Великий Рузвельт Мальков Виктор

1 марта 1941 г. в тот самый день, когда Штейнгардту была направлена телеграмма из государственного департамента, С. Уэллес беседовал с К. Уманским и сделал ему аналогичное заявление об угрозе нападения со стороны Германии. При этом заместитель госсекретаря специально подчеркнул достоверность этой информации и то, что в Белом доме учитывают возможность недоверия к ней в Москве. 15 апреля Штейнгардт в беседе с замнаркома иностранных дел СССР С.А. Лозовским просил довести до сведения Молотова данные о подготовке Германией внезапного нападения на Советский Союз. Посол США, видимо следуя инструкции, даже добавил, что США в этом случае будут рады оказать помощь СССР. 24 мая Штейнгардт уже в беседе с А.Я. Вышинским поднял тот же вопрос и для большей убедительности заявил, что из соображений безопасности отправил свою жену в Америку. Вышинский отклонил доводы Штейнгардта, назвав их слухами, рассчитанными на «слабонервных людей».

Было от чего впасть в уныние. Но Штейнгардт, взвинченный до предела, решил попытать счастья еще раз в разговоре с Лозовским 5 июня 1941 г. Он уже говорил о концентрации немцев на границах с СССР. В ближайшие 2–3 недели, сказал он, СССР окажется в условиях тяжелейшего кризиса, что делает просто непонятным нежелание его руководства укрепить отношения с США по дипломатическим каналам. Ответ Лозовского поверг посла в состояние полного уныния. Он понял окончательно, что порученную ему исключительно важную миссию выполнить не удастся. Заместитель наркома с твердыми интонациями в голосе говорил послу: «СССР относится очень спокойно ко всякого рода слухам о нападении на его границы. Советский Союз встретит во всеоружии всякого, кто попытается нарушить его границы. Если бы нашлись такие люди, которые попытались бы это сделать, то день нападения на Советский Союз был бы самым несчастным в истории напавшей на СССР страны» {57}.

Судя по российским документальным источникам, Л. Штейнгардт вплоть до 22 июня 1941 г. не рискнул появиться в здании Наркоминдела на Кузнецком Мосту.

Личный представитель президента едет в Москву

О нападении Гитлера на Советский Союз в Вашингтоне стало известно поздно вечером в субботу, 21 июня 1941 г. Шервуд, передавая реакцию Гопкинса на это радиосообщение, не скрывает, что оно исторгло у него вздох облегчения: «Гитлер повернул налево» {58}. Ключевая мысль: непосредственная угроза смертельного удара по Англии, этой передовой линии обороны Соединенных Штатов, отведена. Восточный фронт становится основным и главным театром военных действий. Находившийся тогда в постоянном контакте с Рузвельтом и Гопкинсом представитель администрации ленд-лиза в Лондоне А. Гарриман испытал те же чувства. Надежда на спасение Англии возрождалась с каждым новым известием об ожесточенных боях на западной границе Советского Союза: под Брестом, Минском, Перемышлем и Ровно. «Для меня, – вспоминал он, – новость о гитлеровском повороте на Восток пришла как самое приятное облегчение, хотя мы еще не были в состоянии войны» {59}.

Какую позицию следовало занять Соединенным Штатам? Этот вопрос из плоскости чистых предположений перемещался в плоскость реальной политики. Госдепартамент имел готовый ответ: стараться держаться в стороне, проявлять «сдержанность», не идти на уступки СССР, если он их предложит с целью улучшения советско-американских отношений, руководствоваться соображениями «целесообразности».

Но что такое «целесообразность» и как ее понимать? В правящем классе и правительстве США на этот счет не было единого мнения {60}. Дневники Оскара Кокса, ближайшего помощника и советника Гопкинса, показывают, что Гопкинс считал необходимым для правительства США без промедления объявить о своей поддержке борьбы советского народа и о распространении на Советский Союз закона о ленд-лизе. Задание подготовить специальный меморандум с изложением доводов в пользу этой позиции Кокс получил уже 22 июня 1941 г. {61}. Обычно точно улавливающий все оттенки мысли своего патрона Кокс утром 23 июня передал ему все требуемые материалы. Пакет содержал три обширных меморандума, один из которых обосновывал законность оказания Советскому Союзу военной помощи в рамках программы ленд-лиза, другой призывал президента немедленно сделать «заявление в поддержку России» и, наконец, третий определял общие принципы, которыми следовало руководствоваться в связи с началом военных действий на Восточном фронте (Кокс озаглавил свои материалы «Три параграфа в связи с русской ситуацией») {62}.

Основная идея документа действительно укладывалась в рамки своеобразной триады. Первое. Россия всегда со времен «Майн кампф» являлась для Гитлера самым опасным врагом и одновременно важнейшим препятствием для осуществления его планов завоевания мирового господства. Второе. Сражаясь с Гитлером и изматывая агрессора, Россия делает не только недоступными для Германии ресурсы своей огромной территории, но и лишает ее «надежды на реализацию планов закабаления мира». Третье. «Практические соображения», которыми должны руководствоваться в сложившейся ситуации США, совершенно ясны: в интересах самих Соединенных Штатов («нравятся им или не нравятся различные аспекты внутренней и внешней политики России») оказывать ей всю возможную помощь {63}.

И Гопкинс, и Кокс отлично сознавали, что их точка зрения на «русскую ситуацию» плохо или вообще не согласуется с позицией влиятельных финансово-промышленных кругов, связанных с германским капиталом, военных деятелей, многих ведущих политиков в конгрессе, да и в самой администрации. Многим в правящей верхушке общества поражение Советского Союза представлялось сверхжеланным. Сенаторы Р. Тафт (республиканец) и Г. Трумэн (демократ) заявили, что победа коммунистов в войне с нацизмом для американского народа так же и даже более опасна, чем завоевание России Гитлером. Американский народ в своем подавляющем большинстве так не считал, о чем убедительно свидетельствовали опросы общественного мнения, но для сбитого с толку пророчествами о неизбежном и скором поражении Советов американца найти верную позицию в этом потоке обрушившихся на него противоречивых и тенденциозных сообщений, предположений и прогнозов было делом исключительно сложным. Выступление президента могло бы внести ясность и содействовать правильной ориентации американской общественности в принципиально новой ситуации. С идеей выступления Рузвельта на пресс-конференции с коротким заявлением о поддержке Советского Союза в войне против нацизма обратился в Белый дом и такой видный представитель финансово-промышленных кругов, как Герберт Своуп {64}.

Однако первое официальное заявление от имени правительства США по поводу нападения Германии на СССР было сделано исполняющим обязанности госсекретаря С. Уэллесом, выступившим 23 июня. Назвав нападение Германии «вероломным», он заметил, что перед США стоит вопрос, будет ли сорван гитлеровский план завоевания мира. Уэллес подчеркнул, что «любая борьба против гитлеризма, любое сплочение сил, выступающих против гитлеризма, из какого бы источника эти силы ни исходили, ускорят неизбежное падение нынешних германских лидеров и тем самым будут способствовать нашей собственной обороне и безопасности». Уэллес ни слова не сказал об оказании поддержки Советскому Союзу. Наверное, это был не его уровень. Президент выступил только 24 июня, но его заявление, столь же лаконичное, содержало фразу, явно заимствованную из меморандума Кокса: «…мы намерены оказать России всю помощь, какую только сможем» {65}. Рузвельт уклонился от ответа на вопрос, какие формы эта помощь могла принять, а также о возможности распространения ленд-лиза на Советский Союз.

В Белом доме обсуждался вопрос и о более полновесном выступлении президента в конгрессе. Текст речи был подготовлен, ее черновой вариант датирован 27 июня 1941 г. Характерно, что основной тезис документа выглядит как контраргумент против доводов сторонников поражения Советского Союза («Поражение России избавит нацистов от угрозы на Востоке и позволит им обрушиться со всей силой против Запада»). Затем в духе меморандума того же Кокса излагалась идея неотвратимости для США держать сторону Советского Союза. Быть или не быть на стороне Советской страны в этой войне с фашизмом, говорилось в наброске речи, – это не вопрос, что предпочесть – выгоды нейтралитета или жертвы во имя общей победы. Речь идет о жизни и смерти американской нации, о существовании США как независимого государства. Центральная мысль была выражена в документе весьма образно и даже драматично. «Нападение нацистов на Россию, – говорилось в нем, – создает для нас одновременно и величайшую опасность, и величайшую возможность. Мы должны воспользоваться этой возможностью, пока опасность не стала для нас роковой» {66}. Но тщательно подготовленная помощниками речь так и не была произнесена Рузвельтом. Бёрнс считает, что, находясь под впечатлением ежедневных докладов посла Штейнгардта («побольше жесткости и поменьше участия») и военных представителей США в Москве о безнадежности положения Красной Армии, президент психологически еще не был готов принять решение, к которому был подведен всем ходом событий. Кое-что подсказывала интуиция, но важно было узнать мнение военных специалистов.

Сильное впечатление на Рузвельта произвел врученный ему во второй половине дня 23 июня меморандум военного министра Г. Стимсона, представлявший собой довольно-таки детально скалькулированный высшими военными руководителями страны военно-стратегический баланс с включением в него новых слагаемых – вступление СССР в войну и ослабление давления Германии на Англию. Известный американский историк Г. Фейс, говоря о меморандуме Стимсона, в сущности обращает внимание лишь на прогноз в отношении того времени, которое понадобится Гитлеру, чтобы разбить Советский Союз («минимум один и максимум три месяца»). Но собственно чисто военные аспекты в меморандуме военного министра занимали весьма скромное место. Главное же его содержание (о чем как раз и «забывает» Г. Фейс) касалось политики или, точнее, геополитики США в свете новой, исключительно благоприятной, как отмечалось в документе, ситуации для США.

С редким единодушием военные руководители пришли к выводу, что давление Германии на всех самых опасных участках военных действий, и прежде всего в отношении Англии, ослабнет. Высказывалось убеждение, что Гитлер оставит планы вторжения на Британские острова. Стимсон и его коллеги в связи с этим считали, что США должны воспользоваться этой передышкой, чтобы укрепить везде и повсюду, где это возможно, американское военное присутствие. «Начав войну с Россией, Германия тем самым чрезвычайно облегчила наше положение и создала для нас возможность действовать незамедлительно с тем, чтобы устранить возникшие угрозы до того, как Германия выпутается из русского клубка». Стимсон заключал: «Для меня… действия Германии представляются почти как ниспосланное Господом Богом чудо. Этой последней демонстрацией нацистских амбиций и вероломства широко распахиваются двери для осуществления Вами руководства победоносной битвой за Северную Атлантику и защитой нашего полушария в Южной Атлантике; одновременно под Вашим руководством США в состоянии обеспечить успех любой программы действий в будущем» {67}. И ни слова о помощи Советскому Союзу или координации военных усилий с ним. Идея использования «передышки» для укрепления военно-стратегических позиций США не только не предусматривала тесного сотрудничества с Советским Союзом, она скорее исходила из неотвратимости взаимного истощения СССР и Германии в ходе пускай короткой, но кровопролитной схватки. Ожидалось также, что в конце концов Германия «выкарабкается из русского клубка».

Рузвельт чувствовал, что такой подход имеет серьезные изъяны, несмотря на то что как будто бы резонно предупреждает от поспешности сближения с Москвой и отвечает проводимой им политике «активного» неучастия в войне. И хотя советы военных, госдепартамента и посла Штейнгардта казались ему заслуживающими внимания, но интуиция политика и трагический опыт прошлого научили его прислушиваться к тем, чьи оценки представлялись многим в вашингтонской элите чересчур «просоветскими». Не без ведома президента Г. Гопкинс встречается в начале июля с Джозефом Дэвисом, который 7 июля подготовил для Белого дома по его поручению альтернативный меморандум с анализом всех «за» и «против» в отношении военного, экономического и дипломатического сотрудничества СССР и США в войне с гитлеровской Германией. То, что предложено было Дэвисом, по всем главным пунктам расходилось с рекомендациями военного ведомства и госдепартамента {68}.

Общий вывод Дэвиса был абсолютно однозначен. Первое: у США нет иного выбора, помимо установления такого сотрудничества. Второе: Советский Союз и его армия, несмотря на неудачи первых дней войны, располагают всеми возможностями преодолеть вызванные вероломным нападением трудности и нанести военное поражение вермахту.

По-видимому, во время беседы Гопкинса с Дэвисом 7 июля в Белом доме и родилась идея о поездке Гопкинса в Москву с целью ознакомления на месте с положением на советско-германском фронте и установления личных контактов с советскими руководителями. Вопросы, связанные с вступлением СССР в войну, обсуждались также во время длительной беседы Рузвельта с Гопкинсом 11 июля. Назавтра стало известно, что Гопкинс снова летит в Лондон, и одновременно было опубликовано ответное послание Рузвельта на приветствие М.И. Калинина по случаю Дня независимости. Телеграмма президента была составлена в таком тоне, который не оставлял сомнений, в каком ключе шло обсуждение советско-американских отношений с Гопкинсом. Американский народ, говорилось в ней, «связан с русским народом крепкими узами исторической дружбы, поэтому вполне естественно, что он следит с сочувствием и восхищением за мужественной борьбой, которую ведет в настоящее время русский народ в целях самообороны» {69}.

Пребывание Гопкинса в Лондоне было насыщено событиями: встречи с Черчиллем, высшими чинами английского генералитета, советским послом И.М. Майским, выступления по радио. А параллельно велось обдумывание главной «операции» – десантирования в Москве. В начале 20-х чисел стало известно о готовности советского правительства принять Гопкинса {70}. 25 июля он шлет длинную телеграмму Рузвельту с просьбой разрешить ему поездку в Москву. Согласие президента было получено незамедлительно. Перед отлетом Гопкинс успел произнести по лондонскому радио речь, первый вариант которой, по его собственным словам, очень походил на объявление войны Германии. Орудуя пером, Гопкинс смягчил отдельные места, но сказал о решимости президента США разбить Гитлера и оказать «всякую возможную помощь России, и притом немедленно» {71}. Архивные данные показывают, что Гопкинс располагал данными специальных опросов, свидетельствовавших, что в США последовательно растут настроения в пользу оказания помощи Советскому Союзу.

29 июля 1941 г. Гопкинс совершил свой вошедший в историю дипломатии многочасовой перелет над Арктикой из Инвергордона в Архангельск. Разведывательный самолет английских ВВС «Каталина» не отличался комфортностью, и Гопкинсу пришлось проделать все путешествие в неотапливаемой кабине стрелка-радиста в хвосте самолета. К счастью, все, что от него потребовалось, – это вести наблюдение за воздухом, но испытание холодом было самым жестоким. Теплая встреча в Архангельске позволила насквозь промерзшему и полубольному личному представителю президента США, как он официально именовался, найти силы для следующего, четырехчасового перелета в Москву. Гопкинс проявил удивительную выдержку и мужество.

Первая же беседа с послом Штейнгардтом подтвердила, как мало тот знал о реальной ситуации и еще меньше желание вникать в нее. После короткого отдыха Гопкинс потребовал устроить ему автомобильную поездку по улицам Москвы. Первое, что бросилось в глаза, – спокойствие и размеренность ритма жизни. Атмосфера в Лондоне была куда более «прифронтовой», хотя немцы не угрожали прямым образом столице Англии. Все то, что видел Гопкинс, совсем не гармонировало с почти паническим настроением Штейнгардта и его коллег. В тот же день вечером Гопкинс был принят в Кремле И.В. Сталиным. Встречи с главой советского правительства 30 и 31 июля произвели большое впечатление на личного представителя президента США, и не только потому, что Гопкинс вопреки предположениям получил совершенно откровенную, точную и исчерпывающую информацию о положении на фронте, о сильных и слабых сторонах вермахта, о причинах временных неудач Красной Армии, о стратегических планах советского командования и проблемах материально-технического снабжения армии. Больше всего Гопкинса поразила твердость и убежденность, с которой Сталин говорил о стабилизации фронта в ближайшие два-три месяца. Уходя из Кремля 31 июля после четырехчасовой беседы, Гопкинс знал, что ни Москва, ни Ленинград не будут сданы противнику, хотя цену за это придется уплатить высокую {72}.

Русские выстоят – это бесспорно. Но значит ли это, что США могут ограничить свой вклад в борьбу с фашизмом поставками военных материалов, производство которых еще только предстояло наладить, сохраняя к тому же статус невоюющей, нейтральной державы? На этот законный вопрос, заданный ему в Москве, Гопкинс смог ответить лишь в рамках полученной им инструкции: «вступление США в войну зависит главным образом от самого Гитлера» {73}, т. е. от решения фашистского диктатора воевать Германии с США или нет. По-видимому, сознавая неубедительность и двусмысленность этой позиции своего правительства, Гопкинс в день отъезда сказал журналистам, что по поручению Рузвельта он заявил советским руководителям следующее: «Тот, кто сражается против Гитлера, является правой стороной в этом конфликте… США намерены оказать помощь этой стороне» {74}.

Р. Шервуд назвал миссию Гопкинса «поворотным пунктом» в советско-американских отношениях, имея в виду главным образом расчеты и сомнения Вашингтона, связанные с оценкой боеспособности Красной Армии. Разумеется, значение переговоров Гопкинса шире и масштабнее. Советская запись беседы И.В. Сталина и Г. Гопкинса 30 июля 1941 г. показывает то особое значение, которое в Белом доме и в Кремле придавали совпадению взглядов по поводу положения в мире и той угрозы мировой цивилизации, которую представлял собой германский фашизм как явление антисоциальное и враждебное мировому сообществу {75}. США все еще оставались вне войны, и советскому правительству важно было убедиться, как далеко они готовы будут пойти в противодействии державам «оси». Для советского руководства в сложившейся ситуации важно было получить доказательства возможности создания единого фронта СССР, США и Англии в борьбе с общим врагом. После краха загубленных мюнхенцами надежд на организацию системы коллективной безопасности встреча личного представителя президента США и руководителей советского правительства пробуждала уверенность в достижимости сплочения антифашистских сил.

Возвратившись в Лондон тем же небезопасным путем, Гопкинс затем оказался в весьма затруднительном, даже щекотливом положении. Встреча Рузвельта и Черчилля 9–12 августа в бухте Арджентейя у берегов Ньюфаундленда, в ходе которой в присутствии высших военных чинов обеих стран Гопкинс доложил об итогах своей миссии в Москву, еще раз показала, что ни США, ни Англия не готовы в кратчайшие сроки реально оказать поддержку сражающимся в трудных условиях советским армиям. Рузвельт еще раз высказался против немедленного вступления США в войну, несмотря на настойчивые просьбы Черчилля. При обсуждении дальневосточного вопроса ничего не было сказано и о позиции обеих стран в случае нападения Японии на Советский Союз. Вместе с тем одним из важных положительных результатов встречи в Арджентейе явилось подписание так называемой Атлантической хартии – англо-американской декларации о целях в войне и о принципах послевоенного устройства мира. Рузвельт и Черчилль заявили также о своей готовности оказывать СССР помощь поставкой необходимых ему материалов. Рузвельт, получив отчеты Гопкинса из Москвы, был полон решимости выполнить эти обязательства. Незадолго до отъезда в Арджентейю он устроил сорокаминутную выволочку военному министру Стимсону за волокиту с поставками в СССР.

Уверенность в силе сопротивления русских крепла, хотя это имело и неоднозначные последствия. Гопкинс, например, был несколько даже озадачен той нежелательной, с его точки зрения, побочной реакцией, вызванной пересмотром оценки возможностей Советского Союза выстоять и сокрушить агрессора. 5 сентября он писал послу США в Лондоне Джону Вайнанту: «Общественное мнение здесь (в США. – В.М.) обескураживает меня. То, что происходит в России, кажется, убедило всех, что Россия взялась самостоятельно нести все бремя войны, а поэтому от нас не требуется особой помощи. Такого рода настроения дают себя знать повсюду, и лишь президент считает, что настало подходящее время оказать нажим на Гитлера» {76}.

Атмосфера в столице США, куда Гопкинс вернулся после месяца отсутствия, действительно способна была навеять грустные размышления. Жизнь здесь шла своим давно заведенным порядком, с вновь проснувшимся чувством сытого безразличия к далекой трагедии Европы. А между тем на огромной территории России разворачивались сражения, от которых зависело будущее цивилизации. Пылали города, гибли солдаты, женщины, старики и дети, отдавая свою жизнь за право будущих поколений и народов разных стран самим решать свою судьбу. Ощущение внутренней стесненности от сознания несоразмерности усилий, которые прилагали народы и правительства обеих стран в борьбе с общим врагом, сквозило в письме Гопкинса Председателю Совета Министров СССР от 12 сентября 1941 г. «Мне нет необходимости, – писал в нем Гопкинс, – объяснять Вам, какое глубокое впечатление оказало на меня мужественное сопротивление, которое оказывают пехотинцы, моряки и летчики Вашей страны, отражая агрессию против нее. Я уверен, что мы добьемся полной и окончательной победы над Гитлером и его аморальным воинством… Я очень жалею, что состояние моего здоровья сейчас таково, что я не смог бы приехать к Вам. Но я надеюсь побывать в Советском Союзе еще раз после войны…» {77}

Несмотря на краткость своего пребывания в Советском Союзе, Гопкинс вынес неколебимое впечатление о высоком моральном духе и воинской доблести советских вооруженных сил. Джозеф Дэвис, обстоятельно обсудивший с Гопкинсом 8 сентября 1941 г. итоги его визита в Москву, сделал следующую запись: «Гопкинс считает, что сила Красной Армии явно недооценивается. Когда я его спросил почему, он ответил, что виной тому информация военных атташе западных стран в Москве, которые много лет подряд не принимали всерьез Красную Армию. Возможно, единственным исключением были донесения Феймонвилла. Это, в свою очередь, приводило к тому, что советское правительство не доверяло военным атташе западных стран. Советы относились к ним с подозрением. Когда русские говорили о своем 40– или 60-тонном танке как о достижении, эти представители всячески принижали его, а в своих донесениях начисто отрицали то, что говорилось русскими. Красная Армия очень невысоко котировалась во всех столицах Европы. В Москве, сказал Гопкинс, война особо не чувствуется. Все идет своим чередом, если только не считать того, что повсюду работают женщины. Огромное количество грузовиков с медикаментами и другими материалами бесконечной вереницей движется из Москвы на фронт, каждую ночь, в строгом порядке. На Гопкинса произвел большое впечатление высокий уровень планирования и управления, который обеспечил эту широкую деятельность…» {78}

Гопкинс не дал согласия на обнародование его московских впечатлений и письменно просил Дэвиса воздержаться от публикации записи беседы с ним {79}. Но свое мнение в отношении предвзятости представителей военного ведомства США в оценке боеспособности Красной Армии он высказал с согласия президента Стимсону. Поводом послужило очередное донесение военного атташе США в Москве Итона, сообщавшего в разгар сражений под Москвой о скором ее падении. В короткой служебной записке военному министру Гопкинс писал: «Я получил копию донесения нашего военного атташе в Москве от 10 октября 1941 г. Я полагаю, что к этому донесению следует отнестись с большой осторожностью. Когда я был в Москве, Итон, не стесняясь, критически высказывался в адрес русских и предсказывал тогда, десять или двенадцать недель назад, что Москва может пасть в любой момент. У меня создалось впечатление, что он не объективен и что, если военное министерство примет на веру его точку зрения, в этом случае оно может оказаться дезинформированным» {80}.

Поездки в Англию, Москву, участие в конференции в Арджентейе потребовали от Гопкинса напряжения всех его физических сил. Был момент, когда врачи полагали, что он не дотянет до возвращения в Вашингтон. Большую часть дня он проводил в постели, не расставаясь, однако, с телефонной трубкой, пером и бумагой. Стремясь сохранить работоспособность своего главного советника, Рузвельт освободил его в сентябре 1941 г. от формальной ответственности за выполнение программы ленд-лиза. Вынужденным был и отказ от руководства смешанной англо-американской миссией в Москву для обсуждения вопросов военно-экономического сотрудничества. Американскую часть возглавил по совету Гопкинса А. Гарриман. Предполагалось, что сам Гопкинс сосредоточится на вопросах военного производства. Ни Рузвельт, ни Гопкинс тогда еще не сознавали в достаточной мере, какое огромное значение приобретут в последующие годы войны проблемы межсоюзнических отношений и особая роль в их решении бывшего министра социальной помощи Гарри Гопкинса.

