Кутузов Михайлов Олег
Кутузов низко поклонился и пошел к выходу.
Александр медленно шел вслед за ним, делая вид, будто провожает гостя.
Кутузов уже подошел к двери, как вспомнил: "А на какие же средства я поеду? Дома одни долги…"
Он повернулся к императору. Александр стоял в двух шагах от него и уже смотрел во все глаза на Кутузова.
— Ваше императорское величество… От волнения, от беспредельного ко мне вашего благорасположения запамятовал… Осмелюсь просить ваше императорское величество о назначении мне денег на дорогу…
— Ах, денег? — переспросил император. Видно было, что у Александра гора свалилась с плеч — он ждал чего-то более неприятного. — Я жалую вам десять тысяч рублей.
— Премного благодарен, ваше императорское величество, — еще раз поклонился Кутузов и вышел из кабинета.
Улыбающийся Комаровский ждал его в дежурной комнате.
— Ну, все в порядке? — спросил он так, чтобы только спросить. Иначе быть уже не могло: через руки Комаровского еще утрем прошли рескрипты царя всем командующим армиями о назначении Кутузова.
— Да, дело решено: я — главнокомандующий, — скромно ответил Михаил Илларионович и, простившись, уехал домой.
Император не мог никак примириться с назначением Кутузова главнокомандующим: он ненавидел Кутузова, не верил в его полководческие таланты. Александр хотел, чтобы все знали, что он назначил Кутузова против своего желания. Он решил сказать обо всем Комаровскому: уже завтра весь Петербург будет знать об этом, а дня через три узнает и Москва.
Александр вошел в дежурную комнату и сказал Комаровскому:
— Я назначил Кутузова потому, что публика хотела его. Что касается меня, то я умываю руки!
Эту же мысль он повторил в письме, которое час спустя написал своей любимой сестре Екатерине Павловне:
"Я нашел, что настроение здесь хуже, чем в Москве и провинции: сильное озлобление против военного министра, который, нужно сознаться, сам тому способствует своим нерешительным образом действий и беспорядочностью, с которой ведет свое дело. Ссора с Багратионом до того усилилась и разрослась, что я был вынужден, изложив все обстоятельства небольшому нарочно собранному мной для этой цели комитету, назначить главнокомандующего всеми армиями; взвесив все основательно, остановились на Кутузове, как на старейшем… Вообще Кутузов пользуется большой любовью у широких кругов населения здесь и в Москве".
Болезненно самолюбивый, дороживший именем полководца, каким он никогда не был, Александр постарался заранее предупредить всех: он не хотел, но вынужден назначить Кутузова, и во всем том, что произойдет вследствие этого назначения, он, император Александр, будет совершенно неповинен!
Михаил Илларионович решил за пятницу и субботу подготовиться к отъезду с тем, чтобы утром в воскресенье 11 августа тронуться в путь-дорогу.
В пятницу он сдавал дела по командованию Нарвским укрепленным районом и петербургскому ополчению. За этим занятием пролетел весь день. Михаил Илларионович освободился только в семь часов пополудни. Он еще не обедал, и можно было бы, кажется, ехать домой и отдыхать после трудов праведных, но с новым назначением, как бывало у Михаила Илларионовича всегда, проснулась энергия, которая так поразила на Дунае более молодых генералов, вроде Ланжерона.
Кутузов уже думал о русской армии вообще, об отпоре Наполеону.
Возвращаясь из Новой Голландии домой, он по дороге заехал в военное министерство расспросить Горчакова о резервах.
Михаил Илларионович не знал точной численности ни своей армии, ни армии Наполеона, но понимал, что силы Наполеона, собравшего войска из всей Европы, в несколько раз больше русских. Кутузов хотел знать, на какое прибавление он может в ближайшее время рассчитывать.
В России был проведен рекрутский набор, в шестнадцати губерниях собралось народное ополчение, какие-то регулярные части оставались внутри страны. Михаил Илларионович думал, что военное министерство располагает этими цифрами, знает, в каком состоянии находятся формирующиеся полки.
Приехав в министерство, Михаил Илларионович не застал Горчакова. Молодой князь больше щадил свой покой и здоровье, чем Кутузов: он два часа тому назад уехал домой.
