьма важным с точки зрения выработки принципов новой внешней политики. Если при сёгунате Токугава Япония всячески избегала конфликтов со своими соседями, то теперь она проявила желание стать местным дальневосточным гегемоном. Страна училась у Запада не только новому крою одежды. Главным объектом империалистических настроений стала Корея.

Ретроспектива. История отношений между Японией и Кореей уходит в глубину веков. Достаточно сказать, что протокорейцы являются ближайшими родственниками японцев – начало их достаточно массовой миграции на архипелаг датируется III веком до н. э. Именно они принесли на Японские острова рисосеяние и технику производства металлов. Местное население (это были предки айнов) стояло намного ниже по своему культурному развитию. Однако приблизительно с VI века, после формирования самостоятельного государства, Япония (тогда она называлась Ямато) стала считать Корею своим вассалом. Японские дружины неоднократно совершали набеги на Корейский полуостров и даже имели там подобия колоний. Однако сил для того, чтобы заставить Корею платить регулярную дань, у Японии недоставало – конкуренция в лице Китая, который желал того же самого, была слишком сильной. В VIII веке Япония дважды намеревалась послать войска для завоевания Корейского полуострова, но так и не собралась. Тем не менее с тех пор у японской политической элиты сформировалось стойкое убеждение, что Корея должна принадлежать Японии.

И вот теперь горячие головы посчитали, что долгожданный день наконец-то настал.

Горячие головы – это прежде всего Сайго Такамори и Итагаки Тайсукэ, которые решительно поддержали Мэйдзи при свержении сёгуната, но теперь явно тяготились возложенными на них административными обязанностями. Разговоры про сражения, борьбу сумо и охоту были им больше по душе, чем нудные обсуждения бюджета и готовившихся реформ[108]. Если же Сайго выдвигал какие-нибудь инициативы, то большинство из них абсолютно не учитывали ни требований сегодняшнего дня, ни культурных реалий. Чего стоит, например, его предложение наряду с христианством запретить еще и буддизм? Или же план обложить только-только нарождавшуюся промышленность специальным налогом, средства от которого должны пойти на выплату самураям пенсий? Элементарные расчеты показывают, что предпринимателей ждало неминуемое банкротство.

Сайго Такамори. Сайго был одним из немногих деятелей эпохи Мэйдзи, которого ни разу не запечатлела фотографическая камера

Помимо идеи о «справедливости» захвата Кореи, военной партией двигали и внутриполитические соображения. Многочисленные самураи оказались ныне не у дел, они тяжело переживали реформы. Следовало дать выход их бурлящей энергии, чтобы она не обратилась в сторону правительства. Многие самураи считали себя обманутыми. Раньше они полагали, что правительство Мэйдзи наконец-то воплотит в жизнь лозунг «изгнания иностранцев», который не смог осуществить сёгунат. Вместо этого они наблюдали нарастающую вестернизацию, их пытались лишить права на самурайскую прическу и ношение двух мечей, деревенщина теперь служила в армии, их бывшие сюзерены занимались непонятно чем.

Еще одним сильным аргументом в пользу решительных действий по отношении к Корее стала необходимость «сплотить нацию». Нации как таковой еще не было, но было желание ее создать. А для достижения этой цели лучше войны не придумано ничего. Это была логика главаря шайки бандитов, который стремится во что бы то ни стало повязать своих подручных кровью.

Высказывались и менее «высокие» соображения: Корея может послужить для Японии источником рабочей силы, минеральных ресурсов и зерна.

Разгар дебатов по корейскому вопросу пришелся на время пребывания миссии Ивакура за границей. Несмотря на обещание, данное оставшимися в Японии членами правительства, не предпринимать никаких судьбоносных решений, нетерпение было слишком велико.

Политика изоляционизма, которую в течение столь длительного времени практиковала Япония, не была японским изобретением. Такой же политики пытался временами придерживаться Китай, такую же линию проводила и Корея, которой в 1866 и в 1871 годах удалось прогнать от своих берегов французские и американские военные корабли. По всей Корее установили каменные стелы с высеченными на них иероглифами: «Сторонник мира – предатель». При сёгунате отношения между Японией и Кореей ограничивались редкими корейскими посольствами, приуроченными, как правило, к вступлению в должность нового сёгуна. Японским купцам запрещалось появляться в Сеуле, свобода их передвижения ограничивалась Пусаном.

Теперь Япония попыталась проделать с Кореей то же самое, что проделали с ней самой европейцы: открыть страну и установить с ней «нормальные» отношения. Нормальные с точки зрения Японии. Предложение об их установлении было составлено таким образом, чтобы не оставалось никаких сомнений: Япония намерена отныне считать Корею своим вассалом. Однако Корея, естественно, отказалась от этого, предпочитая сохранить привычные вассальные отношения с Китаем. При этом корейская политическая элита сурово критиковала Японию за ее вестернизацию и отказ от обычаев предков.

Лишенное правил «вежливости» поведение Кореи привело японских «ястребов» в ярость. Они стали требовать «наказать» Корею. В конце 1872 года без санкции корейских властей бывшее представительство княжества Цусима в Пусане, через которое раньше осуществлялись контакты между Японией и Кореей, было переименовано в «Миссию Великой Японии», а токийский торговый дом «Мицуи» прислал туда своих купцов, хотя Корея признавала торговцев только из Цусима.

На стенах миссии появились граффити, утверждавшие, что Япония нарушает правила торговли. И тогда в Токио стали вынашивать планы по вторжению в Корею под предлогом «защиты» находящихся там подданных Японии. Однако Сайго Такамори опасался, что этот аргумент, который был в ходу в западной дипломатии, те же самые западные державы не сочтут достаточно убедительным и тогда они сами получат прекрасный повод для того, чтобы ввести в Корею свои войска. Сайго предложил отправить в Сеул посланника для ведения переговоров. По его предположению, не желавшие вести переговоров корейцы этого посланника убьют (точно так же поступали японцы с послами монголов в конце XIII в.).

29 июля Сайго Такамори писал Итагаки: «Если будет принято решение послать официального посланника, я уверен, что его убьют. Я прошу Вас отправить меня. Я не могу быть таким же прекрасным посланником, как Соэдзима, но когда вопрос касается смерти, уверяю Вас, я готов к этому». Сайго Такамори был настоящим самураем: он не ценил ни своей жизни, ни чужой. Ему принадлежат такие стихи:

Центральная палата 16 августа утвердила Сайго в должности чрезвычайного посланника.

В воздухе запахло войной. Ценой невероятных усилий возвратившимся 13 сентября из длительной зарубежной поездки Ивакура Томоми и его сторонникам (Окубо Тосимити, Окума Сигэнобу, Оки Такато, Кидо Такаёси) все-таки удалось убедить окружение императора, что Япония пока что не в состоянии вести победоносную войну.

Партия войны потерпела временное поражение. В ответ на это правительство покинули Сайго Такамори, Итагаки Тайсукэ, Гото Сёдзиро, Это Симпэй и Соэдзима Танэтоми. И это несмотря на то, что практически никто не говорил: воевать Корею не надо. Нет, речь шла только об отсрочке интервенции. В том, что Корею следует подчинить, не сомневался никто.

Об этом говорит, в частности, такой знаменательный факт. 20 августа Первый национальный банк Японии ввел в оборот новые купюры. Заказ на их производство разместили в Америке. Естественно, что дизайн банкнот как нельзя лучше отражал те ценности, которые казались важными правительству страны. На банкноте достоинством в 10 иен присутствует конное изображение древней правительницы Дзинго-когу. После смерти своего супруга Тюай бразды правления страной якобы перешли к ней на весьма долгий период. С 201 по 269 год она исполняла роль регентши. В японской официальной истории Дзинго-когу фигурировала в качестве предводительницы завоевательного похода против Кореи. Новый поход в этом, 1873 году пришлось отложить, но древняя правительница по-прежнему напоминала каждому японцу о его неисполненном историческом долге.

Изображения на других купюрах также чрезвычайно информативны с точки зрения формирования государственной идеологии. На самой крупной купюре в 20 иен изображен брат Аматэрасу – бог бури Сусаноо. Дизайнеры пошли на немыслимое новшество: изобразили бога в человеческом обличье, хотя в синто боги мифологического времени никогда не представали в антропоморфном виде. На этой купюре присутствует и изображение восьмиглавого змея. Желая спасти девушку – очередную жертву змея, – Сусаноо опоил его вином и отрубил все восемь его голов.