Битва под Москвой, разрушившая миф о непобедимости вермахта, утвердила Гопкинса в убеждении, что главная война с гитлеризмом ведется на полях России. Он отвергал опасную близорукость военных деятелей своей страны и Англии, старательно уклонявшихся от разработки и проведения серьезных операций, способных отвлечь большие силы вермахта с Восточного фронта. Внутренне он соглашался с доводами, которые слышал в Москве: во-первых, скорейшее открытие второго фронта необходимо и возможно; во-вторых, в военном отношении способность гитлеровского командования вести наступательные действия на Западе ничтожно мала; в-третьих, фактор повсюду развивающегося движения сопротивления во много раз увеличивает шансы на успех большой десантной операции со стороны Англии при поддержке США на территории западноевропейских стран {81}. «После своего возвращения из России, – писал Гопкинс в меморандуме для самого себя, – где-то в середине октября 1941 г. я поставил вопрос об открытии второго фронта с целью оказать помощь России» {82}.

Но Гопкинс считал, что даже если второй фронт и будет создан, то и в этом случае он будет играть второстепенную роль, останется второстепенным театром военных действий. Реалистическая точка зрения на сложившуюся ситуацию, отмечал он в заметках в конце октября 1941 г., состоит в том, что главные события мировой войны разворачиваются на советско-германском фронте. Здесь, а не в Северной Африке решается вопрос о победителе в этой войне. С другой стороны, жизнь подсказывает, что концепции, рассчитанные на затягивание войны, не учитывают действие различных военных, политических и моральных факторов в глобальном масштабе, способных превратить сегодняшнюю выгодную ситуацию для США в нечто прямо противоположное завтра. Ставка на затягивание войны неверна и рискованна. Тесное сотрудничество с русскими – экономическое, дипломатическое и военное – непременное условие достижения победы. «Ключ к скорой победе над нацизмом, – писал Гопкинс, – в противоположность медленному удушению Германии – в сотрудничестве с Россией. Такая скорая победа демократических держав принесет миру неисчислимые выгоды» {83}.

30 октября 1941 г., когда стало ясно, что блицкриг провалился, Рузвельт сообщил в Москву о решении правительства США предоставить Советскому Союзу беспроцентный заем на сумму до 1 млрд долл. 7 ноября 1941 г. временный поверенный в делах СССР в США А.А. Громыко вручил Рузвельту ответное послание И.В. Сталина, в котором тот благодарил президента за «исключительно серьезную поддержку» и присоединился к пожеланию установить «личный, непосредственный контакт» в целях обсуждения вопросов, вызывающих взаимный интерес {84}. Встреча носила дружественный и теплый характер. «…Помощь Советскому Союзу, – сказал президент, расставаясь, – считаем своей важнейшей задачей» {85}.

Точку зрения Рузвельта и Гопкинса разделяли многие видные деятели как в самой администрации, так и вне ее. Даже такие представители «старой гвардии» консервативных политиков, как Стимсон, Хэлл, Лонг, усваивали новый подход к реалиям обстановки. 16 декабря 1941 г. Лонг сделал запись в своем дневнике: «Если сообщения из России правдивы, то тогда мы являемся свидетелями крупнейшей военной катастрофы в истории, что исключительно важно для нас» {86}. Это было сказано в связи с поражением вермахта под Москвой. Через четыре месяца Лонг сделал еще одну запись: «Россия в одиночку по-настоящему сражается в Европе в интересах всех союзников» {87}. Находясь на дипломатической службе США со времен Вудро Вильсона, Брекенридж Лонг привык видеть в России источник зла, разрушительную силу, с конца 1941 г. он начинал думать по-другому.

Настроения в США менялись. Неформальной данью уважения советскому народу, оказывающему «мужественное и решительное сопротивление» захватчикам, стало приветствие Ф. Рузвельта М.И. Калинину 9 ноября 1941 г. {88}. В свою очередь, получив возможность в связи с национальным праздником СССР обратиться с личным посланием к советскому народу, Гопкинс сделал это в еще более эмоциональной и непосредственной форме. Он писал: «Сегодня празднование годовщины вашей революции означает решимость мужественного народа отдать жизни и достояние для защиты Родины и вашего образа жизни. Вместе с вами в борьбе против нацизма участвуют народы различной расовой принадлежности, исповедующие различные религии и придерживающиеся различных политических систем. Но мы все едины в стремлении отразить жестокий удар агрессоров. Мы все едины в твердом намерении оказать всю возможную вам помощь. Мы все едины в признании нашего невосполнимого долга перед русским народом, ведущим с почти нечеловеческой стойкостью борьбу с врагом. Моим глубоким убеждением является то, что ваша борьба в защиту Родины войдет в историю эпической страницей человеческого мужества и бесстрашия» {89}.

Редкий случай – соглашение Рузвельт – Литвинов оказалось выполнимым и действенным именно в декларативной своей части. Обе страны и оба народа выразили в ней понимание общности своей исторической судьбы – быть вместе в смертельной схватке с фашизмом.

Глава X

Рузвельт: «Мы, американцы, покинули наши палубы и заняли места у орудий»

Коалиционная стратегия: кто «за» и кто «против»

Еще летом 1941 г. Ф. Рузвельт неоднократно заверял американцев, что Соединенные Штаты «не приблизились к войне», хотя он и поставил вместе с Черчиллем свою подпись под Атлантической хартией, которая de facto устанавливала союзнические отношения между Англией, США и СССР. В Лондоне на эти заявления реагировали исключительно болезненно. В одной из полученных от Черчилля телеграмм премьер-министр сообщал, что в случае сохранения Соединенными Штатами и дальше положения невоюющей державы он не может поручиться за то, будет ли Англия продолжать войну в 1942 г. Гопкинсу это показалось более чем достаточным, чтобы поставить перед Рузвельтом вопрос о том, как долго будут США вне войны, не рискуя остаться один на один с Гитлером.

«Я сказал президенту, – писал он 2 сентября 1941 г. в меморандуме «для самого себя», – что не только Черчилль, но и все члены его кабинета и все англичане, с которыми я говорил (речь шла о пребывании Гопкинса в Лондоне в июле 1941 г. – В.М.), уверены, что в конце концов мы вступим в войну, но что стоит им убедиться в обратном, как настанет самый критический момент войны, чем могут воспользоваться английские умиротворители для усиления давления на Черчилля» {1}. Никто не знает, что ответил на это взволнованное предупреждение своего главного советника президент, но 11 сентября, воспользовавшись инцидентом в Северо-Западной Атлантике (в нем участвовали германская подводная лодка и американский эсминец «Гриер»), Рузвельт выступил по радио с заявлением о том, что американский военный корабль стал жертвой нападения, и об изменении политики США «в водах, которые мы (США. – В.М.) рассматриваем как исключительно важные для нашей обороны». Американские корабли и самолеты получили приказ без предупреждения атаковать германские и итальянские суда, главное же – им разрешалось конвоировать суда других стран. Фактически военно-морской флот получил приказ о начале необъявленной войны против Германии в Атлантике.

Изоляционисты в конгрессе потребовали немедленного проведения расследования инцидента с «Гриером», и, хотя во всей этой истории было много неясного, никто в стране не настаивал на изменении объявленной Рузвельтом политики. В Белом доме смогли убедиться, как резко в положительную сторону изменилось отношение самых различных кругов американской общественности к военному сотрудничеству с Англией и Советским Союзом. Так, в проведенном в октябре 1941 г. по запросу Белого дома специальном исследовании отмечалось: «Политика администрации в отношении транспортировки морем военных материалов России получила поддержку значительного большинства газет по всей стране. Хотя существуют различия в подходе к этому вопросу, тем не менее нет ни единого географического региона в стране, где бы мнение газет в главном и основном расходилось – все они озабочены преимущественно тем, как оказать содействие русскому сопротивлению, и настойчиво добиваются увеличения американского вклада в это сопротивление. Оппозиция помощи России ограничена в основном очень небольшим меньшинством крайне изоляционистски настроенных газет, которые возражают и против помощи Англии, а также прессой, близкой к церковным кругам» {2}. Как само собой разумеющееся были восприняты распространение Закона о ленд-лизе на СССР и «модификация» Закона о нейтралитете, фактически означавшая его отмену.

Перемены в настроениях ощущались повсеместно и во всех слоях американского общества, снизу доверху. Митинги солидарности с воюющими против нацистской Германии Советским Союзом и Англией собирали десятки тысяч людей.

Рабочее движение в США первым откликнулось на призыв левых сил оказать всю необходимую помощь странам, воюющим против фашизма. С оговорками вроде того, что Советский Союз не является желательным союзником «свободного мира» и что военное сотрудничество с ним продиктовано только «исторической целесообразностью», это сделал в октябре съезд АФТ. Собравшийся вслед за тем в ноябре съезд КПП открыто и искренне заявил о своей солидарности с народами Англии, Советского Союза и Китая, не уснащая свою резолюцию заявлениями о двойственной природе коммунизма, превосходстве «американской системы» и поучениями в адрес других стран {3}.

В дни грозной опасности летом и осенью 1941 г. большая часть антифашистски настроенных общественных сил США заявила о своей солидарности с народами, ставшими жертвами агрессии стран «оси». Сенатор-демократ Мэррей, совершив поездку по стране, убедился, что широкие массы населения, в том числе рабочие и фермеры, поддерживали политику оказания всей возможной помощи Англии, Советскому Союзу и Китаю. «Американцы, – писал он, – все более решительно отказываются от поддержки изоляционистов… Народ высказывается за проведение самой энергичной антинацистской политики» {4}. «От имени союза художников Америки, – писал Рокуэлл Кент 13 августа 1941 г. во Всесоюзное общество культурных связей с заграницей СССР, – я шлю вам сердечные приветствия и заверения, что мы делаем все от нас зависящее с тем, чтобы расширить все виды помощи Советскому Союзу в это кризисное время» {5}.

Складывалась почти парадоксальная ситуация. Большинство американцев, излечившихся от хронической болезни изоляционизма, оказались большими «католиками, чем сам Папа». Президент, истративший массу энергии с тем, чтобы убедить своих соотечественников в пагубности нейтралитета, оказался в конце процессии, не рискуя сделать решающий шаг, хотя каждое его выступление фактически могло дать Гитлеру повод начать превентивную войну. В связи с реальной атакой немецкой субмарины У568 на другой американский эсминец «Кирни», повлекшей жертвы, Рузвельт 27 октября 1941 г. выступил с одной из самых воинственных своих речей. «Америка подверглась нападению, – заявил он, – «Кирни» не просто военный корабль. Он принадлежит каждому мужчине, каждой женщине и каждому ребенку… Мы, американцы, покинули наши палубы и заняли места у орудий» {6}. Все ждали обращения Рузвельта к конгрессу с декларацией об объявлении войны. Ничего подобного не последовало. Ровно через три дня немцы потопили эсминец «Реубен Джеймс». Погибло 115 моряков. И вновь Рузвельт уклонился от принятия мер возмездия. Америка формально оставалась нейтральной, вне войны. Ждали следующего «инцидента»?

И только 7 декабря 1941 г. после внезапного нападения японской авиации на американскую военно-морскую базу в Пёрл-Харборе на Гавайях США из нейтральной страны превратились в воюющую, причем в считаные дни число их врагов утроилось: 11 декабря 1941 г. войну Соединенным Штатам объявили Германия и Италия. Попытка Вашингтона оттянуть неизбежную войну с Японией путем урегулирования разногласий, в том числе и за счет интересов третьих стран, ничего не дала. «Умиротворение» агрессора и здесь, в Южной Азии и на Тихом океане, увенчалось трагическим фиаско.

Внезапная атака японцев на Пёрл-Харбор обросла материалами расследовательских комиссий, воспоминаниями и легендами, из которых многие «дознаватели» и сейчас извлекают компромат на Рузвельта: президент якобы спровоцировал ее своей бездеятельностью и выжиданием с тем, чтобы втащить Америку в войну. Все эти обвинения немногого стоят и легко опровергаются боязнью Рузвельта получить войну сразу на двух океанах – Атлантическом и Тихом, против флотов Германии и Японии. Но есть и серьезные документы о подготовке атаки на Пёрл-Харбор, которые в силу разных причин были проигнорированы ближайшим окружением Рузвельта, хотя достоверные сведения о них поступили в военное и военно-морское министерства до 7 декабря 1941 г. Одним из источников этих сведений был бывший белогвардейский офицер Иван Лебедев, эмигрировавший из России и долгое время живший в Японии, а затем переселившийся в Калифорнию. Однако ближайших помощников трудно упрекнуть в беспечности или тщетной предосторожности. Дело в том, что были выработаны жесткие правила уведомления президента о поступающих разведывательных данных, а их первичная обработка вполне могла перекрыть им доступ к высшему руководству, не говоря уж о президенте. Имя Ивана Лебедева, мелькавшее в переписке военного советника Рузвельта Э. Уотсона (папаша) А. Бирла, помощника госсекретаря по разведке, Э. Гувера, директора ФБР, осталось Рузвельту неизвестным.

Итак, почему же Франклин Рузвельт и вся его высокопрофессиональная рать армейских и морских высших чинов, включая председателя Объединенного штаба начальников штабов Джорджа Маршалла и командующего военно-морскими силами адмирала Гарольда Старка, а также военно-морскую разведку, любимое детище президента, рассыпанную по азиатским территориям агентуру, армию дешифровщиков, попались на многоходовую комбинацию японского адмирала Исороку Ямамоту? Представляется, что сегодня ответ может быть сформулирован с допустимой степенью погрешности. Рузвельт до самого последнего момента был убежден, что Япония в ближайшее время нанесет удар по Советскому Союзу (главное направление) либо против внутренних провинций Китая и Таиланда (вспомогательное направление), позволив США выиграть время. Донесения разведки принимались к сведению, но трактовались преимущественно неоднозначно и чаще всего как отвлекающий маневр противника или дешевая провокация. Иван Лебедев попал в эту категорию носителей сомнительной информации. Извлечение уроков из трагедии 22 июня и 7 декабря 1941 г. было исключительно болезненным, но и достаточно продуктивным.

Эти события, а также разгром немецко-фашистских войск под Москвой сразу же поставили вопрос о коалиционной стратегии (и в узком, и в широком смысле) в центр общественной полемики. Подписание в Вашингтоне 1 января 1942 г. Декларации Объединенных Наций, закрепившей в международно-правовом порядке военно-политический союз антифашистских государств, придало этой полемике особый смысл и значение. По сути, столкнулись две линии, два подхода. Сторонники первого исходили из необходимости и возможности при максимальном напряжении сил достижения относительно скорой победы. Разгром гитлеровцев под Москвой показал, что в таком подходе не было ничего утопического. Сторонники другого предпочитали так называемую «стратегию малых дел», сориентированную на затягивание войны и не предусматривавшую тесную координацию военных усилий между США и Англией, с одной стороны, и Советским Союзом – с другой. Едва ли требуется специально доказывать, что последние руководствовались не столько военными, сколько главным образом политическими соображениями {7}.

После вступления США в войну водораздел между этими двумя подходами обнаруживал себя подчас в острой форме, и чем дальше, тем больше его конфигурация и глубина определялись дебатами об открытии второго фронта в Европе. Сошлемся в этой связи на письмо А.А. Громыко в НКИД СССР от 14 августа 1942 г. «Вопрос о втором фронте в Европе, – говорилось в нем, – безусловно, волнует миллионы людей США. Обсуждение этого вопроса не сходит со страниц американской печати. Рабочие крупных городов США собираются на митинги, на которых выражают свое отношение к данному вопросу, выносят резолюции, призывающие правительство Рузвельта ускорить открытие второго фронта. Широкие массы населения видят и не могут не видеть, что открытие второго наземного фронта в Западной Европе означало бы ускорение разгрома гитлеровских армий и ускорение победы союзных государств» {8}. Как бы в подтверждение сказанного и в связи с 25-й годовщиной Красной Армии в Москву во Всесоюзное общество культурных связей с зарубежными странами поступила телеграмма от Альберта Эйнштейна. Он писал: «Исполненный высочайшего уважения и восхищения, я шлю мои искренние поздравления по случаю 25-й годовщины Красной Армии и Военно-Морского Флота, которые так эффективно обеспечили защиту выдающихся достижений советской культуры и индустрии и которые устранили смертельную опасность для будущего развития человеческого прогресса» {9}.

Была своя для всех тогда понятная логика в том, что Рузвельт с согласия советского правительства командировал в Москву в сентябре 1942 г. лидера республиканцев У. Уилки. Цель поездки Уилки (в беседе со Сталиным 23 сентября 1942 г. он сказал, что, выполняя поручение президента, хочет «услышать от руководителей Советского правительства искреннее и откровенное мнение о том, в чем США еще недостаточно помогают СССР и что они должны еще сделать в этом направлении») {10} в понимании Рузвельта не ограничивалась теми задачами, которые они оба определили на встрече в Белом доме. Напутствуя своего бывшего опасного соперника на выборах 1940 г. перед отъездом в Советский Союз, Рузвельт втайне надеялся, что, сделав его своим представителем, он сумеет таким образом сдержать лидера республиканцев, выступавшего с требованием решительных военных действий, и не тревожить, по крайней мере временно, до очередных промежуточных выборов в конгресс в ноябре 1942 г., острую тему о втором фронте. В определении коалиционной стратегии Рузвельт колебался, испытывая давление с разных сторон. Но еще более важным было продемонстрировать Сталину двухпартийный характер антинацистской внешней политики США, последовательность и неизменность симпатий к народам Советского Союза. Визит лидера республиканцев в Москву призван был также блокировать и активизацию военной оппозиции. Ее появление было тревожным фактом.

Военное сотрудничество с Советами вызывало неоднозначный отклик в военных кругах. Едва отгремела битва под Москвой, как заместителем начальника штаба сухопутных сил генералом Раймондом Ли для военных верхов был подготовлен специальный меморандум о Советских Вооруженных Силах, содержащий как общие оценки, так и всякого рода рекомендации, предположения и т. д. Главная мысль была выражена весьма определенно: Советский Союз – «ненадежный» союзник, не исключена возможность выхода его из войны, потенциал Советских Вооруженных Сил невысок. И рядом с этим хвалебные оды в адрес вермахта, германской техники. Общий вывод: взаимодействие с СССР в рамках коалиционной войны имеет так много «но», что практически является неосуществимым. Тут же характерное признание в настороженности, которую порой проявляют в Москве к американским представителям. «С начала русско-германской войны, – говорилось в документе, – американская печать опубликовала ряд материалов, которые призваны подкрепить точку зрения, что некоторая часть американского общественного мнения надеется, что война закончится взаимным обескровливанием воюющих сторон (т. е. Германии и СССР. – В. М.). Понятно в связи с этим вполне логичное для русских руководителей предположение, что капиталистические государства, случайно (sic! – В.М.) ставшие партнерами Советского Союза в войне против Германии, будут оказывать Советскому Союзу лишь ограниченную помощь с тем, чтобы как можно дольше удерживать его в войне в качестве противника рейха» {11}.

В самой администрации по всем этим вопросам также не было единодушия. Наиболее последовательную позицию по вопросу об открытии второго фронта и координации военных усилий США, Англии и СССР занимал Г. Гопкинс. Державший в своих руках все приведенные в действие рычаги программы ленд-лиза, он решительно отклонял доводы тех в политических кругах США, кто считал, что технико-экономический вклад Америки в коалиционную войну избавляет ее от всего остального. Поставки в СССР в рамках ленд-лиза, налаженные только в начале 1942 г., не покрывали и малой доли тех безмерных затрат человеческих и материальных ресурсов, которые ежедневно и ежечасно приносил в жертву народ СССР во имя общей победы над фашизмом. Гопкинс находил смешным и вредным утверждения некоторых вчерашних противников ленд-лиза о том, что «Гитлера можно поколотить» одним лишь превосходством в военной технике и наращиванием производства {12}.

Рузвельт соглашался со своим помощником, но делал это порой нехотя, тут же поворачивая разговор в другое русло. Однако ранней весной 1942 г. под влиянием нараставших требований американской общественности активизации военных усилий США и Англии на европейском театре военных действий и сообщений о сложившемся трудном положении на советско-германском фронте он начал склоняться к идее форсирования открытия второго фронта, хотя и хорошо понимал, что армия в 1942 г. к этому была не готова.

В Вашингтоне, Белом доме, государственном департаменте, военном ведомстве хорошо себе представляли реальную картину после того, как вермахт, начав со стремительного марша в глубь советской территории, к ноябрю 1941 г. увяз в заснеженных полях Подмосковья, под Ленинградом и на Дону. Красная Армия держала оборону на Восточном фронте и за себя, и за союзников. В годы Первой мировой войны России осенью 1914 г. тоже было нелегко, но мужественно существовал и стойко держался Западный фронт. В годы Второй – в самое тяжелое время 1941 и 1942 гг. – немцы могли не опасаться за свой тыл на Западе. Ветеран американской дипломатии, работавший с В. Вильсоном, заместитель государственного секретаря США Брекенридж Лонг сделал запись в своем дневнике 28 апреля 1942 г.: «Россия взяла на себя главную тяжесть войны в Европе, сражаясь и за себя, и за союзников» {13}. Все понимали, что ситуация сама по себе очень опасна. Можно было ожидать всего, чего угодно – разгрома и поражения Красной Армии, капитуляции Москвы, заключения ею сепаратного мира с Германией.

Рузвельт прекрасно понимал остроту положения, высказывался за необходимость скорого открытия второго фронта. Само значение приезда Молотова в Вашингтон (29 мая – 5 июня 1942 г.) было чрезвычайно велико, где-то на уровне исторического визита специального помощника Рузвельта Гарри Гопкинса в Москву в июле 1941 г. И риск произвести друг на друга шокирующее, невыгодное вплоть до неприязни впечатление также был соответственно велик. Впервые в столицы США и Англии с дружественным визитом явился не просто посланец и доверенное лицо Сталина, но человек, общавшийся на коротке с Гитлером и его окружением и, хуже того, подписавший с ними, как считали на Западе, соглашения о дележе добычи, развязавшие руки агрессору. «Мистер Браун» (этим именем с целью конспирации и непривлечения внимания прессы было принято называть Молотова среди официальных лиц в США) поначалу заставлял думать о себе и англичан и американцев как о человеке какой-то иной культуры – несговорчивого, аскетически сурового и прямолинейного, статичного.

Заметим, что начало переговоров действительно не предвещало их в целом успешного завершения. Англичане и американские дипломаты в Лондоне (сразу после прилета советского наркома в Англию 21 мая 1942 г.) успели информировать Белый дом об особой манере Молотова держаться – сдержанно-неприступной и не уклоняющейся ни на шаг от поставленной перед ним задачи. Связать союзников соподчинением их военного планирования подготовке открытия второго фронта на европейском ТВД и выжать максимум возможного по вопросу о западной границе СССР – так формулировалась первоначально эта задача {14}. С тем чтобы не дать образоваться наледи, Рузвельт прибегнул к апробированному им и оправдавшему себя методу – устройству «разъясняющих» собеседований прибывшего в столицу США Молотова с Гарри Гопкинсом, советником президента, в чьи способности убеждать он верил безгранично. Таких бесед Молотова и Гопкинса вне официального формата вашингтонских переговоров состоялось две. В ходе их Гопкинс подсказал своему vis-а-vis, как легче гарантировать успех визита с учетом хитросплетений американо-английских контактов в связи с военным планированием на 1942, 1943 годы, а главное, как правильно сориентироваться во внутреннем американском балансе сил, выступающих за и против тесного советско-американского военного сотрудничества.

