Штрафник-истребитель. «Искупить кровью!» Корчевский Юрий
– Постараюсь запомнить! – улыбнулась Тоня.
Медсестричка закончила перевязку.
– Выздоравливайте, ранбольные!
И ушла.
– Вот едрит твою! Все они тут – «ранбольные, ранбольные»! А мне, может, по имени приятнее! – пробурчал танкист.
Михаил осторожно вытянулся на кровати – после перевязки заныли потревоженные раны.
Когда медсестра снимала бинты, он увидел раны на ноге со швами – четыре штуки насчитал. Особенно беспокоила одна – на бедре, чуть выше колена: здоровая была, сантиметров десять в длину.
Танкист полюбопытствовал, выглядывая из-за плеча медсестры:
– Здорово тебя! Кто?
– Зенитчики! Снаряд прямо в приборную панель угодил! На аэродром сел уже как в тумане.
– Повезло, могли насмерть!
Оба замолчали. Да чего тут возражать? «Косая» рядом совсем прошла. Пройди снаряд на полметра сзади – попал бы прямо в сиденье пилота.
Вечером в палату пришли школьники и устроили концерт художественной самодеятельности. Они пели песни, танцевали, а один серьезный паренек показывал фокусы. Правда, Михаил их из своей тесной палаты не видел, зато песни слышал – дети пели в коридоре. Двери палат были открыты, и лежачие ранбольные слушали их, лежа на своих койках, а ходячие расселись на стульях, кушетках и подоконниках. Особенно понравился «Синий платочек» и «Бьется в тесной печурке огонь» – на бис школьники их пели несколько раз, а некоторые ранбольные с удовольствием подпевали.
Хлопали маленьким артистам от души, многие раненые отдавали детям заначенные куски сахара, хлеб. Голодновато населению жилось, особенно детям с их скудными пайками.
Продукты давали по карточкам, имевшим четыре категории. К первой категории относились рабочие оборонной промышленности – они получали 700 граммов хлеба в день; вторая категория включала рабочих других отраслей, а также врачей и учителей, получавших в день 500 граммов хлеба; к третьей категории относились служащие – им полагалось 400 граммов хлеба, а старики и дети получали по 300 граммов хлеба в день.
На рабочую карточку давали еще 300 граммов жиров, 800 граммов крупы и 400 граммов сахара в месяц. По карточке же давали и керосин для лампы.
С началом войны цены на продукты на рынках выросли в десять и более раз: буханка хлеба стоила 100 рублей, килограмм сала – 200, картошка – 120 рублей, кусок мыла – 40 рублей, пара ботинок – 60 рублей. И это при средней зарплате рабочего 430 рублей в месяц.
Денежное довольствие пехотинца в армии было 8,5 рубля в месяц, старшины – 150 рублей, командира роты – 750 рублей, батальона – 850 рублей; командиру полка полагалось 1200 рублей в месяц. Правда, приплачивали премию за уничтожение вражеской техники: летчику-истребителю – 1000 рублей, бомбардировщику за боевой вылет – 500 рублей. За уничтожение танка из противотанкового ружья платили 500 рублей, за подрыв его гранатой – 1000 рублей.
Доплачивали за медали и ордена. Так, за медаль «За отвагу» – 10 рублей в месяц, за орден Красной Звезды – 25 рублей, за орден Ленина – 50 рублей ежемесячно. Так что туго было и с едой, и с одеждой.
С каждым днем, проведенным в госпитале, Михаил чувствовал себя все лучше и лучше. Прибавлялось сил, затягивались раны. Он уже вставал, ходил по коридору. Правда, если находился на ногах долго, раны начинали ныть.
Сосед-танкист оказался весельчаком – он сыпал анекдотами, рассказывал интересные случаи. К тому же был не дурак выпить. Периодически находил где-то самогон, водку или спирт. А выпив, уходил искать женщину. Иногда приходил в палату поздно – уже после отбоя – и с явным удовольствием растягивался на койке.
– Эх, Серега, молод ты еще, красоты жизни не знаешь, – говорил он. – Запретный плод сладок, только вредное и приносит истинное удовольствие. Жизнь – она короткая. Вот выйду из госпиталя – и снова на фронт. А сколько там жить буду? Может, в первом же бою и сгорю, как мои однополчане.