На лицевой стороне пятииеновой банкноты изображены сценки посадки риса и сбора урожая, что символизировало сельскохозяйственный характер японского общества. Показательно, что рыбаков на деньгах не запечатлели, хотя диета японцев базировалась на двух главных составляющих – рисе и рыбе. Рыба являлась основным поставщиком животного белка в рацион японцев, но занятия рыболовством никогда не относились к числу престижных. На оборотной стороне нарисован мост Нидзюбаси и виднеющаяся вдалеке гора Фудзи – самая высокая гора Японии. Мост Нидзюбаси вел к замку, который раньше принадлежал сёгуну, а теперь – Мэйдзи. Именно от этого моста начинались все дороги страны, он был зримым воплощением Центра в сакральной топографии японского государства.

Банкнота достоинством в 10 иен.

На оборотной стороне купюры изображены исполнители древней придворной музыки гагаку

Банкнота достоинством в 20 иен

Банкнота достоинством в 5 иен

Банкнота достоинством в 2 иены

Сам же дворец Мэйдзи предстает на самой мелкой купюре в 2 иены. На обратной стороне изображены Нитта Ёсисада (1301–1338) и Кодзима Таканори – два храбрых воина, которые верно служили императору Годайго (правил 1318–1339) во время бурных событий, сопровождавших его правление.

Итак, на японских деньгах присутствовали мифологический персонаж, регентша Дзинго-когу, преданные императору воины, крестьяне, архитектурные и природные символы страны и государства. Большинство изображений не оставляет сомнений в том, что военная составляющая по-прежнему занимала значительное место в системе ценностей нового государства. Ни портрета самого Мэйдзи, ни изображений сколько-то близких по времени исторических персонажей на деньгах не было. Место Мэйдзи занимало изображение дракона. Согласно древнекитайским представлениям, государь имеет обличье дракона. И в этом смысле мало что изменилось…

Сибусава Эйити

Дизайн банкнот разрабатывался в только что созданном Первом национальном банке. Им руководил Сибусава Эйити (1840–1931) – выходец из крестьянской семьи. Лишь немногим крестьянам удалось сделать карьеру в новом правительстве, но такие люди все-таки были. Впоследствии Сибусава стал одним из самых богатых людей новой Японии и внес огромный вклад в организацию бизнеса на современный лад.

Здание Первого национального банка

Национальный банк въехал в здание, предназначавшееся вовсе не для него. Симидзу Кисукэ II построил его для частного банка «Мицуи». Здание вышло замечательным по своей эклектике: вполне западное кирпичное строение венчала напоминающая княжеский замок крыша с башенкой. Раньше подобное строение было невозможно себе представить: княжескую крышу разрешалось иметь только князю. Здание настолько понравилось чиновникам, что они заставили «Мицуи» продать его государству.

Введению банкнот «имперского образца» предшествовало историческое решение об интенсификации денежного обращения. В конце июля было объявлено: отныне крестьяне будут платить налоги не рисом, а деньгами. Именно крестьянам предстояло финансировать реформы нового правительства. Ведь в стране не существовало сколько-нибудь развитой промышленности, повышать налоги на неокрепший торговый капитал власти не хотели. Не брать денег за границей было принципиальным курсом правительства. Хотя в этом году для финансирования аграрной реформы в Лондоне был взят заем, он оказался вторым и последним до конца XIX века. Первый предназначался для строительства железной дороги Токио– Иокогама. Иностранные инвестиции в экономику также не признавались.

Для проведения аграрной реформы произвели обмеры земельных участков и определили их урожайность. Делать это следовало быстро, а потому эти операции осуществлялись самой деревенской общиной. Земельные обмеры производились только в первую половину правления сёгуната Токугава, во вторую половину из-за противодействия крестьян их не было. Сейчас же за право называться собственниками земли крестьяне пошли на сотрудничество с властями. В деле определения размера своих участков они оказались весьма точны – никому не было выгодно занижать размеры личного участка, а покушаться на чужое община не позволяла. Выяснилось, что площадь обрабатываемой земли выросла по сравнению с прежними данными правительства почти на 50 процентов! Урожай оказался больше предполагавшегося на 37 процентов, но, разумеется, меньше реального (по некоторым данным, на 30 процентов), что тоже весьма понятно[109].

Тем не менее остается фактом: крестьяне сотрудничали с государством весьма охотно. Государство же определило величину земельного налога. Платежи центральному правительству составили 3 процента от стоимости земли, местным властям – одну треть этой суммы. Все вместе это составляло около половины стоимости урожая. Средний размер участка составлял всего около одного гектара. Для прокорма семьи этого было недостаточно, крестьяне активно занимались ремеслами и отходничеством.

Крестьяне сотрудничали с государством охотно, но власти, как это и положено, не смогли обойтись без обмана. Дело в том, что при Токугава не были определены хозяева угодий – лесов и гор. Крестьяне всегда пользовались ими, но теперь община стала открещиваться от них, поскольку все боялись, что эти земли станут облагаться налогом. Чиновники не стали разуверять их, а бесхозные земли государство забрало себе.

Налог на землю явился основным источником формирования государственного бюджета. Он составлял около 80 процентов всех налоговых поступлений. Денежный налог на землю по своему размеру вроде бы практически не отличался от натурального, но это было не совсем так. Раньше владельцу земли отходила фиксированная часть урожая, так что в неурожайный год бремя крестьянина становилось меньше. Теперь же налогом облагалась земля. По сравнению с прошлым, крестьянам легче жилось в хороший год и хуже – в плохой. В прошлом государство, точно так же как и само крестьянство, сильно зависело от погодных условий. Переходя к фиксированному налогу, правительство стремилось обеспечить предсказуемость своего финансового будущего, без чего невозможно никакое планирование.

Земельная реформа принесла огромные психологические перемены в жизнь деревни. Раньше крестьяне насильственно объединялись в пятидворки. Ее члены несли коллективную ответственность за уплату податей и за правонарушения. Разумеется, прежние привычки давали знать себя еще очень долго, соседская помощь и традиция доносительства продолжали существовать, но теперь это время все-таки стало уходить в прошлое, каждый все больше отвечал только за себя. Это и стало выражением индивидуализма на крестьянской земле.

Интенсивное общение Мэйдзи с высокопоставленными иностранцами требовало постоянного подстраивания под их вкусы. Это общение следует назвать прежде всего «визуальным» – во время аудиенций произносились исключительно протокольные фразы. Поэтому такое огромное значение придавалось тому, как выглядит император в глазах иностранцев. Чтобы не вызывать насмешек и недоумений, политтехнологи Мэйдзи посоветовали ему резко изменить свой облик.

И вот с мая этого года Мэйдзи стал носить короткую прическу с пробором, перестал чернить зубы, отрастил усы, бородку и «настоящие» брови. Иностранцы находили, что облик Мэйдзи изменился к лучшему – растительность на лице скрывала чересчур выдававшийся вперед подбородок. Теперь император стал появляться на людях почти исключительно в придуманной специально для него военной форме европейского образца, часто – верхом.

Перспектива. За период с 1877 по 1888 год была отпечатана 51 гравюра с изображениями Мэйдзи. На 47 из них он одет в военную форму. По свидетельству современников, носил Мэйдзи и сюртук, но этот его образ не казался художникам таким импозантным. В домашнем обиходе и при отправлении синтоистских ритуалов Мэйдзи по-прежнему пользовался японской одеждой.

Вместе с изменением одежды произошли изменения и в императорском поведении. Раньше Мэйдзи принимал европейских посланников, сидя на троне. Тем же приходилось во время аудиенции стоять. Европейский придворный этикет предполагал, что монарх приветствует своих гостей стоя. Английский посланник Р. Ватсон потребовал изменения протокола, и ему было отказано в аудиенции. Российский посланник Е. К. Бюцов сказал, что японский придворный этикет его устраивает. Каково же было его удивление, когда Мэйдзи поприветствовал его стоя. С этих пор во время аудиенций Мэйдзи стал следовать европейскому формату приветствия иностранцев[110].