Однако по версии, с которой Молотов поделился с Ф. Чуевым более чем через четыре десятка лет, он, оказывается, совершенно не нуждался в этих пояснениях и советах. Редчайший случай в истории теневой дипломатии военного времени: оба высоких переговорщика (Рузвельт и Молотов) стремились к одной и той же цели – к изложению в «итоговом документе» декларации о намерениях без учета технических и прочих обязывающих США и Англию действовать незамедлительно важных подробностей. Один, отчетливо видя трудности ускоренной подготовки гигантской операции по высадке армии вторжения союзников в Северной Франции и утомительного согласования (прежде всего с Лондоном) всех военных, дипломатических и политических составляющих этой операции, продемонстрировал принципиальное согласие на открытие второго фронта, а другой, как это ни может показаться удивительным – ставил целью добиться политических и моральных дивидендов для Москвы, воспользовавшись декларативностью и неконкретностью обязательств по второму фронту в итоговом документе. Кремль рассчитывал в случае срыва договоренности иметь развязанными руки для маневра в рамках советско-американского диалога, особенно в таких чувствительно важных сферах, как экономическая помощь, отношения СССР с Японией, послевоенное урегулирование и (главное) вопрос о западных границах Советского Союза.

В изложении Молотова – Чуева проведенные советским наркомом вашингтонские переговоры (имевшие продолжение уже в ходе состоявшегося в августе 1942 г. визита У. Черчилля в Москву) выглядят совсем не как обычная рекогносцировка перед «сваливанием в штопор» в советско-американских и советско-английских отношениях в связи с затяжкой открытия второго фронта, а (достаточно неожиданно) как расчетливый итог дипломатии «отложенного спроса» {15}.

Базирующиеся на документах новейшие труды ряда известных исследователей показывают, что трактовать невыполнение важнейшего пункта согласованного правительствами США и СССР советско-американского коммюнике от 12 июня 1942 г. о создании второго фронта в Европе в 1942 г. как подведение самого большого фугаса под еще не устойчивую конструкцию межсоюзнических отношений было бы скорее всего натяжкой {16}. Все ее участники достаточно трезво оценивали сложившееся положение с возможностью организовать высадку больших сил на Европейском континенте в 1942 г. с последующим развитием успеха в масштабах фронтовой операции, хотя бы на подобие действий британского экспедиционного корпуса на северном участке Западного фронта в августе 1914 г. Немцы и их союзники неплохо подготовились к десантным операциям противника, их части оставались хорошо укомплектованными и боеспособными. Все это означало, что, осуществив удар с запада по вермахту, в 1942 г. можно было рассчитывать только на психологический эффект с непредсказуемыми последствиями, скорее всего плачевными.

В глубине души Рузвельт понимал, как опасен риск опрометчивых решений, не позволяя себе вместе с тем в беседах с Молотовым дать ему усомниться в его, Рузвельта, решимости обеспечить не только тыл коалиции, ее превосходство в ресурсном обеспечении и вооружениях, но и в несокрушимой воле Америки в кратчайший срок достигнуть главной цели – стать в военном отношении первой державой среди воюющих стран. Свидетельством серьезного обдумывания Рузвельтом этого вопроса явилась поездка Гопкинса и генерала Маршалла, наиболее убежденных сторонников скорейшего открытия второго фронта в американском руководстве, в Англию в начале апреля 1942 г. В послании Сталину от 12 апреля 1942 г., информируя советское руководство о миссии Гопкинса, Рузвельт писал, что речь идет об использовании американских «вооруженных сил таким образом, чтобы облегчить критическое положение на Вашем Западном фронте» {17}.

Прилетев в Лондон 8 апреля 1942 г. для ведения переговоров с Черчиллем по поводу выработки совместной военной стратегии, Гопкинс уже при первой же рабочей встрече с премьер-министром подчеркнул «желание Соединенных Штатов взять на себя большой риск с целью облегчить давление на Россию». Согласно записи Гопкинса, Черчилль «исключительно серьезно» отнесся к этому заявлению, не преминув, однако, заметить, что прежде он не принимал «всерьез наши предложения» {18}. Это был многозначительный намек и одновременно предостережение посланцам Вашингтона: в Лондоне знают о разногласиях в американском правительстве по вопросу об открытии второго фронта в Европе, о колеблющейся позиции самого президента и не собираются уступать без серьезных дипломатических сражений. У Черчилля нашлось много причин (и очень серьезных) решительно возражать против ускорения подготовки к открытию второго фронта в Европе.

Гопкинс искал контршансы в этой игре, но не был слишком настойчив. Более того, он проявил несвойственную ему уступчивость во время решающей встречи 14 апреля на заседании английского военного кабинета, а в кратком (и единственном) выступлении сделал оговорки, которые были только на руку Черчиллю, пылко развивавшему идею о преждевременности разработки конкретного плана вторжения на Европейский континент. Заявив о готовности США «внести самый большой вклад» в создание второго фронта в 1942 г., Гопкинс вместе с тем высказался в том смысле, что решающее слово принадлежит Англии {19}. Между тем все сидевшие в зале заседаний на Даунинг-стрит, 10, понимали, что согласия Англии не будет, хотя будут разговоры о согласии {20}. Гопкинс смолчал и тогда, когда Иден потребовал держать в тайне содержание американо-английских переговоров в Лондоне от русских, несмотря на «давление» Майского {21}.

В Лондоне Гопкинс, Маршалл и адмирал Кинг еще вели переговоры, когда 11 апреля, направив специальное послание Сталину, Рузвельт пригласил советскую делегацию во главе с Молотовым приехать в США для ведения переговоров о втором фронте в Европе {22}. В опубликованном 12 июня 1942 г. совместном советско-американском коммюнике говорилось: «При переговорах была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 г.» Во время обсуждения текста коммюнике генерал Маршалл настаивал на том, чтобы опустить упоминание о 1942 г., однако Рузвельт отказался это сделать {23}. Одновременно в разговорах с В.М. Молотовым президент просил советское правительство согласиться на уменьшение почти вдвое поставок по ленд-лизу с тем, чтобы сконцентрировать все силы на подготовке вторжения во второй половине 1942 г. {24}.

Несмотря на то что согласовывались формулировки коммюнике, давались заверения, обговаривались важные детали подготовки операции «Раундап» (высадка в Северной Франции), все это было всего-навсего разговором о намерениях, зондажем готовности сторон их выполнять, по крайней мере в части, касающейся самого главного – открытия второго фронта в 1942 г. Как оказалось, ничего, решительно ничего, кроме желания «приободрить», «обнадежить» союзника, за всем этим не стояло. Многие историки после войны ломали голову, пытаясь объяснить, что бы все это значило? Г. Фейс предложил такое объяснение: Рузвельт пошел на эту мистификацию с приглашением Молотова исключительно ради того, чтобы соблазном скорой полномасштабной военной помощи оставить поставленный Москвой вопрос о послевоенных границах открытым. Но с этим нельзя согласиться. Едва ли Рузвельт таким примитивным способом хотел вынудить Сталина внять призыву не обсуждать вопроса о границах с учетом их изменений после 1939 г. до завершения войны. Более правдоподобно другое. Президент всегда обладал подкупающим даром внушать оптимизм в любой безнадежной ситуации. Беседы с Молотовым открывали второй фронт, если не по факту, то виртуально, на штабных картах, в подсчетах снабженцев и в умах советских людей, которые поверили в его реальность. Обе стороны в тот момент, как это выясняется в наше время, принимали данное состояние ожидания и готовы были продлевать его и впредь.

Ниже мы еще вернемся к выяснению причин колеблющейся линии Рузвельта в ключевом вопросе межсоюзнических отношений. Сейчас же отметим, что к августу 1942 г. было уже довольно много признаков того, что общая договоренность о подготовке вторжения в Европе в 1942 г., достигнутая в июне, останется не больше чем добрым пожеланием. И в Лондоне, и в Вашингтоне приложили немало сил, чтобы возобладал стратегический план ведения войны на истощение. Неудивительно, что оптимизм, который еще в отдельных случаях продолжал высказывать Гопкинс, был сдобрен изрядной дозой скепсиса. Мог ли он не знать, с каким упорством сторонники доктрины «англосаксы должны управлять миром» в военных и финансово-промышленных кругах добиваются своего, считая курс Рузвельта в отношении Советского Союза недостаточно жестким и излишне толерантным?

Информация о разногласиях среди главных участников антигитлеровской коалиции (особенно в отношении западных границ СССР) «просочилась» в прессу, вызывая опасность распространения ядовитых спор в общественной атмосфере страны. Рузвельт решил не отдавать инициативу силам, способным обрушить с таким трудом созданный альянс «странных сожителей». Секретные опросы общественного мнения показывали, что накануне выборов в конгресс осенью 1942 г. утрата такой инициативы могла бы сильно подорвать позиции администрации. Вот почему, когда в середине июня 1942 г. (сразу после отъезда Молотова) Гопкинс получил приглашение от устроителей большого митинга в Нью-Йорке выступить на встрече, посвященной второй годовщине со дня начала Великой Отечественной войны советского народа, президент отнесся к этому благожелательно. Это было единственное в своем роде большое публичное выступление Гопкинса за все время войны. Тысячи людей, торжественная и волнующая обстановка, свет направленных на трибуну юпитеров… Гопкинс давно избегал появления на подобных многолюдных собраниях. Но президент и его помощник решили, что этот случай нельзя было упустить {25}. Речь Гопкинса, эмоциональная и яркая, оказала большую услугу движению солидарности с народами Советского Союза. Джозеф Дэвис в восторженном письме Гопкинсу 23 июня назвал ее «превосходной». «Каждый ее параграф, – писал он, – был начинен динамитом и проникнут духом борьбы с нацизмом. Это обстоятельство обеспечит ей горячий прием и в России, и в США» {26}. «Я в самом деле очень рад был узнать, – ответил ему Гопкинс, – что Вы нашли мою речь полезной во всех отношениях» {27}. Однако вопрос о втором фронте в речи Гопкинса был преподнесен в чисто общей форме.

17 июля 1942 г. Гопкинс вновь в Англии в связи с началом нового раунда переговоров о совместной военной стратегии на 1943 г. В этот раз, оставляя Вашингтон, Гопкинс знал, чем они кончатся. Позиция Черчилля была ясна, в свою очередь детальные инструкции президента не оставляли никакой свободы для маневра (в случае отказа англичан от высадки в Европе Гопкинсу, Маршаллу и Кингу надлежало согласовать план совместной операции в Северной Африке {28}). На этот раз и Джордж Маршалл был настроен куда более примирительно к доводам английского командования. В довершение всего 24 июля 1942 г. Рузвельт прислал на имя Гопкинса, Маршалла и Кинга телеграмму, в которой уведомлял их о своем решении окончательно отказаться от подготовки вторжения в Европу в 1943 г. и о необходимости выбирать между планом «Джимнаст» (Северная Африка) и военными усилиями на Ближнем Востоке {29}. В тот же день Гопкинс телеграфировал президенту, что стороны согласились на «Джимнаст». Задерживаться в Лондоне не имело смысла, и Гопкинс заторопился домой.

Результаты лондонских переговоров означали, что правительства Англии и США не только пересмотрели свое решение подготовить открытие второго фронта в 1942 г., но и вообще отодвигали высадку во Франции через Ла-Манш на неопределенный срок. Для этого внезапно возникшего англо-американского консенсуса были причины видимые, лежащие на поверхности, и невидимые, скрытые, о которых велись разговоры в печати, но не принято было говорить в официальных речах и заявлениях. К первым следует отнести ставшую очевидной военно-техническую неготовность западных союзников к широкомасштабной высадке на Европейском континенте. Ко вторым – нестабильность на советско-германском фронте, его откат к Волге и Северному Кавказу и, как следствие этого, ожидание краха Восточного фронта и, возможно, сепаратного мира Сталина с Гитлером. Еще одним «против» было чувство настороженности в отношении постоянного возвращения Москвы к вопросу о признании западных границ СССР в том виде, в котором они ей «представляются желательными» (т. е. с включением в состав СССР Прибалтики, Бессарабии и Буковины) {30}. Содействовать Москве в решении этого деликатного вопроса с позиции силы ни Вашингтону, ни Лондону не хотелось. Вопрос о послевоенном устройстве мира (как и в годы Первой мировой войны), таким образом, вторгся в военно-стратегическое планирование.

27 июля 1942 г. Рузвельт сообщил Черчиллю в шифровке, что он «очень счастлив» результатом лондонской встречи и полагает, что она знаменует «поворотный пункт» в войне {31}. По поводу того, насколько искренен был президент, можно только строить предположения. Что же касается Гопкинса, то его настроения были далеки от состояния приподнятости. Он сознавал обоснованность тревоги, которую испытывала значительная часть американской общественности в связи с новыми уклонениями правительств США и Англии от выполнения взятого ими обязательства открыть второй фронт в Европе в 1942 г. {32}. Все большее беспокойство внушали ему и попытки Черчилля ограничиться чисто символическими жестами вместо реального военного сотрудничества с Советским Союзом в критический момент, которому действительно суждено было стать поворотным пунктом в истории Второй мировой войны. Шла великая Сталинградская битва, и то, что предлагалось англичанами в качестве мер военного взаимодействия с союзником на Востоке, Гопкинсу представлялось «абсолютно недостаточным». Трезво оценивая обстановку и состояние советско-американских отношений, Гопкинс в сентябре 1942 г. в телеграмме Рузвельту, находившемуся в инспекционной поездке по стране, высказывается в пользу неукоснительного выполнения обязательств по «плану Болеро» (подготовка высадки во Франции через Ла Манш) с тем, чтобы быть готовыми «драться» с немцами большими силами уже весной 1943 г. «…Я считаю, – заключал он, – что только это даст эффект…» {33}

Звенья одной цепи

Героическая оборона Сталинграда вызвала восхищение и признание демократической Америки. Движение за укрепление солидарности и военного сотрудничества с Советским Союзом, за открытие второго фронта достигло большого размаха. Сталинградская битва доказала всему миру назревание здесь, на Восточном фронте, общего перелома в войне. Разгромив гитлеровцев под Сталинградом, Красная Армия сделала недостижимыми поставленные ими конечные цели в войне {34}. Правда, далеко не всем это открытие принесло удовлетворение. Не случайно последовавшее вслед за тем контрнаступление советских войск оживило в определенных кругах советофобию. Именно к этим кругам апеллировали геббельсовская пропаганда и секретные службы нацистского рейха, ухватившиеся за тезис о «странном союзе». Рузвельт ответил «на эти панические попытки» общей декларацией о верности правительства США идее единства Объединенных Наций и «бескомпромиссной политике» безоговорочной капитуляции Германии {35}. Президент видел в политике Кремля преимущественно националистическое начало, практицизм, а не идеологию коммунистической экспансии.

Как избежать «нехорошего мира»? Идея коалиционной войны, согласия между союзниками имела много друзей и сторонников в лице антифашистской общественности, видных государственных и политических деятелей в правительстве, конгрессе, обеих ведущих партий, представителей деловых кругов, которые внесли огромный вклад в создание «арсенала демократии». У нее было и немало противников, использовавших самые различные рычаги и каналы, чтобы либо торпедировать, либо ослабить сотрудничество великих держав, помешать им принять согласованные решения в отношении ведения военных действий и послевоенного мира.

По мере нарастания ударов советских вооруженных сил по вермахту они все более склонялись к мысли, настойчиво внушаемой им извне, из кругов, близких к верхушке Третьего рейха, что достижение сепаратного соглашения к обоюдной выгоде как Германии, с одной стороны, так и США и Англии – с другой, не только возможно, но и диктуется жизненными интересами «спасения западной цивилизации» от «советской угрозы». Голосам «с той стороны» в США внимали особенно жадно в тех кругах, в которых внутриполитический и в особенности внешнеполитический курс Рузвельта всегда вызывал недовольство, ропот и всякого рода опасения вплоть до самых фантастичных и абсурдных. Тайный зондаж с германской стороны подогревал надежды добиться изменения этого курса и приведения его к компромиссной формуле сепаратного мира западных держав с Германией и возвращения к ситуации 1938 г. В свою очередь, еще мало известно, сколь широкое развитие получила аналогичная деятельность со стороны союзников, и в первую очередь разведывательных служб США, получивших основательные средства и возможности для создания соответствующих опорных пунктов на Европейском и всех остальных континентах.

Рузвельт, став президентом, придавал важное значение созданию тайной осведомительной сети как внутри страны, так и за рубежом. Некоторые серьезные исследователи полагают, что законспирированные наблюдения и замыслы были с юных лет его внутренним увлечением, работа же в качестве заместителя министра военно-морского флота в 1913–1919 годах захватила его, помимо всего прочего, причастностью к романтической службе морской разведки. Через короткое время эта деятельность стала приоритетной для Рузвельта. Борьба с немецким саботажем, организация секретной слежки за объектами, представлявшими особый интерес для агентов кайзера – порты, судостроительные заводы, военные базы и т. д., – все это входило в круг его обязанностей по разгадыванию головоломок. В итоге Рузвельт приобрел немалый опыт в этой деликатной сфере. «К концу Первой мировой войны, – пишет историк разведки Дж. Персико, – военно-морская разведка США, руководимая Рузвельтом, могла гордиться обширной разведывательной сетью, распространенной по всей Европе, Латинской Америке, на Дальнем Востоке и использующей сотни агентов и информаторов» {36}.

После 1933 г. особым вниманием Рузвельта-президента пользовалась программа морских вооружений Японии. Агентурная сеть нацистского абвера, в кратчайшие сроки опутавшая Америку от ее восточного побережья до западного, также вызывала повышенное беспокойство президента, заставляя его проводить контрмероприятия в недрах немецкой диаспоры, в средствах массовой информации и т. д. Параллельно начинается активное внедрение разведывательной агентуры США в подвластные Гитлеру территории. Важной чертой размороженности агентурного подполья в Германии была его связь со специальными группами в США, организованными разведчиками-профессионалами и связанными тайными узами с крупным трансатлантическим капиталом (группы «Комната», «Клуб» и др.) и английскими мастерами тайных операций. Рузвельт находился в тесном взаимодействии с этими неформальными группами, получая от них пополнение своей разведывательной армии. Так возникли первые ячейки поставленной с широким размахом, технически хорошо оснащенной многоступенчатой структуры, куда входили ведущие представители бизнеса и финансов, такие как Винсент Астор, Уинтроп Олдрич и др. Благодаря усилиям этих «любителей» от разведки в военных, дипломатических и хозяйственных структурах Третьего рейха возникли важные информационные источники, питающие Белый дом, Рузвельта сведениями особой важности и дающие основания для планирования политики.

На вопрос о том, как далеко простирались эти замыслы и как глубоко заходили эти тайные контакты, еще предстоит дать исчерпывающий ответ. Не все факты и архивные материалы доступны сегодня историкам, тем не менее часть из них свидетельствует о том, что заметная роль в этом принадлежала Управлению координатора по вопросам информации, а затем пришедшему ему на смену Управлению стратегических служб (УСС) – внешней разведки. «В ходе войны, – писал американский исследователь Л. Фараго, – Управление стратегических служб было развернуто в огромную, мощную и хорошо слаженную организацию, на которую работало около 22 тыс. агентов и в штате которой, кроме того, было около 12 тыс. человек. В штат Управления входили люди самых различных профессий: от заслуженных профессоров, лауреатов Нобелевской премии до уличных мальчишек и бродяг, от священников-миссионеров до контрабандистов» {37}. Функции УСС были многообразны, некоторые из них касались поддержания контактов с проамерикански или проанглийски настроенной оппозицией в странах «оси», подключения ее к различного рода планам «досрочного» окончания войны устранением Гитлера и Муссолини, создания на территориях, оккупированных Германией, очагов сопротивления и т. д.

В дипломатической службе США было много влиятельных фигур, которые резко отрицательно встретили призыв У. Черчилля после нападения Гитлера на Советский Союз оказать ему «моральную поддержку как союзнику в борьбе за демократию». Американский историк У. Кимболл в связи с этим приводит выдержку из письма Джорджа Кеннана (его война застала на посту советника американского посольства в Берлине) Лою Гендерсону, в котором Кеннан высказывался крайне негативно в отношении сближения с Советским Союзом в духе предложения Черчилля, поскольку, как утверждал Кеннан, Кремль запятнал себя коварством, вероломством и пренебрежением к принципам права. Письмо из Берлина ушло 24 июня 1941 г. «Такое осуждение советского аморализма, – продолжает Кимболл, – если бы оно было воспринято как основа американской политики, только бы усилило опасения русских, что Англия и Соединенные Штаты сделают в 1941–1942 гг. примерно то же, что СССР сделал в 1939 г.: пошел на примирение с Гитлером в тот момент, когда германская армия была скована на Западном фронте» {38}. К замечанию Кимболла следует отнестись со всем вниманием, поскольку сам он считал, что эти подозрения были небеспочвенны.

По мере развертывания разведывательных служб США в характере их деятельности все сильнее начинал сказываться комплекс опасений, испытываемых многими людьми во властных структурах США в отношении будущего капиталистического строя в странах Европы. Эти настроения находили свое отражение в военном руководстве и в политических верхах. Суть их выражалась в следующем: Соединенным Штатам не следует доводить дело до полного краха фашистского режима в Германии в войне на два фронта, стремясь сохранить его в качестве заслонного вала от «угрозы русского большевизма» и стража традиционных порядков в Европе на весь трудный период перехода от войны к миру. Для этого самым пригодным методом могли быть, как считали в этих кругах, тайный зондаж, изучение взаимных претензий друг к другу и нахождение взаимоприемлемого компромиссного решения. Однако резкое осуждение, которым широкие слои американской и мировой демократической общественности встретили соглашение генерала Эйзенхауэра, командующего союзными войсками в Северной Африке, со ставленником возникшего после капитуляции Франции вишистского режима коллаборационистом Дарланом о признании его главой военной администрации на территории французской Северной Африки (22 ноября 1942 г.), показало, насколько непопулярной может стать сделка с верхушкой Третьего рейха. «Приход Дарлана в Северную Африку, – писал Шарль де Голль, – при поддержке американцев вызвал всеобщее негодование» {39}. Критика в самих Соединенных Штатах, отмечал Р. Шервуд, была столь суровой и значительной, что Г. Гопкинс, С. Розенман и он сам настояли на том, чтобы Рузвельт сделал специальное заявление для печати о «временном» характере этого соглашения {40}.

Тем не менее вне зависимости от того, что думали по этому поводу Гопкинс, Розенман или кто-либо другой, пробные попытки наладить тайные каналы связи между Берлином и столицами подвассальных ему государств, с одной стороны, Вашингтоном и Лондоном – с другой, не прекращались. Со стороны Германии и ее союзников такие попытки предпринимались начиная с конца 1941 г. Они участились в 1942 г. {41}, хотя еще годом раньше, сразу же после поражения под Москвой, среди высших офицеров и генералов вермахта, некогда преданных Гитлеру, появились такие, кто считал, что затягивание войны неизбежно приведет к военной катастрофе. Они искали выхода из создавшегося положения. Схожие настроения распространялись и в руководстве разведывательной службы (абвер), и в дипломатическом ведомстве Германии {42}. В своих расчетах на будущее все большие надежды на распад антигитлеровской коалиции и сепаратный сговор с западными державами стали возлагать и германские крупные промышленники, приведшие к власти Гитлера, но опасавшиеся полного краха «нового порядка». Характерно, что еще 25 июля 1942 г. Ф. Рузвельт в шифровке Гопкинсу, находившемуся тогда в Лондоне, посчитал нужным сообщить последнему об информации, полученной им из агентурных источников в Мадриде, свидетельствующей о контактах англичан с президентом Рейхсбанка Ялмаром Шахтом «на предмет зондажа мирного соглашения между Великобританией и Германией» {43}.

В исторической литературе (российской и в зарубежной) освещался уже вопрос о планах Шелленберга – Гиммлера о подготовке «запасной позиции» на тот случай, если потребуется искать компромисс с западными державами путем торга на антисоветской основе и за счет интересов больших и малых стран Европы (включая Францию и Италию), оккупированных гитлеровцами или находившихся в вассальной зависимости от Германии. Эти планы обсуждались еще летом 1942 г. Они предусматривали смещение Риббентропа (жест, приглашающий Запад к примирению) с поста министра иностранных дел и тайное наведение мостов между Берлином и Лондоном в первую очередь {44}. Для этого Шелленберг и Гиммлер использовали неоднократно испытанный лаз во внешний мир – территорию нейтральной Швейцарии {45}, где при посредничестве руководства швейцарских спецслужб осуществлялись регулярные контакты английских представителей и Аллена Даллеса, главы резидентуры УСС в Швейцарии, с германскими агентами {46}. Со временем появились и новые каналы, прежде всего через Турцию, которая занимала выгодное стратегическое положение, находясь в центре пересечения военно-политических интересов воюющих держав. Джордж Аллен, глава ближневосточного отдела госдепартамента, сообщал 18 марта 1942 г. послу США в Анкаре: «Я считаю, что американское посольство в Анкаре сейчас является самым важным пунктом для наших интересов…» Посол США Штейнгардт хорошо знал, о чем шла речь: активность СССР в движении сопротивления на Балканах и Среднем Востоке вызывала нарастающую тревогу. В УСС в связи с этим в мае 1942 г. возникла даже идея инициировать протест Москве от лица госдепартамента в связи с поддержкой ею югославских коммунистов и левых в некоторых провинциях Ирана {47}.

Отлично осведомленные о расчетах США и Англии втянуть Турцию в орбиту своего влияния и использовать ее в качестве плацдарма для проникновения на Балканы, сторонники сепаратной сделки в верхушке Третьего рейха ухватились за идею розыгрыша балканской карты в торге с западными державами. Жупел «красной опасности» и «анархии» должен был служить чем-то вроде пароля, открывающего двери к сговору. Осуществляя поиск своих контрагентов, нацистские эмиссары вели его не вслепую. По части установления тайных контактов с верхушкой стран «оси» спецслужбы США с начала войны накопили солидный опыт и целый арсенал разнообразных средств и приемов. Их самостоятельность и полномочия в этой сфере были оговорены негласно существующим регламентом. Разъясняя позицию госдепартамента на этот счет, Корделл Хэлл в меморандуме послу США в Турции Л. Штейнгардту от 13 марта 1943 г. сообщал, что дипломатическое ведомство США положительно относится к такого рода деятельности спецслужб, если при этом не будет «искажен» образ действий США в рамках общих усилий, направленных на разгром врага {48}. В мае 1943 г. А. Бирл, заместитель госсекретаря, курирующий разведывательную деятельность, в специальном секретном послании Штейнгардту подтвердил это указание и полномочия посольства США в Анкаре в качестве координатора вербовки агентов из числа граждан стран «оси» {49}.

С самого начала молниеносно сформированные и укомплектованные талантливыми профессионалами спецслужбы США не ограничивались пассивной ролью рецептора информации, поступающей к ним из стана врага, постоянно проявляя собственную инициативу в целях установления связи с отдельными представителями правящей верхушки стран «оси». Соблазн не упустить свой шанс, угодив тем самым элементам, которые больше всего опасались усиления морального и политического авторитета Советского Союза после победы над фашизмом, подтолкнул директора ФБР Эдгара Гувера одним из первых запустить пробный шар в этом направлении. В бумагах Гопкинса хранится секретное послание Гувера о его беседах с представителем абвера, вызвавшимся служить связным между «германской оппозицией» и англо-американской стороной, которое Гувер отослал на имя специального помощника президента (с явной надеждой «пробудить к нему интерес» самого президента) в конце сентября 1943 г. Повторное напоминание о заманчивых предложениях высокопоставленного «пленного», агента адмирала Канариса, последовало со стороны Гувера 29 января 1944 г., в момент подготовки операции высадки в Северной Франции (операция «Оверлорд»). Оба, и президент, и Гопкинс, воздержались от выражения своего отношения к инициативе директора ФБР {50}. Мы еще остановимся на особых мотивах политического характера, которыми руководствовались тогда президент и его специальный помощник, поступая таким образом. Но, по-видимому, свою роль здесь сыграло и нежелание расширять участие ФБР в тайных операциях, контроль над которыми было решено отдать в руки быстро завоевавшей ведущее место среди правительственных ведомств особой службы внешней разведки во главе с генералом У. Донованом – УСС.

Управление стратегических служб (УСС) и Управление военной информации (УВИ) имели широкую резидентскую, агентурную и вспомогательную сеть на территории Европы и на других континентах. УСС посредством этой сети тесно взаимодействовало с антигитлеровской оппозицией внутри Германии {51}. УСС держало в своих руках все приводы закулисной игры, в ходе которой союзнический долг часто приносился в жертву расчетам иного порядка, исходящим из временного характера антинацистской коалиции. Ввиду того значения, которое придавали Балканам в своих стратегических планах США и Англия, разведывательный центр в Турции было решено превратить в базу оперативного руководства по осуществлению безымянной акции в огромном ареале, охватывающем территорию ряда стран Центральной и Юго-Восточной Европы. Цель акции – просачивание, внедрение и подчинение англо-американскому контролю подпольных движений сопротивления и оппозиционных групп в этих странах и побуждение правящих верхушек Германии, Болгарии, Румынии и Венгрии к ведению сепаратных мирных переговоров с Западом. Разведцентр в Турции действовал под эгидой так называемого Анкарского комитета, консорциума американской и английской секретных служб на Ближнем Востоке и на Балканах {52}. Как это явствует из официальных документов Управления стратегических служб, в его задачу входила координация всех усилий, направленных на последовательное выключение из войны стран фашистского блока на условиях, отвечающих прежде всего интересам глобальной военно-политической стратегии США {53}.

Создание агентурной сети в Турции американскими спецслужбами относится к лету 1942 г. С весны 1943 г. она была значительно расширена, получив из США солидное подкрепление, использовавшее в качестве официального прикрытия дипломатическую службу, коммерческие фирмы, корпункты {54}. Посол США в Анкаре Л. Штейнгардт (бывший посол США в Москве) уже летом 1942 г. в своих беседах с представителями неких нейтральных стран касался вопроса о шансах достижения «компромисса» с Германией {55}. Разумеется, он был не только хорошо осведомлен об особой миссии американских разведчиков в Турции, но и всемерно содействовал их прямому патрону, помощнику военно-морского атташе США Джорджу Эрлу, в его деятельности по руководству осуществлением этой миссии {56}.

Джордж Эрл не был простым статистом и дилетантом, за которого его вначале приняли руководители службы абвера в Турции {57}. Под личиной завсегдатая злачных мест, кутилы и дебошира скрывался опытный разведчик и политический делец, близко знавший Рузвельта и пользовавшийся доверием президента еще с начала 30-х годов. Филадельфийский богач, видный сподвижник ньюдилеров, бывший губернатор Пенсильвании и посол США в Австрии, Эрл до прибытия в Турцию некоторое время трудился в Болгарии в качестве американского посланника при режиме царя Бориса (1940–1941 гг.), чьи взгляды о возрождении «духа Мюнхена», о сговоре с западными державами {58} во многом были, возможно, навеяны интимными беседами с заокеанским советником. Направляя Эрла в качестве своего личного представителя в Турцию, Рузвельт хотел быть в курсе всех изменений в настроениях царя Бориса и рассчитывал, что Эрл найдет способ не только восстановить болгаро-американские контакты, но и повлиять на обстановку в Восточном Средиземноморье и на Балканах в том направлении, которое бы соответствовало видам США. Стратегия США в этом обширном регионе, входившем в ареал деятельности резидентуры Соединенных Штатов в Анкаре, определялась сложными соображениями. Но в обобщенном виде, воспользовавшись точной формулировкой отечественного историка, ее можно выразить в следующих словах: «Вытеснение империалистических конкурентов из района, который постепенно стал рассматриваться в качестве сферы национальных интересов США, сочеталось в этот период с набиравшей силу так называемой политикой «сдерживания коммунизма»…» {59}

Обосновавшись в Стамбуле в конце января 1943 г., Эрл с усердием и без промедлений принялся за дело. В начале февраля он сообщал в шифровке Гопкинсу о своей встрече с человеком, которого он называет «нацистским агентом». Им был Мацхольд, живший некогда в США и тесно связанный с разведслужбами Германии и ведомством Риббентропа. Пользуясь тем, что оба они знали друг друга давно, Мацхольд, не таясь, развернул перед Эрлом заманчивые картины полюбовного соглашения между Третьим рейхом, США и Англией в интересах организации отпора «русскому коммунизму» {60}. Та же тема затрагивалась в секретных переговорах Эрла с фон Папеном, германским послом в Анкаре {61}. Своевольная и раскованная манера поведения Эрла в деликатных ситуациях вызвала беспокойство и даже раздражение в Вашингтоне, но посол Штейнгардт постарался сгладить невыгодное впечатление, указав в специальном послании Гопкинсу, что Эрл «может быть исключительно полезен в установлении контактов с представителями Балканских стран, и в особенности Болгарии…» {62}.

Тучи над головой Эрла рассеялись, однако ему дали понять, что главные усилия он должен сосредоточить на расширении американского политического влияния на Балканах, не позволяя легко втягивать себя в требующие особой осмотрительности и учета всех слагаемых дипломатической и военной обстановки рискованные операции. Эрл показал, что он умеет быть исполнительным. Для достижения поставленной цели им были использованы различные средства, старые и новые. Хотя бесцеремонность и напористость Эрла и его коллег во многих случаях приводили к трениям с англичанами, этим в Вашингтоне считали возможным пренебречь: соперничество секретных служб США и Англии становилось общим явлением на Балканах {63}.

Весьма острые формы это соперничество приняло в той же Болгарии, стоящей на пороге внутреннего кризиса и краха прогнившего, антинародного режима. Чувствуя приближение неминуемой развязки, секретные службы США и Англии прилагали максимум усилий, чтобы установить свой контроль за событиями, оспаривая в то же время друг у друга лидерство в осуществлении операции по спасению капитализма в Болгарии от внутренних и внешних «варваров». Эрл в своих донесениях в Вашингтон с оттенком самодовольства сообщал: ему удалось перехватить у англичан инициативу, вызвав у них крайнее раздражение и опасения, что его «переговоры с болгарами (представителями царя Бориса. – В.М.) и рекомендации, с которыми может посчитаться Вашингтон», помешают англичанам вести их собственную игру {64}. Основная идея Эрла состояла в следующем: США должны оказывать всяческую поддержку царю Борису, но делать это самостоятельно, не прибегая к содействию и посредничеству англичан, так как те окончательно утратили доверие на Балканах и в странах Ближнего Востока. Народы этих стран, сообщал он Гопкинсу 2 апреля 1943 г., «считают, что подпись англичан под Атлантической хартией ничего не меняет, так как те вновь будут пытаться в будущем восстановить свой абсолютный эгоистический контроль над ними» {65}. Следовательно, делал вывод Эрл, США должны остерегаться быть скомпрометированными своим тесным сотрудничеством с англичанами с их имперскими амбициями в рамках тайных усилий подчинить политическое развитие и ресурсы балканских и ближневосточных стран интересам западных союзников.

Вопрос о том, как втянуть болгарские правящие круги в орбиту американского влияния, Эрл считал ключевым для будущего американской политики на Балканах {66}, причем в качестве главного довода он неизменно выдвигал факт нарастания кризиса власти правящей монархо-фашистской клики и приближения неизбежного краха в результате наступления Советской Армии и антифашистского восстания во главе с коммунистами. Ратуя за сближение США с правительством царя Бориса, Эрл приложил максимум усилий для организации своей встречи с представителями болгарского монарха. Встреча должна была носить скорее всего сугубо предварительный характер, но она не состоялась. 2 апреля 1943 г. Эрл сообщал Гопкинсу, что, по имеющимся у него сведениям, гестапо задержало агента Софии на болгаро-турецкой границе {67}.

Все это, вместе взятое, позволяет вскрыть тот движущий нерв событий, которые привели к новому обращению спецслужб США к старому плану зондажа секретного соглашения с силами внутренней оппозиции в Германии. Столкнувшись с фактом быстрого революционизирования обстановки на Балканах, американские резиденты все больше склонялись к мысли, что только такое соглашение способно гарантировать приход к власти прозападных режимов и обеспечить здесь американское присутствие после войны. С конца 1943 г. депеши Эрла носят порой уже просто панический характер. Обращаясь то к Г. Гопкинсу, то непосредственно к президенту, он сообщал об огромном моральном воздействии военных побед Красной Армии на положение в странах Юго-Восточной Европы, на рост антифашистского, освободительного движения, которое в случае распространения его на другие регионы и усиления просоветской направленности грозит Западу невозвратимыми потерями, включая и утрату контроля над арабской нефтью {68}.

Сквозь призму особых интересов, которые преследовала американская дипломатия в Восточном Средиземноморье, на Ближнем Востоке и Среднем Востоке, Эрл предлагал рассматривать и нарастающие усилия Советского Союза по пропаганде своих целей в войне среди широкого круга людей и народов на территории, контролируемой гитлеровцами. В Анкаре и Стамбуле все сильнее ощущались результаты большой разъяснительной работы советских политорганов среди населения стран, либо оккупированных гитлеровцами, либо находившихся в вассальной зависимости от них, а также в рядах вермахта. Эта деятельность приносила осязаемые плоды. Информаторы Эрла доносили, что контрпропаганда Геббельса оказывала все меньшее влияние, а пропаганда Москвы имела определенный успех даже среди высших офицеров вермахта и государственных чиновников Третьего рейха. Резонно поставить вопрос: не была ли связана встревоженность Вашингтона и Лондона созданием в июле 1943 г. национального комитета «Свободная Германия» с тем комплексом опасений, который лишил покоя американских резидентов в Европе после того, как стратегическое превосходство на Восточном фронте перешло к советской армии? Восточный фронт устоял, но теперь уже, как представлялось аналитикам от разведки, Москва могла посчитать заманчивым повести разговоры с лидерами Третьего рейха о сепаратном мире на выгодных для себя условиях (например, о границах по Одеру и т. д.).

«Брожение в умах» американского разведывательного директората отражал рабочий документ, подготовленный в недрах «советского отдела» УСС в середине октября 1943 г. специально для внутреннего обсуждения. Ему предшествовала острая дискуссия, поэтому положения документа отмечены взвешенностью и высокой достоверностью оценок. В пункте первом документа с характерным названием «Условия для сепаратного мира между Россией и Германией» говорилось: «Хотя имеющие хождение различные слухи о переговорах о сепаратном мире между Германией и Россией должны рассматриваться как часть психологической войны, возможность таких переговоров о прекращении войны между двумя странами является достаточно реальной для того, чтобы служить оправданием выяснения всех обстоятельств». Пункт второй гласил: «Неправдоподобно, чтобы нацистский режим в том виде, в котором он существует, мог бы рассчитывать на успех сепаратных переговоров с Россией» {69}.

В реальной жизни возникла другая ситуация. Резкое ухудшение военного положения Германии летом и осенью 1943 г., ускорившее оформление оппозиционных группировок в верхушке стран фашистского блока, выступивших за сговор с англо-американцами при приемлемых условиях, подтолкнуло спецслужбы США сделать ряд шагов им навстречу {70}. Во многих случаях Москва не была информирована об этих контактах. После Сталинграда и Курской битвы пораженческие настроения и смятение усилились среди заправил Третьего рейха. Объявив о своем решении вести «тотальную войну», в глубокой тайне они вынашивали планы спасения своей империи путем реализации различных комбинаций, рассчитанных на раскол в антигитлеровской коалиции. «Считая возможными какие-то переговоры, – писал Д.М. Проэктор, – несмотря на все безмерные злодеяния, совершенные ими, Гитлер и Геббельс всерьез рассуждали, с кого же начать…» {71} Взоры, естественно, обращались на Запад. К числу наиболее энергичных и предприимчивых сторонников спасения Третьего рейха ценой компромисса с Западом и последующей «модернизации» режима под покровительством США и Англии принадлежал и германский посол в Анкаре фон Папен {72}.

Пребывание Папена на посту германского посла в Анкаре не было почетной ссылкой в отместку за его вечные распри с Риббентропом. «…Посольство в Анкаре, – писал в своих воспоминаниях глава службы СД в Турции Мойзиш, – служило для Германии самым лучшим окном во внешний мир, а потому должность посла в Турции была наиболее ответственной из всех, какие только могла предложить дипломатическая служба Третьего рейха. Об этом свидетельствует назначение на эту должность бывшего канцлера Германии Франца фон Папена… Этот пост отнюдь не был синекурой, и для успеха дела требовалась внушительная политическая фигура» {73}.

Однако что значит «успех дела»? Какого «дела»? Иными словами, в чем видел Папен смысл своей деятельности в Анкаре в качестве дипломатического представителя Германии, помимо задачи сохранения и развития тесных отношений между Германией и Турцией? С момента нападения Гитлера на Советский Союз для себя Папен определял его следующим образом: подрыв усилий, направленных на создание и укрепление антигитлеровской коалиции, с целью подготовки условий для сепаратного соглашения Германии, с одной стороны, Англии и США – с другой. Этот процесс Папен называл «восстановлением мира» во имя спасения «западной цивилизации» {74}. Сохраняя близкие отношения с фашистской верхушкой и личную преданность Гитлеру, Папен уже с конца 1941 г., узнав о масштабах поражения под Москвой, все больше склонялся к мысли, что у Третьего рейха есть только один-единственный шанс уцелеть – добиться развала антигитлеровской коалиции и сепаратного соглашения с США и Англией.

Однако, будучи искушенным, коварным и изворотливым политиком, сохранившим связи и в США, Папен придерживался той точки зрения, что главными союзниками у верхушки рейха в сложившейся обстановке могут стать только время и случай. Его отчаянная попытка, используя Эрла в качестве канала связи, склонить в 1943 г. Рузвельта к перемирию на Западе и согласию на переброску всех немецких войск на Восточный фронт не увенчалась успехом. Считая маловероятным после этого достижение соглашения с президентом США, Папен (и не он один) свои надежды отныне связывал главным образом с поражением Рузвельта на предстоящих осенних выборах 1944 г. в США и с приходом к власти его противников, чей «реализм», как он полагал, позволит им быть благосклонными к нацистской Германии и непримиримыми к Советскому Союзу {75}. У фон Папена было много единомышленников в высшем командовании вермахта и ведомстве адмирала Канариса. Сам адмирал активно поддерживал его игру в «поиски мира» {76}. «Вести войну на выигрыш времени в ожидании событий» – эту формулу с конца 1943 г. нашел приемлемой для себя даже Гитлер {77}.

Опыт и интуиция подсказывали Папену, что вариант с «продажей» американцам и англичанам идеи пересмотра западными союзниками политики в отношении Третьего рейха под аккомпанемент проповедей-предостережений об общей для Запада угрозе «советской экспансии» в конечном счете имеет шансы (хотя и очень слабые) на успех {78}. Правда, непременными условиями такого успеха Папен считал сохранение status quo на Балканах и нейтралитета Турции, а также продолжение немецкого сопротивления на основных фронтах (англо-американцы должны знать, что они имеют дело с сильным противником) до момента, когда начнется закат звезды Рузвельта. Что он не за горами, Папен не сомневался, предсказывая победу антирузвельтовской партии на президентских выборах в США осенью 1944 г. Постоянные контакты Папена и его осведомителей с представителями спецслужб США (и в первую очередь с Эрлом) укрепляли его в мысли, что этот план вовсе не утопичен. Настроения своих собеседников он изучил хорошо, рассматривая их как отражение более общих тенденций во внутренней жизни США {79}. И действительно, в Соединенных Штатах нажим тех, кто выступал против углубления и расширения советско-американского сотрудничества, на правительство Рузвельта с конца 1942 г. все усиливался {80}. Участились нападки и на сам принцип единства антигитлеровской коалиции. Похоже было, что в США кое-кому по душе пришелся даже термин «святотатственный союз», широко используемый крайне консервативными кругами. Опросы общественного мнения давали им повод для оптимизма: большая часть населения благоприятно относилась к переговорам с вермахтом об окончании войны.

Сознавая меру грозившей опасности и не желая вновь столкнуться с той реакцией возмущения, которую вызвала сделка американцев с французским квислингом Дарланом {81}, Рузвельт стремился противостоять этому нараставшему нажиму. В известном смысле эту цель преследовала предложенная им на конференции в Касабланке 24 января 1943 г. формула «безоговорочной капитуляции» Германии {82}. В ряде последующих выступлений президент США публично отмежевался от тех элементов, которые пытались внести раскол в Объединенные Нации {83}. Хорошо осведомленный об антифашистских настроениях широкой американской общественности, Белый дом отрицательно относился к порывам спецслужб перейти дозволенную грань в контактах с представителями Третьего рейха. Многие представления Эрла, касавшиеся этого вопроса, были приняты к сведению, но Вашингтон уклонялся от выражения своего отношения к ним по существу {84}. Моральные и военные обязательства, принятые на себя США на ряде межсоюзнических конференций и встреч в конце 1943 г., еще более ограничили деятельность теневых структур где бы то ни было. Важным итогом на пути сплочения участников антигитлеровской коалиции явилась Московская конференция министров иностранных дел СССР, США и Великобритании в октябре 1943 г. Как известно, ее участники торжественно заявили, что они будут вести войну до тех пор, пока противник не сложит оружия и не капитулирует безоговорочно. Внимание УСС по-прежнему оставалось прикованным к Болгарии и другим восточноевропейским странам на предмет их выхода из блока агрессоров, но директор УСС генерал Донован (как это явствует из ряда документов), очевидно, получил инструкции из Белого дома обмениваться информацией на этот счет со спецслужбами СССР. Визит Донована в Москву в декабре 1943 г. в этом смысле показателен: шеф УСС беседовал с начальником внешней разведки НКВД СССР П.М. Фитиным о координации усилий обеих стран, направленных на «выключение» Болгарии из союза с Гитлером {85}.

Политические игроки типа Эрла или консервативные таблоиды, систематически атакующие Рузвельта и «новый курс», полагали, что они помогают стране избежать «нехорошего мира», грозящего ей в случае проявления излишней доверчивости к русскому «попутчику» Великого альянса. Рузвельт же был больше озабочен другим – а именно, как сохранить коалицию, одержать победу в «хорошей войне» с гитлеризмом и при этом гарантировать лидерство США в послевоенном переустройстве. В этой связи важно, что практические шаги, предпринимаемые Рузвельтом для блокирования противодействия сплочению коалиции и укреплению двусторонних отношений, подкреплялись обдумываемой (разумеется, не в деталях, но в принципиально важных чертах) стратегией взаимодействия в целях создания в послевоенном мире системы коллективной безопасности с ядром в виде обновленной и реконструированной Лиги Наций и, как говорил Рузвельт, «резервуаром силы настолько мощной, чтобы никакой агрессор не посмел бросить ему вызов». Эту мысль Рузвельт высказал в доверительной беседе с Артуром Свитцером 9 мая 1942 г. (в дни визита Молотова в Вашингтон). Его собеседник, с 1919 г. работавший чиновником Лиги Наций, услышал от Рузвельта его версию разговора с У. Черчиллем, состоявшегося в августе 1941 г. во время работы над Атлантической Хартией на борту крейсера «Огаста» в бухте Плацентия Бей.

По словам Рузвельта (в записи Свитцера), Черчилль, услышав фразу о резервуаре силы, переспросил: «Вы имеете в виду англо-американский союз?» На что президент ответил, будучи готовым услышать этот вопрос: «Я снова ответил, что нет, совсем не это. Мы не можем идти по этому пути. Мы должны иметь в виду коалицию британцев, американцев, китайцев, русских. Даже если вам русские не нравятся, вы все равно обязаны иметь с ними дело. Они слишком велики и сильны, чтобы согласиться на разоружение, и вам будет лучше следовать старой политической теории: если вы не можете заставить кого-либо подчиниться вам силой, сделайте его вашим союзником. Вот тогда вы обретете колоссальную мощь» {86}.