Кутузов в той же приемной, где висела большая карта Европы, у которой в первые дни войны велись горячие споры, написал своим малоразборчивым почерком записку князю Горчакову, прося сообщить нужные данные.
С субботы 10 августа кабинет Кутузова превратился в штаб-квартиру. Михаил Илларионович взял себе в помощники своих милых полковников: Павла Андреевича Резвого, Паисия Сергеевича Кайсарова и мужа недавно вышедшей замуж дочери Кати князя Николая Дмитриевича Кудашева. Они все служили у Кутузова в Петербургском ополчении.
Горчаков откомандировал в распоряжение главнокомандующего двух фельдъегерей.
Михаил Илларионович прежде всего отправил новгородскому, тверскому и смоленскому губернаторам предписание заготовить с 11 августа на станциях по сорок пять лошадей для него и свиты.
Затем занялся самым важным вопросом — резервами для армии.
Горчаков прислал сведения. Выяснилось, что само военное министерство не располагает проверенными и точными данными.
Генерал Милорадович формировал у Калуги из рекрутов последнего набора Особый корпус. Предполагалось, что это составит пятьдесят пять батальонов пехоты, двадцать шесть эскадронов кавалерии и четырнадцать артиллерийских рот. Князь Лобанов-Ростовский вел к Туле две дивизии, созданные на Украине. Ростопчин хвалился Московским ополчением.
Все это пышно именовалось "второй стеной" и должно было дать от ста до ста двадцати тысяч человек.
— Если бы хоть сто тысяч, тогда нам никакой антихрист не страшен! — сказал Резвой.
— Все это лишь на бумаге, — покривился Кутузов.
— И потом все это — рекруты, от матушки-сохи, не обученные, не привычные ни к ружью, ни к сабле, — заметил Кайсаров.
— А также слабо вооруженные, — прибавил Кудашев.
— Одним словом, пишите к Алексею Ивановичу, чтобы немедля прислал еще трех фельдъегерей. Пошлем предписание Милорадовичу — пусть докладывает мне обо всем в Смоленск, а Ростопчин — чтоб усилил Милорадовича Московским ополчением, — приказал Кутузов.
Целый день пролетел в распоряжениях и сборах к отъезду в армию.
В воскресенье 11 августа, с самого раннего утра, у дома Кутузова стал собираться народ. Сюда, на Воскресенскую набережную, со всего города шли чиновники, купцы, ремесленники, крестьяне, мужчины и женщины. В толпе сновали любопытные, всезнающие мальчишки.
Весь Петербург прослышал о том, что сегодня отбывает на войну избранник народа, князь Михайло Илларионович Кутузов, кому вверено главное руководство всеми армиями. Петербург шел провожать маститого полководца, которого он знал и любил.
На набережной уже дожидались, звеня бубенцами, десять лучших ямских троек для Кутузова, его свиты, канцелярии, фельдъегерей, кухни и прислуги. К дому то и дело подъезжали коляски и дрожки — родственники и друзья съезжались провожать Михаила Илларионовича.
Толпа на набережной все густела. Народ стоял уже от дома Кутузова до Летнего сада. Полицейский офицер с несколькими нижними чинами безуспешно пытался установить порядок.
В доме у Кутузовых в эту ночь почти не спали. Далеко за полночь в кабинете Михаила Илларионовича полковники по его указаниям еще писали разные бумаги и рассылали во все концы России фельдъегерей. Потом, утомившись, прилегли тут же в кабинете по-походному — кто на диване, кто в креслах — отдохнуть до зари.
А утром в доме проснулись чем свет.
Раньше всех встала Екатерина Ильинишна — собирать мужа в путь-дорогу. Вчера целый день на кухне пекли и жарили. Нужно посмотреть, как все уложено, не забыли ли чего. Сколько раз за тридцать четыре года совместной жизни с Михаилом Илларионовичем приходилось ей заниматься этим малоприятным делом — провожать мужа на войну!
Екатерине Ильинишне помогала дочь Катя, которая впервые провожала в такую невеселую дорогу вместе с папенькой и своего молодого мужа.
По дому бегала, стуча каблучками, проворная Марина и топал уже одетый во все солдатское медлительный Ничипор.
Михаилу Илларионовичу сегодня тоже было не до сна. Он встал вскоре после жены.
Умылся, оделся и все или смотрел на карту, что-то прикидывая карандашиком, или ходил из угла в угол в тяжелом раздумье. Михаил Илларионович был скрытен. Он не любил никому говорить до поры до времени о своих замыслах, расчетах и планах. Только отдавал короткие приказания невыспавшимся полковникам.
Потом Ничипор усадил барина бриться. А после бритья обе Катеньки — жена и дочь — позвали всех в столовую завтракать. Еда не шла на ум, но пришлось сесть за стол.
В доме стоял дым коромыслом. В каждой комнате толклись люди — родственники и друзья провожали Михаила Илларионовича.
И вот раздался первый удар колокола: звонили к обедне.
Пора вставать из-за стола. Надо еще отслужить молебен в Казанском соборе и — в путь: дело не ждет, враг уже стучится в смоленские ворота.
Еще раз последние сборы, последняя проверка.
— Бумаги, карты, деньги взяли? — спросил Кутузов у озабоченных полковников.
— Взяли, Михаил Илларионович.
— Ну, тогда по русскому обычаю присядем-ка на дорожку!
Уезжающие, домашние и гости сели где попало. Ничипор сел на скамейку, которую всегда возил с собой для Михаила Илларионовича.
На минуту все в кабинете затихло. Только слышалось, как тихонько плакала, сморкаясь в платочек, бедная Катенька, впервые расстававшаяся с мужем.
Екатерина Ильинишна держалась молодцом.
— Ну, с богом! — поднялся Кутузов.
Все засуетились, затараторили, зашумели. Ничипор и лакеи понесли укладывать на тройки последнюю поклажу.
Толпа на набережной загудела, заволновалась:
— Уже! Идет!
Все взоры устремились на парадную дверь дома.
И вот из нее на крыльцо вышел в скромном мундирном сюртуке без погон, в белой бескозырке с красным околышем князь Михаил Илларионович Кутузов.
Все мужчины, стоявшие на набережной, обнажили головы перед прославленным, убеленным сединами русским полководцем.
Первая коляска, в которую сели Михаил Илларионович с женой и дочь Катя с мужем, полковником князем Кудашевым, медленно тронулась с места. За ней постепенно двинулись остальные.
Ехать приходилось только шагом: так было много народу на Дворцовой набережной.
Люди жались к самой коляске, старались подойти к ней поближе, чтобы увидеть знаменитого полководца, пожелать ему счастливой дороги, успеха в неравной борьбе с врагом. Мужчины махали шляпами, шапками, картузами, женщины — платочками и шарфами. В коляску совали и бросали букеты цветов, кричали:
— Спаси нас, Михайло Ларивонович!
— Счастливый путь!
— Храни тебя господи!
— Гони проклятущих немцев из штаба!
— Батюшка, побей супостата!
— Ты одна наша надёжа!
— Не допусти погибели России!
— Оборони нас!
Михаил Илларионович в ответ только махал бескозыркой — слов не было…
Царь еще два дня назад поторопился уехать в Швецию. Царь не хотел провожать Кутузова.
Кутузова провожал народ.
Глава четвертая
"ПРИЕХАЛ КУТУЗОВ БИТЬ ФРАНЦУЗОВ!"
Шумные многолюдные проводы взволновали Михаила Илларионовича. Его глубоко тронуло это искреннее выражение любви и доверия к нему народа.
Погруженный в свои мысли Кутузов сидел в коляске. Петербург давно остался позади. Вместе с Михаилом Илларионовичем ехал Павел Андреевич Резвой. Павел Андреевич, старый, всегдашний спутник Кутузова, хорошо изучивший его, умел, когда надо, посидеть молча, не докучал Михаилу Илларионовичу ненужными вопросами и разговорами.
А у Михаила Илларионовича не выходили из головы петербургские проводы…
Александр предостерегающе сказал Барклаю: "Помните — у меня одна армия!" Глупец! Он думает, что в ней все. А народ?
Александр, чужой России человек, не понимает, не хочет принимать в расчет самую главную силу, самое большое богатство — народ.
Армия отступала в глубь страны, отбиваясь от превосходящего врага, а народ боролся с ним по-своему: уходил в леса и болота, на каждом шагу подстерегая непрошеных гостей с топорами, вилами, косами. Об этом рассказывали курьеры, приезжавшие в Петербург из-под Полоцка, из корпуса Витгенштейна. Как ни тяжела была крестьянская, подневольная жизнь, но иноземное рабство, которое нес Наполеон, было хуже.
На защиту Родины поднимался весь народ.
И это стоило принять в расчет.
Думал Кутузов и о самой армии. Его беспокоили людские резервы и продовольствие.
Многие магазины с зерном, мукой, крупой, фуражом достались врагу или сожжены самими русскими. Провиантские чиновники радовались отступлению: можно свалить все на французов и показать уничтоженными тысячи пудов продовольствия там, где в действительности стояли одни пустые амбары с мышиными объедками, а денежки положить себе в карман.
Надо прекратить это безобразие, надо прибрать всех этих провиантских жуликов к рукам. И позаботиться о провианте для дальнейшего — без хлеба воевать нельзя. Кутузов никогда не забывал мудрого Румянцова, который говорил: "Войну надо начинать с брюха!"
Вспомнилось, как на Дунае Михаил Илларионович организовал снабжение Молдавской армии.
Кутузов думал, а версты незаметно уходили одна за другой. Вот уже и первая станция — Ижоры. У станционного дома было похоже на конскую ярмарку: табунилось сорок пять лошадей, приготовленных для Кутузова. Возле крыльца стояла, видимо только что подкатившая, курьерская тройка, которую со всех сторон облепил народ.
— Курьер из армии. Какие-то новости он везет? — нарушил молчание Резвой.
— Ничего хорошего. Видишь, все хмурые, — ответил Кутузов.
На лицах мужиков и баб, окружавших поручика-курьера, была написана растерянность и тревога. Толпа даже как-то не очень оживилась, увидев подъезжавший длинный кутузовский поезд.
— Я выходить не буду. Пусть поскорее перепрягут лошадей. И пусть курьер даст сюда пакет, — сказал Михаил Илларионович, когда подъехали к станции.
Кайсаров и Кудашев, сидевшие во второй коляске, уже бежали к курьеру сказать, что князь Кутузов имеет право читать донесения командующих государю.
Пока полковники объяснялись с курьером, Михаил Илларионович прислушивался к разговору в толпе:
— На самый спасов день вошли!
— Там и река и стены, и не могли отстоять!
— Долго ли проклятущий немец будет отступать?
Сомнений не оставалось: Смоленск взят!
Кайсаров уже нес Кутузову пакет. Поручик-курьер шел за ним с раскрытой курьерской сумкой.
Михаил Илларионович вскрыл пакет, прочел донесение и помрачнел.
— Смоленск взят, — глухо сказал он. — Смоленск — это ключ к Москве. Дело стало еще сложнее!.. Запечатай, голубчик! И скорее в путь! — приказал он Кайсарову, возвращая ему нерадостный пакет.
— Ну-ка, братец, поди расскажи, как отдали Смоленск, — обратился он к поручику-курьеру, который почтительно стоял поодаль.
— Два дня дрались, ваша светлость, — воскресенье и понедельник. В воскресенье Смоленск защищали двадцать седьмая пехотная дивизия Неверовского и седьмой корпус Раевского, а в понедельник их сменили шестой корпус Дохтурова и третья пехотная дивизия Коновницына.
— Смоленск не укрепили, не подновляли старые валы?
— Никак нет.
— Армия отступила на какую дорогу?
— На Московскую, ваша светлость.
— Так, так, — машинально говорил Кутузов, доставая из трубки карту, а сам думал: "Зря поехал к Смоленску. Надо бы прямо на Москву!"
Он держал карту у самых глаз.
"Всего сто семьдесят верст от Москвы!"
Поручик-курьер стоял навытяжку, ожидая еще каких-нибудь вопросов. А ямщики тем временем торопливо запрягали тройку.
— Стой, куда ты пятишься, Барклай треклятый! — со злостью кричал на пристяжную ямщик. После того как Барклай отступил от Смоленска, его имя стало ненавистно всем.
Через несколько минут поезд Кутузова тронулся дальше.
Уже пятый день ехал к армии Кутузов. Он дорожил каждым часом и торопился, как мог, тем более что погода благоприятствовала: стояли ясные осенние дни.
Екатерина Ильинишна заботливо снарядила мужа и зятя в дорогу — приказала повару нажарить и напечь столько всякой вкусной снеди, что с этими припасами можно было отправляться не к Смоленску, а хоть в Севастополь. Поэтому завтраки и ужины отнимали немного времени, на обед Михаил Илларионович отпускал не более часа (повар ехал впереди и приготовлял заранее), а на ночлег останавливались через день.
Больше всех задерживали курьеры из армии и те, которых Кутузов рассылал в разные стороны сам. Он продолжал вести деятельную переписку со всеми командующими и Ростопчиным.
Офицеры, приезжавшие из армии, рассказывали подробности героических боев русских войск на подступах к Смоленску и при защите самого города.
Михаил Илларионович узнал о том, как у Красного генерал Неверовский с 27-й пехотной дивизией самоотверженно задерживал два французских корпуса. Это было тем более поразительно, что из шести полков его дивизии четыре состояли из необстрелянных рекрутов с молодыми, семнадцатилетними офицерами. Французы через своих польских улан предлагали русским сдаться, но солдаты Неверовского возмущенно отругивались и кричали: "Умрем, а не сдадимся!"
Не менее мужественно дрались русские полки Раевского, Дохтурова, Коновницына и Неверовского у стен Смоленска — этого "дорогого ожерелья России", как Смоленск назывался исстари.
Михаил Илларионович восхищался героическими солдатами и офицерами.
На каждой станции к кутузовскому поезду стекались толпы народа, а в Торжке его не встречал никто: еще не взошло солнце и Торжок спал.
Перепуганный смотритель побежал собирать лошадей — он не ждал, что светлейший приедет в этакую рань. Жена станционного смотрителя загремела в сенях самоваром, в доме забегали, засуетились.
Кутузов не пошел в горницу — там духота и мухи! — а стал умываться на воздухе. Потом сел на скамейку у дома, ел яблоки и диктовал Кайсарову письма.
Он отправил их с нарочным Барклаю. Михаил Илларионович извещал, что следует на Стариц-Зубцов, и просил слать к нему курьеров с донесениями по этой дороге.
Позавтракав, Кутузов тотчас же отправился дальше.
На следующую станцию, Новотроицкую, приехали в полдень. Здесь Михаила Илларионовича ждала непредвиденная встреча.
В Новотроицкой у него не было никаких дел — ни курьеров, ни отсылки срочных бумаг, Кутузов остался сидеть в коляске, ожидая, когда перепрягут лошадей, а его молодежь вылезла размять ноги.
Михаил Илларионович снял бескозырку, подставив осеннему нежаркому солнышку седую голову, смотрел вдаль и думал: "Какая тишина! Какая благодать!"
— Папенька, здесь Леонтий Леонтьевич Беннигсен, — сказал подошедший к нему Кудашев.
"Леонтий Леонтьевич!" — усмехнулся Кутузов. — И с какой стати окрестили этого ганноверца, лютеранина православным именем, ежели по-настоящему он никакой не "Леонтий", а Левин-Август-Теофил? Хорош Леонтий — по-русски говорить не умеет!"
Беннигсен ехал в Петербург. Его происки против Барклая как будто увенчались успехом, но не в пользу его самого, и Беннигсен решил удалиться из армии. В Новотроицкую он приехал вчера вечером, хорошо выспался и только к полудню взялся за утренний кофе.
Хотя Беннигсену было очень неприятно, но волей-неволей пришлось выйти из дома и приветствовать Кутузова, которого он любил так же, как и Барклая.
Высокий и сухощавый, с хищным, словно у коршуна, носом, он важно стоял у старой, вытертой в бесконечных походах коляски Михаила Илларионовича. Своим холодным, надменным видом Беннигсен старался показать, что назначение Кутузова главнокомандующим нисколько его не волнует, что он — выше всего. Недаром Беннигсена называли — "ледяная глыба".
— Его величество велели вам, господин барон, состоять при мне. Прошу не задерживаться, мы сейчас едем, — сказал Беннигсену Кутузов.
Беннигсен чуть поклонился и пошел к дому, негнущийся и деревянный.
Не успели проехать и трех верст от Новотроицкой, как им повстречался еще один любимчик императора Александра: любимчику стало неуютно в армии.
В простой телеге, запряженной парой неказистых лошаденок, сидел на мешке с сеном небритый, взъерошенный генерал Фуль. Увидев Кутузова, Фуль с презрением отвернулся.
— Разлетается воронье! — сказал Резвому Михаил Илларионович.
Чем ближе подъезжали к столбовой Смоленской дороге, тем все чаще встречались бежавшие от войны жители Смоленска и смоленских сел и поместий, занятых неприятелем. Они ехали и шли на восток с женами и детьми, везли кое-какой скарб, вели домашний скот. Они, как цыгане, располагались со своими повозками и телегами у самой дороги. Увидев где-нибудь на жнивье или на лугу у речонки такой табор, Кутузов иногда останавливался на несколько минут, чтобы расспросить смолян обо всем. Потрясенные свалившейся на них бедой, разорением, пожарами, измученные треволнениями последних дней, они с ужасом и возмущением рассказывали о грабежах и насилиях армии Наполеона.
— Недаром баре держат французов-камердинеров: француз тебя быстро разденет и разует! — не без иронии заметил один смоленский ремесленник.
Кутузов видел слезы обездоленных, потерявших кров и имущество людей, и ему хотелось поскорее быть в армии, чтобы противостоять врагу.
И Михаил Илларионович торопил ямщика:
— Гони, братец!
Вдруг в одну ночь резко изменилась погода, откуда-то нахлынули хмурые, серые тучи. Они тянулись по небу без конца и края. Пошел дождь. Не буйный, по-летнему озорной и шумный, а тихий, монотонный, въедливый. В мелкой сетке дождя все предстало в ином виде: посерели деревни, грустью повеяло от сжатых полей, неуютным и черным казался лес. И сразу стали ощутимы все изъяны ухабистой проселочной дороги. Пришлось поднять в коляске верх и натянуть на колени кожаный, потрескавшийся и порыжевший от старости жесткий фартук.
Это сразу обкорнало, сузило обзор. Сидя в открытой коляске, Михаил Илларионович мог видеть далеко вперед и смотреть по сторонам. А теперь впереди все заслонили спины ямщика и Ничипора, словно они только сейчас сели на козлы, а сбоку оказалось для обозрения весьма небольшое пространство.
Оставалось смотреть, как по морщинистому фартуку катятся дождевые струйки.
Езда потеряла последнюю прелесть.
К тому же стало быстро темнеть, фонарей у коляски не было, и все чувствительнее отдавались толчки разбитой колеи.
В чернильной темноте осеннего вечера под проливным дождем приехали в Зубцов.
Пришлось заночевать, хотя армия была уже так близко — возле Гжатска, у Царева-Займища, где Барклай собирался дать решительное сражение Наполеону.
Кутузов со свитой остался в станционном доме, а Беннигсена повезли в дом какого-то купца.
Михаил Илларионович при свечах тотчас же продиктовал Кайсарову письмо к Барклаю о том, что из-за дождя он не сможет приехать в Царево-Займище к завтрашнему полудню. Курьер немедленно повез это письмо по назначению.
Михаил Илларионович ходил по комнате и все посматривал то в одно, то в другое окно, не стихает ли дождь.
Дождь продолжал шуметь по-прежнему.
— Как думаешь, надолго ли зарядил дождик? — спросил светлейший у станционного смотрителя, принесшего самовар.
— Да ведь вчерась, ваше сиятельство, успеньев день был. Дело к осени. Старики так бают: ежели к полуночи не перестанет, то будет идти до полудня.
Сели ужинать.
Светлейший приказал, чтобы лошади были готовы для отъезда в любую минуту.
Легли спать. Молодые полковники, утомленные дорогой, быстро уснули. За ними скоро захрапел и Павел Андреевич. Один Кутузов не мог уснуть, хотя и намаялся сегодня — старые рессоры плохо уберегали от рытвин.
Михаил Илларионович лежал и думал об армии, о том, как мало осталось Наполеону до Москвы. Думал о дочерях, Аннушке и Параше. Аннушка живет у Тарусы, между Калугой и Серпуховом. Не похоже на то, чтобы Наполеон добрался туда, но все-таки Таруса может оказаться в непосредственной близости к фронту. Надо осторожно предупредить об этом Аннушку — пусть заблаговременно уезжает с детьми на восток.
Еще больше беспокойства доставляла ему старшая дочь, Прасковья, бывшая замужем за Толстым. У Параши восемь детей, и живут они в Москве. Неужели не догадается уехать в свое рязанское имение?
Этот "сумасшедший Федька" Ростопчин только зря обнадеживает народ, пишет всякую ерунду в своих ернических афишках…
Проснулся Михаил Илларионович среди ночи. И первым делом прислушался, шелестит ли за окном дождь?
Как будто не слыхать.
Он надел туфли и подошел к окну. Было еще темно. Михаил Илларионович открыл окно. Пахнуло сыростью.
По небу с прежней торопливостью, словно опаздывая куда-то, мчались тучи. Но уже не сплошной, непроницаемой стеной, как с вечера, а разорванными клочьями. Иногда среди них проглядывали светлые кусочки.
Дождь перестал. Только с крыши звучно падали на стол, стоявший под окном, дождевые капли.
Можно бы ехать, но еще все-таки темно. Придется обождать.
Михаил Илларионович снова лег в постель. Он долго ворочался с боку на бок.
Вот стали перекликаться петухи, и им охотно подтянул станционный. Потом робко начало светлеть за окном. Понемногу совершенно отчетливо вырисовался на столе самовар, и сквозь стекла окна обозначились кусты сирени, росшие у самого дома.
Пора в путь.
Через минуту весь станционный домик проснулся. Молодые полковники вскочили бодро, но, конечно, им бы еще спать и спать…
Невыспавшийся Ничипор говорил, зевая:
— Що за сон, як у головах шапка!
Ямщики быстро запрягли лошадей, и длинный кутузовский поезд снова тронулся в путь. Только одна коляска осталась на месте: генерал Беннигсен не изволил проснуться и сказал, что нагонит Кутузова в дороге. Михаил Илларионович не очень опечалился:
— Баба с возу…
Кутузов велел откинуть надоевший кожаный верх коляски.
Дорога была тяжела — грязная, разбитая. Ехать приходилось шагом.
С каждой верстой становилось светлее.
Когда подъезжали к Песочне, не только не было дождя, но даже показалось солнышко.
— В осiннiй час сiм погод у нас: сие, вие, тумание, шумить, гуде, тай зверху йде! — смеялся Ничипор, слезая с козел.
В Песочне Кутузов завтракал. Здесь уже все с тревогой поглядывали на запад и подозрительно прислушивались ко всякому шуму. Жена станционного смотрителя божилась, что, выгоняя корову в поле, слыхала, как грохочут пушки. Беспокойство усугубляли бежавшие из-под Вязьмы крестьяне, они целым табором расположились у самой станции. Горели костры. Пригорюнившиеся, измученные бабы варили еду, возились с грудными младенцами, пасли скот, который вели за собой. Мужики угрюмо ладили телеги и сбрую, поили коней. Старики рассказывали жителям Песочни о своей беде, о грабежах и насилиях "франца". Босоногие ребятишки носились по лужам, глазели на кутузовский поезд — до них горе еще не докатилось.
Позавтракав, Кутузов двинулся дальше. Еще до полудня подъехал к Гжатску.
У опушки леса и на дороге Кутузова ждала толпа народа. Увидев коляску главнокомандующего, толпа кинулась к ней, облепила со всех сторон:
— Батюшка, родимый, спаси!
— Оборони нас, Михайло Ларивонович!
— Вызволи из беды! — кричали мужики и бабы, протягивая к Кутузову руки.
Михаил Илларионович заморгал — встреча растрогала его. Но что можно было сказать гжатцам, чем утешить, обнадежить их, если французы уже стоят под Царевом-Займищем?
Гжатские купчики и их молодцы-приказчики бросились к тройке и стали выпрягать из коляски лошадей.
— Что вы, ополоумели? Не замай, не трожь! — яростно замахнулся на них кнутом ничего не понимавший ямщик.
— Ты плохо вез! Слезай! Мы повезем! — втолковывали ему гжатцы.
Резвой соскочил с коляски и пересел к Кудашеву и Кайсарову. Ничипор тоже хотел последовать примеру Павла Андреевича, но его задержали гжатцы:
— Сиди, сиди!
Читать бесплатно другие книги:
