Дом на хвосте паровоза. Путеводитель по Европе в сказках Андерсена Горбунов Николай

Дания: Хельсингёр

Хольгер Датчанин стал сказочным героем задолго до Андерсена — причем самое интересное, что даже не стараниями датчан. Он многократно фигурирует во французской средневековой романтической литературе (впервые в «Песни о Роланде») как вассал и соратник императора Карла Великого. Французы называют его на свой манер Ожье, но с обязательным добавлением «Датчанин», ведь по одной из версий он был сыном датского короля Гудфреда — того самого, что построил Даневирке (Dannevirke) — «Великую ютландскую стену», призванную оборонять Данию от вторжений с юга.

Впрочем, давайте по порядку.

Как принц датский стал королем под горой

Начинается легендарная история Ожье Датчанина там же, где и заканчивается, — в подземелье. Дело в том, что Гудфред, отец Ожье, все свое правление посвятил борьбе против империи франков. Став королем, он первым делом начал готовить вторжение в Саксонию, на что Карл Великий решил ответить симметрично: Ожье, состоявший на тот момент у императора на службе, как сын потенциального агрессора был взят в заложники и посажен в темницу. Это немного охладило пыл Гудфреда, и конфликт временно угас.

https://goo.gl/xdx0LJ

Отсканируйте QR-код, чтобы открыть электронную карту

Долго сидеть в темнице, однако, Ожье не пришлось: Карл Великий как раз в то время готовил поход против сарацин, и разбрасываться крепкими воинами было негоже. Незадолго до выступления Ожье заводит роман с дочерью тюремщика и приживает с ней бастарда, после чего со спокойной совестью уходит в поход и совершает там множество ратных подвигов, за что получает от Карла полное прощение (как будто он чем-то провинился). За двадцать лет, проведенные Ожье в походе, его сын успевает вырасти и стать пажом при дворе. Впоследствии из этого выходит некрасивая история: сын Карла Великого предлагает ему сыграть в шахматы, но с треском продувает и, вспылив от обиды, проламывает ему череп шахматной доской (привет «Джентльменам удачи»)[17]. Ожье требует от Карла справедливости по принципу «кровь за кровь», но вместо нее напрашивается на изгнание. Ничего не поделаешь: что позволено Юпитеру, не позволено быку.

Изгнанный Ожье в конце концов находит приют у лангобардов, а когда в их земли вторгаются войска Карла Великого, из чувства мести возглавляет сопротивление. Изрядно потрепав захватчиков, сопротивленцы все же терпят поражение, и Ожье снова оказывается у Карла в темнице. И тут, откуда ни возьмись, появляются сарацины, прознавшие, что их заклятый враг Ожье Датчанин теперь в лютой немилости, а значит, бояться больше нечего и можно спокойно идти бить франков. Карл понимает, что без Ожье ему сарацин не одолеть, и выпускает узника на свободу. Верный своему долгу (у вас глаз не дергается еще?), Ожье соглашается встать во главе войска и вновь разбивает сарацин, за что получает еще одно, теперь уже полнейшее, прощение, несметные богатства и английскую принцессу в жены.

Вроде бы похоже на счастливый конец, но в более поздних источниках история получает совсем уж фантастическое продолжение в виде путешествия Ожье на Авалон и дружбы с королем Артуром. Именно это в результате и переводит его из разряда исторических лиц в статус мистического «короля под горой», из-за которого весь сыр-бор. Но не может же быть так, чтобы у всех был свой «король под горой» (вспоминаем нашего Илюшу), а у датчан не было?

Естественно, история такого великого соотечественника не могла пройти мимо датских патриотов. В XVI веке французские предания про Ожье Датчанина переводят на датский язык, а в процессе как бы невзначай оказывается (см. известный анекдот про Рабиновича), что не Ожье, а Хольгер, не королевич, а король, не бился с сарацинами для Карла, а защищал свою страну от врагов, и не уплыл на Авалон, а отправился домой с миром. И уже на родине, устав в пути, присел отдохнуть где-то в пещере да там как был, в доспехах и с мечом, так и уснул вечным сном. И будет спать до тех пор, пока Дании снова не будет угрожать смертельная опасность — а если такой момент, не дай бог, настанет, то он проснется, перевернется, и тут уж врагам несдобровать.

Легенда эта всем понравилась и с тех пор многократно всплывала в датской литературе и драматургии (см., например, историю с оперой «Хольгер Датчанин» в главе про «Обрывок жемчужной нити»). Единственное, что в большинстве случаев оставалось за кадром, — это где именно великий воин спит. Впрочем, об этом чуть позже, а пока поговорим о тех, кому от него уже успело перепасть.

Хольгер Датчанин против адмирала Нельсона

Не будь Андерсен самим собой, он бы, возможно, просто художественно пересказал сюжеты легенд о Хольгере Датчанине да на том бы и успокоился. Однако маэстро пошел другим путем, который подсказало ему событие, произошедшее незадолго до его рождения и получившее название Копенгагенского сражения.

В то время — на рубеже XVIII–XIX веков — в Европе вовсю бушевали войны: Франция отрабатывала хорошо знакомую нам концепцию «экспорта революции». Изначально Россия входила во Вторую антифранцузскую коалицию, но после ряда обидных разногласий[18] откололась от нее и начала искать новых союзников в борьбе против старых. На эту роль хорошо подходили нейтральные страны, имевшие зуб на англичан за то, что те задерживали и обыскивали их торговые суда на предмет грузов для Франции. Так появилась Вторая лига вооруженного нейтралитета, куда, кроме России, вошли Пруссия, Швеция и Дания.

Англичане восприняли Лигу как угрозу для своих интересов: во-первых, она ослабляла экономическую блокаду Франции, а во-вторых, могла поставить под удар поставки английскому флоту корабельного леса из Скандинавии. В результате в начале 1801 года англичане отправили к берегам Дании полсотни кораблей под командованием адмирала Паркера и вице-адмирала Нельсона (да-да, того самого) с задачей добиться выхода Дании из Лиги «путем дружественных переговоров или военного вмешательства», а затем атаковать отряд русского флота в Ревеле (нынешнем Таллине), пока не вскрылся лед и у противника отсутствовала возможность выслать подкрепление из Кронштадта.

«Дружественные переговоры» в английском стиле, как вы догадываетесь, не задались. Более того, пока англичане ждали ответа на свой ультиматум, датчане успели основательно подготовиться к обороне. В этом им помогла и сама природа: пролив Эресунн (resund) изобилует отмелями, а ни достоверных карт глубин, ни местных лоцманов у англичан не было — в результате три их судна сели на мель еще до начала сражения, и тяжелые корабли с глубокой осадкой пришлось вообще оставить за пределами поля морского боя. Пересмотрев тактику и проведя тщательную рекогносцировку, утром 2 апреля (кстати, в день рождения Андерсена) англичане наконец атаковали. Оборонялись датчане яростно. В ходе пятичасовой перестрелки обе стороны понесли серьезные потери; некоторые историки даже полагают, что англичане могли бы и проиграть сражение, дойди дело до введения в бой резервов. Однако те не пригодились: заключив перемирие на сутки, стороны вступили в переговоры, в самый разгар которых пришло известие из Санкт-Петербурга об убийстве Павла I. Это, в свою очередь, означало скорый конец Лиги и развязывало датчанам руки, так что уже через неделю было подписано мирное соглашение. Англичане, спалив большую часть захваченных датских кораблей, убрались восвояси, начались переговоры о расторжении Лиги, а русский отряд ушел из Ревеля под защиту кронштадтских фортов. Впрочем, англичане еще вернутся через шесть лет, и все будет гораздо грустнее — но об этом в главе про «Маленького Тука».

Поражение «по очкам» в противостоянии с английским флотом вполне можно было считать крупным военным достижением (считается, что Копенгагенское сражение далось англичанам даже труднее, чем Трафальгарское). Датчане очень гордились, что дали прикурить самому Нельсону, и тут как бы сам собой напрашивался мистический подтекст: раз утерся столь грозный противник, значит, с нами сила — не иначе как сам Хольгер Датчанин помогает. Эту-то тему и подхватывает Андерсен: персонаж его сказки — дедушка, служивший во время Копенгагенского сражения на линейном корабле «Дания», рассказывает о неизвестном матросе, который бился с ним плечом к плечу, распевая старинные песни, и был якобы неуязвим. Старик подозревает, что это и был Хольгер Датчанин, очнувшийся ото сна и пришедший им на помощь. Откуда он пришел? Давайте-ка разберемся.

Романтика против фактов

По одному из предположений, «та самая» гора, где заснул по дороге домой Хольгер Датчанин, располагается где-то в районе Хауреберга (Havrebjerg), что неподалеку от Слагельсе (Slagelse). С одной стороны, это было бы логично, потому что это как раз на пути в столицу, а с другой — не очень, поскольку в окрестностях Хауреберга нет никаких гор.