Он полежал, помолчал, а потом вдруг разоткровенничался:
– Я ведь на «БТ» воевал. До войны этот танк считался лучшим, а началась война – и оказалось, что он устарел давно. Броня тонкая, моторы на бензине и потому горят, как свечки. Нам бы тогда «Т-34»! Видел я эту машину. Зверь! Все при ней: и скорость что надо, и пушка хорошая, а броня – втрое против «БТ». Вот спрошу я тебя: коли мы воевать готовились, бить агрессора на его территории, почему таких танков до войны не наделали, чтобы все танковые полки перевооружить?
– Ты бы потише: ночь, слышно хорошо. Не ровен час – услышит кто, донесет, – попытался остановить его Михаил.
– Все равно дальше фронта не пошлют, – упрямо возразил ему танкист, однако в дальнейшем язык больше не распускал.
Когда передавали сводки Совинформбюро, все ходячие ранбольные собирались у черной тарелки репродуктора и внимательно ловили каждое слово сообщения из Москвы. Но сводки не передавали истинного положения дел. Диктор бодрым голосом вещал: «… в ходе ожесточенных боев наши войска отстояли населенный пункт Н., отбив наступление врага. После боя командир батальона капитан К. насчитал более шестисот убитых гитлеровцев…» А в вечерней сводке: «… наши войска оставили населенный пункт Н.» Об истинном положении дел приходилось только догадываться.
Раздобыв где-то довольно большую, похоже – школьную географическую карту, раненые повесили ее в коридоре и флажками отмечали позиции наших войск.
О многочисленных «котлах» и многотысячных потерях официальная пропаганда умалчивала. Между собой бойцы судачили: «Ничего не говорят о «колечке» подо Ржевом, Вязьмой, о Спас-Деменске. Как там наши? Вырвались из кольца или полегли все?»
Обмануть фронтовиков трепотней по радио было сложно. Они сами были на передовой и знали положение. Когда поднимались из окопов в атаку – часто полуголодные, с несколькими патронами в обойме винтовки и пустым подсумком, кричали «Ура!». А политруки кричали «За Родину! За Сталина!» Ну, так это им по их должности положено. Простые же солдаты понимали, что они воевали не за усатого тирана, а за землю свою, за семью.
Сталина и других вождей боялись. Страхом перед чудовищными репрессиями было пропитано все общество. Доносы писали многие: жены на мужей, сослуживцы – чтобы занять освободившееся место начальника, а уж в творческих союзах, вроде писательского или кинематографического, доносы просто процветали.
Штат НКВД и милиции был раздут, и ведь они не сидели без работы – лагерями была усеяна вся страна. Существовала и другая, неафишируемая цель создания многочисленных лагерей – для строительства дорог, корпусов заводов, плотин и электростанций стране была нужна дармовая рабочая сила. И расстрельные конвейеры работали без остановки, лишь немного притормозив свою прыть во время войны.
На начальном этапе войны Гитлер переиграл Сталина, а многомиллионные жертвы понес народ.
Михаил пролежал в госпитале до середины апреля – весна уже вошла в свои права: стаял снег, подсохла грязь. Солнце пригревало вовсю, и из душных, пропитавшихся запахом крови и лекарств госпитальных палат людей тянуло на свежий весенний воздух.
И вот настал день, когда после очередного осмотра хирург Михаил Иванович сказал:
– Ну что, летун, зажили твои раны. Готовься к выписке. Или еще подержать тебя с недельку?
– Спасибо, доктор, за лечение. Но вы уж извините, задерживаться не хочу – надоело уже здесь лежать.
Михаил Иванович открыл ящик стола, вытащил пузырек со спиртом и разлил его по стаканам – граммов по пятьдесят на каждого.
– Ну, давай, летун, за тебя! За то, чтобы ты не попадал больше к нам, чтобы пули стороной тебя обходили!
При выписке Михаилу выдали офицерскую, бывшую в употреблении, застиранную почти до потери цвета форму, ремень, сапоги и пилотку.
– А моя форма где же?
Старшина – усатый, с палочкой, видно, из команды выздоравливающих – обронил:
– Так бриджи твои, как и комбинезон, в клочья изодраны были, кровью залиты. Сожгли их, как пришедшее в негодность имущество. Документы свои все получил?
– Все.
– Распишись вот здесь. – Старшина пододвинул ему ведомость.
Михаил подмахнул бумагу. Кроме своих, личных документов, ему на руки выдали справку о ранении и нахождении в госпитале и предписание – прибыть в запасной авиаполк.
Опять переучивание! Где его полк теперь, Михаил не знал, да и не сильно туда рвался. Друзей он там не приобрел, и летать снова на «ЛаГГах» ему не хотелось. Вот и отправился в Москву согласно предписанию.
До столицы Михаил добрался с трудом. Поезда ходили редко, не придерживаясь какого-либо расписания. По путям больше катили к фронту воинские эшелоны – с пехотой и техникой, укрытой брезентом.
В Москве, на Курском вокзале, его тут же остановил патруль. У Михаила проверили документы, козырнули и объяснили, как добраться до запасного авиаполка.
Глава 8
Михаил проехал немного на трамвае «А», глазея по сторонам. На улицах было пустынно. Проезжали редкие машины, в основном грузовики с военными номерами, еще реже «эмки», явно с начальством. По тротуарам шли прохожие, большей частью в военной форме. На гражданских тоже была форма – железнодорожников, связистов и еще какая-то непонятная. Окна домов крест-накрест заклеены бумагой.
Город производил на Михаила мрачноватое впечатление. В некоторых местах воздвигнуты баррикады из мешков с песком, в переулках прятались на привязи аэростаты, на площадях – зенитные батареи.
Михаил на ходу спрыгнул с трамвая, дальше уже – пешком, по переулкам, спрашивая дорогу у редких прохожих. Торопиться было некуда, и он шел, поглядывая на старинные дома и отмечая про себя, что строили в старой Москве красиво. А названия какие! Лялин переулок, проезд Соломенной сторожки. Необычные названия и слух ласкают.
Одет он был легко, поверх формы – ватник, на левом плече – тощий «сидор» с выданным в госпитале сухим пайком на трое суток.
Из состояния некоей расслабленности Михаила вывел истошный женский крик, донесшийся из ближайшей подворотни. Михаил, не раздумывая, кинулся туда. Так отчаянно может кричать только попавшая в беду женщина.
Пробежав под длинной аркой, почти сразу же у выхода он наткнулся на двоих мужиков – тщедушного вида, с трехдневной щетиной на лице, прижимавших к внутренней стене арки молодую женщину. Один из них поигрывал зажатым в руке ножом – Михаил успел заметить на пальцах татуировки. Второй мерзавец вырывал из рук женщины сумочку.
У летчиков-истребителей с реакцией хорошо. Сапогом Михаил нанес сильный удар в живот урке с ножом – в данный момент он был наиболее опасен – и развернулся ко второму: тот уже бросил ручки сумки и сунул правую руку в карман короткой тужурки.
Михаил метнул в него «сидор» сплеча. Грабитель инстинктивно вскинул руки, пытаясь защититься. Тут его Михаил и достал ударом в кадык. Жестоко, конечно, но кто тебя грабить заставлял? Урка засипел и, схватившись за горло, упал.
Михаил крутанулся на одной ноге – посмотреть на того, с ножом. Вовремя! Грабитель уже поднялся на четвереньки, сжимая нож в руке.
Пилот сделал большой шаг вперед и сильно, с размаху ударил его носком сапога в правый бок – в печень. Такие удары очень болезненны. Противник его «хакнул» на выдохе и упал на бок. Михаил, не жалея, ударил его сапогом в лицо и услышал, как рядом завизжала женщина.
От неожиданности – в пылу схватки он совершенно забыл о ней – Михаил вздрогнул и повернулся к несостоявшейся жертве.
– Вы чего кричите?
– Да что же вы его ногой в лицо?
– Люди на фронте кровь проливают, а эти подонки в тылу отсиживаются да грабежом живут. Поделом получили!
– Им же больно! – посочувствовала женщина.
– Ага, – подтвердил Михаил, – больно! – К чему ей говорить, что удар в кадык практически смертелен? – Только ведь он вам ножом угрожал! А если бы ударил? Вам не больно было бы?
Михаил поднял с асфальта свой «сидор», забросил его за спину.
– Они у вас ничего отобрать не успели?
– Нет. Да у меня в сумочке, кроме ключей, почти и нет ничего. Единственная драгоценность была – карточки продуктовые.
– Если хотите, можете милицию вызвать.
– Может, в больницу их?
Михаила аж передернуло. Он отвернулся и сплюнул: «Эх, святая простота!»
– Ну, это уже без меня. Только чего их жалеть, дамочка? Немцы наших убивают, – так они враги. А эти – своих. Стало быть, они хуже фашистов. И лучшее место для них – в камере тюрьмы или на кладбище.
– Не по-людски как-то…
– Не пойму я вас, женщин. То кричите, на помощь зовете. Помог – опять плохо. Если вам их жалко – отдайте им свои продуктовые карточки, а сами умирайте с голоду.
– По-моему, то, что вы сейчас сказали, – уже крайность, – надула губы женщина.
Они вместе вышли со двора, повернули направо – Михаилу нужно было как раз именно туда. У второго дома, недалеко от арки, где произошла драка, женщина остановилась.
– Я здесь живу. Меня зовут Людмила, а вас?
– Извините, я не представился, – Сергей!
Глаза женщины затуманились.
– Так моего мужа звали.
– Почему – «звали»?
– Его в августе прошлого года призвали. И вот уже девять месяцев – ни слуху ни духу. Ни одной весточки. Жив ли он или убит? Если жив, почему не пишет? Может, в плен попал?
– На фронте все бывает, – уклончиво сказал Михаил.
– Хотите, я вас чаем угощу? – вдруг совершенно неожиданно предложила Людмила.
– Хочу, – сказал Михаил, – я еще не ел сегодня.
– Тогда идемте же со мной!
Женщина вошла в подъезд дома, Михаил последовал за ней.
Квартира оказалась огромной, коммунальной – в коридор выходило множество дверей. Но жила здесь одна Людмила.
– А остальные где? – удивленно спросил Михаил.
– Кто на фронте, а кто – в эвакуации. Так вот и осталась одна.
На керосинке женщина вскипятила чайник, поставила на стол чайные чашки с блюдцами. Михаил вытащил из «сидора» буханку хлеба и банку тушенки.
– Ой, да зачем вы? – всплеснула руками Людмила.
– Поесть-то надо, не голодными же нам ходить. А я уже к вечеру в полку буду, думаю – накормят.
Людмила аккуратно нарезала хлеб, Михаил вскрыл ножом банку с тушенкой. Они подогрели тушенку на сковороде, бросив туда несколько вареных картофелин, и поздний обед или ранний ужин получился по военным временам вполне достойный.
Поев, они попили чаю без сахара, и завязался разговор.
– Вы в каком звании, Сергей?
– Младший лейтенант.
– А в каких войсках воюете?
– Летчик я.
Людмила удивленно всплеснула руками.
– Я представляла себе летчиков иначе – в кожаном реглане, в шлеме с очками.
– Я из госпиталя, форма чужая. Моя вся осколками изодрана оказалась и в крови была.
– Так вы были ранены? Бедненький, это ужасно!
– На войне всякое случается.
– А немцев живых видели?
– И не раз – вот как вас.
– И убивать приходилось?
– Я же на войне, а немцы – враги. Конечно же приходилось.
– Да, я как-то не подумавши сказала.
Они проговорили долго. Людмила все расспрашивала: как оно – на войне? Михаил рассказывал, избегая оценок – бестолковость руководства, примитивная работа политотделов.
– Потанцуем? – спросил Михаил Людмилу.
– Так ведь музыки нет, – пожала плечами та.
– Тогда – на такты, – сказал он и, сделав шаг вперед, смело взял ее за талию.
Оба оказались неплохими танцорами. Натанцевавшись и немного подустав, они присели на кровать – отдохнуть. Сам не ожидая от себя нахлынувшего порыва нежности, Михаил вдруг обеими руками взял Людмилу за лицо, повернул к себе и впился в губы…
Женщина отдавалась самозабвенно, даже как-то яростно. То ли соскучилась по мужской ласке, то ли отблагодарить хотела за спасение.
Сытый и ублаженный, Михаил после даже вздремнул немного. И сквозь дрему слышал, как Людмила встала, оделась и вышла из комнаты.
Вернулась она быстро, снова разделась и юркнула в постель.
Горячее молодое тело женщины вновь пробудило желание. Второе соитие прошло уже не спеша, не так бурно, с ласками.
Они полежали еще немного – все-таки не так часто, даже можно сказать – очень редко – выпадают на войне такие минуты.
Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Надо и в запасной авиаполк отправляться – согласно предписанию, ведь дело уже к вечеру идет. Михаил знал, что с вечера до утра в Москве действует комендантский час и хождение по городу запрещено. Передвигаться могут только те, у кого есть специальные пропуска.
Михаил начал споро одеваться и услышал, как в наружную дверь раздался настойчивый стук.
– Ну вот, как в анекдоте. Муж вернулся, а у жены – любовник, – пошутил Михаил. Настроение у него было – лучше некуда.
Людмила накинула халат:
– Пойду, открою. Кто бы это мог быть?
Она вышла в коридор.
Михаил присел на стул. Как только уйдет незваный гость, надо и самому прощаться. Может быть, почтовый адрес взять, письмецо написать как-нибудь? Можно и из ЗАПа заглянуть, если увольнительная будет.
Дверь неожиданно открылась, и вошли двое милиционеров – в шинелях и с пистолетами в кобурах. Один из них обратился к Михаилу:
– Сдайте оружие!
– У меня нет оружия! – опешил Михаил. – Я из госпиталя. А в чем дело?
– Здесь вопросы задаем мы. Пройдемте в отделение! И вы, гражданочка, тоже собирайтесь.
Людмила взяла свои вещи и вышла из комнаты. Вернулась она уже одетая – в пальто и с сумочкой.
В сопровождении милиционеров они вышли из дома. Один милиционер шел впереди, за ним – Михаил с Людмилой, сзади замыкал шествие второй милиционер. Все это было очень похоже на конвоирование преступников.
Отделение милиции находилось на соседней улице – через квартал. Михаила обыскали, усадили на привинченный к полу табурет и начали задавать ему простые вопросы, записывая ответы в протокол.
– Фамилия, имя, отчество? Год рождения?
– Чего вы спрашиваете? – слегка обозлился Михаил. – Мои документы у вас в руках!
После формальностей милиционер задал Михаилу странный вопрос:
– Зачем вы убили двоих незнакомых вам граждан?
– Я никого не убивал, – недоуменно пожал плечами Михаил. – Я пять часов тому назад сошел с поезда – после госпиталя меня направили в запасной авиаполк.
– А два трупа во дворе, под аркой? А показания гражданки, которая была с вами?
– Я проходил мимо, слышу – женщина кричит, на помощь зовет. Подбежал и вижу – двое бандитов сумочку у нее отбирают. Ну, я их и побил.
– Не побил, а убил. А насчет бандитов – это вы зря. Бандиты они или нет, может решить только суд. Оба убитых грузчиками работали на железной дороге. Пролетариат! – Милиционер назидательно поднял палец. – И то, что вы воевали и ранения имеете, не дает вам права граждан до смерти бить. На фронте свои умения проявлять надо.
– Так они на женщину напали, ножами ей угрожали! Я только оборонялся и женщину защищал, – совсем растерялся Михаил. Он не ожидал, что вооруженный грабеж в подворотне будет иметь такую защиту у милиции.
– Не нашли ножей у трупов – ни в одежде, ни рядом, – возразил ему милиционер.
– Не может быть, – я же не слепой.
– Гражданочка Вяземская утверждает…
– Это кто? – перебил милиционера Михаил.
– Которая Людмила – ну, у которой вы в гостях были.
– А…
– Она тоже говорит, что нож у одного видела. Это свидетельствует в вашу пользу.
Михаила допрашивали долго, выясняя подробности. Потом пилот расписался в протоколе допроса. К слову сказать, всерьез ситуацию он пока не воспринимал.
Милиционер вызвал конвойного.
– В камеру его.
– Как в камеру? – в который уже раз за вечер растерялся Михаил. – Мне в полк надо, у меня же предписание…
– Какой тебе полк? Ты – убийца! Мы созвонимся с особым отделом твоего полка, а там уж пусть они сами решают – под трибунал тебя или как!
– Руки за спину, иди вперед! – скомандовал конвойный.
Михаил был оглушен событиями. Как же так? Выручил женщину, защитил от преступников, а оказалось – сам преступник, более того – убийца! Что же теперь будет?
Дальнейшие события он воспринимал смутно – как в тумане. Загремели замки на двери, и он вошел в камеру, тускло освещенную лампочкой. Ни табуретки, ни нар не было.
Михаил уселся в углу на корточки и долго сидел в прострации. Сколько, он даже не знал. Часы отобрали вместе с ремнем и документами, а за крохотным оконцем, забранным частой решеткой, было темно.
Как сквозь сон услышал – загремели засовы, конвойный буркнул:
– Выходи.
Михаил с трудом поднялся – занемевшие от неудобной позы ноги слушались плохо. Вышел, покачиваясь, и тут же услышал в спину осуждающую реплику часового:
– Эк тебя развезло! – Конвоир потянул носом.
– Я не пил, – понял его Михаил. – Ты скажи лучше, как вы меня так быстро нашли?
Конвоир воровато оглянулся.
– Баба тебя твоя сдала – по телефону позвонила.
И тут же гаркнул:
– Шагай вперед, руки за спину!
В кабинете, куда завели Михаила, кроме милиционера был еще один – в военной форме, но околыш на фуражке – васильковый. Видел уже Михаил таких – особист из НКВД.
– Вот он, красавчик. Борисов Сергей Иванович, принимайте.
Милиционер передал особисту документы Михаила, протокол допроса и еще какие-то листки.
– Что же ты, Борисов? Боевой офицер, летчик, воевал, ранен был, кровь за Родину проливал, а дров наломал? Под трибунал теперь тебя! Иди вперед! И не вздумай бежать – застрелю!
Они вышли из отделения милиции. Прямо перед входом стояла крытая полуторка.
– Лезь в кузов! – скомандовал особист. – Охрана, принимайте!
Михаил ухватился руками за борт, его тут же подхватили две пары рук и втянули в кузов.
– Садись на пол! – сказал невидимый летчику человек в кузове машины – после света в отделении милиции здесь было совсем темно.
Михаил сел на дно кузова. Хлопнула дверца машины – это особист уселся в кабину.
Машина тронулась. Она долго петляла по улицам и наконец остановилась.
– Выходи!
Михаил, опершись рукой о борт, спрыгнул.
Летчика провели в здание, обыскали, хотя в милиции его уже тщательно досматривали, и завели в камеру.
В небольшом помещении на нарах лежали несколько человек – все в военной форме. Михаил выбрал пустой лежак и улегся, положив руку под голову. Понемногу пришел сон.
Утром громыхнул замок двери.
– Подъем!
Узники вставали с нар, умывались у единственного крана в углу.
На завтрак дали по куску черного хлеба и чуть теплый, едва заваренный чай. А потом стали вызывать по списку.
– В трибунал! – разнеслось среди сокамерников Михаила.
Дошла очередь и до Михаила. Его завели в небольшую комнату, где за столом восседали три человека – общеизвестная «тройка». Все в военной форме, у одного на рукаве – красная звезда. «Из политорганов», – догадался Михаил.
– Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения?
Михаил ответил.
– Вам понятно, в чем вы обвиняетесь?
– Да, но ведь я оборонялся. Эти двое грабили женщину, я вмешался.
– Мы читали протокол допроса и показания свидетельницы.
«Тройка» пошушукалась между собой.
– Борисов Сергей Иванович, за совершенное преступление, а именно – убийство двух лиц, учитывая смягчающие вину обстоятельства, вы приговариваетесь к отбытию наказания сроком на шесть месяцев в штрафной роте. Вам понятен приговор?
– Понятен.
– Однако скажите спасибо товарищу Сталину. Для летчиков штрафная рота заменяется штрафной эскадрильей, согласно приказу № 227.
– Спасибо, – растерянно проговорил Михаил.
– Конвой, уведите осужденного.
Вся процедура длилась не более десяти минут. Этим же вечером его вместе с другими осужденными погрузили в теплушку «сорок человек – восемь лошадей», как прозвали ее солдаты. И в самом деле – на стенке вагона была такая надпись.
Читать бесплатно другие книги:
