Дом на хвосте паровоза. Путеводитель по Европе в сказках Андерсена Горбунов Николай
Теория искусств учит нас, что человеческий глаз, в отличие от фотоаппарата, стремится не запоминать детали, а наоборот, забывать их. Это как с математическими формулами: вникнув в суть, понимаешь, как их записать покороче, чтобы потом каждый раз не ломать голову, вспоминая. Такой подход называют «рациональной ленью», однако «иррациональная» лень работает точно так же: в голове каждого из нас сидит демон-упроститель, натасканный во всем искать знакомое и замешивать из этого однородную массу усредненного представления[33]. Но только с Нюрнбергом этот фокус не проходит.
Андерсен неспроста называет Нюрнберг (Nrnberg) диковинным: если вы задались целью свести вашего демона-упростителя с ума, то вам сюда. Весь город умещается в одном андерсеновском предложении — лучше и не скажешь:
Улицы идут, куда и как хотят сами, дома не любят держаться в ряд, повсюду выступы, какие-то башенки, завитушки, из-под сводов выглядывают статуи, а с высоты диковинных крыш сбегают на улицы водосточные желоба в виде драконов или собак с длинными туловищами.
Нюрнберг нещадно эксплуатирует эстетику пространства по всем трем измерениям: никаких прямых линий, никакой рациональной шаблонности, никакого имперского монументализма — сплошная сказочная калейдоскопичность и филигрань (даже балконы здесь производят впечатление приделанных к домам буфетов, с их резьбой, шишечками, витражами). Именно поэтому в Нюрнберге, несмотря на его небольшие размеры, ничего не стоит заблудиться: реальное там настолько близко к воображаемому, что запросто можно, как в «Призраке в доспехах»[34], прошляпить момент перехода между мирами и остаться в виртуальном лабиринте навсегда.
Впрочем, эстетика эстетикой, но нельзя жить в обществе и быть свободным от него: первая же встреча с реальным человеком имеет все шансы как подкрепить, так и перевернуть все впечатление от города. Кнуду с первым знакомством в Нюрнберге повезло, хотя здесь тоже не обошлось без авторской оглядки на «кое-что из пережитого»: образ девушки, подарившей Кнуду розу у фонтана на рыночной площади, намекает на андерсеновскую подругу детства Лауру Тёндер-Лунд. Они подружились еще в Оденсе, во время подготовки к обряду конфирмации; Лаура вообще была чуть ли не единственной из сверстников, кто относился к Андерсену тепло, а однажды она даже — догадываетесь? — подарила ему розу. Позже они встретились в Копенгагене, и Лаура помогла Андерсену еще более ощутимо: именно она представила его госпоже Кольбьёрнсен, благодаря которой он стал вхож в дом поэта Кнуда Рабека (тот самый «дом у холма», речь о котором пойдет в главе про «Обрывок жемчужной нити») и обрел влиятельных покровителей. Как еще после этого Андерсен мог изобразить доброе предзнаменование, если не появлением девушки с букетом роз?
Место, где Кнуду явилось это предзнаменование, тоже символично. Во-первых, «Прекрасный фонтан» (Schner Brnnnen)Илл.2 (а речь именно о ем) задумывался в том числе как иллюстрация иерархии ценностей Священной Римской империи[35] — уж если где и совершать ритуал принятия присяги трудового мигранта, то именно здесь. Во-вторых, одна из популярных городских легенд о «Прекрасном фонтане» крутится как раз вокруг истории талантливого и влюбленного, но несправедливо отвергнутого подмастерья, а счастье, как известно, это когда тебя понимают. В общем, не слишком ли много совпадений, подумал Кнуд и остался в Нюрнберге до первой бузины.
Илл. 2
Прекрасный фонтан» в Нюрнберге
Кнуд стоял с котомкою за плечами на Нюрнбергской площади и смотрел на старый фонтан, на его библейские и исторические фигуры, орошаемые брызгами воды.
Канатная мастерская, где по весне герою стало дурно от бузинного цвета, располагалась скорее всего где-нибудь напротив дома Альбрехта Дюрера,Илл. 3 в северо-западной части Старого города (Altstadt). Описанная Андерсеном бревенчатая галерея тянется по верху вдоль всей крепостной стены, но единственное место, где между стеной и идущей вдоль нее улицей хоть что-то помещается, находится в окрестностях ворот Тиргартнертор (Tiergrtnertor). Впрочем, даже если во времена Андерсена застройка была другой (бомбежки Второй мировой внесли свои коррективы), назначить именно это место первым нюрнбергским пристанищем Кнуда имеет смысл, как минимум чтобы два раза не вставать — ведь тут тебе и площадь Тиргартнерплац (Tiergrtnerplatz), и знаменитый дюреровский заяц, и Нюрнбергская крепость… А в полусотне метров вниз по Бергштрассе (Bergstrae) — еще и крохотная домашняя пивоварня «Альтштадтхоф» (Altstadthof), где за глиняной кружкой самого вкусного в мире (не спорьте) красного пива сам бог велел сопоставить диаметр нюрнбергских сосисок с размером замочной скважины городских ворот.[36]
Илл. 3
Крепостные стены Нюрнберга напротив дома Дюрера
Изо всех щелей и дыр галереи росла бузина; она свешивала свои ветви к маленьким низеньким домикам, ютившимся внизу а в одном-то из них как раз и жил хозяин Кнуда. Ветви бузины лезли прямо в окошко его каморки, помещавшейся под самою крышей.
Перекусив, выйдем из ворот Тиргартнертор за пределы крепостной стены и спустимся в бывший ров — там, у подножия крепости, как раз сохранились те самые маленькие огороды, о которых пишет Андерсен. Теперь это, правда, скорее не огороды, а садики — хотя и садиками-то их тоже толком не назовешь: в некоторые даже беседка еле помещается (так, наверное, мы постепенно и докатились до цветов в горшках). Дальше можно прогуляться по рву на юго-запад (против часовой стрелки) до ворот Нойтор (Neutor) и, пройдя через них, снова оказаться в стенах Старого города. А теперь пройдем на юг вдоль Нойтормауэр (Neutormauer) до улицы Ам Халлер-тор (Am Hallertor), пересечем ее и выйдем через Максплац (Maxplatz) к реке. Здесь начинается самое интересное.
Река Пегниц (Pegnitz),Илл. 4 на которой стоит Нюрнберг, совсем не похожа на по-домашнему расслабленную Кёге, по крайней мере, в границах крепостных стен. Центр города — каменный, и река в его пределах втиснута в аккуратные, но солидные набережные, переходящие сразу в фасады домов, которые подступают здесь вплотную к воде. Все это могло бы создавать ощущение тоннеля, но Нюрнберг не был бы Нюрнбергом, окажись в нем хоть толика хваленой немецкой прямоугольности. Линии берегов непредсказуемо извилисты, пространство вокруг них — все такое же ломаное: в буквальном смысле нависающие над водой закрытые балконы, мосты, мостики, острова, башенки, галереи, арки, пороги… Все как у Андерсена.
Илл. 4
Река Пегниц. Искусственный порог у моста Максбрюкке
Кнуд прожил тут лето и зиму но, когда пришла весна, здесь стало невыносимо: бузина зацвела, и аромат ее так напоминал Кнуду его родину и сад в Кёге, что он не выдержал и перебрался от своего хозяина к другому, жившему ближе к центру города: тут уж бузины не было.
Куда-то сюда и перебирается, не выдержав запаха бузины, наш герой, но попадает из огня да в полымя: в центре река, а значит, неизбежны ивы и водяные мельницы, от которых он бежал из Кёге. Во времена Андерсена только в городской черте Нюрнберга насчитывалось более дюжины мельниц различного профиля, и все они изначально были водяными (хотя часть из них в ходе дальнейшей индустриализации была переведена на паровые машины). Увы, ни одна из мельниц до наших дней не сохранилась: все они были серьезно повреждены или разрушены во время Второй мировой войны, а то, что осталось, снесли в рамках программы защиты города от наводнений. Известно, впрочем, что большая часть городских мельниц располагалась в районе острова Шютт (Insel Schtt).Илл. 5 Возможно, как раз на его берегах и росла та самая старая ива, которая «словно цеплялась за дом, чтобы не свалиться в реку, и свешивалась к воде своими гибкими ветвями».
Илл. 5
Река Пегниц в окрестностях острова Шютт
Новый хозяин жил возле старого каменного моста, перекинутого через бурливую речку, словно ущемленную между двумя рядами домов; прямо против дома стояла вечно шумящая водяная мельниид.
Сейчас, пожалуй, самая колоритная ива в центре Нюрнберга красуется на западной оконечности соседнего острова с названием Трёдельмаркт (Insel Trdelmarkt) — на нем, кстати, стоит популярная у туристов Башня палача (Henkerturm). Если ориентироваться на эту иву, то «каменный мост, перекинутый через бурливую речку», — это Максбрюкке (Maxbrcke).Илл. 6 Ну, или Хенкерштег (Henkersteg) — так даже красивее.
К сожалению, исследовать нюрнбергские острова на предмет старых ив и воображаемых мельниц получается только с мостов: поскольку дома в Старом городе почти везде подступают вплотную к реке, прогуляться по набережной в привычном смысле здесь физически невозможно. Кое-где по фасадам домов идут пешеходные галереи, но это скорее исключение, чем правило, так что гулять вдоль Пегниц приходится по большей части «змейкой», постоянно переходя через нее туда-сюда[37]. Начать такую прогулку имеет смысл с очаровательного Цепного моста (Kettensteg),Илл. 7 к которому мы вышли огородами через Максплац. Как раз неподалеку растет моя любимая ива. А ваша?