Неизвестный автор другой, более «ванильной» версии, вероятно, рассудил, что легендарному королю не пристало спать вечным сном где попало, в какой-то грязной пещере. Гораздо лучше для этого подошло бы подземелье какого-нибудь величественного старинного замка. Вот, например, Кронборг (Kronborg),^{Илл. 1} что под Хельсингёром (Helsingr),^{Илл. 2}— прекрасный вариант: замок древний, прославленный, к тому же всего в сорока километрах от Копенгагена (если вдруг что, то и доплыть недалеко).

Обе эти версии были представлены в сборнике датских народных преданий Юста Маттиаса Тиле,[19] вышедшем за два года до «Хольгера Датчанина», — и угадайте, какую из них выбрал Андерсен.

Илл. 1

Замок Кронборг

Илл. 2

Хельсингёр

Тут нужно еще заметить, что он был знаком и со Слагельсе, и с Хельсингёром не понаслышке. Так уж заведено, что тот, кто хочет стать поэтом, должен уметь не только тонко чувствовать, но и грамотно писать. В юные годы Андерсен пытался было игнорировать подобные мелочи на пути к мечте, но, к счастью, старшие товарищи и покровители быстро смекнули, что так дело не пойдет, и отправили начинающего автора подучиться в гимназию — и, что символично, как раз сначала в Слагельсе, а потом в Хельсингёр. В Хельсингёре состоялось знакомство Андерсена с Кронборгом, затем вышел сборник Тиле — таким образом, на момент созревания идеи «Хольгера Датчанина» все декорации для него уже были готовы.

Однако при всей романтичности данной версии заснуть в Кронборге исторический Хольгер Датчанин не мог — хотя бы потому, что в его времена на этом месте не было никакого замка. Только через шестьсот с лишним лет после событий, описанных в «Песни о Роланде», королю Эрику Померанскому пришла в голову отличная бизнес-идея: поставить по крепости на противоположных берегах пролива Эресунн (он же, на немецкий манер, просто Зунд) в самой узкой его части и сделать пролегающие через него морские торговые пути платными. Так появилась «зундская пошлина», а гарантом ее получения стали крепости Кернен (Kernen) на восточном берегу, в Хельсингборге (Helsingborg), и Кроген (Krogen) на западном, в Хельсингёре; последняя как раз и была «бабушкой» Кронборга. Пошлина эта, кстати, просуществовала аж до 1857 года, то есть на момент написания «Хольгера Датчанина» (1845) она еще взималась. А значит, пушечные сигналы,^{Илл. 3} которыми андерсеновский Кронборг обменивается с проходящими мимо кораблями, следует читать не как «Здравия желаем!» и «Спасибо!», а как «Деньги на бочку!» и «Слышу, не глухой».

Илл. 3

Береговые батареи Кронборга, обращенные к проливу

Есть в Дании старинный замок — Кронборг; лежит он на самом берегу Зунда, и мимо него ежедневно проходят сотни кораблей: и английские, и русские, и прусские. Все они приветствуют старый замок пушечными выстрелами: бум! Из замка тоже отвечают: бум! Это пушки говорят: «Здравия желаем!» — «Спасибо!»

Как говорят французы, самые умные речи исходят из желудка. По мере развития военных технологий крепость Кроген постепенно перестала быть весомым аргументом в деле сбора зундской пошлины — требовалась модернизация. Затеяли ее в XVI веке: начали с добавления бастионов по углам репостной стены, а потом, видно, уже не смогли остановиться и перестроили вообще всю крепость в ренессансный замок — его-то и назвали Кронборгом. А поскольку использовать его планировалось еще и как королевскую резиденцию (и он даже успел побыть ею какое-то время), то в проект, помимо оборонительных сооружений, включили также палаты для короля, королевы и фрейлин, бальный зал, часовню и площадку для театрализованных представлений (правивший тогда Фредерик II был большим поклонником театра). Ну а дальше, естественно, все было как в анекдоте про «а теперь попробуем со всем этим взлететь».

Неприятности начались уже менее чем через пятьдесят лет: в 1629 году в результате неосторожного обращения с огнем замок полностью сгорел. Восстановление одного только экстерьера заняло десять лет, а вскоре после этого, в 1658 году, разразилась очередная датско-шведская война, так что интерьер не особо и понадобился. Шведы подошли тогда вплотную к Копенгагену и, опасаясь вмешательства голландского флота, решили перекрыть Эресунн, для чего захватили сначала Хельсингборг, затем Хельсингёр и взяли штурмом Кронборг. Когда же выяснилось, что затея себя не оправдала — голландцы все-таки прорвались, — захватчики оставили замок, но в качестве клока шерсти с паршивой овцы прихватили с собой оттуда все восстановленные к тому времени детали интерьера, которые смогли унести, включая потолочную роспись.

Датчане сочли это намеком и вторично модернизировали фортификации замка, добавив внешние оборонительные валы и кронверк,^{Илл. 4} что сделало Кронборг самой на тот момент неприступной крепостью в Европе. С тех пор, как и следовало ожидать, в войнах он больше не участвовал (хочешь рассмешить Бога — запланируй что-нибудь). Королевская фамилия тоже утратила к замку всякий интерес, и он был всецело отдан под юрисдикцию военных, а какое-то время даже выполнял по совместительству функцию тюрьмы — именно таким его и застал Андерсен. (В этой тюрьме, кстати, отбывал наказание еще один из его героев — но об этом в главе про «Предков птичницы Греты».)

Вот так и выходит, что Хольгер Датчанин с Кронборгом хоть оба и из глубины веков, а все же совсем не ровесники.

Илл. 4

Фортификации Кронборга со стороны Хельсингёра

Однако оказаться в казематах Кронборга Хольгер Датчанин теоретически мог — если вспомнить о его пребывании на Авалоне. На этом острове, как известно, время замедляет свой бег, так что, проведя там по ощущениям какую-нибудь неделю, можно вернуться на грешную землю спустя несколько веков. Такая трактовка, кстати, присутствует в одной из легенд — там, правда, Хольгер Датчанин переносится вперед всего на двести лет, а по-хорошему надо бы на шестьсот. Впрочем, сказочное ли это дело — точность! Поселивший Хольгера Датчанина в Кронборге здраво рассудил, что логика и факты бессильны перед лицом романтики. Тем более когда последняя получает мощное подкрепление в виде сказки почтенного господина Андерсена, а затем еще и материальное свидетельство — статую Хольгера Датчанина. Ее бронзовый оригинал был изготовлен в 1907 году по заказу одной гостиницы; скульптура вышла такой удачной, что ее гипсовую пресс-форму решили поставить в кронборгских казематах (что любопытно — рядом с гарнизонной пивоварней). Впоследствии ее заменили бетонной копией, которая стоит там и по сей день, так что каждый побывавший в подземельях замка может подтвердить, что видел спящего защитника Дании собственными глазами. Пойдемте-ка тоже посмотрим.

Один замок на двоих

Казематы Кронборга колоритны даже сами по себе, а уж для такого персонажа, как Хольгер Датчанин, окружения лучше и не придумаешь. Освещения там почти нет (едва хватает, чтобы отличить стену от прохода), поэтому, прежде чем наткнуться на статую, некоторое время бродишь впотьмах — ровно столько, чтобы почувствовать, что почти заблудился[20]. И тут наталкиваешься на него^{Илл. 5} — настолько убедительного, что так и хочется сказать: верю. Поза, выражение лица, детали, пропорции, а главное — подсветка: мягкая, холодная (под стать микроклимату подземелья), она медленно пульсирует, то разгораясь, то угасая, как бы в такт дыханию спящего. Если повезет войти в зал между «выдохом» и «вдохом», громадная фигура прямо на глазах проявится из темноты. Впечатляющее зрелище.

Чтобы спуститься в казематы к Хольгеру Датчанину, нужно купить билет — а он действует на всей территории замка. И тут наконец смиряешься с тем, что в Кронборге андерсеновскому герою приходится потесниться рядом с еще одной литературной знаменитостью — Гамлетом (ведь шекспировский Эльсинор — это на самом деле Хельсингёр, только в англоязычной адаптации названия). Два датских принца делят между собой замок хоть и не совсем по справедливости, но вполне естественно: Хольгера трудно представить себе в покоях, а Гамлета — в подземельях. Кстати, у Андерсена в «Хольгере Датчанине» о Гамлете ни слова[21], что и логично: не восхвалять же английскую литературу там, где только что отбивался от английского флота. Зато кронборгский аудиогид как раз «заточен» под Шекспира, так что хотите совместить реальности — смело вверяйте себя голосу в наушниках.

Илл. 5

В подземельях замка Кронборг

В его глубоком, мрачном подземелье, куда никто не заглядывает, сидит Хольгер Датчанин.

Он весь закован в железо и сталь и подпирает голову могучими руками. Длинная борода его крепко приросла к мраморной доске стола.

Он спит и видит во сне все, что делается в Дании.

Несмотря на ничуть не меньшее количество нестыковок, чем в истории с Хольгером Датчанином, а также на чудовищно несуразные скульптуры Гамлета и Офелии на привокзальной площади Хельсингёра, Кронборг как замок Гамлета воспринимается очень органично. Возможно, именно поэтому впечатления от подземной и надземной части замка совершенно не пересекаются: там своя органичность, тут — своя. Входя в очередной зал, всякий раз ловишь себя на мысли: «Хм, а не здесь ли…» Даже настроение Гамлета становится понятнее (особенно если представлять его в исполнении Смоктуновского): серо, ветрено, промозгло, — как уроженец колыбели трех революций готов подтвердить, что в таком климате черт знает до чего можно додуматься. Отсюда, кстати, и обилие во внутреннем убранстве замка гобеленов, один из которых сослужил дурную службу Полонию. Болтают, кстати, что портрет короля на каком-то гобелене выткан так, что кажется, будто он следит глазами за проходящими мимо туристами, но я специально по нескольку раз ходил туда-сюда — врут, конечно. Королям, даже вытканным на гобеленах, как и в жизни, совершенно не до нас.

Персональный Хольгер

Единственное место в Кронборге, где четко разделенные миры двух принцев сливаются в пеструю какофонию, — это выход из замка, традиционно организованный через сувенирный магазин. Волей-неволей вспоминаешь лавку Йогурта из «Космических яиц» Мэла Брукса — бесконечное множество безделушек на любой, даже самый извращенный вкус (чего стоят одни магнитики на холодильник в виде конструктора средневековых литературных ругательств). Обычно такие места минуешь наспех и зажмурившись, так как обилие мишуры смазывает все впечатление. Но я в этот раз не успел: прямо на меня смотрела маленькая копия той самой скульптуры Хольгера Датчанина — металлическая, литая, блестящая, тяжелая, филигранная. Знаете, бывают такие вещи, которые берешь в руки и сразу понимаешь — мое. Интересно, у нас в Муроме делают аналогичные?

Вообще, наверное, будь я датским мальчишкой, мне было бы очень хорошо от мысли, что где-то есть большой дядя Хольгер Датчанин, который в случае чего придет и всем накостыляет. Даже если он сказочный и костылять все равно придется самому. Потому что когда ты не один, то уже не боишься.

Дания: Кёге — Престё — Вордингборг — Корсёр — Роскилле — Сорё

Когда читаешь детское издание «Путешествия Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф, не отпускает ощущение, что что-то не так. Как будто познавательная часть книги изначально была больше, но потом ее обрезали, и теперь то там, то тут аукаются фантомные смыслы. Ощущение не обманывает: если начать раскапывать, то выясняется, что «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции» задумывалось в первую очередь как учебник географии для младших классов и уже потом как сказка; полный текст «Нильса» в русском переводе занимает, на секундочку, семьсот с лишним страниц. Естественно, большинству детей такая книга показалась бы «Улиссом» Джойса, так что впоследствии ее адаптировали, убрав почти всю «учебную» часть (а заодно и фамилию главного героя в заголовке) и сделав основной упор на «сказочную». Но осадочек, конечно, остался.

https://goo.gl/DPGg6Y

Отсканируйте QR-код, чтобы открыть электронную карту

Андерсеновский «Маленький Тук» вызывает аналогичное ощущение. Пропадает оно только после прочтения «Обрывка жемчужной нити», потому что тогда понимаешь, куда все делось. Обе эти сказки по отдельности выглядят какими-то недоделанными: первая часть «Обрывка жемчужной нити» содержательна, но слишком приземлена и оттого скучновата; «Маленький Тук» же, наоборот, фантастичен и потому кажется немного поверхностным. Не все, конечно, так просто, но мораль сей басни такова: эти сказки лучше всего воспринимаются в паре — хотя бы потому, что обе они посвящены Зеландии и хорошо друг друга дополняют с точки зрения топографии. В «Обрывке» речь идет о городах, «нанизанных» на железнодорожную ветку, пересекающую остров с востока на запад, поэтому жемчужины зеландского юга остаются в стороне. «Маленький Тук» восстанавливает справедливость, присоединяя к копенгагенско-корсёрскому ожерелью несколько сверкающих подвесок, отчего оно превращается в форменное колье.

Разберем-ка его, пока мастер не видит.

Кёге: курицы и деревянные башмаки

Кёге (Kge)^{Илл. 1} с ходу производит впечатление одного из самых эмоционально теплых датских городов. Даже визуально там как будто тепло и жизнерадостно: домики в центре — почти тыквенного цвета, рыночная площадь бурлит, на Нёррегеде (Nrregade) плотный поток гуляющих, из щелей между домами и тротуаром растут ярко-красные маки. В каждой подворотне что-то происходит: где-то сидят в плетеных креслах с бокалами вина и слушают скрипку, где-то разливают местный портер и отплясывают рок-н-ролл. Даже городская скульптура хоть и странная, но оптимистичная: выходя с вокзала, первым делом натыкаешься на фонтан, в центре композиции которого сидящий по-турецки антропоморфный конь пытается не дать крылатой львице упорхнуть из его объятий. В общем, здесь с первой минуты настраиваешься на позитивный лад.

Илл. 1

Кёге

Это была курица, да еще из города Кёге!

— Я курица из Кёге! — И она сказала Туку, сколько в Кёге жителей, а потом рассказала про битву которая тут происходила, — это было даже лишнее:

Тук и без того знал об этом.

Андерсен вроде бы тоже представляет Кёге в положительном свете — дескать, вот и местная курица-всезнайка, и битва тут была какая-то историческая… Предложение про битву, правда, заканчивается странной оговоркой «это было даже лишнее», и сразу настораживаешься: уж больно похоже на очередной намек для посвященных. Начинаешь разбираться, и тут-то все и выясняется.

Взять, например, кёгскую курицу. Супруги Ганзен в комментариях к своему переводу «Маленького Тука» рассказывают, что у датчан выражение «показать курицу из Кёге» означает то же самое, что у нас «показать Москву», то есть, потянув за уши, приподнять от земли. (Так себе, кстати, развлечение — шансы умереть в процессе существенно выше, чем в известной поговорке про «увидеть Париж».) О происхождении идиомы Ганзены деликатно умалчивают (возможно, из педагогических соображений), а между тем история эта мрачноватая. Дело в том, что исторически у Западных городских ворот (Vesterport) Копенгагена, по внешнюю сторону оборонительного вала, стояли виселицы (Андерсен, кстати, упоминает их в другой своей сказке, «Альбоме крестного»). А поскольку от Копенгагена до Кёге всего-то километров тридцать и ничто не загораживает обзор, то про осужденных на смерть говорили, что, когда их вздернут, они увидят кёгских куриц[22]. Хорошенькая сказочка — а нам еще Максим Горький с его «пермяк солены уши» в школе ужасом казался!

Не очень весело дело обстоит и со вскользь упомянутой битвой. Андерсен неспроста увиливает от подробностей — так частенько делают, когда речь заходит о щекотливых исторических моментах. Вроде бы и историю знать надо, и в то же время кто старое помянет, тому глаз вон. Название этой битвы будто бы само просится в сказку Андерсена — в учебниках она фигурирует как «Битва деревянных башмаков». Звучит романтично, да? А вот как все было на самом деле.

За первое десятилетие XIX века наличие у Дании флота несколько раз давало Англии серьезный повод для беспокойства. В 1801 году англичанам не понравилось нарушение нейтральными странами торговой блокады Франции — и Дании пришлось отдуваться за всех (см. главу про «Хольгера Датчанина»). Затеяв Копенгагенское сражение и формально выиграв его, Англия добилась главного — расторжения Второй лиги вооруженного нейтралитета, а потому не стала усердствовать и оставила у Дании приличное количество боеспособных кораблей. Но к 1807 году это обернулось новой проблемой: после поражения Пруссии в Войне четвертой коалиции возникла прямая угроза вторжения Наполеона в Данию, а захват датского флота французами автоматически означал бы для англичан потерю контроля над Балтикой. Английская разведка со всех сторон докладывала, что Наполеон стремится склонить Данию к военному союзу против Англии и даже как будто в этом преуспел. Естественно, датские войска стояли у южных границ, готовясь отразить вторжение французов в случае дипломатической неудачи, но хрен редьки не слаще: все шло к тому, что мирным ли, военным ли путем, но датский флот в конце концов окажется в распоряжении Наполеона. Англичане попробовали было устранить сам предмет спора, предложив датчанам добровольно сдать им флот на временное хранение в обмен на военную помощь, но получили от ворот поворот. Тогда стало ясно, что других вариантов, кроме «превентивного удара возмездия», у Англии не остается.

Справедливо рассудив, что с суши Копенгаген защищен не так хорошо, как с моря, а большая часть сухопутных сил Дании скована в этот момент на юге ожиданием французского вторжения, англичане решили не ограничиваться морской операцией и отправили к берегам Зеландии, кроме военной эскадры, еще и тридцатитысячный десантный корпус. Подавив слабое сопротивление датских канонерок, английский десант благополучно высадился на зеландском побережье, взял Копенгаген в кольцо, смонтировал осадные батареи и направил защитникам города ультиматум о сдаче флота. Когда ультиматум был отвергнут, англичане со спокойной совестью начали массированный артобстрел — расход боеприпасов осаждавшими достигал нескольких тысяч снарядов в день. К разрушениям от артиллерийского огня добавились масштабные пожары, вызванные применением зажигательных ракет, — пишут, что в них сгорело до трех четвертей городских построек (а заодно и манускрипты «Беовульфа», на восстановление которых ушло перед этим двадцать лет, — такой вот английский юмор). В результате к концу первой недели военных действий командующий копенгагенским гарнизоном вынужден был подписать капитуляцию (за что впоследствии попал под суд). Англичане на правах победителей частично конфисковали, частично уничтожили датские корабли и убрались восвояси, оставив после себя груду дымящихся развалин и новый воено-морской термин «копенгагенизация». Осенью того же года ошарашенная Дания присоединилась к Наполеону — но уже без флота, что и требовалось доказать.

Так вот, про башмаки. Пока английские артиллеристы занимались оборудованием позиций вокруг Копенгагена, датчане попытались организовать прорыв окружения извне. Поскольку на тот момент сил регулярной армии в Зеландии было катастрофически мало, пришлось созывать ополчение, и одним из центров мобилизации как раз выступил Кёге. Шила, однако, в мешке не утаишь: английский штаб вовремя получил разведданные и организовал под Кёге упреждающий удар. Силы сторон оказались примерно равны по численности, но куда ополчению тягаться с регулярными войсками? В результате англичане одержали легкую и уверенную победу, захватив одними только пленными порядка двух тысяч человек. При этом традиционные деревянные башмаки, в которые были обуты бойцы зеландского ополчения, сыграли с ними злую шутку: бегать в такой обуви очень неудобно, и при отступлении их приходилось сбрасывать, чтобы поскорее унести ноги. А теперь представьте себе поле битвы, усеянное десятью тысячами деревянных башмаков. История безжалостна: каков пейзаж, таково и название.

Есть места, где к невеселым эпизодам прошлого относятся с иронией. В бельгийском Динане, например, самым ходовым сувениром является так называемый «динанский пряник», рецепт которого, по легенде, возник во время голода при осаде города войсками Карла Смелого в период Льежских войн. Выбираешь себе такой пряник с понравившимся узором (их традиционно пекут в резных деревянных формах — не пряники, а настоящие изразцы), покупаешь, пробуешь откусить — и ломаешь себе все зубы; лавочники добродушно смеются, ты щербато смеешься вместе с ними. А потом пытаешься представить себе аналогичную сцену веков через пять с нашими ста двадцатью пятью блокадными граммами — и волосы дыбом встают. Есть вещи, с которыми защитная функция юмора не срабатывает: не смешно. Возможно, именно поэтому ни в текстах Андерсена, ни на улицах Кёге нет никаких башмаков. Да их и не ожидаешь.

А вот памятник курице напрашивается, особенно после Перми с ее солеными ушами (спросите у местных про «Уши на Компросе» — заработаете плюсик к карме), но не тут-то было. Покидаешь Кёге со смешанным чувством — вроде и пропавшую идею жалко, и исподтишка гордишься за пермяков: что ни говори, а по части здорового юмора над собой Урал уверенно лидирует. Впрочем, об этом — в путеводителе по сказкам другого автора. Вернемся-ка лучше к нашим птичкам.

Престё: деревянный попугай и глиняные люди

Попугаи и прочая экзотика — это последнее, что ожидаешь увидеть в Дании. Однако после первой же экскурсии на пивоварню Карлсберг, встречающую гостей статуями слонов, становишься готов уже к чему угодно.

Впрочем, деревянный попугай, свалившийся на постель маленького Тука, ничего особо экзотического к образу городка Престё (Prst)^Илл.2 не добавляет: призовая стрельба по мишеням в виде попугаев практиковалась по всей Европе еще за несколько веков до Андерсена[23]. Возможно, автору просто нужен был какой-то волшебный персонаж, который бы помог перевести разговор на прославленного скульптора Бертеля Торвальдсена. С волшебством в Престё серьезный дефицит, поэтому пришлось цепляться за соломинку. Вышло хорошо.

Илл. 2

Престё

— Крибле, крабле, буме! — и что-то свалилось; это упал на постель деревянный попугай, служивший мишенью в обществе стрелков города Преетё.

Попугай неспроста называет Торвальдсена соседом. Примерно в километре к северо-западу от Престё находится усадьба Нюсё (Nys),^Илл.3 которая была одним из самых известных художественных салонов датского Золотого века — периода культурного расцвета, пришедшегося на первую половину XIX века. Хозяева усадьбы, барон Хенрик Стампе и его жена Кристина, принимали у себя в гостях многих известных деятелей искусства, включая Андерсена и Торвальдсена, — фактически усадьба Нюсё была вторым «домом у холма» (о первом читайте в главе про «Обрывок жемчужной нити»).

Илл. 3

Усадьба Нюсё близ Престё

Птица сказала мальчику, что в этом городе столько же жителей, сколько у нее рубцов на теле, и похвалилась, что Торвальдсен был одно время ее соседом.

Андерсен был знаком с Торвальдсеном еще со времен своего первого визита в Италию. Они познакомились в Риме и сразу же сошлись на почве общей любимой мозоли: Андерсен как-то пожаловался Торвальдсену на едкую эпиграмму с родины, на что тот сквозь зубы процедил, что, останься он в Дании, ему не дали бы сделать ни одной статуи. Что может быть лучшим основанием для дружбы двух пророков, чем непризнание в своем отечестве? Когда же Торвальдсен все-таки вернулся на родину (естественно, уже героем, хотя и стариком), то предпочитал держаться подальше от столичной круговерти и большую часть времени проводил как раз в Нюсё у супругов Стампе. Для него там даже построили летнюю студию, где и были созданы большинство работ этого периода. Это и есть те самые «мраморные статуи, изваянные близ Престё», о которых пишет Андерсен в «Маленьком Туке», — только на самом деле они были не мраморные, а гипсовые. К слову, формы для гипсовых отливок делались по глиняным моделям, которые затем, как правило, размачивались, и глина снова шла в дело, однако некоторые модели баронесса Стампе распорядилась сохранить и обжечь в местной кирпичной мастерской. Теперь они составляют часть коллекции Торвальдсена, выставленной в музее при усадьбе — он расположен в левом крыле, если смотреть от центральных ворот.

Андерсен часто гостил в Нюсё. Ему нравилась и компания, и само место — наедине с природой, на берегу фьорда; городишко хоть и рядом, но тихий и крохотный, никакой политики, никакого Гегеля. Здесь родились несколько его сказок, включая «Оле Лукойе» и «Штопальную иглу». Последняя, кстати, обязана своим появлением на свет именно Торвальдсену: веселый старик, очень любивший сказки Андерсена, вечно подначивал его, — мол, ну когда же уже, деточки хотят сказочку, а вы ведь про что угодно написать можете. Вот вам, к примеру, штопальная игла…

С той поры здесь многое изменилось, и в нынешней усадьбе Нюсё, что называется, «нет того веселья». То, что поначалу производит впечатление парадного подъезда — обсаженное деревьями ответвление от дороги на Престё, — на самом деле ведет к задним воротам, за которыми угадывается заросший сад с прудом. По ту сторону пруда, между ним и самой усадьбой, как раз и стоит летняя студия Торвальдсена, но добраться до нее невозможно: во-первых, висячий замок на воротах, во-вторых, заросший сад, а в-третьих, пруд. Чтобы оказаться у центрального входа, надо обогнуть усадьбу против часовой стрелки и зайти ей в тыл, но и там дальше внутреннего двора не пройдешь — частная собственность. Пускают только в музей, да и то только по выходным и только четыре часа в день. О причинах догадываешься по стоящим во дворе тракторам и телегам с большими белыми «шайбами» упакованного сена: теперь это не столько усадьба, сколько действующая ферма.

Кстати, о сельском хозяйстве. Точнее, снова о птицеводстве, и на этот раз — о гусях.

Вордингборг: три Вальдемара и золотой гусь

О примечательном золотом гусе на единственной сохранившейся башне Вордингборгского (поди еще выговори) замка (Vordingborg Slot) Андерсен, как и о деревянных башмаках в Кёге, не рассказывает. Хотя оно и понятно: гусь, птица перелетная, на момент написания «Маленького Тука» (1847) был в отлучке и на свое законное место вернулся только двадцать с лишним лет спустя — в 1871 году. Однако это не единственный побочный эффект «сжатия с потерей качества», которой в «Маленьком Туке» подверглась история Вордингборга: в действительности там и танцующих Вальдемаров было больше, и с башнями у каждого из них было по-своему. авайте-ка попридержим коня, на котором мчится наш герой, и оглядимся.

Вордингборг был основан королем Вальдемаром I Великим в 1157 году — факт вроде бы ничем не примечательный, если не афишировать, что примерно в то же время (если быть точным, то десять лет спустя) зародился и Копенгаген, а его основатель епископ Абсалон приходился Вальдемару I побратимом. Таким образом, Копенгаген и Вордингборг — не только сверстники, но и почти родственники. Тем драматичнее рассказ: что называется, два башмака — а какие разные судьбы.

На месте Вордингборга и раньше существовало поселение, но стратегического значения оно не имело — ферма как ферма. Положение дел в корне изменилось с момента постройки замка, служившего одновременно королевской резиденцией и пунктом сбора датского флота в военных операциях против вендов (читай — соседних славян). Операции эти, к слову, имели не только политическое и экономическое, но и религиозное значение. Например, в 1169 году в результате одного из таких рейдов датскими войсками была захвачена вендская крепость Аркона на острове Рюген[24], вследствие чего братья славяне дружно приняли христианство. (Датчан того времени вообще было хлебом не корми, дай кого-нибудь крестить. Их проповедники добирались аж до Исландии и везде имели бешеный успех, в основном благодаря убедительности своих методов[25], — и здесь нельзя не отдать должное прозорливости нашего Владимира Святославича.)

Следующий король, Вальдемар II Победоносный, продолжил в том же духе. В 1200 году по его указу Вордингборгский замок кардинально перестроили, в результате чего он превратился из деревянной крепости в собственно замок. А в 1219 году оттуда выдвинулась военная экспедиция (читай — крестовый поход) в помощь Тевтонскому ордену, надрывавшемуся в попытках крестить Эстонию. Оценив по достоинству прибывшее к противнику подкрепление, эсты поначалу пошли на попятную, но потом, улучив момент, внезапно и яростно атаковали датский лагерь — пишут даже, что аккурат после обеда и с пяти сторон одновременно. Захваченным врасплох датчанам пришлось настолько туго, что оставалось лишь уповать на помощь Всевышнего — и их молитвы были услышаны. По легенде, в самый разгар сражения датчанам явилось божественное знамение в виде парящего в небе красного полотнища с белым крестом; это укрепило моральный дух датского войска, и в результате вероломные язычники были разгромлены. Так у датчан появился национальный флаг — Даннеброг, а у эстов — новая религия и основанный датчанами на месте высадки город Таллин[26].

Однако величие Дании при первых двух Вальдемарах вышло боком сорок лет спустя, когда Эрик VI Менвед[27] решил восстановить ослабшее к тому времени датское влияние на Балтике, да вот беда — немного не рассчитал с экономической моделью. Военная экспансия — вещь затратная, а деньги надо где-то брать. При этом чрезмерное повышение налогов чревато голодными бунтами, а получение ссуд под залог государственных земель — выкручиванием рук со стороны кредиторов (особенно если эти кредиторы еще и помогают в подавлении тех самых голодных бунтов). Эрик VI этого почему-то не учел, и на момент его смерти в 1319 году Дания оказалась фактически банкротом: почти все земли датской короны были заложены немецким и датским магнатам, государственная казна пуста, а королевская власть ничем не обеспечена. Сменивший брата на престоле Кристофер II только усугубил положение: при коронации его заставили подписать хартию, не оставлявшую ему власти практически ни над чем, кроме выплат по ссудам. С этого момента королевское правление фактически стало марионеточным, а после смерти Кристофера II в 1332 году и вовсе переросло в военную диктатуру герцогов Хольштейнских во главе с Герхардом III. Дания как государство прекратила свое существование, и в Вордингборге стало не до танцев.

За следующие десять лет раздробленная страна стремительно сползла в никому не выгодный хаос. Датская знать быстро осознала побочные эффекты иностранного правления и стала присматриваться к законному наследнику престола — сыну Кристофера II Вальдемару. Почуяв, что пахнет жареным, Герхард III стал планировать уход с датской политической арены, но реализовать свои красивые планы не успел, будучи убит при подавлении очередного крестьянского мятежа в Ютландии. Коронованному в 1340 году Вальдемару IV пришлось фактически создавать государство с нуля, и первое, что он сделал, — это начал выкупать заложенные своими предшественниками земли (для чего в том числе продал тевтонцам датские владения в Эстонии). То, что не удалось выкупить, было отобрано силой — особенно символично это вышло в 1346 году с самим Вордингборгом, служившем хольштейнцам штаб-квартирой. Вот тут уже можно было и потанцевать с фрейлинами: страна наконец вернулась из царства политической ночи, и Вальдемар IV получил от благодарных соотечественников прозвище «Аттердаг» (дословно с датского — «снова день»). Вордингборгский замок опять стал королевской резиденцией и к середине 1360-х достиг своего расцвета — протяженность его внешней стены на тот момент составляла около километра, а количество башен выросло до дюжины. Об этом периоде, очевидно, и идет речь в «Маленьком Туке».

К этому же времени относится и история с золотым гусем, тесно связанная с дальнейшей судьбой города. Упадок Дании позволил Ганзейскому союзу (см. главу про «Ночной колпак старого холостяка») расширить свое влияние в Скандинавии, и для возврата былых позиций в регионе Вальдемару IV нужно было потеснить ганзейцев. Делал он это весьма дерзко и показательно (как оказалось впоследствии, даже слишком): в числе прочего, датчане в 1361 году захватили и обложили данью важную ганзейскую торговую базу — город Висбю на острове Готланд. Но, продемонстрировав тем самым силу и пополнив казну, Вальдемар IV разбудил спящего медведя: ганзейцы отказались проглотить пилюлю и развернули против Дании военную кампанию. Поначалу датчанам сопутствовал успех: ганзейский флот из-за несогласованности действий участников выдвинулся недоукомпектованным и был разбит, после чего все в том же Вордингборге в 1365 году был подписан мирный договор. Тогда-то, по преданию, Вальдемар IV и заклеймил Ганзу «птичьим двором»[28] и водрузил на одну из башен Вордингборгского замка золотой флюгер в виде гуся (с тех пор эта башня так и называется — Гусиная, Gsetrnet^Илл.4). Однако вскоре ганзейцы обросли союзниками и уже через четыре года взяли уверенный реванш — вплоть до того, что Вальдемару IV пришлось бежать из страны и делегировать подписание Штральзундского мира архиепископу Лундскому. Вордингборгу, как и ряду других датских прибрежных городов, в тот раз крепко досталось; по одной из версий (Андерсен вскользь упоминает ее в «Альбоме крестного»), ганзейцы, взяв замок штурмом, сняли золотого гуся с насиженного места и увезли в качестве трофея в Любек. По другой версии, гусь был снят шестьдесят лет спустя по приказу другого датского короля, продолжившего препирания с Ганзейской лигой и также потерпевшего поражение, — Эрика Померанского. Как бы там ни было, до 1871 года Гусиная башня простояла без своего талисмана. Зато сохранилась — в отличие от всех остальных.

Илл. 4

Вордингборг. Гусиная башня

Но вот настало утро, и, едва взошло солнце, город с королевским замком провалился, башни исчезли одна за другой, и под конец на холме осталась всего одна…

После того как в 1433 году все тот же Эрик Померанский перенес свою резиденцию в Копенгаген, Вордингборг начал постепенно угасать. За последующие два века замок обветшал настолько, что к 1660 году был признан непригодным для жилья, и в 1665 году его снесли, чтобы построить на том же месте дворец для принца Йоргена, сына Фредерика III. Избежала сноса только Гусиная башня (ее и имеет в виду Андерсен, говоря, что «осталась всего одна»), и то лишь потому, что иначе негде было бы держать тюрьм. Принц, однако, так и не приехал; до 1700 года дворец простоял без дела, затем использовался в качестве кавалерийских казарм, а спустя полвека повторил судьбу своего предшественника. Такие дела.

С того момента время в Вордингборге как будто остановилось. По официальной статистике, за период с 1672 по 1760 год прирост его населения составил двадцать девять человек: было семьсот тридцать шесть — стало семьсот шестьдесят пять. Век спустя Андерсен пишет в «Маленьком Туке», что в городе на тот момент не набиралось и двух тысяч жителей. Даже сейчас, когда там живет двенадцать тысяч человек, Вордингборг производит впечатление заброшенного — как, впрочем, и многие другие маленькие датские города. Я провел там два дня (оттуда было удобно добираться до пролива Грёнсунн, где работала паромщицей Мария Груббе из «Предков птичницы Греты») и за все это время встретил человек десять, включая портье в гостинице и двоих приветливых смуглых парней в привокзальной пиццерии. Музей автоматизирован, оба паба закрыты, по плавно извивающейся центральной улице — Альгеде (Algade) — ветер кружит что подвернется. Подворачивается мало, разве что ты сам.

Примерно десять минут по этой улице пешком от вокзала — и упираешься в коротко стриженый зеленый холм, окруженный цветущим (я про воду) рвом. На холме то тут, то там угадываются фрагменты крепостной стены и фундаментов прежних построек.^{Илл. 5} У насыпи через ров — высоченный флагшток с белым флагом Музея Зеландии, укрепленный от ветра подпорками из досок. Чуть поодаль слева (по ощущениям — в самом дальнем углу), в окружении цветущих вишен, — одинокая, непропорциональная, как будто не отсюда, кирпичная башня с конической крышей и тем самым золотым гусем на шпиле. Фрагменты музейной экспозиции на территории — в ржавых, но опрятных на вид грузовых контейнерах. Кое-где из земли торчат длинные железные балки, возможно, обозначая контуры былых зданий, но не очень убедительно. Все это напоминает выставку современного искусства: разумная деятельность налицо, трудозатраты поддаются оценке, но идея не просматривается. И только обойдя стену по периметру, поднявшись на башню и измерив внутренний двор собственными шагами, вдруг осознаешь пропорции и мысленно пририсовываешь к холму недостающий замок. И уже с замком в голове, довольный, идешь за ужином в ту самую пиццерию — больше некуда.

Илл. 5

Вордингборг. Руины замка

Они проехали лес и очутились в старинном городе Вордингборге. Это был большой оживленный город; на холме города возвышался королевский замок; в окнах высоких башен ярко светились огни. В замке шло веселье, пение и танцы. Король Вальдемар танцевал в кругу разодетых молодых фрейлин.

Корсёр: поэты и пароход

О произведенном на свет в Корсёре (Korsr) «забавном поэте» Йенсе Баггесене (Андерсен имеет в виду именно его — он такой один) и роковом расписании автобусов будет отдельная история в главе про «Обрывок жемчужной нити», а здесь непременно надо рассказать про пароход.

На месте современного Корсёра еще со времен викингов существовало поселение, служившее перевалочным пунктом на переправе через Большой Бельт (Storeb®lt) — пролив между Зеландией и Фюном. Однако статус города Корсёр получил только при вышеупомянутом Эрике Померанском, примерно в то же время, когда для контроля за судоходством в проливе Эресунн была построена крепость Кроген (см. главу про «Хольгера Датчанина»). Совпадение? Не думаю: век спустя датчане начали аналогичным образом взимать пошлину с судов, проходивших через Большой Бельт, и тем самым надолго лишили всех удовольствия бесплатного грузового трафика между Балтийским и Северным морями. Впрочем, Корсёр, в отличие от Хельсингёра, так и остался при этом «захудалым городишкой» — то ли из-за несоизмеримости грузооборота, то ли благодаря материализации художественной мысли (переправа-то никуда не делась, и по Корсёру регулярно проезжались — как в прямом, так и в переносном смысле — многие датские литераторы, включая знаменитого Адама Эленшлегера).

От чистого сердца стремясь восполнить урон, нанесенный репутации Корсёра колкостями коллег, Андерсен однажды пообещал написать о городе пару добрых слов. Обещанного, однако, три года ждут, а к моменту написания «Маленького Тука» Андерсен и сам уже имел зуб на Корсёр, так что город опять попал под горячую писательскую руку. Дело в том, что в начале 1840-х годов Корсёрский торговый дом затеял громкое имиджевое предприятие — решил отправить один из своих новых пароходов в двухлетнее кругосветное плавание. Идея вызвала бурный интерес вплоть до того, что короли Дании и Пруссии заявили о готовности командировать в кругосветку коллектив ученых-натуралистов. Пресса же отреагировала на это дельным замечанием: дескать, ученых все посылают, а между тем поэт в составе такой экспедиции мог бы принести национальной культуре куда больше пользы, чем нудные академики; больше того, на эту роль уже и идеальный кандидат в лице господина Андерсена имеется. Господин Андерсен, видевший тот пароход собственными глазами во время визита в Корсёр в 1842 году, затрепетал, конечно, в предвкушении — но увы: достаточного количества пассажиров так и не набралось, и предприятие пришлось свернуть за недостатком финансирования. А дальше, что называется, собака выросла и забыла, а Павлов вырос и не забыл.

Не расстраивайте поэтов — не отмоетесь потом.

Роскилле: источник королей

Тех, кого не обошел стороной «Беовульф», может удивить появление в «Маленьком Туке» легендарного короля Роара (читай — Хродгара), но только до тех пор, пока, как обычно, не копнешь глубже. Исследователи склоняются к тому, что описанный в «Беовульфе» чертог Хродгара, Хеорот, располагался не где-нибудь, а в Лайре (Lejre), что в нескольких километрах к юго-западу от Роскилле. Сам же Роскилле (Roskilde), по легенде, был основан Хродгаром в VI веке, и место было выбрано не случайно: в этом районе выходит на поверхность множество пресных источников^{Илл. 6} (пару веков назад их насчитывалось более двух десятков). Отсюда и название города: слово «источник» по-датски звучит как «килле» (kilde), а «Роар» сокращается до «Ро» (Roe); таким образом, «Роскилле» буквально означает «Роаров источник».

Тем самым, Роаровым, считается самый мощный из роскилльских источников, Маглекилле (Maglekilde, буквально — «большой источник»). В XVII веке он приводил в движение целых пять мельниц, выдавая около восьмидесяти тысяч литров (то есть чуть больше объема типовой железнодорожной цистерны) воды в час — очевидцы пишут, что его можно было принять за гейзер. Сейчас его мощность упала примерно в пять раз; более слабые источники вообще дышат на ладан, а многие зацвели или пересохли вовсе — гуляя по склонам холма вокруг Кафедрального собора, периодически натыкаешься на их каменные ограды. Во времена Андерсена при Маглекилле действовала водолечебница, и копия тогдашнего бювета стоит там до сих пор, — очевидно, где-то здесь Андерсен и посадил седого Роара в золотой короне. Впоследствии водолечебницу снесли, чтобы не транжирить воду попусту, а от источника вниз по склону холма провели подземный водовод, заканчивающийся каменным порталом с маской Нептуна.^{Илл. 7} В таком виде он и сохранился по сей день.

Илл. 6

Роскилле. Один из выходов Роарова источника и источника Св. Иоанна

Роар был не единственным легендарным королем, которого знала эта местность. Через четыре века после основания города король Харальд I Синезубый[29], объединивший под своей властью датские и норвежские земли, сделал Роскилле столицей нового государства. Также при нем Дания приняла христианство и в том же Роскилле была построена одна из первых в стране церквей, где, по легенде, и был впоследствии похоронен Харальд. За последующие два века церковь несколько раз перестраивалась (возможно, именно поэтому останков Харальда так и ненашли), и только при Вальдемаре I стараниями епископа Абсалона началось ее превращение в нынешний знаменитый Кафедральный собор Роскилле (Roskilde Domkirke). Процесс этот, правда, оказался небыстрым: из-за постоянных корректировок проекта, нехватки средств и суровости климата работы по возведению основного здания затянулись вплоть до 1280 года, а с башнями западного фасада пришлось повозиться еще пару веков. Свой окончательный вид собор приобрел только к 1405 году (не считая фирменных готических шпилей: они появились еще позже). Именно с этого момента за Роскилльским собором закрепляется статус не только главного храма Дании, но и королевской усыпальницы: начиная с XV века, датских монархов (за исключением Кристофера II и Вальдемара IV) хоронили именно здесь. Их-то и видел Маленький Тук идущими рука об руку по тропинке к собору.

Илл. 7

Роаров источник

Вниз с журчанием сбегали струи источников. Возле источника сидел старый король; седая голова его с длинными кудрями была увенчана золотою короной.

Это был король Роар, по имени которого назван источник, а по источнику и близлежащий город Роскилле.

Однако дзенская мудрость учит: чтобы творение оставалось в вечности, не доводи его до конца. Пока собор строился, Роскилле процветал и к концу XIV века стал одним из крупнейших и богатейших городов Дании, но стоило завершить строительство собора и перейти к захоронению монархов, как маятник качнулся в обратную сторону. Началось с переноса столицы в Копенгаген (1433), потом была Реформация с конфискацией имущества церкви (1536), потом серия войн со шведами (1600-е), потом чума (1710), потом пожары (1730-е)… За какие-то четыре века Роскилле превратился в медвежий угол и только уже во времена Андерсена с появлением «жемчужной нити» железной дороги начал постепенно оживать. Правда, до Роскилле рельсы дотянулись лишь в 1847 году, и местным реалиям успело-таки достаться от маэстро: советник Кнап из «Калош счастья» (1838) сравнивает убогость средневекового Копенгагена в первую очередь с Роскилле. Но уже в «Маленьком Туке» Андерсен исправляется, рисуя идиллический образ города королей уже безо всяких «старых, жалких лачуг».

Сейчас вокруг Кафедрального собора Роскилле цветут тюльпаны и сирень,^{Илл. 8} а струи источников все так же с журчанием стекают вниз по склонам холма и впадают в Иссе-фьорд. Поверхность фьорда, к слову, чуть поодаль от берега рябит от белых точек — столько диких лебедей можно увидеть разве что в сказках Андерсена. Обойдя все источники и прочитав все таблички, недоумеваешь: ну хорошо, а про короля Хродгара-то где? А потом спускаешься к фьорду и понимаешь: источники источниками, но истинный памятник легенде — вот он. Здесь, на берегу, в паре сотен метров восточнее городской гавани, находится огромный музей кораблей эпохи викингов. При нем работает настоящая реконструкторская верфь, где местные мастера делают точные копии деревянных судов времен Беовульфа и не только. Все корабли «на ходу», так что в период навигации любой желающий окунуться в атмосферу англосаксонского эпоса может прогуляться по Иссе-фьорду на историческом драккаре и вволю погрызть щит. Вид на собор с воды, кстати, даже лучше, чем с ратушной площади, а уж ходить под парусом с местной розой ветров — одно удовольствие. (Здесь даже меню в уличных кафе привернуты болтами к тяжелым металлическим планшетам — чтобы не унесло.)

Илл. 8

Кафедральный собор Роскилле

Маленький Тук взглянул на них, и в глазах у него зарябило красным и зеленым. Когда же волны красок улеглись, он увидел поросший лесом обрыв над прозрачным фиордом. Над обрывом возвышался старый собор с высокими стрельчатыми башнями и шпилями.

Подкрепившись на пешеходной Альгеде (Algade) стаканчиком густого маслянистого эля под вареную картошку с жареным беконом (датчане культа из еды не делают, но и бекона не жалеют — ломти в палец толщиной), идешь обратно на вокзал мимо старого францисканского кладбища — оно как раз через дорогу. Если воспользоваться калиткой в северной стене, то можно немного срезать путь, но не спешки ради: именно на этом кладбище покоится еще один андерсеновский персонаж, упоминаемый им в контексте Роскилле. Впрочем, подробнее о нем — в главе про «Обрывок жемчужной нити».

Сорё: трава на площади и монастырь в бутылке

Города никогда не возникают на пустом месте. Единым порывом и дом-то не построишь, это только в песне поется: «Нарисуем — будем жить», а на практике — еще котлован не выкопали, а запал уже пропал. Никто не берется за большой объем тяжелой работы без весомых на то оснований — именно поэтому мне слабо верится в широко расползшийся по туристическим сайтам миф, будто бы Сорё (Sor) был основан епископом Абсалоном просто «для души». Здесь, как в криминалистике, надо искать мотив — а для этого, как всегда, приходится углубиться в историю.

На самом деле Сорё был основан не епископом Абсалоном, а его отцом, Ассером Ригом, и начинался с простого монастыря. Ассер Риг принадлежал к зеландскому клану Виде (Hvide) и был одним из самых богатых и влиятельных людей Дании того времени[30]. Тогда, как и сейчас, богатым и влиятельным доводилось совершать за свою жизнь много неоднозначных поступков, так что решение основать на склоне дней монастырь, пожертвовать ему свою собственность, а самому принять постриг было делом обычным. Ассер Риг так и поступил — а двадцатью годами позже с подачи его сына из основанного монастыря стал развиваться город.

Началось с того, что в 1161 году Абсалон, на тот момент уже епископ Роскилльский, провел реформу монастыря, превратив его из бенедиктинского в цистерцианский и наделив достаточным количеством земель, чтобы он мог кормить себя сам. (Впоследствии владения монастыря разрослись настолько, что доход с них стал превышать таковой у королевской семьи, — впрочем, Реформацию никто не отменял.) Что двигало Абсалоном в этом решении, так сразу и не поймешь. Сорё того времени был еще большим медвежьим углом, чем Роскилле в начале XIX века. Старушка-полольщица из «Маленького Тука» недаром сравнивает город с бутылкой: с запада и северо-востока он стиснут озерами Сорё (Sor S) и Туэль (Tuels), а с юга и востока огорожен густым лесом, так что попасть сюда изначально можно было только с севера по узкому перешейку (нынешняя сквозная дорога появилась гораздо позже, когда южнее города проложили железнодорожную ветку). Одним словом, идеальное место для уединенного монастыря, но не более того. Ни ресурсов, ни торговых путей, ни стратегической важности — чего ради было заваривать всю кашу?

Подсказку, как мне кажется, следует искать в том, что случай с монастырем Сорё был далеко не единичным. В XII веке в Дании было основано около дюжины цистерцианских обителей — эту инициативу начал еще предшественник Абсалона, епископ Эскиль (просто у него в летописцах не было Саксона Грамматика, а у Абсалона был). При этом значительная часть новых монастырей возникла не на пустом месте, а, как в случае с Сорё, в результате реформирования уже существовавших бенедиктинских. Вероятно, так датское духовенство заранее готовилось к коронации Вальдемара I: после четверти века гражданской войны, последовавшей за убийством его отца, страну нужно было объединять заново и приводить в порядок, а монастырская реформа очень этому способствовала. Каким образом? Во-первых, новый орден находился под протекторатом епископа, а епископ был побратимом короля — соответственно, это усиливало королевское влияние на подведомственных монастырям землях. Во-вторых, цистерцианцы, в отличие от бенедиктинцев, занимались физическим трудом, а значит, их монастыри становились центрами развития не только культуры и искусства, но и технологий. В частности, о цистерцианцах пишут как об организованных и просвещенных аграриях, строителях и инженерах. За примерами далеко ходить не надо: именно монахи этогоордена «обкатали» на тот момент только-только завезенную из Германии технологию кладки из красного обожженного кирпича, в результате чего появились монастырская церковь Сорё и Кафедральный собор Роскилле. И именно цистерцианцами был построен так называемый Мельничный канал (Mllediget) между озерами, позволявший приводить в движение колеса водяной мельницы — причем требуемый перепад уровней (3 см на 100 м) был выдержан с удивительной по тем временам точностью.

Впрочем, все это помогает ответить только на вопрос о причинах реформы монастыря, но не о предпосылках возникновения города на его базе. Не исключено, конечно, что задача основать город изначально вообще не стояла. Возможно, Сорё задумывался Абсалоном чисто как «цистерцианская лаборатория», но из «любви к отеческим гробам» получил больше внимания и пошел в рост. Отеческие гробы тоже, можно сказать, пустили корни: монастырская церковь Сорё стала фамильной усыпальницей клана Виде. В ней похоронен и сам Абсалон, к которому впоследствии, помимо родственников по клану, присоединились Вальдемар IV и Людвиг Хольберг (о нем см. в главе про «Обрывок жемчужной нити») — поэтому-то старушка-полольщица в «Маленьком Туке» и упоминает их всех вместе.

Как бы там ни было, городок в итоге получился чудесный.^{Илл. 9} Очень немногие места, упомянутые в сказках Андерсена, сами по себе производят впечатление сказочных декораций, а здесь даже монастырские ворота настолько напоминают русскую печку из мультфильма, что так и ждешь от них «Съешь моего пирожка — скажу». В Сорё вообще множество нестерпимо милых деталей: замшелые кособокие домишки, булыжные мостовые, кованые уличные фонари, дикие лебеди^{Илл. 10} на берегу озера, дорожные знаки «Осторожно: утки!»… Трава на площади здесь, кстати, действительно растет: в городе, расположенном между двумя водоемами и окруженном заболоченным лесом, сухо быть не может. Ну да нас ли напугаешь сыростью — любой петербуржец вам скажет, что воздух — это что-то густое и прохладное.

Илл. 9

Сорё

Перед мальчиком стояла старушка полольщица, она пришла из города Сорё, — там трава растет даже на площади. Она накинула на голову и на спину свой серый холщовый передник; передник был весь мокрый, должно быть шел дождь.

Впрочем, сказка — не единственное, на что напрашивается Сорё со своей обволакивающей тишиной и щемящей лиричностью. Утилитарный подход, конечно, отпадает сам собой (по части найти что-нибудь поесть, например, Сорё запросто может составить конкуренцию Вордингборгу), а вот для романтической истории здесь все устроено настолько идеально, что автоматически ставишь себе галочку: вот куда надо, если что. Андерсен, естественно, тоже не мог пройти мимо столь благодатной почвы — но уместна ли любовная романтика на уроке географии в младших классах? И тут можно было бы со спокойной совестью наконец перейти к неоднократно упоминавшемуся «Обрывку жемчужной нити», где романтическому Сорё посвящена почти вся вторая часть, если бы не…

Илл. 10

Сорё. На берегу озера

— Ква! Ква! Как сыро, мокро и тихо в Сорё! Ква! — она превратилась в лягушку. — Ква! — и она опять стала женщиной. — Надо одеваться по погоде! — сказала она. — Тут сыро, сыро!

А был ли мальчик?

…если бы не сам маленький Тук.

Здесь в очередной раз срабатывает правило: если Андерсен описывает что-то чересчур подробно, значит, скорее всего, оно взято не с потолка. В истории про маленького Тука подозрительно много деталей, касающихся главного героя, так что любопытство в какой-то момент пересиливает — и в результате щедро вознаграждается.

Сам Андерсен в примечаниях к своим сказкам ограничивается комментарием, что «Маленький Тук» был навеян посещением Ольденбурга. У такой лаконичности были свои причины, но это и не страшно: курочка по зернышку клюет, а упоминание Ольденбурга уже само по себе сильно сужает круг поисков — остается только выяснить, когда Андерсен там был и с кем общался. По информации из архивов Центра Андерсена в Оденсе, до написания «Маленького Тука» (1847) Андерсен посещал Ольденбург дважды, в 1843 и 1845 годах, и оба раза гостил там у Вильгельма фон Эйзендехера, личного секретаря великого герцога Ольденбургского Августа I[31]. Так вот, у Эйзендехера было двое детей, Карл и Густава — и именно так, как вы помните, звали маленького Тука и его сестру. Карл родился в 1841 году, так что Андерсен как раз застал его в том возрасте, когда мальчик еще «не умел хорошенько говорить»; Густава же была на год младше своего брата. Чтобы убедиться окончательно, пришлось немного покопаться в архиве переписки Андерсена — и доказательство нашлось почти мгновенно: аккурат в 1847 году в письме жене Вильгельма фон Эйзендехера, Каролине, Андерсен признавался, что в благодарность за гостеприимство сделал их детей персонажами одной из своих новых сказок.

Выходит, если в ряде сказок за основу взяты реальные события, а персонажи полностью или частично вымышлены, то в «Маленьком Туке» все в точности наоборот. И тем удивительнее читать биографию Карла фон Эйзендехера и обнаруживать, что львиная доля того, что напророчил ему в своей сказке Андерсен, впоследствии сбылась. Птичьего двора у него, конечно, не было, а вот имя его действительно облетело весь мир, причем в буквальном смысле как корабль: «маленький Тук» стал впоследствии морским офицером и дипломатом. Еще кадетом он участвует в экспедиции прусского военно-морского флота, окончившейся подписанием в 1861 году неравноправного договора с Японией. После возвращения на родину Карл получает офицерское звание, а следом назначение в Вашингтон, где становится военно-морским атташе. Затем его переводят в Токио на должность генерального консула Германской империи, а когда министерское представительство преобразуется в посольство, бывший «маленький Тук» получает статус посла (и здесь Андерсен снова попадает в точку, на этот раз насчет «говорить хорошо и умно» — пусть и совсем не в Роскилле). Проведя в качестве посла сначала шесть лет в Токио, а затем два года в Вашингтоне, он возвращается в Германию — и едет послом в великое герцогство Баден, в Карлсруэ, где служит сохранению целостности империи до самого ее надвигающегося конца. После Первой мировой войны и падения Германской империи должность прусского посла в Бадене теряет актуальность, и наш сказочный герой (которому на тот момент уже под восемьдесят) подает в отставку и перебирается в Баден-Баден, где и проводит остаток своих дней. А когда сходит в могилу, то спит в ней тихо — точно как в Сорё.

Ай да Андерсен, ай да сукин сын.

Дания: Кёге

Германия: Нюрнберг

Швейцария: Нойхаузен-ам-Райнфалль

Италия: Милан

Как известно, чтобы устоять на месте, надо бежать со всех ног, а чтобы с этого места сдвинуться — еще как минимум вдвое быстрее. Представляете, какая скорость тогда нужна, чтобы убежать от собственной памяти? «Раз уж приключилась такая беда, ничего лучше путешествия не придумаешь», — скажет пятьюдесятью годами позже Нильс Хольгерссон, но наступит на те же грабли: куда бы ты ни отправился, ты повсюду берешь с собой себя. Нильсу, впрочем, повезло: путешествие с гусями изменило его, и бег прекратился, потому что исчезла сама его внутренняя причина. У героя сказки Андерсена, Кнуда, тоже были все шансы на «выздоровление» — из Дании в Италию путь не близкий, за столько времени должна бы выветриться любая дурь. Но увы: когда персонаж становится заложником личной жизни автора, жернова судьбы неумолимы.

История «Под ивой» во многом автобиографична: Андерсен признавался в своих записях, что в нее «вложено кое-то из пережитого». Написана она была в 1852 году — именно тогда вышла замуж любовь всей жизни Андерсена, «шведский оловей» Йенни Линд[32]. Героиню истории, конечно, зовут тем же именем («Йенни» — краткая форма от «Йоханна»), по профессии она становится — угадайте кем, а при прощании с главным героем называет его своим братом — явная отсылка к аналогичной сцене между Андерсеном и Йенни, произошедшей во время ее гастролей в Копенгагене девятью годами ранее. В завершение картины траектория бегства главного героя от самого себя подозрительно совпадает с маршрутом очередного заграничного путешествия Андерсена, совершенного в том же 1852 году (кстати, символично тринадцатого по счету).

https://goo.gl/6uijbT

Отсканируйте QR-код, чтобы открыть электронную карту

О масштабе драмы косвенно свидетельствует то, что подобных (почти одинаковых!) сюжетов у Андерсена аж целых три — после «Под ивой» память догоняла его еще дважды, неизменно с перерывом в три года. В 1855 году выходят «Иб и Христиночка», и возникающая поначалу мысль: «Да что ж такое, опять он за свое!» — сменяется облегчением: наконец-то главный герой не просто выжил, но и все у него стало хорошо, а значит, и автор выздоравливает. Однако в 1858 году Андерсена накрывает снова — на этот раз «Ночным колпаком старого холостяка». Размах эскапических путешествий несчастных героев, правда, со временем поутихает: если Кнуд по свежим следам повторил пешком, с котомкой за плечами, весь путь, проделанный его автором в дилижансе, то Иб и Антон предпочитают страдать дома, не выбираясь дальше Копенгагена.

«Под ивой» — одна из самых географически разнообразных историй Андерсена. Соперничать с ней может разве что «Дочь болотного царя», да и то только по части расстояний — центров действия в ней всего два, а пространства между ними как будто не существует. Кнуд же в своем отчаянном бегстве покрывает пешим ходом полторы тысячи километров, минуя четыре страны и пересекая с севера на юг почти всю континентальную Европу (как будто в бурях есть покой!). И везде с ним что-то происходит, хотя в дороге всегда так — знай держи глаза открытыми.

А начинается вся история, как и положено, под ивой, в маленьком датском Кёге — том самом, откуда в «Маленьком Туке» явилась курица. Мы там уже были, но давайте-ка заглянем еще разок.

Кёге: ивы, бузина и водяные мельницы

Окрестности Кёге (Kge) и вправду довольно голы, как пишет Андерсен, — да и нечего там делать, в этих окрестностях. Вся городская жизнь сосредоточена вокруг рыночной площади, где для этого сейчас и ярмарку устраивать не надо. Одноименная река, к которой выходили садики родителей Кнуда и Йоханны, находится от этой площади всего в одном квартале к югу — представляете себе размер городка в те времена, когда это была «самая окраина»? Водяные мельницы, конечно, до наших дней не сохранились, зато садики стоящих по берегам домов,^{Илл. 1} как и тогда, отгорожены друг от друга кустами бузины и подходят к самой воде: хочешь — играй на лужайке, хочешь — лазай по склонившимся над рекой ивам. Кто постарше, ходит по реке на байдарках, и для них эти ивы работают как флажки на слаломной трассе. В общем, впечатлений пруд пруди и есть по чему соскучиться, окажись ты за тридевять земель из-за безответной любви к подруге детства.

Илл. 1

Река Кёге

Вот, например, на самой окраине города сбегали вниз к быстрой речке два простеньких, бедненьких садика, и летом здесь было прелесть как хорошо! Особенно для двух ребятишек: Кнуда и Йоханны, которые день-деньской играли тут; они были соседями и пролезали друг к другу сквозь кусты крыжовника, разделявшего их садики. В одном из садиков росла бузина, в другом — старая ива. Под ивою-то дети особенно и любили играть — им позволяли, хотя дерево и стояло почти у самой речки, так что они легко могли упасть в воду.

Справедливости ради, Кёге — совершенно неподходящее место для начала грустной истории. Наигравшись в маленького любознательного Тука (см. соответствующую главу), пытаешься переключиться на сюжет «Под ивой», уцепиться хоть за что-нибудь, чтобы почувствовать себя Кнудом, — и не можешь. Теплый, почти оранжевый, живой город ничуть не настраивает на требуемый меланхоличный лад. Даже фонтан на привокзальной площади, с конем и крылатой львицей, — единственное, что могло бы, хоть и с большой натяжкой, символизировать историю Кнуда и Йоханны, — и тот не лишен свойственной современному скандинавскому искусству веселой придури. А потом осознаешь, что в этом-то как раз весь фокус, потому что выключатель «ненавижу мельницы, ивы и бузину» находится не иначе как в твоей голове, и от чего зависит его положение, ты и сам не знаешь. То есть от кого. То есть знаешь, конечно. Но это все равно не повод не бежать — вдруг, скажем, где-нибудь в Нюрнберге всего этого нет?

Нюрнберг: бузина, водяные мельницы и ивы

Страницы: «« « 1234567 » »»