Поскольку первый фотопортрет Мэйдзи вышел неудачен, 8 октября 1873 года была организована следующая фотосессия. Портрет, сделанный тем же самым Утида Куити, разительно отличается от прошлого изображения полуторагодичной давности. Военная форма невиданного западного образца, сабля и лежащая рядом треуголка призваны подчеркнуть его мужественный воинский образ. Растительность на лице лишний раз подчеркивала то, что ее обладатель – создание необычайное. Ведь в традиционной Японии усы и борода считались привилегией мудрых стариков. Окубо Тосимити, которому было уже 42 года (в это время средняя продолжительность жизни как раз соответствовала этой цифре), отрастил бороду только в прошлом году. Следует добавить, что Утида сделал более 70 фотографий императора, но судьба остальных неизвестна. Скорее всего, они были уничтожены – Японии полагался только один император, и у него должно быть только одно каноническое изображение. До создания «настоящей» империи было еще далеко, но нелюбовь к многообразию уже начинала ощущаться.

Император Мэйдзи

Императрица Харуко

Эта фотография может действительно считаться эпохальным событием в японской истории. Дело в том, что в традиционной дальневосточной политической философии противопоставление «военного» и «гражданского» выявлено чрезвычайно резко. При этом «гражданское» считается выше «военного», а положение гражданских чиновников – выше и почетнее положения военных. Отсюда происходил и слегка закамуфлированный, но такой явственный комплекс неполноценности всех служителей сёгуната по отношению к мирным аристократам из Киото. Ведь считалось, что идеальный государь управляет, не прибегая к силе, а когда он обращается к оружию, это является доказательством его служебного несоответствия. Поэтому-то военный мундир Мэйдзи, его позиционирование в качестве военного лидера означало глубочайший переворот в сознании. Как это ни парадоксально, именно с крахом сёгуната его тайные чаяния наконец-то стали явью: отныне военные занятия стали не менее почетны, чем гражданские, а роль военных в реальном управлении будет увеличиваться все последующие десятилетия – вплоть до краха Японии во Второй мировой войне.

Супруга Мэйдзи, Харуко, не отставала от мужа: в марте 1873 года она тоже перестала чернить зубы и брить брови. Утида сделал и ее фотопортрет.

Однако не стоит думать, что фотография Мэйдзи стала украшать дом каждого японца. Да, ее дарили знатным иностранцам и членам монарших семей Европы, ее вручали японским высокопоставленным чиновникам, которые утверждались в должности императорским указом. Но вот на прошение жаловать фотографический портрет и мелким чиновникам было сказано решительное «нет». Продажа фотографии также была запрещена – после того, как один предприимчивый бизнесмен попытался торговать ею. Дискуссия о разрешении или запрете продолжалась на правительственном уровне почти целый год.

Бизнесмен вдохновился европейским примером – там в это время наибольшим спросом пользовались фотографии монархов и актеров, что, безусловно, свидетельствует о схожести их профессий. В Японии фотографии европейских монархов и членов их семей также продавались в десятках тысяч экземпляров. Изображения актеров на гравюрах и фотографиях пользовались огромной популярностью, но фотография Мэйдзи была выведена из торгового оборота, а успевшим приобрести портрет предписали вернуть его. Торговца фотографиями оштрафовали. Тоталитарная идея: «чем больше изображений императора, тем лучше» – еще не овладела умами.

Обладание фотографией императора осознавалось как привилегия, с помощью этого портрета обозначалось социальное положение ее владельца и высчитывалась та дистанция, которая отделяла человека от монарха. А привилегия не продается. Суть привилегии состоит именно в том, что ею не могут воспользоваться все. Вот почему не получило одобрения и предложение поместить изображение монарха на денежные купюры – вполне обычная практика для тогдашней Европы. В результате на японских деньгах того времени можно было увидеть политических деятелей глубокой древности, но самих императоров – никогда. Дзинго-когу, красовавшаяся на одной из купюр, – не в счет, поскольку она не прошла ритуала интронизации, а значит, и считать ее «настоящей» императрицей нельзя. Точно так же обстояло дело с почтовыми марками – еще одним средством массовой визуальной информации, с помощью которого населению прививаются «правильные» мысли. На японских марках периода Мэйдзи, выпуск которых начался в 1871 году, можно увидеть цветущую сакуру, 16-лепестковую хризантему, ту же самую Дзинго-когу, принца Арисугава, принца Китасиракава. Но действующего императора Мэйдзи мы там не найдем. И в дальнейшем – вплоть до сегодняшнего дня – изображений императоров мы не найдем ни на деньгах, ни на марках.

Фотографию Мэйдзи начали жаловать управлениям вновь учрежденных префектур по их просьбе. Первым стал губернатор Нара, который заявил: фотография нужна ему затем, чтобы местные жители могли лицезреть императора во время праздников. В конце этого года фотографии Мэйдзи (размером 45 на 30 см) разослали уже во все префектуры.

Этот год еще раз подтвердил опасность для жизни «профессии» наложницы императора: две из них умерли родами. Оба ребенка тоже оказались мертворожденными. Окружение Мэйдзи было взволновано: не будет ли Мэйдзи иметь такие же проблемы с престолонаследником, как и его отец Комэй?

В мае на Мэйдзи обрушилось и другое несчастье: из-за оплошности служанки на дворцовом складе вспыхнул пожар. Дворец был полностью уничтожен, многие ценнейшие документы обратились в пепел. Однако императорские регалии спасти все-таки удалось. Мэйдзи пришлось переехать в токийский дворец Акасака – бывшую резиденцию князей из Кисю. Там же разместилось и правительство. Мэйдзи не пожелал скорейшего восстановления дворца – на счету была буквально каждая иена. Он не раз заявлял: он не хочет, чтобы возведение дворца легло бы дополнительным бременем на плечи трудового народа. Именно к такой формулировке частенько прибегали праведные правители китайской и японской древности. Ров вокруг замка зарастал белоснежными лотосами; сквозь грубо отесанные глыбы, которыми были облицованы откосы холма, где еще недавно красовался замок, пробивались травы и деревца.

Пожары в деревянных и густонаселенных японских городах были столь часты, что к ним относились как к неизбежному злу. Любая оплошность в обращении с огнем на кухне или же с углями в хибати (жаровня с углями, использовавшаяся для обогрева), любой опрокинутый светильник во время землетрясения приводили к опустошительным последствиям. Особенно часто пожары случались зимой. Набатный колокол, тушение пожаров и преодоление их последствий превратились в рутину. Иностранцы свидетельствуют: само противопожарное дело было поставлено неудовлетворительно (в частности потому, что пожарные добирались к месту происшествия пешком), но дома восстанавливались очень быстро. Погорельцев немедленно расселяли в другие районы согласно составленной властями разнарядке, родственники и друзья помогали обзавестись новым скарбом. Предусмотрительные и хоть сколько-то состоятельные хозяева имели во дворах небольшие несгораемые строения, где они хранили свои ценности. Эти строения с железной дверью делались из оштукатуренного кирпича и крылись черепицей. После опустошительных пожаров целыми оставались только они – подобно печам в русской деревне. Частота пожаров и отработанная система по преодолению их последствий сопровождались удивительным спокойствием погорельцев. Никаких воплей и плачей, а спокойная и, как отмечают многие, даже веселая работа по восстановлению нормальной жизни.

Дворец для Мэйдзи строить пока что не стали, но зато в этом году в Токио был устроен первый публичный парк. Место получилось со скрытым смыслом – холм в Уэно, где располагалась усыпальница сёгунов и где императорские воины под водительством Омура Масудзиро уничтожили остатки сёгунских частей. В парке находился знаменитый пруд Синобадзу. Считалось, что он служил уменьшенной «копией» самого большого японского озера Бива. В пруду цвели лотосы, на острове располагался храм. За ним стояла престранная статуя, изображавшая бодхисаттву Дзидзо. Ее странность заключалась в том, что она была выполнена в форме фаллоса. Народный культ плодородия достиг и этого островка.

Утагава Хиросигэ. III Император Мэйдзи в парке Уэно (1881 г.)

Как и все хорошее, парк в сознании народа должен был ассоциироваться с Мэйдзи. На поздней гравюре Хиросигэ III он прогуливается по парку вместе со своей семьей. Цветет сакура. Императрица, как это и положено «примерной» японке, находится на изрядном расстоянии от своего супруга. Одна из семи придворных дам несет на руках престолонаследника, которому в то время было около двух лет (принц Ёсихито, будущий император Тайсё). Сам император изображен при сабле и в перчатках. Современники отмечали, что с переходом на европейскую одежду и обувь Мэйдзи ощущал неловкость и волочил ноги, как то принято в японской обуви. Художник изобразил императора без бороды, что не соответствовало действительности. Все мужчины, представленные на гравюре, – в европейской одежде, но женщины сохраняют верность традиционным нарядам: верхние парчовые накидки (утикакэ), широкие штаны-юбка (хакама) из красного шелка, многослойные белые поддевки. А та, которая несет над императором зонтик, даже еще не успела отказаться от многовековой традиции выщипывать брови. Зонтики (обратим внимание, что это европейские зонтики) были нужны для того, чтобы прикрывать лицо – еще одна дань обычаю.

Мэйдзи с легкостью отказывался от наследия прошлого в угоду требованиям сегодняшнего дня, но там, где это возможно, он старался походить на своих древних предшественников. В конце апреля он использовал еще одну исключительно императорскую прерогативу – давать названия географическим объектам. Найдя, что одно место в провинции Симоса весьма подходит для армейских экзерциций, он нарек его Нараси-но Хара – Равнина Маневров.

Похоже, что нагрузка, выпавшая в этом году на юного императора (не забудем, что ему исполнился всего лишь 21 год) оказалась чрезмерной. Его увлечение спиртным обескураживало окружающих. 31 декабря немецкий доктор Теодор Хофман посоветовал Мэйдзи переключиться с рисового сакэ на виноградное вино и ограничиваться одной бутылкой за вечер.

Однако ни увлечение Мэйдзи спиртным, ни раздоры внутри правительства не мешали стране изменяться с невиданной до сего времени скоростью. В мае была открыта телеграфная линия между Иокогамой и Нагасаки. Поскольку подземный кабель соединил Нагасаки и Сингапур еще два года назад, скорость доставки сообщений в Европу возросла многократно. Еще в 1860 году письмо из Лондона путешествовало на пакетботах до Японии два месяца. Теперь телеграмма из Лондона в Иокогаму доходила всего за четыре дня. Япония входила в большой мир все прочнее. Ее зависимость от этого мира тоже становилась все больше. Практически весь машинный парк для нарождающейся промышленности приходилось ввозить из-за границы. За станки Япония расплачивалась шелковой нитью, углем и чаем. Но способы ферментации экспортного чая пришлось изменить – японцы привыкли к зеленому чаю, а европейцы – к черному, который они, бывало, употребляли с сахаром и молоком. Местный капитал был еще очень слаб, и потому львиная доля импортно-экспортных операций осуществлялась иностранными, прежде всего английскими, торговцами.

В крупных городах – Иокогаме, Осака, Кобэ – вырастали кирпичные здания. Но центром преобразований был, конечно, Токио. После пожара в апреле 1872 года, уничтожившего в районе Гиндза 4800 деревянных домишек, на их месте принялись строить первую в Японии улицу, все дома на которой были каменными – чтобы все там было, как в европейских столицах. Это был не только архитектурный, но и противопожарный эксперимент – пожары наносили деревянному городу огромный ущерб слишком часто. Реконструкцию квартала поручили английскому архитектору Томасу Уотерсу, который до этого уже успел построить здание Монетного двора в Осака и казармы в токийском районе Такэбаси. К концу 1873 года Гиндзу застроили двухэтажными кирпичными домами с колоннами и балконами. Это была первая в Японии улица с тротуарами. Между ними и проезжей частью посадили сосны и сакуры, по улице пустили омнибус. Ширина улицы составляла 27 метров! В представлении тогдашних японцев здания Гиндзы напоминали Лондон, а мостовые с тротуарами – Париж. Надо ли говорить, что в европейских столицах к тому времени из них побывали лишь единицы. Тем не менее Гиндза воспринималась как настоящий храм, посвященный европейской цивилизации. Тем более что газовые фонари на улице напоминали японцам каменные фонари, которые было принято устанавливать перед настоящими храмами.

Гиндза

На Гиндзе располагались самые шикарные магазины, по Гиндзе фланировали японские денди, помимо рикши можно было поместиться в дешевые общественные дилижансы. Правда, по свидетельству В. Крестовского, «пользоваться ими могут разве очень досужие люди, потому что разбитые клячи, запряженные в эти неуклюжие желтые кареты, ползут с ними, точно смоченные дождем осенние мухи»[111].

Утагава Хиросигэ III. Плоды цивилизации в Токио

Процветающие кирпичные магазины у моста Кёбаси, на построенной из камня улице Гиндза

Кобаяси Икухидэ. Достопримечательности Токио: здание почты в Эдобаси (1889 г.)

Перспектива. Дональд Кин заметил: император Август воцарился в Риме кирпичном, но оставил после себя город из мрамора; император Мэйдзи поселился в деревянном Токио, и оставил после себя город из кирпича[112]. Хотя эта метафора, как и всякая другая, не вполне отражает действительное положение вещей (подавляющая часть жилого фонда оставалась деревянной), не подлежит сомнению, что и сами японцы одушевлялись сходными эмоциями. К сожалению, почти все каменные здания Токио были разрушены во время катастрофического землетрясения 1923 года и американских бомбардировок Второй мировой войны.

Однако над Гиндзой витали не только флюиды восторга. Европейцы говорили, что улицу убирают плохо, а стоит сделать хоть шаг в сторону, как снова попадаешь в типично «азиатский» город, где дома настолько похожи один на другой, что невозможно запомнить дорогу. Японские города были по преимуществу одноэтажными, и высоких каменных зданий, которые служили бы для европейцев ориентирами в пространстве, было действительно не так много. Буддийские храмы и синтоистские святилища тоже казались многим иностранцам неотличимыми друг от друга.

Однако уже в то время Япония представлялась европейцам не совсем Азией. Японцы казались европейцам людьми весьма бедными, но ни на Гиндзе, ни в других кварталах Токио невозможно было повстречаться с нищетой и попрошайками в лохмотьях. По сравнению с другими странами Востока, по сравнению с самим Западом бедность и богатство были распределены в Японии более равномерно.

Немало первых квартирантов Гиндзы съезжали, утверждая, что каменные строения плохо проветриваются и не годятся для влажного климата. Ползли слухи, что от сырости обитатели домов заболевают водянкой и умирают. Кто-то из них пытался соорудить деревянную пристроечку, но такое самоуправство решительно пресекалось властями. Магазины на Гиндзе были шикарными, но товары размещались внутри помещения. Владельцы магазинов жаловались, что покупатели, привыкшие к тому, что товары выложены на уличных прилавках, которые являются продолжением внутреннего пространства дома, не слишком охотно открывают двери их заведений.

Утагава Ёсифудзи. «Комическое сражение между привезенными и японскими вещами и продуктами» (1873 г.)

В Японии того времени споры происходили не только между приверженцами тех или иных теорий и политических течений. Споры происходили и между вещами. О борьбе между традиционным и новым, между японским и европейским прекрасно свидетельствует остроумная гравюра Утагава Ёсифудзи (1828–1887). На ней изображено сражение японских и иностранных вещей и продуктов. Где-то побеждает японское, где-то – иностранное. Явную победу с японской стороны одерживает рис, принимающий облик борца сумо. Сакэ сопротивляется напору виски, а гэта (деревянные сандалии на подставках-скамеечках) – европейским туфлям. Зато кирпич одолевает черепицу, лампа – свечу, рикша (который в силу наличия у его коляски колес ассоциировался с европейским) – паланкин, мыло – рисовую пудру и шелуху, использовавшуюся в качестве моющего средства. Почтальон в униформе побеждает курьера (под руководством американского специалиста С. Брайана формирование общенациональной почтовой службы было завершено в 1873 г.). Любимая токийскими денди крылатка побеждает традиционную накидку каппа (делалась из материи, соломы или бумаги). Убедительность аргументов подчеркивается оружием сражающихся: матерчатый зонтик оказался намного практичнее японского, сделанного из промасленной бумаги. Фотография вроде бы теснит цветную гравюру, утверждая: «Я показываю только правду. Я не люблю неправды. Сколько бы лет ни прошло, на меня все равно интересно смотреть». Но аргументы гравюры тоже весомы: «Красавицы в книжках с картинками и на гравюрах выглядят еще лучше, чем они есть на самом деле. Ты не можешь победить меня».

Для жителей деревни Токио представлялся каким-то совсем другим миром – миром, где все было так незнакомо. Про одного крестьянского сына рассказывали, что, впервые увидев в столице почтовый ящик, он принял его за писсуар. Однако высота щели, естественно, не соответствовала его росту, а потому он нашел это новшество чрезвычайно неудобным для пользования.

1874 год

7-й год правления Мэйдзи

Реформаторы проявляли фантастическую активность. Но правительство отказалось вторгаться в Корею. Недовольство его действиями было велико.

13 января около десятка самураев напали на экипаж правого министра Ивакура Томоми, который возвращался из дворца Акасака после обеда с императором. Ему удалось выпрыгнуть из экипажа в ров с водой. Выбравшись на другой берег, он спрятался в кустах. Голоса приближавшихся к месту покушения прохожих распугали потенциальных убийц. Ивакура отделался шрамом на лице.

Преступников схватили через несколько дней. Это оказались самураи из префектуры Коти (бывшее княжество Тоса). Они были взбешены тем, что Ивакура помешал нападению на Корею. Верные подсказке Гарри Паркса, власти лишили нападавших звания самураев и казнили их.

17 января Итагаки Тайсукэ и примкнувшие к нему оппозиционеры (Это Симпэй, Гото Сёдзиро, Соэдзима Танэтоми и др.) внесли в правительство предложение о созыве Народного собрания. Они возмущались засильем в правительстве выходцев из Сацума и Тёсю, утверждали, что политика лишена последовательности. Эти недостатки могут быть ликвидированы только при существовании представительной власти в лице Народного собрания. Только при опоре на него правительство и страна станут сильными, только тогда можно будет достичь в народе «единомыслия». Конкретный пример неправильных действий правительства приводился только один: отмена военной экспедиции в Корею.

Так начиналось «Движение за свободу и права народа» («Дзию минкэн ундо»). Его противостояние официальному курсу правительства будет определять главную интригу политической истории страны на ближайшие полтора десятилетия. Название «Движения» звучало как гимн народовластию, но на самом деле отправной точкой для его лидеров стало обеспечение вовсе не многомыслия, а «единомыслия» в деле завоевания Кореи. Понятие «свобода» было применимо только по отношению к самим японцам. Тем не менее необходимо помнить: «Дзию минкэн ундо» стало первым массовым движением, которое основывалось не только на личной верности его руководителю, но и на определенных идеях.

Обращение было опубликовано в газете «Ниссин синдзиси» («Ежедневные новости»). Это было невероятным политтехнологическим новшеством: внутренние раздоры элиты сделались достоянием общественности. Печать решительно вовлеклась в политическую борьбу. Одни газеты ратовали за немедленный созыв Народного собрания, другие утверждали, что «глупый и необразованный народ» не созрел для того, чтобы предоставить ему право участвовать в управлении страной. А потому следует подождать, пока люди станут более «просвещенными».

Развернувшаяся дискуссия явилась для правительства неприятной новостью. Оно не расценивало газеты как источник информации. В действовавшем тогда законе о печати 1871 года говорилось, что предназначением газет является помощь в деле управления государством, а вовсе не печатание антиправительственных прокламаций. Правительство делало все возможное, чтобы газеты концентрировались на двух основных задачах: внедрение в массы идей «цивилизованности» (т. е. «западничества»), а также поощрение добродетели и наказание порока. Воспитательная тематика обеспечивалась с помощью того языка, который выработало конфуцианство.

Фудо-мёо за чтением газеты. Защитник буддийского вероучения Фудо-мёо обычно изображался со страшным лицом, отпугивающим врагов буддизма. Однако на данном изображении он настолько увлекся чтением газеты, что его сподвижник похитил у него меч и занимается разделкой новомодного мяса. Этому мясу предстоит вариться в котле, который стоит на очистительном пламени Фудо-мёо

Таким образом, с самого начала правительство считало основным предназначением газет не столько «отражение» действительности, сколько ее формирование. Не газета должна была отражать действительность, а действительность должна была отражать газетно-правительственные установки. Как писала в своем первом номере газета «Ёмиури», следует создать «такое общество, в котором ссоры супругов стали бы невозможны». Со страниц газеты журналисты просили читателей предоставлять похвальные примеры, и они с удовольствием откликались: «…Дочь Киносита Рёдзан, девица Охару шестнадцати лет, любит книги, каждый день читает газеты „Тёя“ и „Ёмиури“, по отношению к родителям исполняет свой дочерний долг, весьма смирна»[113]. Публиковались и малореалистичные истории «из жизни». Например, о способном девятилетнем мальчике, который стал сельским учителем. Или о неграмотном преступнике, который в тюрьме научился читать, раскаялся и исправился[114].

Правительство считало, что Япония может стать вровень с Западом только в том случае, если население страны поголовно сделается грамотным. Печатный знак рассматривался как носитель «рационалистического» и «научного» сознания. Газеты клеймили гадателей, заклинателей, шаманов, призывали не верить сотворенным ими чудесам. Народные верования подвергались осмеянию, привидения и оборотни объявлялись несуществующими. Всемогущество науки становилось новым мифом перестраивавшегося общества и государства. И это при том, что еще совсем недавно сам принц Сатиномия не мог ступить и шагу без того, чтобы прорицатели не указали ему удачный день для совершения любого дела.

Одновременно газеты приводили множество душераздирающих примеров того, какие неудобства приносит людям их необразованность.

Некий человек отправился на заработки в Токио и послал своей неграмотной жене денежный чек. Та ничего не могла понять и отправилась к монаху, который сказал, что муж прислал подношение божеству, и она действительно положила чек в домашнюю божницу. Письмо кончалось бранью по поводу жены-бестолочи. Автор предупреждал будущих женихов: «Пусть лицо у невесты и красиво, пусть она хорошо умеет играть на сямисэне и танцевать, но если она неграмотна, ничего хорошего не выйдет»[115]. Здесь был урок для всех – и для женихов, и для невест. Будешь неграмотной – никто тебя замуж не возьмет. Газетные публикации доказывали: повышение социального статуса возможно только за счет повышения образованности. И это касается не только профессиональной карьеры, но и личной жизни.

Власти полностью поддерживали вовлечение читателей в формирующееся общенациональное информационное поле – письма читателей в газету государственная почта доставляла бесплатно. Раздел «Письма с мест» временами напоминал нынешний компьютерный чат, где читатели не только информировали друг друга о случившемся, но и обменивались мнениями, задавали вопросы и получали ответы (например, как бороться с жучком, портящим посевы конопли).

Правительство стало закупать тиражи шести «серьезных» газет и рассылать их по префектурам. Там их вывешивали на стендах, а чиновники, синтоистские жрецы и буддийские монахи собирали вокруг неграмотный народ и трактовали написанное. Газеты должны были играть роль объединяющего, а не разъединяющего начала. В законе о печати утверждалось, в частности, что газеты должны сделать «далекое – близким»[116]. То есть события, случившиеся в другой части страны, подданный Мэйдзи должен был переживать как свой непосредственный опыт.

Основная часть крестьян «вросла» в рельеф, многие обитатели архипелага никогда не покидали пределов даже своей префектуры, понятие «родина» ассоциировалось у них только с местом рождения. Для того чтобы все эти люди стали «японцами», требовалось создать общенациональное семиотическое поле и сделать всех японцев современниками одних и тех же событий. За исключением каких-то выдающихся случаев, первоначально газеты не имели возможности посылать своих сотрудников в командировки для сбора материала, поэтому информацию о событиях, случавшихся где-нибудь далеко, они черпали от путешественников, из других газет и просто из слухов. Все это делало газетную информацию весьма и весьма ненадежной. Газеты регулярно приносили извинения за свои ошибки, но они все равно случались постоянно.

Ошибки и искажения действительности были предопределены не только технической организацией дела, но и общей установкой на «воспитательность». «Поощрение добродетели и наказание порока» – именно так определялась главная задача и театрального искусства. Именно это выражение использовалось в принятом два года назад постановлении относительно театров. В этом смысле и газеты, и театры были элементами одной и той же воспитательной системы, которая стремилась к воплощению правды «художественной», а не документальной. В эту же систему входила и школа. Недаром в одной газетной статье театр уподоблялся школе, актеры – учителям, зрители – ученикам[117]. Государство создавало информационное пространство с заданными границами, в пределах которых актеры и журналисты, зрители и читатели зачитывали написанный заранее текст. В этих рамках находилось место только законченным сюжетам. Скажем, газеты не сообщали о ходе судебного процесса. После его окончания они представляли полное повествование: преступление – его мотивы – приговор – мораль. Только такая законченность нравилась публике, вкусы которой сложились под воздействием художественно-морализаторской литературы прошлого.

Газеты получали все большее распространение. Даже рикши черпали информацию из газет

Хотя первые японские газеты писали обычно с применением чрезвычайно сложных и даже диковинных иероглифов, скоро появляются массовые газеты. Они употребляют гораздо меньше иероглифов, их журналисты пользуются более разговорным языком – чтобы быть понятными, как они утверждали, «женщинам и детям». Газеты взяли на себя, в частности, функцию озвучивания и трактовки многочисленных указов властей, которые продолжали писать весьма непонятным для большинства простолюдинов языком. Этот язык традиционно служил для власти знаком недосягаемой образованности и избранности, газеты же исполняли функцию «переводчика». Разъясняя людям смысл действий властей, журналисты вовлекали их в решение общенациональных задач.

Вместе с газетами информированием и воспитанием народа занялись и художники – авторы цветных гравюр нисики-э. Тираж гравюр, выпущенных в этом году, оценивается в два с половиной миллиона экземпляров[118].

В конце января Мэйдзи посетил святилище Сёконся (впоследствии переименовано в Ясукуни) и сочинил:

Мэйдзи имел в виду, что помнит о тех, кто своими жизнями обеспечил реформаторам приход к власти. Однако умиротворение и почитание мертвых никак не сказывалось на активности живых. Уже в феврале вспыхнуло самурайское восстание в префектуре Сага. Юго-запад, сыгравший решающую роль в реставрации императорской власти, теперь выступил против нее. Правительству никак не удавалось направить энергию юго-запада в созидательное русло. Как и все последующие самурайские восстания, это выступление было чисто политическим и не выдвигало никаких экономических требований. Поразительный факт: сословие, потерявшее в результате Реставрации источник своих прежних доходов, собственное материальное положение беспокоило меньше всего. Самураи протестовали не столько против бедности, сколько против потери статуса. Помимо этого, самураи из Сага выступали за немедленное «наказание» Кореи.

Восстание возглавил Это Симпэй, покинувший правительство из-за отказа от нападения на Корею. Он просил помощи у Сайго Такамори, но тот отказался выступить против правительственных войск, возглавляемых его младшим братом Цугумити. Попытки вовлечь в восстание недовольных самураев из Тоса также окончилась провалом. Феодально-княжеские традиции организации общества по-прежнему мешали консолидации антиправительственных сил.

Установленная к этому времени телеграфная связь между Токио и Нагасаки, достаточное количество пароходов позволили правительству действовать не только решительно, но и очень быстро. Восстание было разгромлено за две недели. Правительственная армия состояла из нескольких тысяч человек. Из соседних префектур было набрано еще пять тысяч добровольцев из числа сидзоку (самураев). В их понимании, восставшие не защищали их общие интересы. В первую очередь, это были люди из другого клана. Последующие самурайские восстания не имели никаких шансов на успех по той же самой причине.

Сайго Цугумити

Это Симпэй схватили, суд над ним продолжался всего два дня. В уголовном кодексе, который разрабатывал сам Это Симпэй, отсутствовала статья о наказании мятежников. Составителю кодекса, видимо, не приходило в голову, что кто-то может осмелиться на восстание. Судье пришлось обратиться к китайскому праву. Это Симпэй лишили звания самурая, обезглавили, а голову выставили на всеобщее обозрение, хотя такое действие было незаконным. Какой-то не в меру предприимчивый фотограф не нашел ничего лучшего, как запечатлеть отрубленную голову, и стал торговать фотографией. Однако власти распорядились этот бизнес прекратить, а всем успевшим приобрести памятный сувенир было предписано вернуть фотографию. Государство имело право не только на сами головы, но и на их изображения – только правительственным фотографам было доверено запечатлевать отрубленные части тела. Эти изображения выставлялись потом возле позорных столбов в крупных городах[119].

В качестве палачей обычно выступали парии, однако для Это Симпэй было сделано исключение, и голову ему отрубил человек самурайского звания. Сам он тоже не отказался от самурайского обычая и оставил предсмертное стихотворение:

Кого Это Симпэй считал своим господином? Видимо, он хотел сказать, что восстание было направлено вовсе не против Мэйдзи, а против его министров.

Недовольство действующим правительством нарастало. Поэтому следовало привлечь в него какую-нибудь популярную фигуру. В конце апреля левым министром назначили Симадзу Хисамицу (1817–1887) из Сацума, пользовавшегося среди самураев особой популярностью за «дело Ричардсона», неприятие европейских обычаев и ненависть к христианству. «Принимая должность садайдзина (левого министра. – А. М.), он не только упорно отказывался нарядиться в новый мундир, ставший обязательным для чиновников и сановников, но даже в зале государственного совета появлялся не иначе, чем несомый в классическом норимоно (род носилок. – А. М.) на плечах дюжины самураев с обнаженными коленями и с двумя саблями за поясом, и усаживался на циновках на полу, подле своего председательского кресла»[120].

Стоит ли удивляться, что Симадзу так и не вошел в правительственную «обойму» новой элиты и просидел возле своего кресла всего полтора года? Его нравы и убеждения могли пользоваться сочувствием только у тех людей, время которых уже ушло. Нынешняя элита разъезжала в конных экипажах.

Казнь Это Симпэй и наказание 410 его единомышленников не остановили приверженцев жесткого внешнеполитического курса. Правительство было вынуждено применяться к их настроениям, чтобы заручиться поддержкой самурайского сословия. Реформы проходили болезненно, без поддержки самураев усмирить недовольных не представлялось возможным. Военная экспедиция в Корею не состоялась, в качестве утешения «ястребам» была предложена более легкая нажива – Формоза (Тайвань).

Еще в конце 1871 года несколько десятков рыбаков с крошечного острова Мияко (архипелаг Рюкю) возвращались домой из города Наха. Их корабль потерпел крушение, и они высадились на юге Тайваня. Аборигены ограбили их и убили 54 человека.

Положение крошечного королевства Рюкю было всегда очень шатким. С одной стороны, король (ван) Рюкю платил дань китайскому императору. С другой – начиная с XVII века он одновременно стал данником княжества Сацума (но не центрального правительства в Эдо!). Испытывая на себе сильное китайское и, отчасти, японское влияние, племена архипелага до определенной степени сохранили культурное своеобразие и свои разговорные языки (письменным языком являлся китайский). И для Китая, и для Японии жители архипелага представлялись «варварами», которые подлежат «цивилизующему» воздействию.

С упразднением в Японии княжеств архипелаг Рюкю сохранил свой совершенно особый и даже экзотический статус. Король, приобретавший право называться так после получения разрешения в Пекине, продолжал пребывать в своем дворце в Сюри, однако его «королевство» считалось чем-то вроде округа в составе префектуры Кагосима, образованной на месте прежнего княжества Сацума. Однако король есть король, и потому он имел формальное право на внешнеполитическую деятельность. Правительство в Токио склонялось к военному вмешательству на Тайване, следовало объявить жителей Рюкю полноценными подданными Мэйдзи. И потому в сентябре 1872 года Рюкю объявили «княжеством», выведя архипелаг из-под контроля Кагосима и лишив местного короля права сноситься с заграницей. Таким образом, Рюкю оказалось единственным княжеством на территории Японии – все остальные были уже упразднены.

Статус Тайваня также отличался немалым своеобразием. С 1683 года он считался китайской территорией, но в реальности китайское присутствие было там минимальным. Маньчжурская династия Цин опасалась, что переселенцы из числа «настоящих» китайцев могут организовать там антиправительственное движение, а потому препятствовало миграции туда и не прикладывало усилий к освоению острова. Однако жизнь брала свое, поток переселенцев полностью сдержать не удавалось, местные племена оттеснялись в горные районы, на которые власть империи не распространялась даже номинально. Когда японский министр иностранных дел Соэдзима потребовал в 1872 году наказать виновных в убийстве рюкюсцев, ему отвечали, что преступники проживают за пределами территории, на которую распространяется цивилизующая сила китайского императора. И в самом деле: на острове была проведена граница – за ее пределами китайские законы не действовали, местные племена полинезийского происхождения продолжали вести там вполне самостоятельный и «дикий» образ жизни. Тем не менее 12 оставшихся в живых обитателей Мияко китайские власти доставили в Наху, то есть в соответствии с нормами международного права Китай вернул их на родину.

Казалось, что неприятный вопрос закрыт, но в Токио решили по-иному. Министр внутренних дел Окубо и министр финансов Окума предложили план «возмездия». Японцы заявили, что на Тайване нет «хозяина» – ведь Китай не в состоянии обеспечить там надлежащий порядок. В качестве «хозяина» Япония предложила саму себя. Непосредственное руководство военной операцией было возложено на Сайго Цугумити.

Япония рассчитывала на помощь Англии и Америки, но обе страны отказались участвовать в операции. Особенно шокирующим казался нейтралитет Америки – ведь посланник Де Лонг, опасавшийся союза Японии с Китаем, ранее обещал помочь с транспортными судами, но он поссорился со своим начальством, и его освободили от должности. Одновременно американское правительство запретило своим судам перевозить японские войска, так что в Гонконге пришлось срочно закупить 13 пароходов, на которых компания «Мицубиси» и осуществила переброску войск. Мало того: далеко не все члены японского правительства поддержали посылку войск. Против выступил даже военный министр Ямагата Аритомо, а министр образования Кидо подал в отставку. Цугумити, который к этому времени уже собрал войска в Нагасаки, был послан приказ об отсрочке экспедиции, но тот не послушался, и 3600 воинов отплыли на Тайвань. В то время государственная дисциплина еще хромала на обе ноги, Цугумити напоминал нынешнего полевого командира.

Передовой отряд высадился на юге острова 7 мая. На Тайване и вправду не было «хозяина»: не встречая практически никакого сопротивления, японцы занимали опорные пункты. Китайские войска на Тайване отсутствовали, о планах по покорению Тайваня китайские чиновники узнали от английского посланника в Пекине, которого известил об этом по телеграфу Гарри Паркс. Китайское правительство поначалу никак не хотело поверить британцам – ведь между Китаем и Японией был совсем недавно подписан договор о дружбе.

Японские воины «наказали» только то племя, которое было виновно в убийстве жителей Рюкю, с остальными удалось установить дружественные отношения. Цугумити фотографировался вместе с вождями. Им дарили японские флаги в качестве вещественного свидетельства того, что теперь они подчиняются Японии. Сомнительно, правда, что вожди понимали истинный смысл такого подарка.

Цена «замирения» варваров оказалась достаточно высокой. И дело вовсе не в оказанном сопротивлении. Японские потери на поле боя составили всего 12 человек убитыми, один – утонул. Но вот от малярии скончалось 525 человек, то есть седьмая часть экспедиционного корпуса.

Переговоры с Китаем были организованы при британском и французском посредничестве в Шанхае и Пекине. Вначале Окубо потребовал передачи Японии той части Тайваня, где проживали «варварские» племена, но в результате дело закончились выплатой контрибуции в размере 500 тысяч таэлей. Это было меньше 10 процентов военных затрат Японии. Однако она фактически добилась того, что архипелаг Рюкю был теперь признан японской территорией, ведь свои действия правительство оправдывало тем, что защищает подданных Великой Японской Империи. Кроме того, война несколько успокоила воинственных самураев. Однако отношения с Китаем оказались сильно подпорчены. Впрочем, это, похоже, мало беспокоило тогдашний японский истеблишмент. Защищаться Китай еще как-то мог, но о наступательных действиях не могло быть и речи. Неприятным последствием, о котором тогда японское правительство, похоже, еще не задумывалось, было признание всего Тайваня китайской территорией. Легальная аннексия этого острова сделалась невозможной, японский экспедиционный корпус во главе с Сайго Цугумити покинул Тайвань в конце года.

В этом году правительству удалось справиться со всеми задачами и проблемами. В том числе и выплатить последний транш в счет контрибуции, наложенной еще в 1864 году за нападение на иностранные суда в проливе Симоносэки. Тогда Сацума и Тёсю были лидерами в борьбе за изгнание иностранцев со священной земли Японии, а теперь правительство, костяк которого составляли выходцы из этих же княжеств, превратилось в западников и расплачивалось за свои антизападные выступления десятилетней давности.

Джузеппе Уголини. Портреты императора Мэйдзи и императрицы Харуко (Сёкэн)

31 декабря Ивакура Томоми направил императору докладную записку, в которой подчеркивал, что благодаря неустанным заботам Мэйдзи за последние годы были достигнуты замечательные результаты и страна наконец-то пребывает в мире и спокойствии. И если Мэйдзи будет уделять еще больше усилий по пестованию своих министров, то у них появится еще более ясное осознание того, как возродить величие Японии.

Фотографии Мэйдзи и Харуко дарили знатным иностранцам и соотечественникам. Но теперь двор захотел иметь и портреты супружеской четы, написанные масляными красками. Портреты заказали в Милане у забытого ныне художника Джузеппе Уголини. Уголини рисовал, сообразуясь с фотографией.

1875 год

8-й год правления Мэйдзи

В январе правительство приказало компании «Мицубиси», в пользовании которой находились закупленные в прошлом году пароходы, открыть линию Иокогама – Шанхай. Это была первая международная линия, обслуживаемая японской компанией. До этого времени монополию здесь держали американцы. В сентябре компании «Мицубиси» были безвозмездно переданы 30 пароходов, правительство дало взаймы и деньги – под смехотворные два процента годовых. Компания снизила цены на билеты первого класса на линии Иокогама – Шанхай с 30 до 8 иен и какое-то время совершала перевозки людей себе в убыток, но результат вышел положительным: американцы в конце концов не выдержали и продали свои корабли и портовое оборудование «Мицубиси».

21 января у императора Мэйдзи от наложницы Янагихара Наруко родилась дочь. Все вздохнули с облегчением: смерть двух первых детей императора наполняла сердца беспокойством. Устроили пир, провозглашали здравицы. Император назвал дочь Сигэко. Принцесса прожила полтора года.

Тоёхара Кунитика. Известные люди мирных времен (ок. 1878 г.)

На этой гравюре Мэйдзи и его супруга Харуко (в центре) предстают на фоне своего самого близкого окружения. Так, в частности, на гравюре изображены Сандзё Санэтоми (нижний ряд, крайний слева), Ивакура Томоми (справа от императора). Справа от него принц Арисугава Тарухито и Янагихара Наруко. В это время изображать наложниц еще не возбранялось. Впоследствии вместе с Мэйдзи можно будет изображать только Харуко.

Порядок посещения наложницами императора в значительной степени определялся их начальницей. Разумеется, одного слова императора было достаточно, чтобы та или иная из наложниц покинула дворец, но это случалось нечасто. Самой «продуктивной» наложницей стала Сонно Сатико, которая родила императору восемь последних его детей (за время с 1886 по 1897 г.).

1 марта Англия и Франция наконец-то вывели свои войска из Иокогамы. Их присутствие Ивакура Томоми считал «наиболее унизительным для нашей империи». Обстановка в стране несколько успокоилась, нападений на иностранцев стало заметно меньше, правительство Мэйдзи вело себя по отношению к западным державам уважительно, завоевывать Японию западным державам было незачем, содержание воинского контингента требовало немалых средств.

Согласно промежуточным договоренностям 1867 года, остров Сахалин находился в совместном владении Японии и России. Это вызывало множество дипломатических неудобств, между русскими и японскими обитателями острова возникали конфликты. Японцев на острове было намного меньше, чем русских. К тому же для японской экономики в то время более приоритетным было освоение Хоккайдо, а для дипломатии – корейское направление. И здесь для японского правительства был важен нейтралитет России. Поэтому в Токио решили отдать Сахалин России в обмен на Курильские острова. 7 (25 апреля) мая в Петербурге договор был подписан.

В обеих странах нашлось немало людей, которые сочли договор противоречащим национальным интересам. Однако каждая из стран имела для его подписания серьезные резоны. Для России основным направлением внешней политики оставались Европа, Ближний и Средний Восток. В связи с этим политическая элита обеих стран хотела сосредоточиться на решении главных проблем и не иметь лишней головной боли – Сахалина и Курил. Если оценивать ситуацию в целом, то ни Япония, ни Россия еще не имели в этом регионе сколько-нибудь серьезных интересов – как экономических, так и геополитических. Получив Сахалин, Россия не нашла ничего лучшего, как превратить остров в место ссылки. Не то чтобы одной Сибири уже не хватало, но кто же из нормальных людей по своей доброй воле отправится на край света?

Японскую делегацию в Петербурге возглавлял Эномото Такэаки, оборонявший Хоккайдо от войск Мэйдзи в 1869 году. Сначала его посадили в тюрьму, но амнистировали через два года и семь месяцев. Так же как и множество других противников правительства Мэйдзи, он «перековался» и пошел на службу к императору.

Петербургский договор подвел итог территориальному размежеванию в Восточной Азии. Отныне перекройка границ станет привилегией не столько дипломатов, сколько военных.

Японское правительство сообщило своему народу о договоре далеко не сразу. Дадзёкан обнародовал его только в декабре. И только после этого газеты «получили отмашку» и приступили к его комментированию и разъяснению. Правительство и народ разделяла дистанция протяженностью в полгода.

В стране многие были недовольны засильем в правительстве кланов Сацума и Тёсю. «Движение за свободу и права народа» требовало представительного правления, ссылаясь при этом на достопамятную «Клятву в пяти статьях». 14 апреля был обнародован указ Мэйдзи о реформе системы управления. Исполнительный орган – Дадзёкан – продолжал свое существование, центральная палата также не претерпела изменений, но вместо упраздняемых левой и правой палат создавался сенат (Гэнроин, букв. «палата старейшин»), собрание губернаторов префектур и судебная палата. Члены судебной палаты и сената назначались императором. Функцией сената было давать правительству советы в части законодательства. Губернаторы также назначались, но предполагалось, что в скором будущем их станут избирать. В данный момент вряд ли речь могла идти о полноценной представительной власти. Тем не менее первый шаг в этом направлении был все-таки сделан – исполнительная, законодательная и судебная власти оказались разделены.

Верная своей миссии по разъяснению политики правительства, массовая газета «Ёмиури» писала, что указ этот направлен в конечном счете на то, чтобы Япония стала сильной и над ней перестали смеяться иностранцы. Газета напоминала: Поднебесной владеют люди, а не один император. Газета утверждала: тебе самому будет хорошо, если стране будет хорошо. Нельзя радоваться тому, что ты сам жив-здоров, когда другой (имелось в виду «бедное» и «больное» государство) умер. Придерживаться такой точки зрения – все равно что смотреть на мир сквозь узенькую дырочку в заднем проходе[121].

Из разъяснений газеты вряд ли можно было почерпнуть много конкретно-полезного относительно сути реформы. Оставалось принять на веру: указ Мэйдзи – дело хорошее, противиться ему не надо, следует его поддержать.

Тиражи газет росли, их влияние на умы тоже увеличивалось. В этом году только в одном Токио было напечатано около 7 миллионов экземпляров газет. Эта цифра не отражает истинное число читателей. Купленная газета часто читалась не только в одной семье – ее передавали и родственникам, и соседям. Газеты можно было просмотреть в банях, парикмахерских и ресторанах. Доброхоты устраивали собрания, где они читали газеты неграмотным. Появились читальни – как платные, так и бесплатные. Бесплатные читальни власть стала устраивать, видя в газетах инструмент просвещения населения на правительственный лад.

В это время художественная литература сильно потеряла в популярности, люди требовали «фактов», а не «россказней». Однако «факт», в представлении правительства, должен был контролироваться бдительным оком редактора и цензора. Реальность должна была быть представлена отобранными и отредактированными фактами, что превращало реальность в новый миф.

В этом году цензура сделала решительный прорыв. Цензура существовала и при режиме Токугава, но в первые годы Мэйдзи до нее не доходили руки по-настоящему. Теперь усилия правительства стали более системными и последовательными, закон о печати пересмотрели, он был дополнен законом о клевете. Новые правила для печати были сработаны с оглядкой на немецкий закон, принятый там совсем недавно. В том, что касалось ограничения свобод, Германия всегда служила для Японии хорошим примером.

Теперь для издания газеты требовалось разрешение Министерства внутренних дел. Издатели несли уголовную ответственность (до трех лет тюремного заключения) за общественные последствия, которые могла вызвать та или иная публикация. Газеты имели право издавать только японцы – ведь иностранцы, не подлежа японскому суду, были вольны печатать, что им на ум придет. И пользовались этим. Так, Джон Блэк издавал «Ниссин синдзиси» – самую популярную газету на японском языке. Книги могли изыматься из продажи, если чиновники министерства найдут их вредными для общественного спокойствия и морали. Закон о клевете предусматривал штраф, если публикация наносила ущерб репутации упоминаемого там человека – даже если сообщаемые газетой факты соответствовали действительности.

Стыд для японца был одним из сильнейших стимулов «хорошего» поведения. Грех был страшен не только сам по себе, грех был ужасен тем, что о нем могут узнать другие люди. Всякий японец больше всего боялся «потери лица», насмешки и презрения со стороны окружающих. В тогдашней Японии непослушных детей пугали не только полицейским, но и газетчиком. «Комплекс Герострата» в этой стране был невозможен. Зато читатели охотно сообщали в газету о случаях правонарушений – с тем, чтобы полиция приняла соответствующие меры. Это говорит о том, что газета воспринималась не как самостоятельный институт, а как одно из подразделений власти. Читатель газеты твердо знал, что находится под пристальным оком других читателей. При сёгунате члены пятидворок были обязаны доглядывать друг за другом, теперь вся страна превращалась в такую пятидворку. Недоносительство каралось законом, доносительство становилось действием по убеждению. В лице газет власть получила мощный инструмент по проведению своих планов в жизнь. Инструмент информационного террора.

Закон о клевете защищал от журналистов простых подданных. Но одновременно он защищал и министров и чиновников. Получалось, что власти в значительной степени выводились за пределы поля, где была возможна критика. Одним из следствий принятия закона стало резкое сокращение публикаций на криминальные темы, поскольку газеты опасались, что упоминание тех или иных конкретных имен могут счесть за «клевету». «Современные» газеты в полной мере ощущали на себе путы средневековья и были вынуждены прибегать к эзопову языку. Но при этом все же следует помнить, что предварительная цензура отсутствовала и возможности для критики правительства при Мэйдзи были значительно более широкими, чем при Токугава.

Темп жизни становился все быстрее. Простому человеку нужно было накормить семью, правительству – справиться с внешними и внутренними проблемами, всем вместе – догнать Запад. Основанный Мори Аринори, Фукудзава Юкити и другими поборниками прогресса просветительский журнал «Мэйроку дзасси» («Шестой год эры Мэйдзи») скорбел о времени, которое могло быть потрачено зря. Он утверждал, что Япония сумеет догнать Запад только через несколько десятилетий. Провидчески предположив, что это может случиться через 30 лет, журнал предупреждал: если проводить в праздности воскресенья, погоня может занять еще больше времени – за этот период набежит полторы тысячи таких никчемных дней[122]. Японцы трудились упорно, двигались быстрее, нетерпение было велико. Мэйдзи служил им в этом примером. Для того чтобы придать его образу больше динамизма, его часто изображали на фоне транспортных средств. Это мог быть поезд, это могла быть лошадь или экипаж. Это мог быть и настоящий военный корабль, и детский парусник, и крошечная традиционная лодка.

Тоёхара Тиканобу. Император Мэйдзи любуется сакурой на реке Сумида-гава (1887 г.)

В мае правительство отменило запрет на кремацию. Причин нашлось несколько. Во-первых, обряд трупосожжения имел слишком глубокие традиции, сломать которые оказалось не под силу. Во-вторых, с переходом на захоронение в земле территории кладбищ стали стремительно расширяться. В-третьих, именно по этой причине даже на «цивилизованном Западе» стало строиться больше крематориев, и это было хорошим предлогом, чтобы «сохранить лицо» при отмене своего прежнего распоряжения[123]. Правительство, бывало, увлекалось, но нужно отдать ему должное: ошибки исправлялись быстро.