Вдоволь нагулявшись (обычно это ощущение настигает где-то на восточной окраине Старого города), имеет смысл перекусить еще раз, а затем не спеша направиться на юго-запад, в сторону церкви Святой Елизаветы (St. Elisabethkirche). Место это не имеет к Андерсену никакого отношения, зато здорово помогает отнестись к трагедии главного героя с юмором — именно там, на Людвигсплац (Ludwigsplatz), расположен ничуть не менее прекрасный, чем собственно «Прекрасный», фонтан «Брачная карусель» (Ehekarussell). Угадывая в скульптурных группах «кое-что из пережитого» и хохоча сквозь слезы, невольно жалеешь, что вся эта прелесть не появилась на сотню с лишним лет пораньше — глядишь, и сам Андерсен бы посмеялся, а там и до счастливого конца недалеко. Но увы: с брачной каруселью (и не только с фонтаном) автору встретиться так и не довелось.
Илл. 6
Мост Максбрюкке и ива на острове Трёдельмаркт
Тут, правда, не росло ни единого кустика бузины, на окнах не виднелось даже цветочных горшков с какой-нибудь зеленью, зато перед самыми окнами стояла большая старая ива! Она словно цеплялась за дом, чтобы не свалиться в реку, и свешивалась к воде своими гибкими ветвями — точь-в-точь как ива в саду в Кёге.
Илл. 7
У всех домов были балконы но такие старые и ветхие, что дома, казалось, только и ждали удобной минуты стряхнуть их с себя в воду.
Так где же оскорбленному есть чувству уголок? Чтобы никаких ив, никакой бузины, никаких мельниц? Возможно, где-нибудь в Швейцарии?
Нойхаузен-ам-Райнфалль: водяные мельницы, ивы и бузина
«О путешественник, будь осторожен и держи свое сердце крепко в руках», — писал о Рейнском водопаде (Rheinfall) немецкий поэт-романтик Эдуард Мёрике. Издали этот совет дельным может не показаться — чтобы в полной мере оценить его, придется перебороть неприязнь к мейнстриму и повестись на популярные аттракционы (и уже в процессе осознать, что выдуманы они неспроста). Но для начала — небольшое лирическое отступление.
Проблема формальных рейтингов туристических достопримечательностей в том, что сила производимого впечатления не всегда определяется размером и прочими численными характеристиками. Скажем, Рейхенбахский водопад (см. главу про «Деву льдов») почти вдвое выше Трюммельбахского, но Трюммельбахский буквально вгоняет в транс, а Рейхенбахский, если абстрагироваться от «Последнего дела Холмса», — вообще ни о чем. Если оценивать европейские водопады по высоте, то Рейнский даже в турнирную таблицу не попадает: что такое двадцать с кепкой метров — смех один! Вообще мне не очень понятно, что движет составителями рейтингов водопадов по высоте. То есть понятно, конечно: они тоже люди и поддаются искушению сравнивать то, что проще. Метр или, скажем, секунду легко «пощупать», а значит, и вообразить. С кубическим метром в секунду уже сложнее — особенно если их, как у Рейнского водопада, семьсот. А теперь представьте, что эти семьсот кубометров в секунду не где-то там вдали, просматриваются в бинокль с террасы панорамного ресторана, а пролетают мимо вас с непоколебимостью раскочегаренного тепловоза, и флотилия прогулочных корабликов им — что урагану одуванчик. Представили? Ну вот, теперь можно и про аттракционы.
Двадцать метров — это и вблизи-то не ахти сколько, поэтому встречаться с Рейнским водопадомИлл. 8 надо совсем лицом к лицу. Сделать это можно тремя способами, и каждый по-своему хорош. Самый простой (и самый дешевый) — это смотровая площадка у подножия утеса, на котором по всем правилам сказочной эстетики стоит замок — в нашем случае это замок Лауфен (Schloss Laufen). Попасть на площадку можно через территорию замка (он, кстати, того стоит), спустившись по колоритной мокрой лестнице. Вид на водопад с площадки не очень (не всем идет ракурс снизу вверх), но здесь и не в панораме суть. Чтобы понять, что такое семьсот кубометров в секунду, их нужно не видеть, а прочувствовать всем телом — как раз для этого смотровая площадка и предназначена. Она не просто примыкает к потоку, а нависает над ним — скромненько, с краешку, но достаточно для того, чтобы ощутить эту проносящуюся под ногами беснующуюся массу. Конь бежит — земля дрожит.
Илл. 8
Рейнский водопад
Там, где Рейн одною бесконечною волною стремится вперед, обрывается со скалы и, разбиваясь о камни, выбрасывает в воздух белоснежные облачные массы, как будто тут была колыбель облаков, где радуга порхает над водою, словно вьющаяся по ветру лента, — Кнуду вспомнилась водяная мельница в Кёге, где вода тоже кипела и разбивалась в облачную пену под колесами.
Конечно, так и подмывает забраться непосредственно в водопад, чтобы прочувствовать все семьсот кубометров в секунду совсем по-настоящему. Специально для этого особо отмороженные натуралисты осваивают каякинг, нормальным же людям остается довольствоваться прогулочными корабликами. Чуть ниже смотровой площадки есть пристань, откуда ходит паром на противоположный берег Рейна, к замку Вёрт (Schlsschen Wrth), — там начинаются все маршруты. Есть несколько на выбор — короткие подешевле, длинные подороже. Не поскупитесь, берите сразу два: один короткий, до скалы Райнфалльфельзен (Rheinfallfelsen), что в самом центре водопада, второй — длинный, круговой. Они разные, и каждый имеет свои прелести.
Со скалой Райнфалльфельзен напрашивается специфичная аналогия. Если вам случалось бывать в местечке Лосево на севере Ленинградской области, то вы наверняка знаете, что такое «Жандарм» — здоровенный такой кусок гранита, метра на полтора торчащий из воды посреди потока, доставляя массу веселья туристам-водникам, развлекающимся на Лосевских порогах. А теперь представьте себе такое же, но в пятнадцать раз больше, причем вместо бурой торфяной Вуоксы — бирюзовый Рейн, а вместо порогов — двадцатиметровый водопад. И на самой верхушке скалы — смотровая площадка, малюсенькая, человек на десять. Не забудьте, кстати, ветровку: водяной пыли в воздухе висит столько, что мокрые будете насквозь. Зато побываете, что называется, в самом глазу бури, или, по Андерсену, в «колыбели облаков, где радуга порхает над водою, словно вьющаяся по ветру лента».
Что до вышеозначенных наставлений немецкого поэта, то истинную цену им понимаешь там, где меньше всего этого ожидаешь. Длинные маршруты прогулочных корабликов подходят почти вплотную к каскаду, но основное их достоинство не столько в этом, сколько в неожиданном сопутствующем трюке: капитан ставит судно носом к волне и подходит как можно ближе… а потом внезапно выключает двигатель. Всего секунд на десять, но уже первых пяти из них достаточно, чтобы почувствовать, «чего ты стоишь на земле нашей грешной». Поток почти моментально разворачивает кораблик бортом и уносит прочь от водопада с таким ускорением, что из-под тебя скамейка выезжает. Не будешь держать свое сердце крепко в руках — смоет, утащит, и привет.
Впрочем, при всем своем волшебстве Рейнский водопад в нашей сказке, увы, глубоко вторичен. Дурная голова ногам покоя не дает: Кнуд не справляется со своим сердцем, но вовсе не из-за водопада, а из-за водяной мельницы на северном берегу Рейна. В тексте о ней не говорится, лишь парой штрихов намечается образ, а между тем мельницы стояли на этом месте еще с XI века, и одну из них Андерсен видел живьем. В 1852 году она выполняла роль источника энергии для местного металлургического завода и сохранилась в неизменном виде до сих пор. Впрочем, драматизма в ней сейчас ощущается куда меньше, чем в воображаемых нюрнбергских.
Куда ж теперь идти солдату, чем еще отгородиться от воспоминаний? Может быть, Альпами?
Милан: Санта-Мария Нашенте, «Ла Скала» и комната сто один
Реакция на выдающиеся произведения искусства редко бывает однозначной — мало того, зачастую именно неоднозначность отзывов и выдает настоящий шедевр. Способность произведения не только восхищать, но и отталкивать говорит о том, что оно задевает за живое — а значит, завоевывает больше умов разного склада и порождает больше «ноосферных возмущений», чем творения с однополярной репутацией. Один из подобных клубков противоречий возник вокруг Миланского кафедрального собораИлл. 9 (Duomo di Milano, или Santa Maria Nascente, то есть собора Рождества Пресвятой Девы Марии) — туда-то мы сейчас и направляемся по следам нашего героя.
Саркастический Марк Твен, честивший Венеру Урбинскую на чем свет стоит (см. главу про «Бронзового кабана»), очутившись на площади перед Дуомо, вдруг растаял и записал в дневнике следующее:
Какое он чудо! Какой величественный, какой торжественный, какой громадный! И при этом так изящен, так воздушен, так грациозен! Целый мир в каменном массиве — и при этом зыбкий ледяной узор, готовый растаять от одного дыхания.
Илл. 9
Милан. Собор Санта-Мария Нашенте
Первым удовольствием стало для Кнуда взбираться на самый верх величественного мраморного собора, словно изваянного со всеми своими остроконечными башнями, шпицами, высокими сводами и лепными украшениями и снегов его родины.
Перси Биши Шелли облюбовал в Миланском соборе место у витражного окна за алтарем и ходил туда читать Данте (а не на крышу, как пишет Вайль, хотя сравнение ее многочисленных башенок, шпилей, игл и прочих «сталагмитов» с сумрачным лесом — просто в яблочко). А вот у «мастера эффектных афоризмов» Оскара Уайльда собор, напротив, вызвал брезгливость и отвращение:
Собор ужасен. Внешнее убранство уродливо и безвкусно. Детали проработаны сверх меры и размещены так высоко, что их невозможно разглядеть. Все в нем отталкивающе — впрочем, благодаря своему размеру и тщательности исполнения, это очень масштабный и впечатляющий провал.
Романтик Андерсен примкнул к группе поклонников собора, выразив свои впечатления так:
Первым чудом искусства, увиденным мною в Италии, был Миланский собор — эта мраморная глыба, обточенная и преображенная искусством архитектора в арки, башни и статуи, рельефно выступавшие при ярком свете луны. Я взобрался на самый купол и увидел вдали цепь Альпийских гор, глетчеры и роскошную зеленую Ломбардскую долину.
Неудивительно, что андерсеновский герой идет по стопам своего создателя, точно так же взбираясь на самый верх собора, откуда любуется пейзажами и обретает наконец долгожданное умиротворение.
Что отличает архитектурный шедевр, так это способность выигрышно смотреться с любого расстояния. По этой части среди европейских соборов уверенно лидирует Антверпенский: его экстерьер выверен настолько тщательно, что он одинаково хорошо смотрится и издалека, и вблизи. Миланский Дуомо издали, наверное, был бы похож на заиндевелый ангар, но, к счастью, окружающая застройка и размер прилегающей площади не позволяют посмотреть на него более чем с пары сотен метров. Ну и слава богу — это не то большое, что видится на расстоянии, тут надо влезать в самые чудеса. Чем и предлагаю заняться.
Когда узнаешь, что на работу над Миланским собором ушло пятьсот с лишним лет, даже не особо удивляешься: одних только статуй, которые улыбались Кнуду из-за каждого угла, здесь насчитывается почти три с половиной тысячи. Подъем на крышу напоминает «кривой стартер», так что пока его преодолеешь, волей-неволей рассмотришь каждую деталь. Тесный колодец каменной винтовой лестницы выходит на крышу бокового нефа в полусотне метров от главного фасада, в сторону которого тянется под аркбутанами (еще одно новое слово) длинная галерея. Там как раз самая красота: пока идешь, ощущаешь себя персонажем какой-то сумасшедшей трехмерной картины в духе Гигера.Илл. 10 Уайльд, кстати, справедливо сетовал, что многие детали убранства собора невозможно толком разглядеть, однако на тщательности их проработки это никак не сказывается: элементы декора, задвинутые в такие темные углы, что их и в упор-то не сразу различишь, по своей ювелирности ничуть не уступают тем, что на виду. В своих критических суждениях Уайльд, похоже, не учитывал, что храмы возводятся не только ради эстетического ублажения скучающих снобов, — Гауди, например, на подобные претензии отвечал, что его работу будут рассматривать ангелы. Вайль называет этот феномен «художественным бескорыстием», хотя мне кажется, тут не только в художественности дело: когда заказчик есть Любовь, халтурить попросту рука не подымается (московский храм Христа Спасителя не в счет). Возможно, здесь и кроются корни любой профессиональной этики — во славу Господа ведь не только храмы возводят.
Илл. 10
Подъем на крышу собора Санта-Мария Нашенте
Из каждого уголка, выступа, из-под каждой арки улыбались ему белые мраморные статуи.
У самого фасада галерея упирается в еще одну лестницу, которая ведет уже на крышу центрального нефа, то есть на самый верх собора. Массивность скатов, сложенных из толстенных мраморных плит (как это все стоит вообще?), визуально компенсируется ажурностью частокола мраморных же игл по краям. Кругом тишь, благодать, никто не гонит — сиди себе хоть весь день с небом наедине, читай Данте.Илл. 11 Вспоминаешь, где ты, только когда собираешься спускаться вниз: табличек «Выход» над лестницей две, и стрелки на них указывают в противоположные стороны.
Но как бы благостно ни было на крыше собора, искать в Милане спасения от мыслей об оперной диве — все равно что прятаться от сабли в ножнах, особенно учитывая, что театр «Ла Скала» (Teatro alla Scala) от Миланского собора всего в двух кварталах. Самый короткий путь между ними — через галерею Виктора Эммануила II (Gallerie Vittorio Emanuele II), соединяющую Пьяцца-дель-Дуомо (Piazza del Duomo) и Пьяцца-делла-Скала (Piazza della Scala). «Самый короткий», впрочем, не значит «самый быстрый»: галерея и сама-то по себе хороша, а если еще посередине поставить, скажем, пианино (что периодически и делается), то не присесть где-нибудь с краешку с бокалом санджовезе — страшный грех. Главное, в театр не опоздать. А может, и не главное…
Илл. 11
Крыша собора Санта-Мария Нашенте
Он взбирался на самую вершину: над головою его расстилалось голубое небо, под ногами — город, а кругом вширь и вдаль раскинулась Ломбардская долина, ограниченная к северу высокими горами, вечно покрытыми снегом.
Что, кроме личных мотивов автора, заставило хозяина тащить Кнуда в оперу, не совсем понятно. Разворачивайся история на полвека раньше, можно было бы предположить, что они просто зашли туда хорошо провести время и на оперу попали случайно: до XIX века в «Ла Скала» что только ни устраивали, вплоть до карточных игр. Возможно, так оно и было — не обязаны же персонажи быть современниками автора. Но что если Андерсен намеренно отправил своих персонажей именно в оперу, чтобы «отпустить» одно из собственных воспоминаний? Что если сцена встречи героев срисована с натуры? Андерсен ведь даже количество ярусов в зале неправильно посчитал (их шесть, а не семь) — переволновался, что ли, увидев на сцене свою Йоханну?
Гипотеза, конечно, красивая, но, к сожалению, несостоятельная. Даже случись Йенни Линд выступать в «Ла Скала» (нахрапом выяснить это не удалось: ее мемуары оказались слишком уж объемными), быть непосредственным свидетелем этого Андерсен никак не мог: до 1852 года он был в Милане только один раз — за семь лет до знакомства с Йенни. Впрочем, самая убедительная выдумка — та, в которой есть осязаемая доля правды. Например, сцена, когда после спектакля восторженные зрители выпрягают лошадей из кареты Йоханны и сами везут ее, действительно имела место — только было это не в Милане, а в Вене и в 1846 году. (Андерсен, правда, преуменьшил ретивость поклонников: в тот раз ценители искусства заодно еще и покалечили кучера.) Вот как после этого не путать автора с его лирическим героем?
Случайно встретить Йоханну там, где, казалось бы, ничто уже о ней не напоминало, было, конечно, очень символично. Как будто с разбегу впечатываешься в зеркало, а оно тебе и говорит: чудовищ не существует, они рождены сном твоего разума. Хватит бегать, пойдем домой. Кнуд намек как будто понял, но не до конца — иначе поспешал бы не торопясь. Сам Андерсен в 1852 году ехал в Милан через перевал Сен-Готард (St. Gotthard Pass — тот самый, где знаменитый Чёртов мост), а обратно — через Шплюген (Splgenpass); они располагаются на одинаковой высоте и оба открыты для проезда ориентировочно с июня по октябрь. Кнуд мог отправиться домой либо через один из них, либо через знакомый Андерсену по другим поездкам перевал СимплонИлл. 12 — этот путь длиннее, зато там точно ходили упомянутые в сказке почтовые кареты, для которых расчищалась дорога (и вновь см. главу про «Деву льдов»). Как бы там ни было, с Альпами не шутят: когда местные жители рекомендуют не соваться в горы, они обычно дело говорят. Кнуд не послушался и в результате и сам пропал, и подал дурной пример Антону из «Ночного колпака старого холостяка», а заодно и Юргену из сазки «На дюнах» (сравните, кстати, как-нибудь видения героев в финале этих трех историй).
Илл. 12
Дорога из Италии в Швейцарию через Симплонский перевал
И он побрел с котомкой за спиной, опираясь на свою палку, взбирался на горы, опять спускался; силы его уже начали слабеть, а он все еще не видел перед собою ни города, ни жилья; шел он все на север, над головой его загорались звезды, ноги его подкашивались, голова кружилась…
В отличие от своего героя, Андерсен вернулся домой из Милана целым и невредимым — и угробил впоследствии еще немало персонажей, покуда у него не заросло. О реакции Йенни Линд на эти недвусмысленные послания история умалчивает: ее официальные мемуары (материалы для которых, кстати, отбирал ее муж) заканчиваются 1851 годом. Но, возможно, нам же и лучше: из-за стола надо вставать чуть-чуть голодным.