«Мы поступим правильно, достигнув взаимопонимания с Советами»

Состояние межсоюзнических отношений к началу 1943 г. было осложнено рядом и других очень серьезных обстоятельств. В то время как Советский Союз по-прежнему фактически в одиночку продолжал вести кровопролитное сражение с главными силами нацистской Германии и армиями ее сателлитов на Восточном фронте, его союзники, США и Англия, уклонялись от выполнения принятых на себя обязательств открыть второй фронт во Франции и тормозили поставки в СССР по ленд-лизу. Очередная встреча Рузвельта и Черчилля в Касабланке 14–24 января 1943 г. не дала в этом отношении никаких положительных результатов, а снижение активности англо-американских сил в Северной Африке принесло, как отмечалось в послании И.В. Сталина президенту США Ф. Рузвельту от 16 февраля 1943 г., «облегчение для Гитлера» {87}. Победа Советской Армии под Сталинградом, ставшая началом коренного перелома в войне, и в США и в Англии была воспринята по-разному: к радостному хору приветствий, изъявлениям признательности и чувства благодарности примешивались звучащие явным диссонансом голоса настроенных враждебно к Советскому Союзу представителей весьма влиятельных кругов, бьющих тревогу по поводу быстрого роста международного авторитета России и укрепления ее военно-стратегических позиций {88}.

В августе 1942 г. А.А. Громыко (в то время советник посольства СССР в США) в письме в Наркоминдел СССР сообщал о живучести антисоветских настроений в военных и руководящих промышленных кругах Соединенных Штатов и о неблаговидных действиях правительственных органов США, в том числе «со стороны соответствующих агентурных организаций», в плане ослабления пропаганды за открытие второго фронта {89}. После же Сталинграда в прессе США участилось появление разного рода материалов о советских планах завоевания Европы, об угрозе «западной цивилизации» со стороны Москвы. Остро болезненная реакция сопровождала появление сообщений о случаях принижения советскими органами печати вклада западных союзников в борьбу с общим врагом и т. д. Делалось это неспроста. Исподволь подогревая чувство неприязни и недоверия к Советскому Союзу, противники советско-американского сближения рассчитывали оправдать медленное разворачивание усилий США и Англии в отношении выполнения ими союзнического долга в его главной части, имея в виду высадку в Северной Франции. Одновременно изыскивались «моральные предлоги» для всякого рода проволочек и оттяжек в деле оказания материальной помощи Советскому Союзу по программе ленд-лиза. В прямую связь с этой кампанией должны быть поставлены и выступление заместителя госсекретаря США Д. Ачесона против заключения нового протокола о ленд-лизе 19 февраля 1943 г., и решение США и Великобритании прекратить доставку военных грузов в СССР по северному маршруту {90}, и, наконец, недружественное высказывание посла США в Москве адмирала Стэндли в адрес Советского Союза, из которого следовало, что советский народ лишен возможности владеть полной информацией об американской помощи {91}.

Все эти действия, которые никак нельзя было назвать своевременными или уместными, вызвали соответствующую реакцию в руководящих кругах Советского Союза. Сталин привел в действие свой план. В ряде его посланий президенту США она была выражена в достаточно резкой манере, причем, естественно, упор в них был сделан на главное – на срыв принятого США и Англией обязательства об открытии второго фронта сначала в 1942 г., а затем в 1943 г., что, как заявило советское правительство, подвергало его доверие к союзникам «тяжелым испытаниям» {92}. Впервые так открыто был поставлен вопрос о доверии. Существенное значение правительство СССР придавало тому факту, что все решения Вашингтона и Лондона о сроках открытия второго фронта и об отмене таких решений принимались без участия Советского Союза и даже без какой-либо попытки пригласить его представителей на совещание глав правительств или военных штабов западных союзников. Вполне понятно, что Москва уже не могла мириться с таким положением, при котором игнорировались ее интересы, и вдобавок еще ее наставляли в отношении вопросов, относящихся целиком к компетенции советского правительства. Советское руководство решительно, например, отклонило также пожелание США и Англии, побуждавших его сохранить дипломатические контакты с эмигрантским польским правительством в Лондоне. После того, как стало известно о расстрелах НКВД польских офицеров в Катыни (апрель 1943 г.), это стало абсолютно невозможно. 25 апреля 1943 г. правительство СССР прервало дипломатические отношения с лондонским правительством {93}. Польский вопрос превратился в опаснейшую гематому в ткани коалиции, которая в будущем обернулась ее ослаблением и развалом.

Заметное ухудшение отношений между СССР и США поздней осенью 1942 г. в руководящих кругах Вашингтона воспринималось по-разному. У одних оно вызывало одобрение и даже ликование, у других – обеспокоенность, несогласие, внутренний протест. Рузвельт был встревожен. Джозеф Дэвис отметил это записью в своем дневнике, сделанной 20 ноября 1942 г., после беседы с президентом по вопросу о состоянии советско-американских отношений {94}. Атмосферу накаляли высказывания Буллита.

Решимость перебороть нежелательный крен к разобщению, противопоставив ему политическую волю к сотрудничеству в интересах общей победы над фашизмом, созревала у Рузвельта подспудно, в размышлениях над сводками с советско-германского фронта. Еще в конце ноября 1942 г. Гопкинс по поручению президента просит своих помощников подготовить записку о будущем советско-американских отношений в свете неблизкой, но уже представлявшейся неотвратимой победы союзников в войне. 1 декабря 1942 г. на его рабочем столе появляется документ с многозначительным названием «Меморандум для м-ра Гопкинса. О важности развития отношений с Советским Союзом и предложения к их улучшению». Среди мер, способных реально содействовать укреплению советско-американского сотрудничества, в нем называлась организация встречи Ф. Рузвельта и И.В. Сталина «в самом ближайшем будущем» {95}.

2 декабря 1942 г. Рузвельт направляет Сталину послание, которое начиналось словами, подтверждавшими стремление президента сгладить невыгодное впечатление от далеко не безупречного отношения США к выполнению своего союзнического долга. Вместе с тем президент вновь уклонился от каких-либо заявлений о планах в отношении второго фронта и о более тесной координации военных усилий. Главный упор в послании был сделан на необходимость встречи в верхах. «Чем больше я думаю, – говорилось в нем, – о нашем общем военном положении и о том, что в ближайшее время необходимо принять стратегические решения, тем больше я убеждаюсь, что Вы, Черчилль и я должны встретиться в недалеком будущем» {96}. Рузвельт назвал и предполагаемую дату – начало 1943 г. Мотивированное отклонение Сталиным (как было сказано, по причинам военного порядка) этого предложения напомнило Белому дому, что несогласованность в решении принципиальных вопросов между союзниками по антигитлеровской коалиции обходится им дорогой ценой. Ощущение, что дипломатическое маневрирование не спасает положения и что сохранение возникшей неопределенности способно вызвать серьезные осложнения, подтолкнуло Вашингтон к новому шагу с целью установления более прямых, неформальных контактов со Сталиным. Так появилась идея организации особой миссии по примеру той, с которой в июле 1941 г. посетил Москву Г. Гопкинс. Но Гопкинс отлучиться из Вашингтона весной 1943 г. не мог. Вот почему на этот раз лучшей кандидатуры, чем бывший посол в СССР Джозеф Дэвис, у президента не было. Для Дэвиса это был звездный час: то, что не удалось сделать в апреле 1939 г., предстояло выполнить в обстановке серьезного кризиса доверия весной 1943 г.

Строго говоря, Рузвельт, как показывают документальные источники, с самого начала советского контрнаступления под Сталинградом вел с Дэвисом беседы вокруг его будущей поездки в Москву, которая призвана была содействовать устранению накопившихся трудностей и прояснить многие вопросы. Но поскольку Гопкинс ближе всего соприкасался с этими вопросами, именно ему Рузвельт и поручает «отрепетировать» с Дэвисом самые трудные места его «партии» в Москве. Специальный помощник президента к тому времени имел вполне сложившееся мнение о главных слагаемых новой обстановки в свете того, что произошло на Восточном фронте. Суть его можно было бы выразить следующими словами: «произошел поворот в войне, поворот к победе». Сталинград становился подлинным знамением на фоне вызывающе демонстративной бездеятельности союзников в Тунисе, где в начале 1943 г. англо-американские войска почти не проявляли признаков жизни.

В Вашингтоне вынуждены были считаться с изменением обстановки. Даже в реакции Черчилля появилось признание несоразмерности масштабов военных усилий союзников по сравнению с вкладом Советского Союза. Его послание, полученное Гопкинсом 13 февраля 1943 г., еще раз напоминало о необходимости намечаемых мер по укреплению доверия, которые в спешном порядке, но очень внимательно изучали в Белом доме. Сознательно избрав мишенью Д. Эйзенхауэра, отвечающего за планирование операций союзников в Северной Африке, Черчилль писал: «Я думаю, это ужасно, когда в апреле, мае и июне ни один американский и ни один английский солдат не убьет ни одного германского или итальянского солдата, в то время как русские преследуют по пятам отступающие 185 дивизий противника. Конечно, кто-то может сказать, что июль, возможно, более благоприятный месяц с чисто военной точки зрения, но время является решающим фактором. Мне кажется, что мы, вне всякого сомнения, вызовем тяжелые упреки со стороны русских, если, имея в виду совершенно незначительные размеры территории, на которой мы ведем боевые действия, допустим эти чудовищные затяжки…» {97} Против всего этого возразить было решительно нечего. Действительно, вклад вооруженных сил западных союзников был несоизмерим с теми жертвами, которые выпали на долю советского народа, отдававшего все во имя победы. Однако Черчилль упрятал в строки послания Гопкинсу особый смысл. Нет, премьер-министр Англии не изменил своего в принципе негативного отношения к открытию второго фронта в Северной Франции. Его пафос был призван всего лишь убедить Рузвельта и Гопкинса в готовности англичан храбро сражаться на том направлении, которое он, Черчилль, считал главным, т. е. нанося удар по Германии через Сицилию или Балканы {98}.

В этом вопросе Рузвельт, а еще в большей степени Гопкинс расходились с Черчиллем. Военно-политическая ситуация после Сталинграда изменилась так круто, что, по их убеждению, делало настоятельно необходимыми три вещи: пересмотр военной стратегии западных союзников и скорейшее возвращение к плану вторжения в Северную Францию, с тем чтобы «успеть раньше русских в Берлин»; более тесную координацию военных усилий США, Англии и СССР, предусматривающую в качестве обязательного условия учет точки зрения советского руководства на этот счет; наконец, совместное обсуждение с советским правительством принципиальных вопросов послевоенного мирного урегулирования. Победы советского оружия, тот решающий и уже общепризнанный вклад, который внес советский народ в разгром главных сил врага, менял всю расстановку сил в рамках антигитлеровской коалиции. К этому убеждению Гопкинса привели самое пристальное изучение всех важнейших, относящихся к делу составляющих, вся расстановка сил в антигитлеровской коалиции. Затягивание войны в Европе отдаляло и ее победоносный финал на Тихом океане, от чего так зависела популярность президента и демократов в целом.

12, 13 и 14 марта 1943 г., три дня подряд, в рабочем расписании Рузвельта и Гопкинса появляется имя Джозефа Дэвиса. В ходе совещаний в Белом доме самому пристальному рассмотрению были подвергнуты различные аспекты советско-американских отношений. Чуть раньше, 10 марта, американское правительство официально отмежевалось от неуклюжей выходки посла Стэндли, обидевшей Москву, что придало особый характер беседам в Белом доме: отзыв посла становился делом неизбежным, но, как говорил Дэвису Гопкинс, неприятный эпизод лишний раз наталкивал на признание необходимости укрепления у советского руководства уверенности, что в лице Соединенных Штатов оно имеет надежного союзника в войне {99}. Стэндли мог сколько угодно оправдываться, заявляя о своем чувстве патриота, однако доводы Черчилля были сильнее – вклад западных союзников и России был несоизмерим.

Дневниковые записи Дэвиса дают представление о многих важных деталях, относящихся к принятию Рузвельтом решения о его поездке в Москву в мае – июне 1943 г., включая определение ее непосредственных, тактических задач и более значительных стратегических целей. Так, например, немалый интерес представляют заметки Дэвиса о беседе с Гопкинсом 12 марта 1943 г., в ходе которой тот, развивая идеи о будущем, подчеркнул особые роль и место СССР (наряду с США) в системе послевоенных международных отношений, в поддержании всеобщего мира {100}. Запись 19 марта 1943 г. примечательна тем, что в ней вновь со ссылкой на Гопкинса содержится указание на то, как решительно повлиял Сталинград на выработку планов послевоенного урегулирования. Победа представлялась уже обеспеченной, и в Белом доме со смешанным чувством облегчения и озабоченности заговорили о скором крахе Гитлера {101}. Но одновременно очевидным становилось и то, что любые разговоры в отношении общих основ послевоенного мира являются абсолютно бесперспективными, если в них не участвует Советский Союз. Встречи в мае – июне 1942 г. с Молотовым и Литвиновым носили сугубо предварительный характер. Настало время принимать решения. Во что бы то ни стало добиться встречи со Сталиным, убедив его в искреннем желании правительства Соединенных Штатов устранить помехи на пути к более тесному сотрудничеству во имя победы в войне и в послевоенном мире, – так формулировалась теперь главная задача.

Еще одно подтверждение твердого намерения Рузвельта добиться перелома в советско-американских отношениях Дэвис получил из уст самого президента во время встречи в Овальном кабинете Белого дома, куда он был приглашен еще раз утром 14 марта 1943 г. Текст сделанной Дэвисом дневниковой записи беседы с Рузвельтом передает не оставлявшее президента чувства встревоженности в связи с той ситуацией, которая сложилась в отношениях между Москвой и Вашингтоном. Следующий важный вывод, который можно сделать из знакомства с этим небезынтересным документом, – Рузвельт не только не собирался идти на поводу у оппозиции, провоцирующей его на проведение жесткой линии в «русском вопросе» {102}, но и планировал серьезно заняться совместно с советским руководством созданием необходимых условий для тесного взаимодействия двух стран в деле поддержания длительного и прочного мира после войны. Тема мира после войны, мира без войн, затронутая лишь в общих чертах еще в ходе переговоров с В.М. Молотовым в мае – июне 1942 г., всем ходом событий выдвигалась на передний план.

Дэвис записал:

«Журнал

14 марта 1943 г.

(…) Зашла речь также и о речи У. Буллита в Филадельфии. Президент сказал, что пытаться, как предлагал Буллит, обеспечить согласие путем «обольщения и принуждения», держа «морковку перед носом осла и одновременно подстегивая его сзади хлыстом», значит обречь себя на неудачу. Этот метод непригоден, если имеешь дело с сильным человеком или с сильным народом. Советский Союз отвергает такого рода обращение с ним. Мы поступим правильно, достигнув взаимопонимания с Советами по вопросам, жизненно важным для нас и для них, с целью разгрома врага и поддержания мира» {103}.

Совершенно очевидно, что Рузвельт хотел продолжить тот разговор о послевоенном устройстве, который у него уже состоялся со Сталиным заочно во время визита Молотова в Вашингтон в мае – июне 1942 г. и который он имел с А. Свитцером с целью услышать мнение специалиста. Рузвельту уже было известно, что советский лидер фактически полностью поддержал высказанные им идеи об особой роли США, СССР, Англии и (вероятно) Китая в поддержании мира, о недопущении вооружения Германии и Японии, о ликвидации колониальной системы и т. д. Президент США хотел закрепить и развить этот важный диалог, не позволяя рассеяться той благоприятной ауре взаимопонимания, достигнутой с невероятно малыми затратами, но оказавшейся под ударом из-за неосторожных действий сторонников метода «обольщения и принуждения» {104}.

Поездка Дэвиса должна была расставить новые акценты в практике общения между Вашингтоном и Москвой с переносом центра тяжести на «личную дипломатию», в преимуществах которой президент убеждался все больше и больше. В том, что Рузвельт рассматривал миссию Дэвиса в Москву как важный дипломатический зондаж по широкому спектру назревших вопросов межсоюзнических отношений, хотя формально («для всех») целью ее являлось простейшее дело – передача Сталину секретного послания президента США об устройстве между ними неофициальной встречи, еще раз нас убеждает запись беседы Дэвиса с Рузвельтом от 12 апреля 1943 г., сделанная им в двух дополняющих друг друга вариантах.

В первом из них Дэвис передает общее настроение Рузвельта. «Мы сталкиваемся, – гласила запись, – с серьезной ситуацией, сказал он (Рузвельт. – В.М.). В нее должна быть внесена ясность. Пока ни мне, ни Черчиллю не удалось встретиться со Сталиным. В прошлом октябре (1942 г.) между Черчиллем и Сталиным произошел серьезный конфликт {105}, и можно не сомневаться, что он оставил шрамы. После всестороннего обдумывания он (Рузвельт. – В.М.) пришел к убеждению, что ему следует лично повидаться со Сталиным и обсудить с ним все вопросы». Во втором варианте Дэвис зафиксировал в самом сжатом виде то, что было сказано Рузвельтом в отношении существа его миссии. В частности, ставилась задача прозондировать почву в связи с трехсторонней встречей в верхах. А главное: «Он (Рузвельт. – В.М.) выразил пожелание, чтобы я откровенно обсудил со Сталиным ситуацию в целом и по возможности полнее и точнее выяснил, какими видит Сталин необходимые условия для безопасности его страны и его отношение к проблемам послевоенного мира» {106}.

14 апреля 1943 г. посол США в СССР Стэндли информировал народного комиссара иностранных дел СССР о том, что «президент намеревается через 2–3 недели командировать в Москву бывшего посла США в СССР Джозефа Дэвиса для вручения Сталину важного и секретного послания». Тем временем в Вашингтоне вырабатывались инструкции для Дэвиса, весьма детальные, охватывающие широкий круг военно-стратегических и политических проблем, как текущих, так и перспективных, долговременных. Подробно излагая их Дэвису 19 апреля 1943 г., Гопкинс совершенно откровенно признал справедливость критики советским руководством позиции западных союзников в отношении затягивания открытия второго фронта, срыва поставок военного снаряжения, попыток навязать Советскому Союзу свою линию в вопросах, относящихся только к его компетенции {107}. Дэвис был снабжен и контраргументами на случай возникновения дискуссии, но, судя по всему, самому Дэвису они не казались убедительными. Одним из главных вопросов, которые Дэвис должен был поднять, был вопрос о роспуске Коминтерна.

5 мая 1943 г., напутствуя Дэвиса перед отъездом в Москву, Рузвельт познакомил его с содержанием своего письма Сталину {108} и сделал это не в общих чертах, а намеренно обнажая его суть во всех тонкостях и оттенках смыслового строя. Президент говорил на этот раз с необычной для него прямотой, стремясь, очевидно, не допустить каких-либо «недоразумений», связанных с толкованием его позиции, возникающих часто с «легкой руки» большой прессы или по вине чиновников госдепартамента. Устный пересказ послания, сделанный самим Рузвельтом, снимал многие вопросы. Трижды президент фиксировал внимание на решающем значении успехов на Восточном фронте.

Через два дня после встречи с Рузвельтом Дэвис был уже в пути. Около двух недель посланец президента добирался до Москвы. 20 мая он был принят В.М. Молотовым, а затем И.В. Сталиным {109}. 22 мая состоялась также встреча Дэвиса с К.Е. Ворошиловым {110}. В ходе встречи с Председателем Совета Народных Комиссаров СССР Дэвис вручил ему письмо Рузвельта. Оно содержало предложение об организации двусторонней встречи летом 1943 г. на одном из берегов Берингова пролива {111}. Главной целью встречи, как следовало из послания, должно было стать обсуждение проблемы «краха Германии» в результате наступления советских войск. Никакого конкретного упоминания о втором фронте в послании Рузвельта не было, хотя президент предлагал И.В. Сталину обсудить также «военное положение как на суше, так и на море» {112}. Президент писал, что они оба скорее могли бы найти общий язык, если бы говорили без помех, т. е. не приглашая на встречу У. Черчилля, предельно ограничив число ее участников и отказавшись от официальных деклараций.

В своем ответном послании Рузвельту от 26 мая, врученном Дэвису днем позже {113}, Сталин выразил свое согласие с мнением о необходимости встречи на высшем уровне и поблагодарил Рузвельта за то, что он прислал в Москву именно Дэвиса, «который знает Советский Союз и может объективно судить о вещах» {114}. Беседы в Москве благодаря доверию, которое советское руководство питало к Дэвису, как и предполагалось, затронули обширный круг вопросов, хотя и сохраняли общий характер. Вопрос о времени и месте встречи согласован не был: сохранялись еще многие обстоятельства, которые мешали это сделать. Но в одном пункте позиция Советского Союза была высказана Дэвису совершенно четко: в интересах коалиции планируемое совещание глав двух государств (США и СССР) было предложено превратить в совещание представителей трех государств с участием СССР, США и Англии {115}. Не скрывая своего осуждения тактики уверток со стороны Вашингтона и Лондона в отношении обязательств по второму фронту, Советское правительство продолжало, однако, твердо стоять за сохранение и углубление межсоюзнических отношений на основе полного равенства сторон, не допускающего никакой дискриминации и ущемления интересов любой из них. Предложение Советского Союза о трехсторонней встрече (его впоследствии Рузвельт приписывал себе) открывало путь к первой встрече глав правительств ведущих стран антигитлеровской коалиции. Приехав в Советский Союз и побывав в Куйбышеве, Москве, в разрушенном Сталинграде, Дэвис еще больше убедился в решающем значении Восточного фронта для приближения победы над фашизмом и в обоснованности позиции советского правительства в вопросах стратегического планирования. 24 мая 1943 г. он писал из Москвы: «Говоря по существу, я бы не удивился, если бы уже в этом году народ этой страны изгнал гитлеровское войско. В этом можно было бы не сомневаться, если бы союзники открыли второй фронт в Западной Европе этим летом» {116}.

Дэвис уезжал из СССР с чувством исполненного долга и с уверенностью, что «его миссия приведет к важным историческим событиям» {117}. Он не знал еще, что на Вашингтонской конференции Рузвельта и Черчилля в мае 1943 г. (конференция «Трайдент»), по времени совпавшей с его пребыванием в Москве, сроки открытия второго фронта были вновь отложены и перенесены на этот раз на весну 1944 г. Возвратившись в Вашингтон 3 июня 1943 г., Дэвис должен был с огорчением признать, что это решение (принятое ко всему прочему в отсутствие представителей Советского Союза) делает невозможным проведение встречи Ф. Рузвельта и И.В. Сталина в намеченное время, автоматически отдаляя ее, а главное, создавая дополнительные препятствия в плане личных контактов двух руководителей. Эту точку зрения разделял и Гопкинс, которому, судя по всему, достигнутый компромисс с Черчиллем был не по душе. Специальный помощник президента на этот раз был несловоохотлив, а его прогноз в отношении ближайших перспектив советско-американского сотрудничества неутешителен {118}.

Не только, а может быть, даже не столько соображения морального порядка (долг перед союзником) были побудительной причиной, заставившей Гопкинса, генерала Маршалла и других более решительно добиваться возвращения к плану высадки в Северной Франции. Их нажим на президента особенно усилился после исторических побед советских Вооруженных сил под Сталинградом и Курском. К осени 1943 г. и в высших военных кругах США, пожалуй, не осталось сомневающихся в том, что Советский Союз и его армия способны самостоятельно довершить разгром нацистской военной машины и освободить народы Европы. А что дальше? Изменившееся соотношение сил на главном театре военных действий и вытекающие отсюда политические перспективы вынудили большую часть политических и военных руководителей США скептически относиться к навязываемому им «средиземноморскому» варианту Черчилля {119}. Но задача «достичь Берлина не позднее русских», выдвинутая Рузвельтом на Квебекской конференции с Черчиллем (14–24 августа 1943 г.), не исчерпывала всех соображений, которые президент и его специальный помощник связывали с пересмотром позиции в отношении ведения войны в Европе. Оба они понимали, что дальнейшие затяжки с открытием второго фронта ставят под вопрос не только будущие отношения с Советским Союзом, но и более широкие перспективы. После Сталинграда любые другие решения, предусматривающие неучастие в их подготовке Советского Союза, как этого хотелось Черчиллю, представлялись им по меньшей мере невыполнимыми. Всякие расчеты увидеть Советский Союз к концу войны истощенным и усмиренным одним видом англо-американского колосса они считали нереальными.

Гопкинс привез с собой на встречу Рузвельта с Черчиллем в Квебеке документ, который, по словам Шервуда, имел «большое значение» для определения линии американской дипломатии в последующем, на конференциях в Москве и Тегеране. Он был подготовлен по просьбе Гопкинса аппаратом генерала Бёрнса, непосредственно подчиненного президенту, и содержал оценку военно-политического положения Советского Союза на начало августа 1943 г. Шервуд, впервые обнародовавший документ, опустил, однако, самую важную, его вступительную часть, а между тем она несла особую нагрузку. Вот она: «Позиция России во Второй мировой войне резко отличается от той роли, которую она играла в ходе Первой мировой войны. Россия была выведена из строя еще до окончания Первой мировой войны и поэтому никак не участвовала в окончательном разгроме Германии… Во Второй мировой войне ей принадлежит доминирующее место, она является решающим фактором грядущего поражения стран «оси» в Европе. В то время как в Сицилии войскам Англии и США противостоят две немецкие дивизии, на русском фронте в боевых действиях участвуют 200 немецких дивизий. Где бы союзники ни открыли второй фронт на континенте, он все равно сохранит свое безоговорочно второстепенное значение по отношению к советско-германскому фронту; в любом случае русские по-прежнему будут нести главное бремя войны. Без России немыслима победа в войне со странами «оси» в Европе; что же касается общего положения Объединенных Наций, то в этой ситуации оно окажется ненадежным» {120}. Общий вывод: поскольку вклад Советского Союза в разгром держав «оси» в Европе будет, бесспорно, решающим, а роль его в мировых делах увеличится после войны многократно, наиболее разумным для Соединенных Штатов следует считать укрепление и развитие «дружественных отношений» с СССР; крайняя заинтересованность США в участии Советского Союза в войне с Японией придает этому соображению характер императива {121}.

Важнейшим решением Квебекской конференции было решение приступить к практической подготовке открытия второго фронта в Европе «около» 1 мая 1944 г. (операция «Оверлорд»). Черчилль дал свое согласие под нажимом Рузвельта. Осенью 1943 г. президент уже не видел иного главного направления военных усилий США и Англии. Постоянное брюзжание Черчилля, который, по словам Идена, становился «все более угрожающе антирусским» {122}, настойчивые «предостережения» в отношении «опасностей» укрепления военного сотрудничества с СССР уже не могли заставить Рузвельта изменить убеждение, что, как он говорил 4 октября 1943 г. на встрече с А.А. Громыко, «поддержание и дальнейшее развитие дружественных отношений» между США и СССР является абсолютно необходимым и соответствующим интересам обеих стран {123}. Идея Черчилля сохранить за Англией роль честного маклера в советско-американских отношениях была дезавуирована.

Уже после Квебека, расставшись с Черчиллем, Рузвельт смог еще раз удостовериться, что оценки меморандума Гопкинса – Бёрнса верны и должны быть положены в основу военно-стратегического планирования и всей дипломатической стратегии на обозримое будущее. Проведенное разведорганами США дополнительное исследование вклада Советского Союза в войну с гитлеровской Германией и перспектив его развития после победы не оставляло сомнений в объективности и сбалансированности выводов группы экспертов, подготовивших рабочие документы к конференции в Квебеке. В специальном докладе разведки подчеркивались достаточная мощь советской экономики для ведения крупных военных операций на заключительном этапе войны, высокий моральный дух армии и народа, превосходство в военной организации и вооружении советских войск над вермахтом. Доклад подтверждал вывод о способности Советского Союза самостоятельно довершить разгром Германии и покончить с «гегемонией стран «оси» в Европе». В разделе «Итоги» говорилось: «Советский Союз, сплоченный политически, сильный в морально-психологическом смысле, располагающий эффективной экономикой… ведет борьбу с Германией на равных или даже с превосходящих ее позиций» {124}.

Американская делегация во главе с К. Хэллом, участвовавшая в конференции министров иностранных дел СССР, США и Англии в Москве (19–30 октября 1943 г.), имела четкие инструкции Рузвельта следовать конструктивному подходу в обсуждении всех вопросов, стоявших на повестке дня. Неудивительно, что результаты Московской конференции, включая вопросы о втором фронте и укреплении межсоюзнических отношений, превзошли самые оптимистические ожидания. «Важной стороной всей Московской конференции, – говорилось в передовой статье газеты «Правда» от 2 ноября 1943 г., – является то, что она впервые дала возможность прийти к общим существенным решениям трем ведущим союзным державам» {125}.

Московская конференция создала необходимые условия для встречи руководителей трех союзных держав в Тегеране (28 ноября–1 декабря 1943 г.), но она носила подготовительный характер. Когда же английская и американская делегации во главе с Черчиллем и Рузвельтом прибыли в Тегеран, разногласия между ними по вопросу об открытии второго фронта (а военные вопросы были главными на повестке дня конференции «большой тройки») преодолены до конца не были {126}. По-видимому, этим, а также желанием лишний раз прозондировать позицию СССР и объясняется тот факт, что на первом пленарном заседании конференции в Тегеране 28 ноября Рузвельт занял выжидательную, даже двойственную позицию. Обратимость позиции президента в самый критический момент в истории антигитлеровской коалиции, казалось, могла сыграть злую шутку и обернуться тяжелыми последствиями. Услышав в выступлении Рузвельта рассуждения о возможности расширения операций в районе Адриатического и Эгейского морей взамен операции «Оверлорд», ошеломленный и встревоженный Гопкинс отправил командующему военно-морским флотом адмиралу Кингу, сидящему на удалении от него за столом, короткую записку: «Кто стоит за этим Адриатическим бизнесом, к которому постоянно возвращается президент?» Минуту спустя пришел ответ Кинга: «Насколько мне известно, это его собственная идея» {127}.

Однако, как выяснилось, президент просто-напросто вызывал «на откровение» своих партнеров. В решающий момент Рузвельт не поддержал У. Черчилля, приложившего немало усилий, чтобы уйти от обсуждения конкретных вопросов, связанных с открытием второго фронта. Услышав от Сталина решительное: май 1944 г. должен быть «предельным сроком для осуществления этой операции», Рузвельт ответил в том же утвердительном духе. «Я придаю большое значение срокам, – говорил он на заседании 29 ноября. – …Можно осуществить операцию «Оверлорд» в течение первой недели мая или несколько отложить ее» {128}. Перед началом заседаний, 30 ноября, в ходе которых были окончательно согласованы и зафиксированы сроки операции «Оверлорд», Гопкинс посетил Черчилля в помещении английского посольства и проинформировал его о совпадении взглядов по данному вопросу между делегациями США и Советского Союза. А через пару часов за завтраком Рузвельт начал беседу с заявления о том, что он намерен сообщить Сталину приятную для него новость: Объединенный комитет начальников штабов США и Англии с участием президента и премьер-министра окончательно утвердил срок проведения операции «Оверлорд» – май 1944 г.

В Тегеране «Большая тройка» одержала двойную победу. Были приняты важные решения, и первый полнокровный саммит ни в коем случае не напоминал расставание. Трое абсолютно разных людей обнаружили, что они могут не только стерпеть общество друг друга, но и найти его желательным и даже необходимым для последующего сотрудничества ради выполнения своей глобальной миротворческой миссии основателей и «держателей основного пакета акций» Объединенных Наций. При этом Рузвельт охотно взял на себя роль посредника в преодолении исторического англо-советского антагонизма, который грозил взорвать коалицию и привести ее в состояние неуправляемой невменяемости, на что так рассчитывал Гитлер {129}. Он без видимого напряжения установил рабочие отношения со Сталиным и сумел в дружественной манере предупредить последнего от опрометчивых шагов, связанных с включением Прибалтийских республик в состав Советского Союза, минуя демократические процедуры волеизъявления народов этих стран. Сталин выслушал президента, хотя совсем не был расположен следовать его совету. Советский диктатор принял аргументы президента, апеллировавшего к внутренней политической ситуации в США накануне очередной избирательной кампании 1944 г. Особым образом в силу присутствия Сталина Рузвельт выстроил свои отношения с Черчиллем в режиме дистанцирования, дабы не вызвать подозрений «хозяина России» (термин Черчилля) в тайных интригах «англосаксов» за его спиной.

Это был продуманный ход. У Рузвельта были основания опасаться, что Сталину могло быть известно о секретных соглашениях между американцами и англичанами, принятыми на прошедшей незадолго до конференций в Москве и Тегеране встрече Рузвельта и Черчилля в Квебеке в конце августа 1943 г. (Первая Квебекская конференция). Среди них одно имело исключительно важное значение особенно в свете констатации военными аналитиками той роли, которую будет играть Советский Союз в послевоенных Европе и мире. Речь идет о неиспользовании атомного оружия (работы над которым велись в США и Англии в условиях абсолютной секретности) друг против друга и о непередаче без согласования друг с другом информации об использовании атомной энергии третьим странам. Выступая в Гарварде в начале сентября 1943 г. по случаю своего пребывания в США в присутствии научных светил, в присущей ему блестящей форме Черчилль обрисовал особые выгоды для безопасности обоих народов («и всего остального мира») сохранения тех договоренностей, которые были достигнуты. Едва ли подтекст речи мог остаться не замеченным Москвой, разведка которой была хорошо осведомлена об атомном проекте («Манхэттенский проект»). Суть ее заключалась в хвале сверхмогуществу англо-американского альянса «на все времена» {130}. Коль скоро такие подозрения могли возникнуть у Сталина и сами по себе, тем более не стоило их искусственно пробуждать. Сделав важную уступку Черчиллю в Квебеке, Рузвельт продемонстрировал в Тегеране (по крайней мере внешне) сбалансированность своих симпатий. Президент имел со Сталиным ряд встреч с глазу на глаз и ни разу не пожалел об этом.

В принятой в Тегеране декларации главы правительств трех держав выражали решимость, что три страны «будут работать совместно как во время войны, так и в последующее мирное время». В первой телеграмме Рузвельта Хэллу в Вашингтон 3 декабря, которая предназначалась только для государственного секретаря, говорилось: «В Тегеране в целом все шло очень хорошо и даже лучше, чем я ожидал. Маршал Сталин и я работали вместе во имя достижения целей, которые, как оказалось, были очень схожими» {131}. На следующий день Рузвельт из Каира отправил послание Председателю Совета Народных Комиссаров СССР. В нем было сказано: «Наша группа благополучно прибыла к месту назначения, и все мы искренне надеемся, что к этому времени Вы также прибыли благополучно. Я считаю, что конференция была весьма успешной, и я уверен, что она является историческим событием, подтверждающим не только нашу способность совместно вести войну, но также работать для дела грядущего мира в полнейшем согласии. Наши личные совместные беседы доставили мне большое наслаждение и особенно возможность встречаться с Вами наедине. Я надеюсь видеть Вас снова когда-нибудь, а до этого времени желаю самого большого успеха Вам и Вашим армиям» {132}.

Глава XI

Проблема выбора

Снова на развилке истории

После сокрушительного поражения гитлеровского вермахта под Сталинградом и Курском и последовавшего вслед за тем освобождения двух третей временно оккупированной территории СССР главные силы блока фашистских держав были подорваны, и в ходе войны был достигнут коренной перелом. Параллельно с ударами Красной Армии англо-американские войска изгнали нацистов из Северной Африки, Сицилии, Сардинии, Корсики. В сентябре 1943 г. началась высадка союзников в Южной Италии. Правительство самого сильного союзника Германии капитулировало, а затем объявило войну Германии (13 октября 1943 г.). «Ось» Берлин – Рим перестала существовать, англо-американские войска медленно продвигались на Север.

Постепенно менялась к лучшему ситуация на Тихоокеанском театре военных действий. Пёрл-Харбор явился тяжелейшим ударом по США как военной державе и по престижу страны, претендовавшей на безраздельное военно-морское превосходство в регионе. Америка оказалась вблизи психологической катастрофы, но вскоре выяснилось, что у нее есть главный союзник – время. До весны 1942 г. японцы, одержав ряд впечатляющих побед, захватили Гонконг, Гуам, Таиланд, Британскую Малайю, Сингапур, Голландскую Индию и, почти не встречая сопротивления, вошли в Бирму. На море японцы фактически уничтожили весь британский дальневосточный флот. Его остатки укрылись в портах Восточной Африки. Тихоокеанский флот США лежал на дне бухты Пёрл-Харбор. В мае 1942 г. американские войска, защищавшие Филиппины капитулировали. Японские войска оказались на подступах к Индии и Австралии {1}. В Токио планировали нанести «решающий удар» захватом американского острова Мидуэй в северной части Гавайских островов и выведением из строя остатков Тихоокеанского флота США. Вполне возможно, что это могло стать концом войны на Тихом океане.

Только летом 1942 г. в связи со счастливым исходом в сражении за атолл Мидуэй (4 июня 1942 г.), огромная заслуга в этом принадлежала разведке, американские вооруженные силы на Тихоокеанском театре военных действий добились перелома. Стратегический план Японии одержать победу в краткосрочной войне лопнул {2}. Выигрыш во времени позволил США изменить соотношение сил на море, введя в строй 27 авианосцев – главную ударную силу – против 6 японских и завладев господством в воздухе. Еще никем не было осознано и оценено по-настоящему то, что после Мидуэя, несмотря на локальные успехи японцев на ряде направлений и довольно пассивные действия американцев и англичан, не только стратегическая, но и геополитическая инициатива на Тихом океане перешла к Соединенным Штатам. Они были решительно настроены впредь никому ее не уступать. Командующий американским флотом адмирал Эрнст Кинг отвергал идею оборонительной морской войны. Поклонник теории Мэхэна, он вслед за своим кумиром готов был произнести: «Нация, которая хочет господствовать на море, должна атаковать» {3}.

Резкое изменение военно-стратегического положения к лучшему ставило перед странами антигитлеровской коалиции в чисто практическую плоскость вопрос о послевоенном урегулировании как в ближайшем будущем, так и в долгосрочной перспективе. Правительство США весьма оперативно отреагировало на эту новую ситуацию. «Завершение грандиозной русской победы в Сталинграде, – отмечал Р. Шервуд, – изменило всю картину войны и перспективы ближайшего будущего. Эта битва – по своей продолжительности и по ужасным потерям она сама может быть приравнена к большой войне – выдвигала Россию в положение великой державы, которого она давно заслуживала благодаря характеру ее народа и его численности. Рузвельт понял, что должен теперь заглянуть в более далекое будущее, чем военная кампания 1943 г., и заняться рассмотрением вопросов послевоенного мира» {4}. Поступая таким образом, президент и его ближайшие советники считали, что у них есть основания для оптимизма, несмотря на все опасности, которым подвергались планы (если воспользоваться словами самого Рузвельта) «тесного и прочного сотрудничества» США и СССР в интересах достижения «вместе с другими одинаково мыслящими странами» благородной цели – «справедливого и длительного мира» {5}.

Переговоры по этим вопросам велись между союзниками по дипломатическим каналам с начала 1942 г. Взвешивая все плюсы и минусы присоединения к идее о назревшей перестройке международных отношений на основе сотрудничества стран с различными социальными системами, учета их законных интересов и достижения согласия по спорным вопросам мирным путем, Рузвельт счел необходимым предпринять зондаж позиций главных союзников по антигитлеровской коалиции {6}. Если иметь в виду внутриполитическую ситуацию, то следует признать, что возможные негативные последствия таких шагов по многим признакам могли перевесить все остальное: преднамеренно раздуваемая консервативным крылом конгресса антирадикальная кампания и без того ставила администрацию в затруднительное положение {7}. Неудивительно, что некоторые советники президента были против открытого обсуждения вопроса о послевоенном сотрудничестве в рамках проектируемой системы коллективной безопасности при сохранении решающей роли великих держав союзников (включая СССР), считая его по крайней мере несвоевременным, хотя проведенные весной 1943 г. в условиях секретности опросы общественного мнения подсказывали как будто иной вывод. Значительное большинство американцев (62 %) ответило положительно на вопрос о шансах на создание мира без войн после победы над врагом, а 63 % ответило «да» на вопрос о том, следует ли США войти в международную организацию безопасности после войны {8}.

Желание сохранить и после войны добрососедские отношения с Советским Союзом, развивать традиции сотрудничества в рамках мирового сообщества со стороны большинства американцев было высказано довольно четко. Однако такой тонкий наблюдатель, как Феликс Франкфуртер, примерно в то же время признавал, что американская публика нуждается в серьезном и длительном воспитании, чтобы быть на уровне международных проблем, выдвигаемых быстро меняющейся обстановкой {9}. Он отмечал в своем дневнике, что неблагоприятным фактором в этом смысле становилась ведущаяся по всему фронту кампания дискредитации администрации со стороны республиканской оппозиции, преследующей свои особые, узкопартийные цели в борьбе за преобладание в коридорах власти {10}. Можно было бы добавить, что за всем этим стояли не только межпартийные раздоры, но и кое-что посерьезнее, а именно различные подходы к оценке целей и возможностей США в послевоенном мире. Все громче раздавались голоса в пользу мира только на американских условиях. И в конгрессе, и в прессе, и в правительстве консолидировались силы, выступающие под флагом неограниченной экспансии США и мечтающие о превращении водного пространства целых океанов в сообщающиеся «американские озера» {11}. Не обо всем, как решили в конгрессе, можно было говорить вслух. Не случайно поэтому председатель сенатского комитета по иностранным делам конгресса США Том Коннелли информировал в мае 1943 г. Гопкинса, что слушания в сенатском подкомитете «различных ожидающих решения планов послевоенной политики США в мире» {12} будут проводиться в обстановке абсолютной секретности.

Рузвельт, обдумывая эти сложнейшие вопросы, стремился обходить их в публичных выступлениях. Впрочем, это было ясно еще весной 1941 г., когда издатель популярнейших журналов «Тайм» и «Лайф» Генри Люс выступил с редакционной статьей в февральском номере «Лайф», в которой изложил свою концепцию американского лидерства в послевоенном мире с опорой на превосходящую военную мощь. Через год этот трактат был включен Генри Люсом в его брошюру, ставшую самой читаемой в Америке. Ее народ, оказавшись участником коалиционной войны, хотел заглянуть в будущее и обрести ясную цель, ради которой стоило приносить жертвы и не скупиться на затраты. Люс дал четкий ориентир: ХХ век станет «Американским веком». И пояснил: «Он наш (американский) не только в том смысле, что нам случилось жить в это время, но и потому также, что это первый век Америки как доминирующей в мире силы» {13}. Развернувшиеся вокруг «энциклики» Г. Люса дебаты неминуемо должны были втянуть и Белый дом. Первыми признаками того, что Рузвельт осторожно прощупывал самый надежный вариант собственного поведения в сложившейся деликатной для него обстановке (дипломатической и военной), были беседы с Молотовым и Свитцером в конце мая 1942 г.

Впервые Рузвельт публично выступил со своим проектом декларации о создании международной организации и об ответственности четырех держав (США, Англии, СССР и Китая) за сохранение мира после окончания войны в интервью, опубликованном в одной из нью-йоркских газет и на Квебекских встречах с Черчиллем в апреле и августе 1943 г. Все предварительно проведенные расчеты убедили президента, что это был своевременный шаг с точки зрения прежде всего внутренних условий. В числе доводов, говорящих в пользу него, был и успех вышедшей весной 1943 г. книги У. Уилки «Неразделенный мир», содержавшей план организации международного сотрудничества после войны с целью сохранения мира, и стремление прогрессистского крыла демократов не упустить инициативу в борьбе за расширение электората путем выдвижения конструктивной программы строительства будущего мира, и желание самого президента вступить в новую избирательную кампанию, будучи вооруженным внешнеполитическими идеями, близкими и понятными большинству американцев.

Дискуссия по вопросам послевоенного мирного урегулирования и создания всеобъемлющей системы международной безопасности внутри узкого круга политических деятелей из непосредственного окружения Рузвельта разгоралась все шире, выявляя линии размежевания. В числе наиболее активных сторонников скорейшей выработки конструктивных решений по этим вопросам были Г. Гопкинс (считавший, что Рузвельт непростительно медлит), вице-президент Г. Уоллес и заместитель государственного секретаря С. Уэллес. Против обсуждения проблем послевоенного устройства выступал К. Хэлл, считавший, что оно только свяжет руки США. Долгое время Рузвельт сохранял нейтралитет и внешнюю незаинтересованность. Тем, кто знал его очень близко, это предвещало переход к какому-то новому состоянию. К какому? Об этом можно было только догадываться. Ф. Франкфуртер, непременный участник всех этих обсуждений, не без досады сделал запись в своем дневнике: «По общему мнению, длительная болезнь сделала его (Рузвельта. – В.М.) более, чем обычно, скрытным и самонадеянным. Его общительность, когда он демонстрировал свою готовность иметь доверительные отношения почти с каждым, была только показной» {14}.

Испортился характер? Но не все так просто. Было бы непростительным недооценивать или умалять существовавшее внутри Соединенных Штатов сопротивление курсу на международное сотрудничество, тем более с Советским Союзом. Его негативное влияние выявилось задолго до того, как наступающие советские войска, нанося удары нарастающей силы по гитлеровцам, вышли к границам Польши, Румынии, Венгрии и Чехословакии. Еще в марте 1943 г. с речью, пронизанной враждебностью к Советскому Союзу, выступил в Филадельфии, как его называли, «шампанский посол», У. Буллит. Реакция Белого дома последовала незамедлительно: президент в частной беседе с Джозефом Дэвисом назвал ее непозволительной по тону и неправильной по существу {15}. Признание отрицательного характера последствий таких несанкционированных действий вылилось в последовавший в конце сентября 1943 г. полный и окончательный разрыв Рузвельта с Буллитом {16}. Но через некоторое время, уступая давлению противников концепции послевоенного международного сотрудничества, Рузвельт в сентябре 1943 г. отправил в отставку заместителя государственного секретаря Самнера Уэллеса, старого друга и ветерана дипломатической службы. Последний, замечает Роберт Даллек, «был самым красноречивым среди членов правительства сторонником вильсонианской или универсалистской формулы обеспечения всеобщей безопасности в послевоенном мире» {17}. Советский Союз потерял в его лице сторонника советско-американского сближения.

Резонанс от будоражащих часть американской публики алармистских выступлений на тему о «советской угрозе» был ощутимым благодаря комментариям недружественно настроенных по отношению к Советскому Союзу весьма многочисленных органов американской печати и радио, а также многих бывших изоляционистов в конгрессе во главе с республиканцем, председателем сенатской комиссии по иностранным делам Артуром Ванденбергом, перевоплотившихся в самых ярых сторонников закрепления за США мандата на роль кормчего для сбившегося с пути, раздираемого ненавистью мирового сообщества. Изоляционизм, говорил он, для любого реалиста умер 7 декабря 1941 г. {18}.

После Пёрл-Харбора оба оппонента Рузвельта, республиканцы Г.К. Гувер и А. Лэндон, поддержали вступление в войну, а вскоре Гувер публично признал, что война изменила его отношение к тому, какой должна быть роль Америки в мире. В 1942 г. вышла книга Гувера «Проблемы прочного мира», в которой он решительно возражал против возвращения к изоляционизму после окончания войны и даже опроверг версию о том, что этот самый изоляционизм когда-либо существовал в чистом виде {19}. Вчерашние непримиримые противники внешней политики Рузвельта солидаризировались с ней, заявляя о своей поддержке интернационализма президента, но без его «советского склонения» и с акцентом на американское военное превосходство.

Не желая уступать инициативу своим вновь обретенным сторонникам из лагеря «непримиримых», Рузвельт предпринял ряд шагов с целью добиться от Кремля либерализации его позиции в отношении Церкви и культурного общения. Самый незначительный успех в этом деле давал ему надежду на благоприятный исход будущих контактов с Москвой по вопросам послевоенного устройства с точки зрения внутренних (для США) условий {20}. Драма В. Вильсона, оказавшегося беспомощным перед критикой его внешней политики, тревожным синдромом отзывалась в сознании президента.

Миссия посла Джозефа Дэвиса в Москву в мае 1943 г., предпринятая по инициативе Рузвельта и во многих отношениях подготовившая первую встречу «большой тройки» в Тегеране, свидетельствовала, что президент в принципиальных вопросах союзнических отношений не был намерен капитулировать перед своим противником, толкавшим его на проведение жесткой линии в «русском вопросе», на отказ от совместного с Советским Союзом определения структуры послевоенного мира и механизма его сохранения на длительный период. Учет уроков прошлого придавал Рузвельту решимость и в тех случаях, когда его действия, он знал, не получат одобрения даже у кое-кого из его ближайшего окружения, а тем более в госдепартаменте. И вместе с тем решения конференции в Касабланке, Вашингтоне и Квебеке, принятые без консультации с советским руководством и вызвавшие трения в отношениях между союзниками, не могут рассматриваться изолированно от обработки американской публики, которую проводили противники советско-американского сотрудничества. При этом те, кто втайне мечтал о разрыве с Советским Союзом, а публично изо всех сил старался внушить мысль о «дистанцировании» от него в силу «имперских» (по определению) намерений Москвы, делали это изобретательно и неутомимо {21}. В беседе с В.М. Молотовым издатель газеты «Нью-Йорк таймс» А. Сульцбергер 5 июля 1943 г. признал, что американское общественное мнение подвергается массированной обработке жаждущими реванша изоляционистами {22}.

Мишенью их нападок были и тесные американо-английские связи {23}, но главные стрелы были направлены против сотрудничества с тоталитарным режимом Сталина, чьи намерения и после роспуска Коминтерна связывали с планами мировой революции. Заигрывание с идеей о восстановлении подобия «санитарного кордона» вокруг Советского Союза, которому охотно предавались херстовские газеты, рассуждая о послевоенной реконструкции Европы, постоянное возвращение к теме Прибалтики, польскому вопросу (особенно после Катыни) смущали и беспокоили многих опытных американских дипломатов и политических деятелей, по-разному относящихся к Советскому Союзу, но сознающих опасность углубления трений между союзниками. На фоне принимаемых Вашингтоном и Лондоном без согласования с СССР решений о планах ведения войны и об отмене таких решений (в частности, о втором фронте) эта критика могла создать в Москве впечатление ненадежности США как союзника и тем самым нанести непоправимый урон будущим отношениям между двумя странами, не говоря уже об их совместных военных усилиях.

Политический зондаж традиционным методом глубокого «прослушивания» общественных настроений давал весьма разноликую картину. Отвечая на поставленный советником президента Сэмом Розенманом вопрос о том, к кому прислушивается большинство американцев – к сторонникам углубления советско-американского военного сотрудничества или к их критикам, Джозеф Дэвис в своем письме от 29 июля 1943 г. высказался с большой долей определенности, не выбирая выражений. Он писал: «Общественное мнение нашей страны… признает ту основополагающую истину, что сотрудничество с Россией (независимо от ее политического строя и религиозных убеждений) жизненно важно для нас как в Европе, так и на Тихом океане, идет ли речь о международной политике или просто о деловом партнерстве с целью поддержания будущего мира на земле, по крайней мере на какое-то время. Здравый смысл, присущий нашему народу, также подсказывает, что нельзя рассчитывать на сотрудничество с партнером, если позволяешь себе оскорбительные высказывания в его адрес…

Суть дела в том, что пестрая банда, куда входят те, кто всегда был против Рузвельта, а также крайние реакционеры и (что довольно-таки странно) некоторые леваки, столковавшись друг с другом после того, как опасность уменьшилась, вышли из своего укрытия, сплотились и обрели отвагу. И вся эта свора подняла дикий визг. Настали собачьи времена. Мы накануне острых политических боев.

Существует также настоящий сговор между органами печати, враждебно относящимися к президенту и составляющими почти 70 % так называемой «газетной цепи»… Есть много признаков того, что действия этой прессы очень хорошо координируются и осуществляются по плану. Я не знаю, заметили ли Вы, что как раз перед последним выступлением президента по радио, вчера вечером, по крайней мере по одному каналу радиовещания, была запущена в эфир программа, содержащая яростную атаку на дело международного сотрудничества и прославляющая американский флаг…» {24}

Заместитель государственного секретаря Брекенридж Лонг по своим убеждениям принадлежал к иному, нежели Дэвис, направлению внешнеполитического мышления. Неудивительно, что и всю проблему он рассматривал под несколько иным углом зрения. Но и его покоробили проявления высокомерия и снобизма в поведении госдепартамента, позволявшие истолковать его мотивы как нежелание видеть в СССР равного партнера по коалиции и склонявшегося в своих суждениях о послевоенном мире все больше к идее установления «Pax Americana». Так, говоря о результатах конференции «Трайдент» (Вашингтон, май 1943 г.), Лонг оценивал их как непростительную уступку русофобии, роняющую достоинство американской дипломатии, а главное, чреватую опасными последствиями для самих США. Попытка «решать вопросы ведения войны без участия СССР и даже без уведомления его о принятых решениях», по мнению Лонга, представляла собой пример нерасчетливого подчинения стратегических целей тактическим соображениям, вызванным преходящими обстоятельствами. Он писал: «Я заявил совершенно откровенно и без церемоний (речь шла, как это явствует из дневника Б. Лонга, о беседе с К. Хэллом и С. Уэллесом 9 августа 1943 г. – В.М.), что Россия является самым важным элементом в рамках совместных военных усилий союзников в настоящее время. Если бы Россия вышла из войны, это привело бы к ужасным последствиям для нас в Европе и сделало бы бесконечно трудным достижение победы над Японией» {25}.

Все, что накопилось в межсоюзнических (и главным образом в советско-американских) отношениях в промежутке между визитом Дэвиса в Москву в мае 1943 г. и Квебекской встречей Рузвельта и Черчилля (август 1943 г.) и их трактовкой в органах печати США, беспокоило Рузвельта. Репортеры, собравшиеся на первую после окончания Квебекской конференции встречу с президентом 21 августа 1943 г., сразу почувствовали это. Отвечая на вопрос о возможности трехсторонней встречи на высшем уровне, он в самой резкой форме обрушился на Дрю Пирсона, заявившего в одной из своих статей о том, что государственный секретарь США К. Хэлл «давно является противником Советского Союза». «Я не постесняюсь сказать, – говорил Рузвельт, – что все написанное им (Пирсоном. – В.М.) от начала до конца является ложью. Впрочем, здесь нет ничего нового, ибо этот человек – хронический лжец» {26}. Никогда журналисты не видели президента задетым открытым выражением враждебности к союзнику и таким разгневанным. Кстати, многим присутствовавшим на пресс-конференции показалось, что свои слова Рузвельт адресовал не только Пирсону, но и им самим.

Бесспорно, несмотря на всякого рода затруднения и даже кризисные ситуации, в Белом доме не хотели, чтобы у советского руководства сложилось впечатление, будто он предается притворству, маска которого будет сброшена, как только необходимость в союзнических отношениях с Москвой отпадет. Об этом Г. Гопкинс говорил А.А. Громыко 19 июля 1943 г. {27}. Весьма убедительным свидетельством реалистического подхода Белого дома к проблеме советско-американских отношений может служить проявленное Рузвельтом понимание в вопросах, непосредственно затрагивающих безопасность СССР, и, в частности, в вопросе о восточной границе Польши. Трезвый расчет превозмог и внутренние колебания, и сопротивление влиятельных сил, решительно несогласных с этим подходом. Американский историк Э. Марк пишет: «Хорошо известно, что Франклин Д. Рузвельт, проявив вначале нерешительность, к 1943 г. стал склоняться к тому, чтобы принять (установление восточной границы Польши по «линии Керзона». – В.М.), а затем на Тегеранской конференции сказать Сталину, что польская восточная граница должна быть «передвинута на запад». Государственный департамент, однако (это является общепризнанным), оставался негибким в своем отношении к этому вопросу вплоть до конца 1944 г. Трудно сказать, что здесь сыграло свою роль – бюрократическая инерция, вильсонианский идеализм, антисоветские предрассудки или предположения, что обессиленный войной Советский Союз будет вынужден в конце войны отступить» {28}.

Как быть, если в упоении победой над нацизмом Сталин предъявит Западу счет в духе коминтерновских планов советизации планеты, а критика коммунизма в США перерастет во всеобщую истерию, напоминающую период «красного страха» после русской революции 1917 г.? Этим вопросом все чаще задавался Рузвельт. Беспокоило это и ближе всего стоявшего к нему Гопкинса, который внушал своим сотрудникам, что во всех аспектах, связанных с отношениями СССР и США и обсуждаемых общественностью, правительственным чиновникам «не следует занимать оборонительную позицию. Мы должны проводить твердую и сильную линию… не дать перечеркнуть все сделанное» {29}. За всем этим стоял долгосрочный «бизнес-план» добиться христианского возрождения России и освобождения ее от коммунизма.

До весны 1943 г. у Рузвельта фактически не было возможности серьезно «проговорить» со своими ближайшими советниками принципы мироустройства после победы. Все внимание было поглощено военными действиями в Европе, Северной Африке и на Тихом океане. Только после Сталинграда, прорыва блокады Ленинграда, признаков успеха (очень скромного) союзников в Северной Африке и отражения наступления японцев на Тихом океане Рузвельт стал все чаще возвращаться к тем «черновым наброскам», которые он первоначально изложил в беседах с журналистом А. Свитцером и В. Молотовым 29 мая 1942 г. Но тогда речь шла главным образом о формуле «четырех полицейских», разоружении и принуждении к миру потенциальных агрессоров. Весной 1943 г. уже в конфиденциальной беседе с членом созданного им Совещательного комитета по послевоенной внешней политике Лео Посвольским Рузвельт говорил о выработке экономических основ мира в условиях консолидированных действий Объединенных Наций, направленных на комплексное решение насущных вопросов снабжения людей продовольствием, восстановления сельского хозяйства, финансовой системы, положения в сфере труда и т. д. Десяток послевоенных экономических конференций, по мысли Рузвельта, должны были послужить школой сотрудничества и «хороших манер».

Далее Рузвельт «оглушил» Посвольского рядом революционных идей, касающихся ключевых вопросов глобального характера. Решающее слово о послевоенном устройстве мира должно принадлежать не мирной конференции (по типу Версаля) и не будущему подобию Лиги Наций, а встречам в верхах лидеров четырех великих держав (США, СССР, Англия и Китай) без Франции и без «постоянного центра наподобие Женевы». Эти саммиты будут функционировать не как объединение, связанное союзническими узами, а как созываемые по мере необходимости в различных местах земного шара встречи с обменом мнений по поводу положений, высказанных в «параллельных политических декларациях» сторон.

Совершенно очевидно, что такая форма организации системы международной безопасности по-особому заставляла рассмотреть вопрос об интеграции в нее Советского Союза. Он становился главным партнером, хотя в этом своем новом качестве партнером и не совсем удобным. И эта мысль занимала Рузвельта сильнее всего. Он отлично понимал, что простого ответа не существует, но меняющееся соотношение сил на Восточном фронте требовало быть готовым к решениям неординарным и организации какой-то принципиально новой европейской архитектоники. Без Франции (предполагалось, что она будет управляться сверху донизу военными властями до организации нового правительства) и без Германии. Посвольский записал высказывание президента в этой части беседы с особым тщанием: «Советская Россия создает трудности, но мы должны показать себя с лучшей стороны. Некоторые думают, что мы должны доверять ей и принимать все, что исходит от нее на веру. Другие думают, что нам не следует доверять ей. Есть также мнение, что вся остальная Европа должна как-то интегрироваться с тем, чтобы создать противовес России. Так или иначе совершенно ясно, что Европе за пределами России нужна какая-то формула неполитического федерализма. Возможно, следует создать межнациональные корпорации на железнодорожном транспорте и водных артериях, в связи, электроснабжении и т. д.»

Накануне Московского совещания министров иностранных дел СССР, США и Великобритании Рузвельт 5 октября 1943 г. вновь встретился с некоторыми членами Совещательного комитета во главе с К. Хэллом, Э. Стеттиниусом и Л. Посвольским и вновь коснулся своего понимания некоторых аспектов «русской политики». Он говорил о будущей встрече со Сталиным и дал ясно понять, что, обсуждая с последним вопрос о границах СССР, он будет апеллировать к последнему исключительно с моральных позиций. С тем чтобы всем всё было ясно, он сказал, что ни США, ни Англия из-за Прибалтики «воевать с Россией не будут» и что в интересах самой России, «исходя из ее новой роли в мире», провести там через пару лет плебисцит. Обсуждались и другие вопросы, которые были позднее «озвучены» К. Хэллом и А. Иденом на Московской конференции (19–30 октября 1943 г.). Всех окружавших осенью и зимой 1942 г. его советников и друзей, пишет Джеймс Бёрнс, биограф Рузвельта, поражала проявленная им в эти напряженные, полные тревог месяцы ожидания, планирования и маневрирования юношеская бодрость.

Небезынтересно также отметить в связи с этим, что сменивший Стэндли на посту посла США в Советском Союзе А. Гарриман в ходе беседы с В.М. Молотовым 21 октября 1943 г. по случаю предстоящего вручения им своих верительных грамот Председателю Президиума Верховного Совета СССР счел необходимым проинформировать народного комиссара иностранных дел СССР о настроениях американской общественности в отношении союзнических обязательств, взятых на себя правительством США. Сказав, что его «твердая решимость вести совместно эту войну до конца как в Европе, так и на Тихом океане» одобряется подавляющим большинством американского народа, он вместе с тем отметил, что в стране имеются «небольшие группы», которые издают свои газеты и «утверждают, что Соединенные Штаты совершили ошибку, вступив в войну» {30}. Гарриман пояснил: «Эти люди все еще продолжают стоять на позиции изоляционизма. Они всячески стараются создать недоразумения во взаимоотношениях между англичанами и американцами, а сейчас – посеять недовольство и между советским и американским народами» {31}.

В своих воспоминаниях Гарриман отмечает, что летние и осенние месяцы 1943 г. были «низшей точкой» в истории советско-американских отношений в годы войны {32}. Однако Рузвельта и его ближайших советников отличало понимание необходимости добиваться перелома в этом процессе, желание не допустить дальнейшего снижения уровня в отношениях между двумя странами.

Обнадеживающий успех Московской и в особенности Тегеранской конференций не снял всех проблем по достижению консолидации внутренних сил в стране на общей внешнеполитической платформе сотрудничества главных держав антигитлеровской коалиции в интересах общей победы над нацистской Германией и милитаристской Японией и обеспечения прочного мира для грядущих поколений. Однако, как с удовлетворением отмечали сторонники такого понимания внешнеполитических приоритетов США, различные прорицатели «самораспада» антигитлеровской коалиции оказались посрамлены и отчасти даже оттеснены. Пресс-секретарь Белого дома Стив Эрли писал Гопкинсу после окончания Тегеранской конференции: «Известие о решениях Тегеранской конференции с энтузиазмом было воспринято всеми, за исключением изоляционистской прессы, а также изоляционистов в сенате и в палате представителей. Самое широкое освещение конференция получила в печати, при этом броские заголовки и энергичные выступления в редакционных колонках характеризуют ее как «конференцию победы». Фотографии глав трех правительств, четкие по изображению и хорошо выполненные, помещены на самых видных местах. Радиокомментаторы оценивают конференцию как выдающееся событие последних двух лет. Уолтер Липпман подчеркивает, что ведущим принципом, выдвинутым Московской и Тегеранской конференциями, является признание великими державами того факта, что только совместными действиями можно обеспечить мир на земле» {33}.

И все же в целом, несмотря на просветы, по мнению Рузвельта, в стране складывалась сложная, противоречивая обстановка. Сам президент затруднялся дать четкий ответ на вопросы о прогнозах на будущее, наблюдая появление знакомого по 1918 г. синдрома неучастия и невовлеченности. Моральный климат в стране и ситуация в конгрессе после победы республиканцев на промежуточных выборах осенью 1942 г. создавали много проблем. Парадоксально, но одна из них была связана с появившимся у всех ощущением близости победы. Р. Даллек пишет: «Президент считал, что страна слишком оптимистично настроена в отношении скорого окончания войны и слишком охотно готова вновь возобновить партийно-политическую борьбу, которая может ослабить военные усилия и поставить под угрозу процесс мирного урегулирования» {34}. Проведенные по просьбе Белого дома секретные опросы общественного мнения действительно давали настораживающие результаты: заинтересованность в отношении внутренних проблем оттеснила на второй план внимание к военным усилиям.

Как и следовало ожидать, притупление общественного интереса к вопросам ведения войны за счет переключения на домашние дела было использовано антиправительственной оппозицией. Воспользовавшись неосведомленностью публики и культивируя идеологию америкоцентризма в противовес политическому реализму, представители оппозиции в первые месяцы 1944 г. сосредоточили свои нападки на существовавшие еще в самых общих чертах планы послевоенного мирного урегулирования и сотрудничества. Тема о расхождениях (мнимых и подлинных) между союзниками в отношении целей войны стала любимым коньком критиков Рузвельта, что не могло не беспокоить президента, поскольку уменьшало шансы на создание прочной структуры длительного мира после победы {35}.

Игру на ограничение помощи России строго в рамках ее потребности оказывать сопротивление Гитлеру и на страхах в отношении превращения ее в мощную силу после войны решительно осудил новый посол в Москве А. Гарриман {36}. Накануне нового, 1944 года Честер Боулс, глава Администрации по контролю над ценами и стойкий приверженец прогрессивных традиций «нового курса», с огорчением писал в частном письме о метаморфозе ньюдилеров, превращении их в дюжинных либералов умеренной разновидности и о появившихся у республиканцев реальных возможностях «вернуть эру Уильяма Маккинли» {37}. В другом письме (от 23 декабря 1943 г.) Сэмуэлю Розенману Честер Боулс еще более определенно высказался в том духе, что наметившийся дрейф вправо способен привести к развитию «агрессивного национализма», который может оказаться «еще более опасным для всеобщего мира, чем наш прошлый изоляционизм» {38}. Гарольд Икес в то же примерно время отмечал, что события в 1944 г. в силу естественного для года президентских выборов обострения внутренних противоречий и конфликтов легко могут выйти из-под контроля Белого дома и принять нежелательный оборот {39}. В публичных выступлениях Икеса настойчиво звучал призыв остерегаться ежедневных инъекций русофобии, впрыскиваемых общественному мнению консервативными органами печати {40}.

Осложнение внутренней обстановки действительно не заставило себя ждать. Канун 1944 г. на итальянском фронте был ознаменован неудачей англо-американских войск южнее Рима, в районе Кассино. Возникавшая в связи с этим вероятность затягивания начала операции «Оверлорд», намеченной на май 1944 г., только усиливала контраст между событиями на фронте в Италии и на советско-германском фронте, где в результате широкомасштабного зимне-весеннего наступления 1943–1944 гг. советские войска освободили почти всю Украину, Крым, Молдавию, Ленинградскую и Калининскую области, значительную часть Белоруссии. Проблема ускорения окончания войны, волновавшая американцев и остро дебатировавшаяся в печати, предстала для администрации в весьма невыгодном свете. Способно ли правительство обеспечить эффективное руководство на заключительной стадии ведения коалиционной войны? Этот вопрос обретал особый смысл в преддверии приближающихся президентских выборов осенью 1944 г. Каждый день «топтания» под Кассино стоил демократам и лично Рузвельту поддержки все новых контингентов колеблющихся сторонников. «Психологический эффект Кассино, – писал бывший посол США в республиканской Испании историк Клод Бауэрс 30 марта 1944 г., – очень неблагоприятен. Между нами, во всем этом есть что-то унизительное. В то время как русские освобождают всю Украину и выходят на границу с Румынией, мы все еще воюем под Кассино. Конечно, всегда найдутся какие-то объяснения военного характера, но простые люди не являются осведомленными в этих вещах и не склонны вдаваться в тонкости военной стратегии» {41}.

Оппозиция, чутко улавливающая изменения в настроениях общественности и рассчитывавшая сыграть на струнах этого недовольства свою собственную мелодию, демонстрируя недоверие «немощному руководству», развернула баталии за захват главных политических плацдармов. Согласно замыслу ее стратегов, эти тактические бои должны были предварять общее наступление на позиции сторонников Рузвельта в случае, если президент решится на выдвижение своей кандидатуры на пост главы государства в четвертый раз. Р. Шервуд, ссылаясь на свою беседу с Д. Эйзенхауэром о негативных последствиях разыгрываемого «постыдного спектакля» на боеспособность армии, именовал действия антирузвельтовских сил как «политическое надувательство» {42}, исключительно опасное по своему характеру, даже граничащее с преступлением. Поскольку Шервуд писал из Англии, находясь вблизи будущего поля боя, на котором вскоре должна была разворачиваться операция «Оверлорд», постольку его восприятие разгоравшегося политического конфликта на родине было тесно увязано прежде всего с перспективой завершения подготовки к высадке в Нормандии и успешного продвижения в глубь континента. Б. Лонг из своего кабинета в госдепартаменте видел проблему в более широком внешнеполитическом аспекте. Уже сам факт, что 1944 год, писал он, является годом выборов, серьезно осложняет ведение внешнеполитических дел {43}. К тому же, добавлял Б. Лонг, оппозиция впервые за долгое время получила достаточно серьезные шансы на успех, что придает ей силы. Итог: правительство стало мишенью для яростной бомбардировки «с самых разных направлений и со стороны различных сил» {44}. Приближение Дня Победы могло, таким образом, означать приближение поражения победителей на президентских выборах 1944 г.

«Век простого человека»

Что же стояло за всеми этими противоречивыми явлениями внутриполитической ситуации в стране? Общеизвестно, что самые глубокие корни как внутренней, так и внешней политики любого государства определяются в конечном счете экономическими интересами, экономическим положением (можно сказать – изменением экономического положения) основных масс населения. Хотя, разумеется, не может быть прямой взаимосвязи между экономикой и политикой, тем не менее экономическая статистика – беспристрастный показатель обретения Америкой в ходе войны статуса первой мировой державы – дает ключ к пониманию происходившей стремительно смены вех в общественно-политическом климате страны и менталитете ее народа.

В самом деле, скачок из состояния упадка и хаоса к динамичному, быстрому росту, к настоящему экономическому буму напоминал выход дневного светила из тени луны при затмении. Самые смелые предположения прорицателей нового «процветания» Америки из числа сторонников неограниченной экспансии американского капитала на внешних рынках, мечтавших о восстановлении деловой активности в США на путях перевода экономики на военные рельсы {45}, были превзойдены. «Война омолодила американский капитализм» {46}, – пишет в своей книге Лоуренс Уиттнер. Если иметь в виду темпы и масштабы экономического роста в годы войны, последовавшего за десятилетием глубочайшего кризиса, то с этим нельзя не согласиться. В 1940 г. валовой национальный продукт США исчислялся суммой в 90 млрд долл., к 1944 г. он достиг цифры в 200 млрд. В промышленности все отрасли работали с полной нагрузкой, фактически исчезла безработица, а между тем в 1940 г. армия безработных насчитывала 12 млн человек {47}.

Резко улучшилось положение в сельском хозяйстве, где впервые за многие годы возникла нехватка рабочих рук. За период с 1939 по 1945 г. цены на сельскохозяйственные продукты выросли на 131 %, что повлекло за собой рост фермерских доходов с 5,3 млрд долл. в 1939 г. до 13,6 млрд в 1944 г. Резко снизилась фермерская задолженность – бич сельской Америки {48}. В материальном смысле большинство других социальных слоев также оказались в выигрыше от экономического подъема {49}. Некоторые ограничения в снабжении отдельными товарами или нормирование других компенсировались появившимся (впервые за многие предшествующие годы) у миллионов людей чувством уверенности в работе, а стало быть, и в завтрашнем дне. Война громыхала где-то далеко на полях России и на Тихом океане, здесь же, в Америке, жизнь быстро налаживалась после тяжелых испытаний Великой депрессии.

Историк Алан Невинс писал, что эта уверенность постепенно вырастала в новое экономическое мышление, опирающееся на стремительный рост экономики и представление о возможности сохранить его и в будущем {50}. Кого-то мог еще смущать вопрос о средствах достижения этой цели или повторении срыва вниз наподобие того, что случился после 1919 г., но только не ту часть американских деловых кругов, которая была тесно связана с военным производством. Ее ответ очень четко и предельно лаконично был сформулирован окрыленным перспективой нескончаемого процветания президентом корпорации «Дженерал электрик» Чарльзом Вильсоном, предложившим крепить союз бизнеса и военных кругов с целью поддержания на ходу «постоянной военной экономики» {51}. Это полностью совпадало с желанием Пентагона не сворачивать, а расширять военное присутствие США в мире. Так, уже в 1943 г. заместитель военно-морского министра США Джеймс Форрестол призывал к усилению военной мощи с целью установления полного контроля над миром. «У нас теперь в руках сосредоточена огромная сила, – говорил он, – и мы должны непременно сохранить ее» {52}.

Создание военно-промышленного комплекса в США, чье последовательно усиливающееся влияние на правительственную деятельность в военные годы по мере увеличения его удельного веса в экономическом потенциале страны становилось все заметнее, восходит к предвоенным десятилетиям {53}. Но подлинного расцвета он достиг в годы войны. Расширение отраслей, производящих вооружения, с 1939 г. происходило невероятно быстрыми темпами. Так, например, если в 1939 г. в авиапромышленности было занято всего 63 тыс. рабочих, то в годы войны число занятых увеличилось до рекордной цифры – 1 млн 345 тыс. Важно отметить, что фактически весь прирост продукции в отраслях, работающих на войну, был достигнут за счет государственных вложений. В 1939 г. примерно только одна треть всей продукции авиационной промышленности была выполнена по военным заказам, в 1946 г. – половина {54}. Сращивание правительственных ведомств и промышленных корпораций, производящих самолеты, авиамоторы и оборудование (таких, как «Боинг», «Локхид», «Норт Америкэн», «Дуглас», «Дженерал электрик», «Пратт энд Уитни»), становилось все более заметным. Львиная доля затрат на исследовательские работы в отрасли финансировалась за счет казны. Еще более фантастическим был прогресс в радиотехнической и электронной промышленности. Из отрасли, производящей исключительно потребительские товары (главным образом радиоприемники), она почти на 100 % превратилась в производителя военного снаряжения. В годы войны объем реализации промышленных фирм этой отрасли возрос на 2000 %, а занятость на их предприятиях увеличилась в пятикратном размере {55}. Сама мысль о реконверсии в этой процветающей сфере экономики повергла в ужас топ-менеджеров и рабочих.

Ничто так не увязывало государственные институты, крупнейшие корпорации, занятые военным производством, военные круги и интеллектуальный потенциал страны в единый комплекс, как создание работающих на войну крупных исследовательских центров («Манхэттенский проект», «Радиационная лаборатория» и др.). В 1944 г. правительство израсходовало 700 млн долл. на исследовательские работы в военной области (в 10 раз больше, чем в 1938 г.), причем большая часть этой суммы была передана в руки неправительственных учреждений – частных фирм и университетов.

Университеты преобразовывались на глазах, заключая договоры с военной промышленностью на проведение специальных разработок и привыкая к щедрости в финансовом отношении вооруженных сил. Военная ориентация, вкус к расходованию крупных средств на опытно-конструкторские работы, возможность быстрого выдвижения и достижения вершин материального благополучия делали большие группы ученых (особенно молодую поросль) расположенными к самому тесному сотрудничеству с военными. «Ученые, – резюмирует американский исследователь Ноубл, – так же, как и представители вооруженных сил, хотели, чтобы их совместная работа продолжалась и после войны. И в самом деле, как пишет один историк, изучавший явление послевоенной готовности (речь идет о милитаризации политического мышления в США после 1945 г. – В.М.), ученые «сами возглавили движение за институционализацию рожденного в годы войны партнерства с военными». Полностью пропитавшиеся идеологией готовности, ученые оказались втянутыми в военные исследования не в результате беспечности или обмана. Восхваляя их, агитируя за их продолжение, они очень редко задавались вопросом об их целесообразности» {56}.

Неудивительно, что планы послевоенного урегулирования, предполагавшие по логике вещей свертывание военного производства и разоружение, находили в этой среде далеко не одинаковый отклик. Призывы «быть начеку», «держать порох сухим», не ослаблять военную мощь США после войны, остерегаться «красных» и исподволь готовиться к новой войне против них падали на подготовленную почву, особенно там, где, как писал еще в 1944 г. историк Бернард Девото, души людей совращал предательский страх «перед наступлением мира» {57}.

Заметнее всего эта обеспокоенность обескровливанием военных отраслей проявилась в экономической науке, выступлениях (устных и печатных) видных ее представителей в дискуссиях по поводу предстоящей перестройки экономики на мирные рельсы. Впервые предупреждения о прямой зависимости стабильного развития национальной экономики от поддержания военного производства в мирное время на высоком уровне прозвучали на ежегодном собрании Американской экономической ассоциации в январе 1943 г. (г. Вашингтон). Там был затронут и вопрос об угрозе резкого сокращения зарплаты многих американцев в связи с переходом с уровня расценок, существующих на военных предприятиях, на уровень расценок в невоенном секторе, а отсюда – падение покупательной способности и образование массовой безработицы {58}. В среде экономистов, тесно связанных с корпорациями, возникло мощное антипацифистское, проэкспансионистское лобби. Брошюра Генри Люса воспринималась им как манифест о спасении Америки.

Еще определеннее эти же мотивы звучали на ежегодном собрании Американской экономической ассоциации в январе 1944 г. В представленных докладах фигурировали цифры (впервые обнародованные летом 1943 г.) ожидаемой в первые же годы после войны безработицы (12–16 млн). Назывались потери в заработках, которые неизбежно должны были последовать за сокращением военного производства и закрытием военных заводов. Наконец, прямо указывалось на пугающую возможность повторения сразу же за послевоенным бумом нового 1929 г. Подводя итоги, участники дискуссии пришли к выводу, что все это сулит Соединенным Штатам ослабление их международных позиций и обострение внутренних социальных конфликтов {59}. Настроения в пользу сохранения ориентации всей послевоенной экономической политики на военно-стратегические цели с учетом глобальных притязаний США были совершенно недвусмысленно выражены в формуле «военная готовность плюс экономическая готовность», предложенной в докладе «Экономическая мощь как инструмент национальной политики». Все эти рассуждения были целиком созвучны призывам правых покончить с «иллюзией» о достижимости прочного мира после войны на основе коллективной безопасности и сотрудничества в области разоружения и держать курс на создание преобладающей военной мощи, способной воплотить в жизнь мечту об «Американском веке».

Идея о превращении военного производства в приоритетное направление американской экономики мирного времени пришлась по душе многим. Вот что писал по этому поводу в 1947 г. лидер Социалистической партии Норман Томас: «В Соединенных Штатах в масштабах, в которых большинство американцев стыдится признаваться, войну если даже не приветствовали как избавление от хронической депрессии и безработицы, то воспринимали как норму. Американцы не знали тех разрушений, которые Вторая мировая война принесла Европе… Я много путешествовал по Америке, и ничто не оказало на меня такого сильного впечатления (особенно в ходе избирательной кампании 1944 г.), как фактическое отношение населения к войне. Несмотря на растущий список потерь на фронтах, много мужчин и женщин довольно легко соглашались смириться с затягиванием успешно идущей войны до тех пор, пока она сохраняет им работу, наполняет чувством исполненного долга и в целом дает больше еды, чем они имели до войны» {60}.

В теснейшей взаимосвязи с новыми тенденциями в духовной атмосфере страны находились и политические процессы. Значительные сдвиги в социально-классовой структуре общества, происходившие на фоне экономического роста, не могли не вызвать эрозию той массовой базы, на которую опиралась администрация Рузвельта. Миграция населения с Юга на Север и увеличение доли черных американцев в трудоспособном населении в крупных городах вызвали вспышку расизма, которая привела во многих местах к серьезным расовым беспорядкам в промышленных центрах, традиционно служивших оплотом демократов. Но, пожалуй, важнее всего было то, что испытанная тактика ньюдилеров, построенная вокруг лозунгов, обещающих скорое улучшение экономических условий жизни низов созданием сбалансированной экономики с использованием правительственного дирижизма и т. д., начинала пробуксовывать, уже не давая прежнего эффекта. Демократы оказались неготовыми предложить привлекательную программу колеблющейся части своего традиционного электората, обеспечившей себе средний уровень материального благополучия, заинтересованной в большей мере теперь уже в решении своих локальных проблем и отдававшей предпочтение уже иным ценностям, нежели те, которые предлагали ньюдилеры.

Особо следует сказать о позиции рабочего движения. Факты свидетельствуют о широкой поддержке целей антифашистской войны со стороны рабочего класса {61}. Проявление этих настроений было самой приметной чертой вновь возникшей ситуации, но не единственной. В самом рабочем движении под влиянием различных причин (в том числе и антипрофсоюзной пропаганды правых) усиливались разногласия {62}. Всего заметнее они проявились в неодинаковом подходе руководства АФТ и руководства КПП к проблемам внешней политики, межсоюзнических отношений, да и к самой администрации Рузвельта. Начать хотя бы с того, что АФТ в 1940 и 1944 гг. – годы президентских выборов – оставалась по большей части политически нейтральной и не делала мерилом своего отношения к кандидатам той или иной партии их внешнеполитический курс {63}. Позиция же АФТ в вопросах, связанных с укреплением единства рабочих организаций и солидарности трудящихся стран антигитлеровской коалиции, в целом была негативной {64}.

Напротив, профсоюзы КПП, ведомые Комитетом политических действий (КПД), проделали огромную работу по оказанию политической поддержки Рузвельту. Но успех КПП в этом плане и то живое участие, которое его руководство проявило в деле укрепления единства рабочих организаций стран Объединенных Наций {65}, вызвали враждебную реакцию со стороны лидеров АФТ и в особенности всех антирузвельтовских элементов внутри Республиканской и Демократической партий. Вновь широкое хождение получила версия об инфильтрации политического радикализма, «красной опасности» в лагере рузвельтовских либералов и даже о захвате левыми силами руководящих позиций в Демократической партии {66}. Кроме того, взаимная неприязнь между лидерами АФТ и руководителями КПП за годы войны еще более возросла.

Но и в самом Конгрессе производственных профсоюзов, этой важной опоре «нового курса», не было единства взглядов в отношении приоритетов национальной политики. Весьма влиятельные в руководстве ряда крупных производственных профсоюзов социалисты во главе с Норманом Томасом прохладно относились к перспективе тесного сотрудничества СССР и США в интересах послевоенного мирного урегулирования. Антисталинская позиция социалистов делала их активными противниками такого сближения. Не секрет также, что, прячась за тезисом о скорейшем окончании войны, эта группа настаивала на заключении сепаратного мира с гитлеровской Германией и ее союзниками на условиях, прямо противоположных тем, которые были провозглашены Рузвельтом в Касабланке {67}. Формула «реалистического мира», выдвинутая Н. Томасом в противовес концепции «безоговорочной капитуляции», не была безобидной игрой в термины. Она была рассчитана на подогрев страха перед советской военной мощью и ослаблением позиций Запада после войны в результате разгрома Германии и ее союзников {68}. В этом вопросе, как показывают документы, у Томаса было очень много влиятельных сторонников среди видных республиканцев, в кругах, контролировавших средства массовой информации, и в военных ведомствах. И. Лубин, хорошо осведомленный наблюдатель, отмечал осенью 1944 г., что подобного рода внушения не проходили бесследно, вызывая рост апатии и колебания определенной части рабочих (особенно рабочих-католиков), изначально склонных доверчиво внимать критикам внешней политики Рузвельта {69}.

После того как летом 1944 г. правительственные ведомства стали сокращать объем военных заказов, а корпорации, в свою очередь, немедленно приступили к увольнениям, руководители крупнейших профсоюзов КПП с новой силой дали почувствовать, что и они обеспокоены возвращением призрака Великой депрессии {70}. У. Рейтер, вице-президент КПП, в начале войны много говоривший о необходимости четкого определения целей войны с державами «оси» и создания международного механизма обеспечения безопасности после войны, в 1944 и 1945 гг. уже редко затрагивал эту тему, демонстрируя намерение оставаться вне дебатов по животрепещущим вопросам межсоюзнических отношений и мировой политики вообще. Логика борьбы с левым крылом в его собственном профсоюзе толкала Рейтера на сближение с консервативно настроенными группировками, чей подход к вопросам внешней политики фактически ничем не отличался от подхода антирузвельтовской оппозиции {71}.

В реальной жизни усиление этой тенденции приводило к тому, что образовавшаяся благодаря ей «ниша» заполнялась представлениями о характере войны и перспективах послевоенного развития как о грозящей катастрофе, растущей нервозностью и настороженностью в отношении намерений Советского Союза, его будущей роли в Европе и на Дальнем Востоке и т. д. Комитет политических действий во главе с С. Хиллмэном, сконцентрировав все внимание на усилиях в целях достижения прогресса в области социального законодательства и оживления коалиционных действий демократов и профсоюзов на местах, если не самоустранился, то, во всяком случае, и не проявлял особой активности в отражении атак справа на политику мирного сотрудничества с Советским Союзом после победы {72}. Образовавшийся же по инициативе М. Уолла и Д. Дубинского на базе АФТ Комитет за свободные профсоюзы своей целенаправленной «разъяснительной» работой о том, что сулит коммунизм Западу после победы над нацизмом, вносил серьезный раскол в ту среду, в которой традиционно было сильным влияние демократов.

Вот в такой сложной внутриполитической обстановке подходила Америка к выборам 1944 г. Было ли это неустойчивым равновесием общественных сил, традиционно выступавших в составе коалиции «нового курса», и перегруппировавшей свои порядки оппозиции, сказать с полной определенностью трудно. Во всяком случае, в доверительном разговоре с Белль Рузвельт еще 13 июля 1943 г. сам президент сказал, что, если бы президентские выборы состоялись летом 1943 г., его победа была бы проблематична, и добавил, что он предпочел бы заниматься военной стратегией за одним столом с Черчиллем и Сталиным, предоставив управление страной кому-нибудь другому {73}. Смысл этой метафоры очень понятен: внутриполитические конфликты и противоречия серьезно осложняли выбор оптимальных военно-политических решений в рамках коалиционных действий {74}, найти взаимоприемлемые развязки узлов противоречий оказалось много труднее налаживания взаимопонимания в рамках «большой тройки».

Война есть война, и для Рузвельта было ясно, что всегда следует ожидать в это время роста националистических настроений в народной среде, на почве которых могут произрастать самые разные, в том числе и ядовитые, плоды вплоть до фашизма. Ксенофобия и религиозный фундаментализм, отравившие духовную и политическую жизнь США в годы Первой мировой войны и в период «нормальности», хороший тому пример. Именно так были загублены либеральные тенденции «Прогрессивной эры». А затем страна выбиралась из этой трясины десять мучительных лет. Исторический опыт и интуиция подсказывали ньюдилерам и Рузвельту, что должна быть поставлена преграда попятному движению к контрреформам, термидору.

У Рузвельта были обязательства. Речь о «четырех свободах» (6 января 1941 г.) была одновременно и обещанием сохранить преемственность политического курса, и декларацией о целях в войне, в которой США хотя еще и не участвовали, но были на стороне тех, кто думал не о покорении мира, а об утверждении демократических идеалов, защите народов от угрозы военных конфликтов, гарантиях социальной обеспеченности для миллионов простых людей, тех самых, что творят историю по своему образу и подобию. Важной вехой в артикулировании политической философии ньюдилеров и рузвельтовского либерализма стала речь, произнесенная вице-президентом Генри Уоллесом 8 мая 1942 г. в Нью-Йорке под официальным названием «Цена победы свободного мира», но моментально получившая известность как речь «Век простого человека». Позднее именно под этим названием она была издана в виде отдельной брошюры, автор которой не скрывал, что он вступает в контроверзы с «Американским веком» Генри Люса и его многочисленными почитателями, противопоставляя тезису об американском всемогуществе и праве Америки навязывать миру свою волю тезис о равноправии народов и нетерпимости «как военного, так и экономического империализма» {75}.

Но главную тему своей речи Уоллес развивал в том же ключе, что и Рузвельт год назад с небольшим. В центре политики как внутренней, так и внешней должен стоять обыкновенный, простой человек, тот самый, интересы которого – материальные, духовные, правовые – в сущности, и составляют главный смысл войны против нацизма. Победа в ней одновременно будет означать торжество свободы, а с ней придет благополучие для всех. «Мир будет означать улучшение положения простого человека и не только в Соединенных Штатах и Англии, но также в Индии, России, Китае и Латинской Америке – не только в странах Объединенных Наций, но и в Германии, Италии и Японии».

Концовка речи прозвучала как программа создания нового мирового порядка, основанного на идеях эгалитаризма и ликвидации привилегий. Экономическое порабощение и колониализм должны быть упразднены, говорил Уоллес. Международные картели, обслуживающие «американскую алчность и германское властолюбие», должны быть поставлены под контроль. Военная машина стран «оси» и культура, в которой стало возможным ее создание, должны быть навсегда ликвидированы. Расизм нетерпим. «Когда наступит мир, все люди окажутся лицом к лицу с трудной задачей подчинения своих мелких интересов высоким интересам обеспечения благополучия всем. Те же, кто будет определять условия мира, должны думать обо всем мире. Не должно быть привилегированных народов. Мы сами, американцы, как раса ничуть не лучше нацистов» {76}. Уоллес затронул и мотивы, остро тревожившие Вудро Вильсона. «Народные революции» несут много бед и несчастий, но они в них ощупью находят путь к свету. Не дать демагогам блокировать этот марш к прогрессу – миссия Америки.

Рузвельт с похвалой отозвался о речи Уоллеса, а после опубликования книги заявил, что он «в восторге» от нее, хотя и не разделяет некоторых ее положений {77}. Послание Уоллеса действительно выручило президента, оно наполнило существенным содержанием идеологическую платформу рузвельтовской партии, обрисовав контуры того мира, который ее сторонники стремились создать. Самому президенту предстояло их уточнить, приспособить к меняющейся ситуации как внутри страны, так и за рубежом жаждущих перемен в социальных и правовых условиях жизни. Идеология «экономической демократии» или «всеобщего благополучия» более всего соответствовали духу времени. В этом к концу своего третьего срока пребывания на посту президента Рузвельт был убежден без тени сомнений.

* * *

Избирательная кампания 1944 г., развернувшаяся в разгар решающих сражений на обоих театрах военных действий Второй мировой войны, обернулась для президента Ф. Рузвельта (как он и предполагал) тяжким испытанием. Пожалуй, этого следовало ожидать, поскольку с того момента, когда он принял решение о выдвижении своей кандидатуры на четвертый срок, оппозиция употребила колоссальные усилия с целью восстановить общественное мнение страны против внутренней и особенно внешней политики администрации, лично против президента. Давид Лоуренс, прозрачно намекая на ухудшение здоровья Рузвельта, в статье о будущем американской политики в «Вашингтон стар» пустился в рассуждения о том, кто заменит ФДР на посту президента в случае его смерти сразу же после победы на выборах {78}. Из текста статьи вытекало, что политическое руководство Рузвельта себя исчерпало и должно быть как можно скорее предано захоронению без всяких почестей {79}.

Президент, казалось, намеренно решил вызвать «огонь на себя», заявив накануне нового, 1944 года, что он обдумывает программу социально-экономических преобразований, которая призвана будет продолжить эру реформ. Жаждущим узнать у него журналистам, как скоро он предложит конгрессу эту новую программу, он ответил загадочным рефреном: «Когда придет время… Когда придет время». Консервативная печать, не скрывая ликования, писала, что архитектор «нового курса» морочит голову соотечественникам, раздавая обещания, которые не собирается выполнять. Но две недели спустя Рузвельт выступил с одним из самых радикальных заявлений в своей биографии государственного деятеля, воспользовавшись для этого ежегодным президентским посланием конгрессу 11 января 1944 г. В нем президент назвал ряд мер, которые, по его словам, должен был санкционировать конгресс с целью способствовать экономической стабилизации. Сюда входили новое законодательство о налогообложении, контроле над ценами и т. д.

Важнейшее же место в послании было уделено изложению так называемого «Второго билля о правах» (или «Экономического билля о правах»), в котором провозглашалось в качестве главной цели достижение «нового базиса обеспечения и процветания» для всех американцев «без различия положения, расовой или религиозной принадлежности». По убеждению Рузвельта, этот базис включал право на общественно полезный труд, право зарабатывать на пропитание, одежду и отдых, право фермеров иметь достаточные доходы, право каждого предпринимателя на коммерческую деятельность в условиях, не ограниченных диктатом монополий, право на «приличное жилище», на образование, на медицинскую помощь, на социальное обеспечение в старости, по болезни, в связи с безработицей и т. д. Это был замечательный документ, рассчитанный на аудиторию, выходящую далеко за пределы границ США. В нем многие услышали мотивы речи «Век простого человека» Уоллеса.

Изложенный в форме общих пожеланий «Второй билль о правах» представлял собой некий перечень вполне достижимых целей, которые призваны были приблизить наступление эры «всеобщего благосостояния». Он мог стать знаменем широкого движения за социальное обновление, что сразу же почувствовала оппозиция, назвав его опасной химерой. Президент подлил масла в огонь, заявив в самом кульминационном месте послания, что угроза для безопасности нации – справа. «…Если реакция возьмет верх, – писал он, – если история повторится и мы вернемся к так называемому «нормальному положению» 20-х годов, можно будет определенно сказать: хотя мы и разгромили врагов на полях сражений за рубежами нашей страны, здесь, у себя дома, мы дали одержать победу духу фашизма» {80}. Благополучная Америка пропустила эти слова мимо ушей. Зал конгресса был полупустым.

Еще одним поводом для интенсификации нападок на внутреннюю и внешнюю политику Рузвельта явилось вступление советских войск на территорию Польши после победоносного завершения Белорусской операции в июне – августе 1944 г. и образование Польского комитета национального освобождения. Негативная позиция, занятая Рузвельтом в ответ на настойчивые усилия лоббистов польского эмигрантского правительства в Лондоне связать ему руки обещанием поддержать притязания лондонской группировки, не осталась незамеченной. Президент не имел намерения встречаться с премьером эмигрантского правительства Миколайчиком, и только соображения, связанные с желанием обеспечить поддержку в год выборов польской этнической группы американских избирателей заставили его переменить решение {81}. Но оппозиция посчитала этот символический жест явно недостаточным. Открыто заговорили об ответственности правительства США за недопущение создания «советской империи» в Восточной Европе. Хотя президент не разделял полностью этой оценки советской политики и в целом подходил к поискам путей решения польского вопроса на основе достигнутых в Тегеране устных договоренностей {82}, тем не менее он счел для себя невозможным оставить без внимания затеянную его противниками шумную пропагандистскую акцию. Ее целью было представить Рузвельта политиком с замашками монарха, утратившим чувство ответственности перед нацией, проявляющим постоянно некомпетентность, отсутствие твердости в контактах со Сталиным и пренебрежение интересами больших этнических групп американского электората.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Есть ли у лошади пальцы? Бывают ли кони с холодной кровью? Насколько хорошо лошади знают арифметику?...
Самые авантюрные и остросюжетные повести Михаила Веллера составляют эту книгу. Зрительно яркие, как ...
Дайджест по книгам и журналам КЦ «Русский менеджмент». Посвящен ожидаемым изменениям в России в сфер...
Про настоящую любовь, для которой не существует времени, границ и невозможного… Это был своеобразный...
Прелестной дочери графа Гилкриста Эдит и Гауэйну, молодому герцогу Кинроссу, казалось, суждено было ...
Аякчан попала в школу жриц голубого огня после того, как у нее на ладони возник шар магического плам...