Иб и Христиночка
Дания: Силькеборг — Орхус — Копенгаген
Датский пейзаж по большей части во вкусе старухи Шапокляк: зеленый и плоский. Поэтому Силькеборга (Silkeborg) всего-то в трех часах езды от Копенгагена вообще не ожидаешь — и тем сильнее впечатление. «Край озерных холмов» (Shjlandet) традиционно считается одним из самых красивых мест в Дании (особенно если про Скаген ничего не знать), а у попавших сюда жителей российского северо-запада аж мох на загривке распушается от счастья: дом, милый дом, почти Карелия, разве что гранита не хватает. Зато здесь тебе и хвойные леса, и смешанные, и вереск с брусникой, и реки с озерами, и даже самые высокие в Дании горы. Обе. Одна — сто сорок семь метров, вторая — сто семьдесят один.
Андерсен был в Силькеборге в самый разгар своих переживаний о Йенни Линд — сначала в 1850–1851 годах, а потом в 1853-м. Ну а где еще, скажите на милость, развеивать сердечную тоску, как не над холмами среди озер? Маршруты его прогулок отмечены теперь именными скамейками, которые соединяет шестикилометровая пешеходная тропа. Разобьет вам, не дай бог, сердце какая-нибудь заморская звезда — приезжайте сюда склеивать.
Отсканируйте QR-код, чтобы открыть электронную карту
Как Андерсен оказался в Силькеборге — это отдельная история. Старшая дочь его друга и покровителя Йонаса Коллина была замужем за юристом Адольфом Древсеном, а у того был брат, тоже Йонас, — промышленник и владелец бумажной фабрики в Копенгагене. В 1835 году Коллин с зятем побывали в окрестностях Силькеборга (самого города тогда еще не существовало), и Древсен тут же разглядел в этих землях потенциал для расширения бумажного бизнеса своего брата: лес можно было использовать как сырье, а реку — и как запас воды, и как источник энергии, и как транспортный путь. Вернувшись, Адольф дал наводку брату, и тот немедленно отрядил своих сыновей Майкла и Кристиана строить силькеборгский филиал. Уже через десять лет он был запущен в работу и, к слову, продолжал функционировать до конца XX века. Бумажная фабрика стала де-факто градообразующим предприятием, так что Древсены (а точнее, управлявший делами фабрики Майкл Древсен) даже считаются основателями Силькеборга. Так вот, именно у Майкла и гостил Андерсен во время своих ютландских вояжей 1850-х годов. А в 1853 году дружеский визит даже затянулся почти на все лето, и было из-за чего: годом раньше случилось замужество Йенни, которое Андерсен с сомнительным успехом пересидел «Под ивой» (см. соответствующую главу).
Целебное действие силькеборгской природы не замедлило сказаться на душевном состоянии сказочника. В 1855 году появляются «Иб и Христиночка», и по ним сразу видно: начало заживать. Сюжет вроде бы знакомый, судьба — в образе цыганки — все так же неумолима, но уже не зла (по крайней мере, к главному герою). Правда, через три года случится еще один рецидив в «Ночном колпаке», но давайте будем честными: если каждый год бывать в Германии, и не такое может присниться. Впрочем, об этом — в соответствующей главе, а сейчас пойдемте-ка лучше в леса.
Силькеборгский лес, степь Сейс и река Гуден
Действие «Иба и Христиночки» начинается в Силькеборгских лесах, а точнее в Северном Силькеборгском лесу (Nordskov). Это не только самые обширные леса во всей Дании, но и самые разношерстные: здесь есть и сумрачные ельники, заросшие лишайником, и светлые шатры высоких буков, сплошь устланные опавшей листвой, — словом, найдется, где поплутать. Река Гуден (Gudena) в районе Силькеборга изгибается под острым углом, и лес как бы задвигает город в этот угол, заполняя собой остальное пространство. А в нескольких сотнях метров от реки вдоль ее русла тянется на юго-восток тот самый горный кряж, у подножия которого стоял домик Иба.
Сейчас по хребту проложена прогулочная тропаИлл. 1 — на нее можно выйти прямо из Силькеборга, от железнодорожного моста. Поднявшись по тропе на кряж, периодически замечаешь пятна вереска на его склонах и в какой-то момент начинаешь волноваться — не проскочил ли? Но волнения излишни: километров через пять тропа выведет к той самой степи Сейс (Sejs Hede), и тут уже никаких сомнений не останется.
Пишут, что название «Сейс» произошло от местного варианта произношения числительного «шесть» — дескать, именно столько домов стояло там в XVII веке. Вересковая пустошь[38],Илл. 2 на которой располагалось это небольшое поселение, когда-то привлекала художников не меньше Скагенской косы (см. главу про историю «На дюнах»), а Андерсену напомнила просторы Шотландии — он побывал там несколькими годами раньше. Впоследствии поселок пошел в рост и начал теснить природную достопримечательность; чтобы прекрасное колышущееся поле вереска не исчезло вовсе, в XX веке его возвели в ранг заповедника и огородили. Теперь Сейс (знал бы Андерсен!) — это немаленький и очень престижный поселок с чуть ли не самым дорогим жильем в Дании (еще бы: один вид на озеро чего стоит), а сохранившийся фрагмент бывшей степи — скорее экспонат, чем полноправный элемент ландшафта. Лучший вид на него — с холмов Синдберг (Sindbjerg) и Стоуберг (Stovbjerg), к которым выводит из леса та самая прогулочная тропа. Судя по всему, Иб и Христина любовались цветущим вереском именно оттуда: с самого кряжа пустошь не видна за кронами деревьев.
Илл. 1
Горный кряж в Силькеборгском лесу
Неподалеку от реки Гуден по Силькеборгскому лесу проходит горный кряж, вроде большого вала. У подножия его, с западной стороны, стоял, да и теперь стоит крестьянский домик. Почва тут скудная; песок так и просвечивает сквозь редкую рожь и ячмень.
Илл. 2
Вересковая пустошь Сейс и холм Стоуберг
Мы опять в лесу у реки Гуден, близ степи Сейс.
Осень; небо серо, вереск оголился, западные ветры так и рвут с деревьев пожелтевшие листья, швыряют их в реку, разметывают по степи, где по-прежнему стоит домик, крытый вереском, но живут в нем уже чужие люди.
Однако негоже восхищаться красотой, предварительно как следует не помучившись, — сила впечатления будет не та. Чтобы поддержать свое эстетическое восприятие в тонусе, мы решили повторить подвиг главных героев и перед выходом к степи Сейс сперва заблудиться в Силькеборгском лесу. Сказано — сделано.
Проще всего оказалось определить маршрут плавания барки и, соответственно, точку высадки. Андерсен пишет, что отец Христиночки сплавлял дрова по реке вплоть до самого Раннерса (Randers) — это пятьдесят километров от Силькеборга на северо-восток, а по реке так и все сто. Но основным заказчиком дров были Силькеборгские угриные тони, располагавшиеся у шлюзов, — упоминая их, а также построенную затем на этом месте бумажную фабриу, Андерсен тем самым дает нам четкий ориентир. Прикинув расстояние, понимаешь, что описанный в сказке рейд был масштабным путешествием только по детским меркам: от степи Сейс, где жили Христина с отцом, до Силькеборга по реке всего-навсего километров шесть. Впрочем, и на этих шести километрах есть что посмотреть, и не только детям. В районе степи Сейс река разливается в цепь озер, соединенных узкими протоками (вылитая наша Вуокса), и только на полпути до Силькеборга превращается в «классическую» реку. Здесь до сих пор все, как у Андерсена: тростник, кувшинки, старые ольхи… Красота!Илл. 3
Место, где дети по неосторожности утопили поросенка и сбежали, по идее должно было находиться недалеко от дома Христины: по Андерсену, там сошел на берег помощник барочника — не ходил же он на работу через весь лес. Мы же решили сделать поправку на возраст и углубиться в лес гораздо западнее, еще в пределах городской черты: что называется, гулять так гулять. И тут нас ждал сюрприз, еще более приблизивший нашу реальность к андерсеновской.
Илл. 3
Река Гуден
Часто казалось, что выход из озера закрыт глухою стеной деревьев и тростника, но подплывали ближе, и проход находился, хотя старые деревья и нависали над водою сплошною сенью, а дубы старались преградить дорогу, простирая вперед обнаженные от коры ветви, — великаны деревья словно нарочно засучили рукава, чтобы показать свои голые жилистые руки! Старые ольхи, отмытые течением от берега, крепко цеплялись корнями за дно и казались маленькими лесными островками.
Если вы пробовали гулять по лесу с GPS-навигатором, то знаете, что в этом деле есть пара нюансов. Во-первых, когда углубляешься в лес, навигатор запросто может потерять спутниковый сигнал. Во-вторых, электронный компас навигатора почти всегда безбожно врет, и чтобы понять, куда ты идешь, нужно пройти метров пятьдесят по прямой и посмотреть, как это отобразится на экране. По лесной тропе, однако, идти прямо получается далеко не всегда, а стоит сойти с нее — пропадает сигнал. Поэтому, чтобы не попасть впросак, я всегда беру с собой для страховки обычный магнитный компас — а после того случая предпочитаю иметь при себе еще один про запас.
Дело в том, что за день до вылазки в Силькеборгский лес мы с моими спутниками искали «Курган принца Амлета», о котором любил рассказывать купец Бренне из сказки «На дюнах» (см. соответствующую главу). Когда поиски увенчались успехом, его нужно было закрепить, отметив точку в навигаторе. Но тут возникла небольшая проблема: курган находился посреди частного пастбища, и ближе, чем на полкилометра, к нему было не подобраться. Пришлось переключаться в полярную систему координат, а для этого требовалось указать расстояние до кургана и его азимут. Расстояние я прикинул на глаз, азимут взял по компасу, после чего бросил компас в бардачок, и мы направились дальше в сторону Силькеборга. Там нам пришлось разделиться, потому что у части команды отпуск уже подходил к концу и пора было возвращаться на родину. Остальные же высадились на опушке Силькеборгского леса,Илл. 4,5 накинули капюшоны (начинался дождь) и углубились в чащу, не осознавая, что забыли компас в машине и теперь он с каждой секундой удаляется на двадцать метров. Спохватились мы уже на вершине кряжа, но, поразмыслив секунду, пришли к выводу, что так даже лучше: когда сказка сама открывает перед тобой двери, отказываться нельзя.
Илл. 4
Силькеборгский лес
Шли, шли они по сухим листьям и ветвям, которые так и хрустели под их ножонками, и вдруг раздался громкий крик, как будто звали кого-то. Дети остановились и прислушались. Тут закричал орел: какой неприятный крик! Детишки струхнули было, да увидали как раз перед собою невероятное множество чудеснейшей голубики. Как тут устоять?
Илл. 5
Лиственная часть Силькеборгского леса
И они пошли, вышли на проезжую дорогу, но она не вела домой. Стемнело, жутко стало детям. В лесу стояла странная тишина; лишь изредка раздавался резкий, неприятный крик филина или другой какой-то незнакомой детям птицы… Наконец дети застряли в кустах и расплакались. Наплакавшись, они растянулись на сухих листьях и уснули.
Наприключались мы в тот день под стать героям Андерсена — даже голубику ели, разве что не плакали, обнявшись, под кустом. Конечно, можно было просто выйти на юг к железной дороге, но разве так поступили бы сказочные дети, заплутавшие в лесу? Атмосферности добавляло то, что мы на самом деле толком не знали, куда идти: степь Сейс не обозначена на большинстве электронных карт, а наличие в окрестностях одноименного поселка, строго говоря, еще ничего не значит. Но сказка отблагодарила нас за доверие и не подвела: мы спустились с кряжа как раз где нужно и вышли из леса прямо к ограде заповедника. Правда, поскольку дело было в мае, пустошь оказалась бурой, а не лиловой (вереск цветет во второй половине лета), но впечатление все равно получилось что надо. А правильно мы все сделаем в следующий раз — и, может быть, даже цыганку с волшебными орехами встретим.
Через Орхус в Копенгаген
Если вы читали «Под ивой», то вторую треть истории Иба и Христиночки можно смело пропустить. Певицей или служащей, во Францию или в Копенгаген, за господина со звездой или за столичного бизнесмена — суть одно: цыганские орешки сработали.
Однако, потерпев крах в личной жизни, Иб, в отличие от Кнуда, проявил себя «настоящим датчанином» — остался дома и занялся делом. Правда, избежать путешествий ему все равно не удалось: не на того автора напали. Вокруг Силькеборга действительно полно древних могильных курганов, и когда много лет пашешь землю, рано или поздно на что-нибудь да наткнешься (тем паче с волшебным орехом в кармане). А где искать оценщика для откопанного артефакта, как не в столице? Вот и пришлось Ибу отправиться в Копенгаген. Добираться туда из Силькеборга действительно проще всего морем, через Орхус (Arhus);Илл.6 до него около сорока километров, плюс от Орхуса до Копенгагена еще примерно двести — для хронического домоседа сопоставимо с кругосветкой.
Илл. 6
Орхус
Иб отправился из Орхуса морем в Копенгаген. Для него это было чуть не кругосветным плаваньем, — до сих пор он ведь плавал лишь по своей речке Гуден.
Орхусу еще перепадет немного внимания в главе про «Предков птичницы Греты», а здесь важно отметить один интересный момент про Копенгаген. Будучи в столице впервые, Иб заблудился и по ошибке забрел в Христианову гавань[39], Илл. 7 уже знакомую нам по «Калошам счастья». И тут возникает сомнение: мог ли такой важный чиновник, как советник Кнап, жить в столь бедном районе, каким описывает его Андерсен в «Ибе и Христиночке»? Ответить на этот вопрос помогает история с «копенгагенизацией» 1807 года, рассказанная в главе про «Маленького Тука».
Илл. 7
Копенгаген. Христианова гавань
Несколько дней бродил степняк Иб по чужому, огромному городу и однажды вечером, как раз накануне отъезда обратно в Орхус, заблудился, перешел какой-то мост и вместо того, чтобы идти к Западным воротам, попал в Христианову гавань.
Действительно, во многих районах Копенгагена бедняки запросто соседствовали с зажиточными горожанами, занимая в тех же домах подвалы, чердаки, пристройки и другие помещения поплоше. До начала XIX века так было и в Христиановой гавани, но вскоре после конфискации англичанами датского флота многие богатые купцы, потеряв свои корабли, разорились и вынуждены были съехать из некогда бойкого портового района. Освободившуюся жилплощадь быстро заняла сельская беднота, понаехавшая в столицу ловить рыбку в мутной воде зарождающейся индустриализации. В результате Христианова гавань стала настоящим антиподом располагавшегося прямо напротив, через канал, района королевских особняков Амалиенборга: нищета здесь была повальной и просто чудовищной, скученность — запредельной (в среднем на одного человека приходилось около шести квадратных метров), а редкие вкрапления приличных кварталов существовали как будто в параллельной реальности.
В эти-то трущобы и вынуждена была перебраться Христина с дочерью, — естественно, не от хорошей жизни: ее некогда богатый и успешный муж, как вы помните, промотал все свое состояние и спьяну утонул во рву Розенборгского дворца.Илл. 8 В переводе супругов Ганзен этот ров назван «дворцовым каналом», что сбивает с толку и наводит сперва на мысль о канале, опоясывающем остров Слотсхольмен (Slotsholmen, дословно — «Дворцовый островок»). Однако в оригинале у Андерсена говорится о «канале в дворцовом саду», а «дворцовым» называли именно Королевский сад (Kongens Have) вокруг Розенборгского дворца. Сад, кстати, великолепен, а учитывая, что он находится как раз по дороге к больнице Фредерика, Новой слободке (см. «Калоши счастья») и Русалочке, не вздумайте пройти мимо — будете потом жалеть.
Илл. 8
Копенгаген. Ров вокруг Розенборгского дворца
Молва правду говорила, что большое наследство совсем вскружило голову мужу Христины; он отказался от места, поехал за границу прожил там полгода, вернулся обратно и стал прожигать денежки. Все больше и больше наклонялась телега и наконец опрокинулась вверх дном!
Веселые друзья-собутыльники заговорили, что этого и нужно было ожидать, — разве можно вести такую сумасшедшую жизнь? И вот однажды утром его вытащили из дворцового канала мертвым!
И обязательно зайдите в сам дворец: с тех пор как в начале XVIII века он перестал быть резиденцией королей, в нем выставляется впечатляющая Королевская коллекция произведений искусства и сокровищ датской короны. К слову, Кристиан IV, для которого строили Розенборг, настолько любил этот дворец, что перед смертью даже попросил перевезти его туда, в спальню, где и скончался. Муж Христиночки, очевидно, тоже хотел приобщиться напоследок к прекрасному, но, увы, пришлось довольствоваться рвом в саду: не считайте себя фигурой, равной Черчиллю.
Ничего лучше дома?
Вернувшись к себе в Ютландию с новой Христиночкой и вторым шансом на счастье, Иб уже больше никуда не ездил — в отличие от своего автора, который так до скончания дней и мотался, как очумелый, по заграницам. Путешествия, они ведь как упаковки от лекарств в мусорной корзине, — сразу выдают диагноз. Иб остался дома, потому что было с кем и ради чего. Будь подобное у самого Андерсена — думаете, он бы не остался?
Колокольный омут
Дания: Оденсе
Андерсен никогда не брезговал заимствованием сюжетов из учебников истории — а уж рассказать все, что касается родного Оденсе (Odense),Илл. 1 ему вообще сам бог велел. В «Колокольном омуте» соединились две самостоятельные истории, и обе связаны с ныне не существующей церковью Святого Албана (Sankt Albani Kirke) — ее-то Андерсен и использовал в роли «точки сборки». Первая история относится к разряду городских легенд и посвящена колоколу, который якобы сорвался однажды с церковной колокольни в реку Оденсе, и теперь его звон периодически раздается из-под воды. Вторая — совершенно реальная и описывает сцену гибели датского короля Кнуда IV Святого, произошедшую в той самой церкви в 1086 году.
Отсканируйте QR-код, чтобы открыть электронную карту
Чтобы дополнительно связать эти два сюжета, Андерсен вкладывает историю погибшего короля в уста самого колокола, а заодно проясняет, по ком — а точнее, с чего вообще он звонит. В разных версиях легенды мнения на этот счет расходятся: где-то говорится, что колокол таким образом жалуется, что в него недоложили серебра, где-то — что сетует на потерю его родной церковью былого статуса в пользу соседнего собора Святого Кнуда, где-то — что вообще предвещает чью-то смерть… На последнюю трактовку ссылается и сам Андерсен, но сразу оговаривается, что это неправда, а следом предлагает собственное объяснение: дескать, колокол просто ведет светские беседы с местным водяным, дабы тому не было одиноко. Попробуй с этим поспорь!
Илл. 1
Оденсе
Главный вопрос при чтении «Колокольного омута» возникает относительно причины, по которой крестьяне вдруг подняли руку на своего короля. Расхожая версия гласит, что Кнуда IV убили за то, что он отобрал у ютландских крестьян земли и поделил их между собой и духовенством. По Андерсену же, виной всему были «тяжелые поборы». Разночтения выглядят подозрительно, и само собой напрашивается небольшое частное расследование. А значит, пришло время покопаться в тех самых учебниках — ведь, как писал сам Андерсен, как раз из действительности-то и вырастает самая удивительная сказка.
Первый датский святой и три монастыря
Как мы знаем из главы про «Маленького Тука», Дания приняла христианство еще в середине X века, при Харальде I Синезубом. Однако за следующую сотню с лишним лет в стране так и не образовалось собственных святых. Непорядок, подумало духовенство и взяло курс на импортозамещение — и вскоре как раз подвернулся подходящий случай.
Вступивший на датский престол в 1080 году Кнуд IV был внучатым племянником Кнуда Великого, до 1035 года правившего не только Данией, Норвегией и частью Швеции, но еще и Англией. Это давало Кнуду IV полное право претендовать на английский трон, который к тому моменту был узурпирован Вильгельмом Завоевателем. Восстановить справедливость мог только морской поход на Британские острова — его-то Кнуд IV и взялся организовывать в 1085 году.
В рамках приготовлений в ютландском Лим-фьорде (Limfjord), в районе нынешнего Струэра (Struer), был собран огромный — в тысячу с лишним кораблей — датско-норвежский флот. Основную массу живой силы с датской стороны предоставили ютландские землевладельцы: по старой доброй традиции, доля участника в общей добыче была тем значительнее, чем больше ресурсов (как материальных, так и людских) он вкладывал в поход. Однако сборы затянулись: средств оказалось все же недостаточно, и пришлось взимать дополнительные налоги, платить которые, естественно, никто не хотел. (Сам брат короля, Олаф, попытавшийся было протестовать против повышения налогов, допротестовался до опалы и был выслан во Фландрию в кандалах — как покажет дальнейшая история, лучше бы там и оставался.) Мороки добавляла еще и необходимость присматривать за южными границами: отношения между Данией и Священной Римской империей традиционно были не очень. В общем, лето быстро пролетело, а флот так и не отплыл.
Прождав короля до осени, ютландцы почесали в затылках и решили, что лучше бы им сейчас заняться хозяйством (как-никак сбор урожая на носу), а то так и с голоду можно помереть. В результате значительная часть войска разошлась по домам — остались только норвежцы, да и то, возможно, только потому, что им до дома было слишком далеко. Когда же король вернулся и застал в лагере полный разброд и шатание, то, естественно, рассвирепел и, отпустив с миром стойких норвежцев, отправился раздавать всем сестрам по серьгам. Раздача выдалась суровая: на саботажников были наложены такие штрафы, что их вообще мало кто оказался в состоянии заплатить; неуплата при этом каралась объявлением вне закона. Однако, чрезмерно закручивая гайки, рискуешь сорвать резьбу. Север Ютландии, поначалу поддавшись нажиму, вскоре отреагировал на королевскую немилость вооруженным мятежом, распространившимся по полуострову с такой скоростью, что королю пришлось спасаться бегством.
Изначальный план спасения состоял в возвращении в Зеландию: там у Кнуда IV было множество сторонников. Но королевский советник (а вовсе не слуга, как пишет Андерсен) Асбьерн Блак убедил короля плыть вместо этого на Фюн, в Оденсе, чтобы там организовать мирные переговоры. План провалился (как, может быть, и было задумано Блаком): мятежники мириться не захотели, а наоборот, напали на короля. Отступая, Кнуд IV вместе с двумя братьями и кучкой телохранителей не нашел ничего лучше, как забаррикадироваться в деревянной церкви при приорате Святого Албана, надеясь на защиту стен и, видимо, небес. Надежды, увы, не оправдались: разъяренная толпа взяла церковь штурмом (ее собирались даже поджечь, но помешал дождь), и король, его брат принц Бенедикт и еще полтора десятка верных им людей были убиты на месте. Спастись удалось только принцу Эрику — впоследствии он стал королем Дании Эриком I Добрым.
Небеса же хоть и не уберегли своего помазанника, но отреагировали на его убийство, причем незамедлительно и жестко. Не успел опальный брат короля Олаф вернуться из Фландрии и занять престол, как в стране начался повальный неурожай и, как следствие, голод. Что не сжигала летняя засуха, смывали осенние ливни — и так на протяжении нескольких лет кряду. Параллельно с этим, как бы для пущей убедительности, на могиле Кнуда IV стали происходить чудесные исцеления: слепые прозревали, кривые распрямлялись, хромые неслись вскачь. Вся тяжесть искупления греха цареубийства легла в итоге на хрупкие плечи Олафа I: он получил прозвище «Голод», умер на девятом году правления при невыясненных обстоятельствах и похоронен, в отличие от всех остальных датских монархов, вообще неизвестно где. Сменивший его на троне тот самый Эрик I Добрый в числе первых дел нанес визит в Рим и добился канонизации своего невинно убиенного брата. Так в 1101 году у Дании появился первый святой, так сказать, собственного производства.
Чтобы поддержать паломничество к месту захоронения новоиспеченного святого, Эрик I распорядился построить в сотне метров юго-западнее приората Святого Албана бенедиктинский монастырь, частью которого стал собор Святого Кнуда (Sankt Knuds Kirke) — деревянный предшественник нынешнего кирпичного. Тот собор, что мы видим сейчас,Илл. 2 стоит на небольшой возвышенности, именуемой Монастырским холмом (Klosterbakken). Это название совпадает с упомянутым в «Колокольном омуте» — выходит, монастырь и есть тот самый «девичий», на огонек в окне которого смотрел молодой монах? Вроде бы сходится: приорат и монастырь некоторое время стояли бок о бок, и с колокольни церкви Святого Албана вполне можно было подглядывать за окошками светлиц напротив. Вот только одно смущает: монастырь Святого Кнуда был мужским. Почему же у Андерсена он «девичий»?
Илл. 2
Оденсе. Собор Св. Кнуда у Колокольного омута
Бом-бом! — раздается звон из колокольного омута реки Оденсе. «Это что за река?» Ее знает любой ребенок в городе Оденсе; она огибает сады и пробегает под деревянными мостами, стремясь из шлюзов к водяной мельнице. В реке плавают желтые кувшинки, колышутся темно-коричневые султанчики тростника и высокая бархатная осока.
Здесь есть большой риск пойти по ложному пути, ориентируясь на еще одну популярную городскую легенду, в контексте которой монастырь можно, пусть и с натяжкой, назвать «девичьим». Историю эту относят к периоду датско-шведских войн XVII века: якобы однажды некая благочестивая девица из местных, спасаясь от разнузданной иноземной солдатни, взобралась на самый верх башни собора Святого Кнуда, а когда преследователи полезли следом, выбросилась из окна и разбилась насмерть. Пишут даже, что на одном из камней брусчатки у монастырских ворот Клингенберг (Klingenberg) можно при наличии фантазии разглядеть отпечаток ее то ли ботинка, то ли зонтика. Но даже если допустить, что под влиянием этой легенды монастырь стали именовать в народе «Девичьим», то это все равно не объясняет главного: откуда в мужском монастыре взялась монахиня, которую «когда-то знавал» андерсеновский герой?
На деле все гораздо проще: разгадка кроется, как это часто бывает, в неточности перевода географического наименования. Дело в том, что до конца XII века в этих окрестностях было не два, а целых три монастыря, и один из них как раз был женским. Он располагался в пятистах метрах юго-западнее колокольни, на полуострове на противоположном берегу Оденсе, и действительно возвышался на холме, только звался тот холм не «Монастырским», а «Монашеским», а если еще точнее — «Инокининым» (Nonnebakken). Именно этот топоним фигурирует в оригинальном тексте Андерсена (а также на современных картах: сейчас на месте холма проходит одноименная улица). Но то ли по незнанию, то ли из соображений стилистики в русских переводах сказки холм стал именоваться «Монастырским», и началась вся эта путаница. У Андерсена же в «Колокольном омуте» все более чем логично: молодой монах смотрел на окна в прямом смысле девичьего монастыря.
К концу XII века этот женский монастырь на Инокинином холме пришел в запустение и перестал существовать. Еще полвека спустя деревянный собор Святого Кнуда сгорел вместе со всем городом в пожаре гражданской войны, но за последующие триста лет его отстроили заново, теперь уже в кирпиче. Церковь Святого Албана за это время умудрилась сгореть дважды, и в конце концов собор Святого Кнуда прибрал к рукам сначала ее прихожан, а затем и ее саму: церковь снесли, а колокольню разобрали на стройматериалы, из которых возвели ту самую башню, откуда потом сиганула благочестивая дева. Место, где стояла церковь Святого Албана, расчистили и застроили — сейчас там здание Danske Bank и о существовавшем когда-то приорате ничто не напоминает, разве что название площади (Albani Torv). С северо-востока на площадь выходит фасадом другая церковь, тоже посвященная Святому Албану, но она более поздняя и к истории Колокольного омута никакого отношения не имеет. Такие дела.
Остается разобраться только с самим омутом, но тут как раз все просто. Согласно профилю глубин 1951 года, самое глубокое место реки Оденсе приходится на окрестности моста Святого Албана (Albani Bro) — не совсем «против девичьего монастыря», но недалеко от него. Мало того, на картах Оденсе XVI–XVII веков можно даже найти небольшой переулок с названием «Колокольный омут» (Klokkedybet), ведший от площади Святого Албана к реке. Сейчас он, правда, больше не существует — его место занимает тот самый Danske Bank. Казалось бы, улик предостаточно, и сомнений быть не может… если бы не одно «но». От места, где стояла колокольня церкви Святого Албана, до реки примерно семьдесят метров, а до моста так и все сто. Чтобы пролететь такое расстояние, сорвавшийся колокол, по грубым подсчетам, должен был иметь в момент отрыва горизонтальную скорость примерно 20 м/с, что по шкале ураганов Саффира — Симпсона соответствует тропическому шторму. Это какой звонарь должен быть, чтобы так раскачать колокол?..
Впрочем, оставим этот вопрос «Разрушителям легенд»[40], а сами лучше пойдем разведаем окрестности — они того определенно стоят.
Река Оденсе и Сад сказок
Оденсе — город противоречий. Сложности с его восприятием начинаются с первых же строк «Колокольного омута»: читаешь фразу «в городе Оденсе», и не успеваешь сообразить, как у тебя в голове уже белеет парус одинокий, а глаза сами ищут памятник де Ришелье. Потом, правда, понимаешь, что обознался и название совсем другое, означающее, кстати, «святилище Одина» — вот только ничего похожего в городе и в помине нет. У Андерсена Оденсе тоже полон контрастов: монастыри, монахи, святые — и тут же водяной, всплывающий на поверхность при луне… Когда же приезжаешь сюда и выходишь с вокзала, вообще чувствуешь себя как будто впрыснутым в центр муравейника — бетон, стекло, металл, суета. Какие уж тут сказки?
Впрочем, размытость границ между реальностями ощущаешь почти сразу — и с этого момента уже невозможно сопротивляться засасыванию в сказочный портал. Сначала проезжую часть перед тобой внезапно переходит утка. Потом начинаешь спотыкаться о городскую скульптуру — это вообще отдельная история, о которой чуть погодя. Потом зеленый человечек на пешеходном светофоре оказывается в цилиндре и с тросточкой, а на красном перед тобой останавливается автобус, разукрашенный силуэтами[41] персонажей из «Огнива». Потом домики становятся маленькими, потом — фахверковыми. И когда выходишь к реке, то чувствуешь, что даже встреча с водяным тебя уже не испугает.
У меня, правда, все вышло в обратной последовательности, но, как выяснилось, именно так и надо было. Я всегда предпочитаю «снюхиваться» с незнакомым городом издалека, погружаться в него постепенно, наращивая впечатления, а не десантироваться сразу в самую гущу. Тут как в гальванопластике: чем медленнее, тем прочнее. Если же в городе есть река (а город без реки — что та книжка без картинок), то самое «вкусное» — это выйти на набережную где-нибудь у окраины и не спеша двигаться в сторону центра, к самой красоте. В Оденсе это работает идеально.
Если времени не очень много, к реке лучше всего выходить где-нибудь в районе кладбища Ассистенс (Assistens Kirkegrd) — оттуда до места, где стоял девичий монастырь, не более километра. После моста, по которому проходит улица Кастаниевай (Kastanievej), по правому берегу начнется цепочка прудов — это и есть приведенные в цивилизованный вид остатки Монастырского болота (Munke Mose). Сейчас на его месте парк: расслабленные горожане греются на солнце, водоплавающие птицы лениво путаются под ногами, как бы напоминая о том, как когда-то здесь пасли гусей. Но ни монастыря тебе, ни водяного.
В том месте, где следующий по течению мост соединяет полуостров с северным берегом, располагался упомянутый в сказке луг белильщика, а также шлюзы и водяная мельница. Последняя, опять-таки, до наших дней не сохранилась, а вот шлюз работает до сих пор. Этот участок реки — один из самых живописных (смотрите, предупрежден — значит вооружен): метров за сто до шлюза Оденсе разделяется на два рукава, текущие на разных уровнях и соединенные как бы продольным порогом; нижний рукав плавно огибает шлюз, а верхний проходит прямо через него, образуя небольшой водопад[42]. После шлюза река внезапно сужается и мелеет, да так, что не то что колокол — ведро-то толком не утопишь. Но стоит засомневаться, не изменился ли ландшафт за сотни лет до неузнаваемости, как вдруг начинаешь угадывать в нем андерсеновские описания. И кувшинки на месте, и тростник, и кривобокие ивы, а главное, сады на северном берегу, и один из фахверковых домиков — крохотный, в два окна, с конической черепичной крышей, — стоит прямо в воде на деревянных сваях как будто с тех самых времен.Илл. 3
Сразу после моста, по которому проходит улица Кларегеде (Klaregade), парк сужается до полосы, зажатой между рекой и вышеупомянутой улицей Ноннебаккен (Nonnebakken), а через сотню метров обрывается совсем. Все дорожки в этом месте сходятся к небольшому пешеходному мостику, как бы ненавязчиво предлагая перейти на северный берег — сопротивляться не надо. Сразу за мостиком направо отходит тропинка; пройдя по ней метров сто пятьдесят, упираешься в еще один мостик, переходишь его… и оказываешься на острове! За ним-то как раз и есть самое глубокое место реки, известное как Колокольный омут.
Илл. 3
Река Оденсе
Старые, дуплистые, кривобокие, скорчившиеся ивы, растущие возле монастырского болота и луга белильщика, нависают над водою. По другому берегу тянутся сады. И все они разные.
В одних растут чудесные цветы, красуются чистенькие, словно игрушечные, беседки, в других виднеется одна капуста, а иных так и самих не видно: густые, раскидистые кусты бузины теснятся к самой реке, которая местами так глубока, что веслом и не достать до дна.
Оглядев остров, сразу подозреваешь, что он «с секретом» и здесь есть еще что-то примечательное, помимо центральной беседки в окружении увитых хмелем деревянных решеток и пестрых клумб с тюльпанами. Раскрывается секрет, когда выходишь на деревянный мостик, ведущий с острова к собору Святого Кнуда: прямо по курсу — памятник Андерсену, а справа по борту, посреди реки, — сложенный из металлического листа «бумажный» кораблик.Илл. 4 Официально это место называют Садом Андерсена, а в просторечии — Садом сказок (Eventyrhaven). Принимаешь это безоговорочно: вот собор с королевской усыпальницей, вот омут с водяным, а вон там стояла церковная колокольня — где же еще быть Саду сказок, как не в реальных декорациях одной из них?
Илл. 4
Река Оденсе. Колокольный омут
Самое глубокое место — против Девичьего монастыря; зовется оно колокольным омутом, и в бездне этой живет водяной. Весь день, пока солнечные лучи проникают в воду он спит, а ночью, при свете месяца и звезд, всплывает на поверхность. Он очень стар. Еще бабушка моя слышала от своей бабушки, что он живет один-одинешенек и нет у него другого собеседника, кроме огромного старого церковного колокола. Когда-то колокол этот висел на колокольне церкви Святого Албана; теперь ни от колокольни, ни от церкви не осталось и следа.
Оказавшись на северном берегу и повернув направо в сторону Колокольного омута, замечаешь по левую руку на газоне еще одну скульптуру. Близко не подойти, надпись на постаменте выцветшая, но если имеешь навык чтения невербальных сигналов, при одном взгляде на нее невольно пробирает холодок. Пластика, мимика — все как будто ошпаривает тревогой. Вчитываешься — «Эхо» (то есть нимфа из мифа о Нарциссе — печальная история), работа Аскеля Хансена, 1888 год[43]. И тут начинается совсем другой Оденсе.
Другой Оденсе и тот самый Андерсен
Сразу за мостом Святого Албана есть старый, мощеный булыжником спуск к воде. Глядя на него, вспоминаешь сказку «Пропащая»: как раз на одном из таких спусков главная героиня, полунищая прачка, полоскала белье, а сынишка таскал ей бутылку с водкой, чтобы не так дубели руки. Не на этом ли? И не сама ли мать Андерсена?
В странном предчувствии сворачиваешь прочь от реки, проходишь два квартала на северо-запад — и утыкаешься в спину Стойкому оловянному солдатику.Илл. 5 Для нас, с детства приученных к формату мультяшного Дениса Давыдова, впечатление — как пыльным мешком по голове. Выправка — аршин проглотил, черты лица рубленые, грудь в медалях, ружье настоящее, с примкнутым штыком. Стоит на маленькой дощатой тележке с колесиками, будто сколоченной наспех, — мол, олова у нас, конечно, мало, но своих все равно не бросаем.
Еще один квартал на северо-восток — и выходишь на площадь Доминиканцев (Sortebrdre Torv), к «правильной» РусалочкеИлл. 6 у отеля Radisson Blu. Там можно пропасть еще минут на двадцать — если вы читали предисловие, то знаете, почему. Огорошенный, заходишь в бар на углу улицы Клауса Берга (Claus Bergs Gade) за рюмкой горького, как желчь, Gammel Dansk (где я видел эту рюмку? Неужели у Бидструпа?) и понимаешь: без этого привкуса здесь никуда. Оденсе буквально прострочен андерсеновскими сюжетами и в отрыве от них не существует — едва начнет отпускать, тут же снова наталкиваешься на каких-нибудь Пастушку и Трубочиста. И даже когда уедешь, избавиться от этого уже не получится — как будто то ли инициацию, то ли вакцинацию прошел. Сколько ни промывайся потом мультиками, твой Андерсен никогда не станет прежним.
Илл. 5
Городская скульптура Оденсе. Стойкий оловянный солдатик
Илл. 6
Городская скульптура Оденсе. Русалочка
Впрочем, привкусы — они на то и првкусы, чтобы придавать пикантность вкусам. По-простому «вкусного», мультяшного, развернутого в плоскость и разукрашенного в яркие цвета в Оденсе тоже хватает, а уж для апологетов классического литературного туризма здесь просто раздолье. Хотите окунуться в андерсеновскую биографию детских и отроческих лет, безотносительно сказок, — сходите в его музей на улице Бангс Бодер (Bangs Boder), дом 29, и возьмите там брошюрку с пешеходным маршрутом «По следам Андерсена». Если начать с конца и идти против часовой стрелки, то он отлично совмещается с описанным выше «сказочным». Но даже если вы не любите музеи, то все равно пройдитесь по Бангс Бодер: улицы очаровательнее, наверное, не то что в Оденсе — даже в Сорё не найти.
Обрывок жемчужной нити
Дания: Копенгаген — Роскилле — Сигерстед — Сорё — Слагельсе — Корсёр
««Обрывок жемчужной нити» — в каком-то смысле предвестник голливудского «Титаника»: хочешь популяризировать историю — подай ее в формате романтических бабушкиных мемуаров. Андерсен справляется с этой задачей блестяще: воспоминания бабушки из второй части «Обрывка» настолько яркие и живые, что кажутся настоящей, невыдуманной биографией. Но особенно сильно они трогают, если сопоставить их с реальностью — взаправдашней историей андерсеновских бабушек и дедушек, которая, увы, подобной пасторальностью не блещет.
Отсканируйте QR-код, чтобы открыть электронную карту
Бабушка Андерсена по материнской линии познакомилась со своим первым мужем в долговой тюрьме, а когда овдовела, то второй раз вышла замуж за шляпника, подрабатывавшего в Оденсе ночным сторожем. Однажды ночью на него напали четверо представителей «золотой молодежи», возвращавшиеся с бала-маскарада (привет Энтони Бёрджессу). Несчастный сторож был избит до полусмерти и лишился своего моргенштерна, начальство же вменило ему инсценировку разбойного нападения с целью сокрытия халатности, повлекшей за собой утерю табельного оружия. Историю раздули в газетах, дед остался без работы и вынужден был переехать с женой в Богенсе (Bogense), где через четыре года умер в нищете. Совсем непохоже на историю героев «Обрывка».
Со вторым дедом, по отцовской линии, было не лучше: тот не очень дружил с головой. И если поначалу милые дедушкины выходки типа беготни по улицам в бумажных шляпах тянули максимум на городского сумасшедшего, то впоследствии ситуация усугубилась настолько, что родственникам пришлось сдать его в сумасшедший дом. При данном заведении был сад, за которым в качестве подработки ухаживала жена несчастного, вторая бабушка Андерсена, и иногда она брала туда с собой внука (с бабушкой никакой сумасшедший дом не страшен). В андерсеновских воспоминаниях о детстве ей посвящено столько добрых слов, что сразу думаешь: если и был у «сказочной» бабушки прототип, то именно она — несмотря на то, что и ее брак был далек от счастливого союза главной героини с пробстом из Ассенса.
Впрочем, рассказ этот, несмотря на заглавие и романтическую линию, совсем не о бабушке с дедушкой и даже не о железной дороге. «Обрывок жемчужной нити» представляет собой географический срез истории датского Золотого века. В этом смысле он идеально дополняет «Маленького Тука» (см. соответствующую главу): в этих двух историях показаны почти одни и те же города, просто с разных ракурсов. Такая трактовка объясняет, почему Андерсен упоминает Копенгаген только в контексте Эленшлегера и Рабека, Роскилле — в контексте Вейсе, Сорё — в контексте Хольберга и Ингемана, а Корсёр — в контексте Баггесена. «Обрывок жемчужной нити» — это посвящение Андерсена культуре своей страны и великим землякам и современникам, большинство из которых он, кстати, не только застал, но и знал лично. А железная дорога — всего лишь связующая нить.
Поехали?
Копенгаген: «дом у холма»
За большей частью персонажей «Обрывка жемчужной нити» и ходить-то далеко не надо, не то что на паровозе ездить — разве что прокатиться на хваленом копенгагенском метро. Когда-то при удачном выборе момента можно было даже застать их всех (ну, кроме Людвига Хольберга, Абсалона и Хагбарда с Сигне) в одном месте, а именно в литературном салоне Кнуда и Каммы Рабек. А собирались они в том самом «доме у холма» во Фредериксберге, который Андерсен называет «Хижиной Филемона и Бавкиды».
История эта началась с Филемона, то есть Кнуда Рабека. Он, как и Андерсен, изначально думал стать актером, но в Королевский театр его не приняли — внешностью не вышел. Однако Рабек был упрям и от театра не отступился, решив переквалифицироваться в драматурги (никого не напоминает?). С драматургией, правда, тоже не заладилось, зато внезапно стали набирать популярность его критические статьи — и так слово за слово Кнуд Рабек стал именитым критиком, литературным советником Королевского театра и издателем целых двух журналов по искусству («Минерва» и «Датский зритель»).
«Дом у холма»Илл. 1 (его, кстати, до сих пор так и называют — Bakkehuset) был прежде гостиницей, весьма удачно располагавшейся по дороге из Копенгагена в Роскилле. Кнуд Рабек поначалу числился там постоянным жильцом, а потом, по-видимому, решил, что это выходит слишком дорого, выкупил весь дом и сам стал сдавать комнаты местному культурному бомонду, — естественно, при таком раскладе грех было не организовать там же и салон. Андерсен стал вхож туда благодаря своей подруге детства Лауре Тёндур-Лунд (см. главу про сказку «Под ивой») и настолько усердно выступал перед тамошними завсегдатаями, что даже заработал себе среди них прозвище «Маленький Декламатор». Общаться с хозяином дома лично Андерсену, правда, так и не довелось, и тем не менее именно Рабек, будучи членом дирекции Королевского театра, заметил проблески таланта в одной из его безжалостно завернутых пьес и выхлопотал начинающему автору стипендию на обучение в гимназии, чтобы посмотреть, что из него выйдет. Вышло хорошо, и в благодарность от Андерсена «дом у холма» стал первой из описанных им «жемчужин».
Илл. 1
«Bakkehuset» — дом Кнуда и Каммы Рабек
Вот близ холма, где возвышается дворец Фредерика IV, где стоит отчий дом Эленшлегера, блестит на лесной поляне в Сёндермаркене одна из этих жемчужин; прозвали ее «Хижиной Филемона и Бавкиды», т. е. хижиной любящей супружеской четы. Здесь жил когда-то Рабек со своей женой Каммой.
Холм, благодаря которому дом получил свое прозвище, тоже непрост — это тот самый Солнечный холм (Solbjerget), на котором Кристиан Лонгомонтан изначально планировал построить Круглую башню (см. главу про «Огниво»). В итоге ее построили ближе к университету, но холм тоже пригодился: полвека спустя на нем возвели нынешний Фредериксбергский дворец.Илл. 2 В 1716 году Фредерик IV принимал там Петра I, а еще век спустя в примыкающем к дворцу Фредериксбергском саду превратился в жаворонка полицейский писарь из «Калош счастья». Но Андерсен ссылается на дворец не только как на ориентир для поиска «дома у холма». Рассказывая о датском Золотом веке, он не мог не упомянуть поэта Адама Эленшлегера, отец которого в конце XVIII века занимал пост управляющего Фредериксбергским дворцом и действительно жил с семьей неподалеку — отсюда и ремарка про «отчий дом Эленшлегера». Теперь понятно, что памятник автору слов датского гимна — этакий бронзовый щеголь в широкополой шляпеИлл. 3 и с тросточкой — делает на одной из боковых аллей в саду Сёндермаркен (Sndermarken), отходящей от дворца на юго-восток, как раз в сторону «дома у холма».
Илл. 2
Фредериксбергский дворец
Андерсен пишет, что к моменту рассказа дом четы Рабек превратился из «приюта ума» в «теплицу для больных растений». И действительно, после смерти Кнуда Рабека в 1830 году в «доме у холма» некоторое время располагаласьпсихиатрическая больница. После ее переезда здание постепенно пришло в запустение — вплоть до того, что одно крыло пришлось снести. Однако в 1925 году «дом у холма» вновь открыл свои двери, но уже в качестве музея, где каждому именитому гостю отведена отдельная комната. Посещение музея станет отличной теоретической подготовкой к дальнейшему путешествию по «жемчужной нити». Впрочем, там любо-дорого и просто посидеть на скамейке во дворе: дом расположен в небольшой ложбине и буквально утопает в зелени сада, прямо над головой раскинул свои ветви роскошный каштан, вокруг кованые фонари и цветущие клумбы… Двор, кстати, можно пройти насквозь: через задворки сада на юг ведет узкая потайная тропинка. Если продеретесь сквозь кусты, выйдете как раз на Новую Калсбергскую улицу (Ny Carlsberg Vej) — угадайте, что там находится.
Илл. 3
Памятник Адаму Эленшлегеру в Сёндермаркене
Подкрепившись, пройдем еще с полкилометра на юго-восток — и упремся как раз в железнодорожную станцию Энгхаве (Enghave). Теперь можно и в Роскилле!
Роскилле: Вейсе и его бук
Читать бесплатно другие книги:
