Кутузов Михайлов Олег
— Веселый, ловкий солдат! — говорили девки.
— А тот, носатый, настоящий командер: строг, не улыбнется, — оценивали бабы.
Черепковский собрал на улице всех партизан, чтобы посмотреть, какой отряд будет под его началом.
Когда стали строиться в одну шеренгу молодые и старые, бабы украдкой начали утирать слезы, словно их мужья и сыновья уже собрались на ратный бой. А девушки прыскали в кулак: им было потешно смотреть, как их отцы и дяди выстраивались, точно солдаты.
— Груня, глянь, глянь — дядя Софрон бегит! — смеялись они, показывая на спешившего к строю хромого мужика.
— У нас всякой сгодится, — сказал стоявший в сторонке среди баб Савелий Табаков. — В настоящую армию не берут не только лысых и косых, но даже разноглазых — у кого, скажем, один глаз серый, а другой карий. А мы непривередливы, всех возьмем.
— Это почему же не берут? — спросила с усмешкой молодая вдовушка.
— А из-за красы, милушка. Солдат должон быть как картинка, как орел. Чтоб молодки любили. Недаром поется: "Солдатушки во поход, у молодки сердце мрет…"
— А ну тебя, — лукаво отмахнулась от Табакова вдовушка. — У тебя, как говорится, мыши жернов проели! Одно слово — бахарь!
— Не веришь? Глянь-кось на меня аль хоть на мово дружка, — кивнул Табаков на высокого, носатого Черепковского, важно ходившего вдоль шеренги. — Чем не красавец?
Девчата еще больше зашлись от смеха.
А Черепковский, не подозревая, что говорят о нем, серьезно осматривал отряд и его вооружение.
Команда оказалась большая, да оружия — никакого: топоры, косы, вилы. Ружье нашлось одно — у кузнеца.
Черепковский велел убрать бревна, которыми была завалена улица: пока настоящего оружия не добыли, придется бороться при помощи хитрости. Днем мальчишки караулили на высоких березах, а ночью Черепковский высылал двух-трех парней в дозор к большаку. У старостиной избы висел колокол: сзывать народ на случай тревоги.
Обучать мужиков Черепковский мог только штыковому делу. Он поставил ржаной сноп и приказал каждому колоть сноп вилами, как учили когда-то его самого работать штыком:
— Коли в грудь, как в репу!
На следующий день прошел слух, что наша армия отступила к Москве.
Мужики помрачнели.
— Неужто Аполиён все заберет? — спрашивали они у солдат.
— Подавится! — уверенно отвечал Левон.
Ближайшие деревни тоже готовились сопротивляться врагу, не допускать к себе фуражиров, бить врага поодиночке, где только можно.
В соседнем селе взялся командовать мужиками семидесятилетний отставной суворовский капитан.
Во всех деревнях зарывали в землю зерно, а скот держали в лесу.
Незваных гостей ждали каждую минуту.
И наконец дождались.
На третий день, около полудня, с дороги прибежали возбужденные мальчики и, перебивая друг друга, радостно, как будто сообщали приятную весть, сказали, что с большака едут верховые с подводами.
Ударили в колокол.
Деревня встревожилась. Бабы с плачем бежали к лесу, унося с собой малых ребят. Мужики со своим оружием быстро собрались у старостиной избы.
Как было заранее условлено, Черепковский уводил партизан в лес, а староста оставался со стариками в деревне — принимать непрошеных гостей, угощать, занимать их.
Левон отрядил Табакова на дорогу высмотреть по-за кустами, кто пожаловал и сколько.
Уже у околицы Табаков встретил запыхавшегося, красного Петьку, который караулил на березе. Шустрый Петька успел-таки скатиться с дерева и примчаться домой раньше французов.
— Девятеро… все в зеленом… на них шапки с хвостами… А один с высокой такой… в синем… и пика… и три телеги… — задыхаясь, выпалил Петька.
Стало все ясно: фуражиры драгуны и польский улан-переводчик.
"У драгун ружья и палаши, у улана пика и сабля… Эх, хорошо бы заполучить девять ружий и девять палашей, саблю да еще пику!" — подсчитывал в уме Табаков.
Он отправил Петьку проследить, что будут делать дальше драгуны, а сам пошел к Левону и партизанам, засевшим в кустах на опушке леса.
— Десять человек. На каждого из них у нас, почитай, по пяти человек. Да вот у них девять ружей, а у нас — одно! — зашептал дружку Табаков.
— Ничего, Савка, справимся! — ответил спокойный Левон.
Минут через пять прибежал Петька с новым известием. Драгуны, увидав на лугу стога сена, повернули к ним. Шестеро спешились, оставив оружие при телегах, стали накладывать сено: трое влезли на стога, а трое остались внизу. Один верховой ездит по лугу, сторожит. А двое драгун и улан направились в деревню.
— Угощаться! — сказал Черепковский. — Ну, мы их "угостим"!
Он поручил Табакову и трем партизанам идти в деревню и постараться захватить коней улана и драгун, а сам повел остальных к лугу.
— Как я свалю из ружья того верхового, бросайтесь с криками "ура" на троих, что внизу, — приказал он. — А трое на стогах никуда от нас не уйдут. Только бы ружье не подвело! Эх, если бы сюда мое, пристрелянное, привычное!.. — беспокоился Левон, устраиваясь поудобнее в кустах.
Драгуны, не чуя опасности, накладывали сено, весело переговаривались.
До верхового было шагов не более сорока.
Черепковский подождал, когда верховой остановился, прицелился в зеленый мундир и нажал собачку. Раздался сильный выстрел — кузнец не пожалел пороха, заряжал ружье пулей, как на волка. Драгун свалился замертво с коня. Мужики бросились со всех сторон на драгун, которые не успели схватиться за оружие.
В минуту все было кончено. Партизаны быстро разобрали оружие убитых врагов. Наконец у Черепковского оказалось в руках настоящее добротное ружье и целый патронташ с патронами. Теперь можно воевать!
Левон знал, что улан и драгуны услышат выстрел и шум на лугу, встревожатся и бросятся из деревни, поэтому Черепковский крикнул тем, у кого оказались ружья, бежать с ним к деревне, чтобы не выпустить живым ни одного врага.
Но в деревне справились с "гостями" без них.
Услышав выстрел и крики, мальчишки ловко угнали французских коней, а Табаков с парнями ворвался в избу.
Улан и два драгуна сидели за столом у старосты — угощались вовсю. Они беспечно оставили при себе только холодное оружие — драгунские ружья лежали на лавке, у порога. Табаков и партизаны накинулись на драгун и улана и прикончили их тут же, в избе.
Победа была полная.
Со стороны партизан потерь не оказалось. Только один из драгун успел схватить со стола медную кружку и разбил Табакову переносье. Глаз у Савелия сразу подпух.
— Вот, Левон, теперь не только у тебя глаз подбитый, — смеялся неунывающий Табаков. — А молодцы мужики, храбро работали!
— Мужик на все сгодится: и землю пахать и врага стреблять! — удовлетворенно говорил Черепковский.
Начиналась новая, партизанская жизнь.
Глава седьмая
ФИЛИ
Незавидна в подобные дни судьба главнокомандующего, к тому же обязанного скрывать под личиною бесстрастия все в душе его происходящее!
Кутузов между Бородином и Москвою должен был выстрадать века целые.
П. Граббе
Офицеру и солдату воспрещается говорить то, что может устрашить товарищей.
Наставление пехотным офицерам в день сражения
Отступая от Бородина, Кутузов понимал, что ввиду больших потерь вряд ли можно будет дать еще одно сражение под Москвой и что, желая сохранить армию, придется, по всей вероятности, оставить столицу. Но в своих печальных выводах он не мог признаться никому — ни один русский человек не примирился бы с этим. Если бы узнали, что Кутузов собирается отдать Первопрестольную, его сочли бы худшим предателем и изменником, чем считали Барклая. Кутузов был вынужден скрывать до поры до времени свои мысли и делал вид, что намерен отстоять Москву. Поэтому он поручил Беннигсену найти подходящую позицию для сражения, а сам продолжал отходить на восток.
Генерал Милорадович, которого Кутузов назначил командовать арьергардом, сдерживал французов, рвавшихся к Москве.
Французам мерещились в ней все чудеса сказочного востока. В их представлении где-то там, за Москвой, в десятке — пусть тяжелых, но преодолимых для "великой армии" — переходов, лежит таинственная, утопающая в золоте Индия. Страна залитых солнцем, благоухающих невиданными цветами долин, страна красивых, стройных и знойных женщин, страна блаженства и сладостных утех.
Как ни задерживал Милорадович наседавшего врага, но оторваться от него не мог: французы шли следом.
На пятый день отхода русские войска увидали башни древнего Кремля и золотые маковки "сорока сороков" московских церквей. Армия подходила к Дорогомиловской заставе.
Беннигсен решил именно здесь дать последний бой. По его планам правый фланг армии должен был примыкать к изгибу реки Москва впереди Филей, центр — находиться между селами Волынское и Троицкое, а левый — стоять на Воробьевых горах. Опытный военачальник, Беннигсен не мог не видеть слабостей избранной позиции, но считал, что другого выхода нет.
В воскресенье 1 сентября Кутузов, опередив подходившую к Москве армию, подъехал со своим штабом и свитой к Поклонной горе.
Утро выдалось ясное. Москва, белокаменная, златоверхая, пестрая, расцвеченная яркими осенними красками садов и бульваров, широко разбросалась внизу. В воздухе безмятежно летала тонкая паутинка бабьего лета и плыл колокольный звон: благовестили к утрене. Трудно было представить, что всей этой красоте и всему покою может угрожать что-либо.
Ополченцы, сняв серые кафтаны и шапки с крестами, усердно рыли на горе окопы. На виду Москвы они работали старательнее, да и шанцевого инструмента здесь было, по-видимому, больше, чем под Бородином.
Первый, кого увидел Михаил Илларионович, когда вылез из коляски, был желтый, с ввалившимися глазами, похудевший Барклай — после Бородина его мучила лихорадка. Три дня Барклай лежал в коляске, укрытый шинелью, а сегодня, превозмогая слабость, сел на коня и проехал всю позицию, выбранную Беннигсеном. Когда Барклай осмотрел позицию, пот еще сильнее прошиб его: позиция не годилась никуда.
— Нужно немедленно предупредить Кутузова, — сказал адъютанту Барклай и пришпорил коня.
Он поскакал к правому флангу, зная, что туда должен был направиться из Мамоновой главнокомандующий. У Троицкого Барклай неожиданно встретил ехавшего в дрожках сухопарого Беннигсена.
— Вы решили вырыть здесь могилу для всей армии? — спросил по-немецки Барклай.
Выдержанный, спокойный, он дрожал не столько от лихорадки, сколько от негодования.
— Почему вы так думаете? Эта позиция ничуть не хуже той, какую вы избрали в Цареве-Займище, — ответил задетый за живое Беннигсен.
— Разве вы не видите, что вся позиция пересечена оврагами? Левый фланг отрезан от центра рекой Сетунь, — возражал Барклай.
— Я посмотрю. Я сейчас еду на левый фланг! — сказал надменно Беннигсен и, дотронувшись до спины кучера пальцами в белой перчатке, сказал, как он думал, по-русски: — Пшель!
Коляска Беннигсена умчалась, но не к левому флангу, а к Москве.
И теперь, увидев на Поклонной горе Кутузова, Барклай с жаром заговорил:
— Ваше сиятельство, позиция, которую изволил выбрать генерал Беннигсен, не годится никуда. Это могила для армии!
Кутузов не глядя знал, что никакой позиции у самых стен Москвы быть не могло.
А Барклай нетерпеливо продолжал:
— Смотрите, пожалуйста!
И он вынул из-за обшлага мундира листок с набросанными карандашом кроками.
— Вот овраги и река. Центр разобщен от левого фланга. Позади — река. Мостов на реке восемь, но спуски к ним так круты, что уйти сможет только пехота!
— Да, вы правы, Михаил Богданович: это гибель, — ответил Кутузов.
Он стоял, в задумчивости глядя вдаль на дорогу, по которой в пыли двигались к Москве полки.
Генералы, окружавшие главнокомандующего, молчали.
— Карл, как ты думаешь? — спросил у Толя Кутузов.
— Я никогда не предложил бы такой позиции, ваше сиятельство!
— А как находите вы, Алексей Петрович? — посмотрел Кутузов на Ермолова.
— С первого взгляда трудно оценить местность, ваше сиятельство, если на ней надо располагать семьдесят тысяч человек. Русская армия не удержится на ней! — горячо ответил Ермолов, тряхнув своей львиной головой.
Кутузов взял Ермолова за руку, делая вид, что щупает пульс:
— А ты здоров ли, голубчик? Русская армия не удержится? Удержится! — Он сделал паузу и сказал: — Поезжайте-ка с Толем, еще раз хорошенько осмотрите! — И направился к скамейке, которую вестовой уже приготовил для него.
Но посидел Михаил Илларионович немного: он тотчас же поднялся и стал ходить по холму. Заметно было, что сегодня Кутузов волнуется больше, чем накануне Бородина.
Генералы и штаб-офицеры разговаривали вполголоса. Одни настаивали на том, что сражение надо дать во что бы то ни стало, другие указывали на полную непригодность позиции:
— В каком-нибудь ином месте вы бы даже не взглянули на этакую позицию!
— А что же, сдавать Первопрестольную без боя?
— Никому и в голову не пришло бы, что на этих оврагах можно дать бой!
— А нет ли средства как-либо улучшить ее? У нас ведь много артиллерии!
— Эта позиция нам велика — мы на ней потеряемся. Не по Сеньке шапка!
Гремя бубенцами, к Поклонной горе подкатила щегольская тройка. Из коляски стремительно выскочил большеголовый, чем-то напоминавший Павла I Ростопчин. Пожимая одним генералам руки, другим только кивая головой, "сумасшедший Федька" подбежал к Кутузову. И сразу же быстро-быстро заговорил, вращая своими неспокойными, с сумасшедшинкой глазами.
Кутузов молча слушал его и качал головой, — видимо, соглашался с доводами московского главнокомандующего. Потом, приложив руку к сердцу, что-то сказал сам. Ростопчин отскочил от Кутузова, вполне удовлетворенный беседой. Он присоединился к группе старших генералов — Багговуту, Коновницыну, Вистицкому, Мишо, стоявших поодаль с принцем Евгением Вюртембергским.
Ростопчин тотчас же завладел разговором, сел на своего любимого конька: стал хвастать афишами, которые он выпускал для народа. Ростопчин всерьез считал себя писателем и весьма остроумным, оригинальным человеком.
Как всякий барин, знавший мужика только по лакейской, он был убежден, что, усвоив два-три просторечных слова, вполне постиг психологию и язык народа.
— Я вчера написал народу вот что. — И Ростопчин прочел на память две фразы, над которыми промучился целое утро:
"Я завтра рано еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев, станем и мы из них дух искоренять и етих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, отделаем, доделаем и злодеев отделаем!"
— Что, право, недурно? Особенно вот это:
- Я приеду
- назад к обеду… —
словно скандируя стихи, сказал он, —
- И примемся
- за дело,
- отделаем,
- доделаем
- и злодеев отделаем!
Ростопчин смотрел на всех с победоносным видом: какой талант! Какое острословие!
Он был глубоко убежден, что это очень доходчиво, очень ловко написано. Поразив всех своей новой афишей, Ростопчин откланялся и побежал к тройке "доделывать".
— Когда я, будучи поручиком, служил в Днепровском пехотном полку, у нас командиром был Зуев. Он изложил в таких же стихах всю географию России. У него было: "Вот лежит город Псков, который славится множеством снетков. И древний град Смоленск, в нем улицы узки, но делают сахарные закуски!" — колыхаясь от смеха, сказал толстый Багговут.
Генералы улыбались.
Толь и Ермолов, поехавшие к левому флангу напрямки по полям и оврагам, вернулись с разведки очень быстро.
Их мнение было все то же: позиция с очень большими недостатками.
— При отходе нельзя ли отступить на Калужскую дорогу? — спросил Кутузов.
— Неприятель, атакуя, сблизится с ней и не позволит нам идти по Калужской, — ответил Толь.
Кутузов в тяжелом раздумье сел на скамейку.
Московские колокола уже отзвонили, теперь слышны были иные звуки: пушечные выстрелы со стороны Мамоновой — враг приближался.
К сидевшему в глубокой задумчивости Кутузову подошел принц Евгений Вюртембергский. Наклонившись к главнокомандующему, он сказал по-французски:
— Пора, Михаил Илларионович, принимать какое-либо решение!
Кутузов внутренне улыбнулся: решение было принято давно, еще после Бородина. Надо было только умело, тонко и вовремя преподнести его.
— Да, положиться мне не на кого! Худо ли, хорошо ли, а придется решать самому! — сказал он, вставая.
Главнокомандующий подозвал Кайсарова и приказал известить всех корпусных командиров, что в четыре часа пополудни он приглашает их к себе на военный совет. Отдав приказание, Михаил Илларионович, не глядя ни на кого, пошел к своей коляске.
Военный совет продолжался долго. Неописанно было наше любопытство узнать об его решении.
А. Михайловский-Данилевский
Еще было только три часа пополудни, а уже к почерневшему от старости, скособоченному, с дырявой крышей домику вдовы, тети Фени Ивановой, собралось десятка полтора штабных офицеров. Напротив, через улицу, желтела свежими бревнами новенькая, аккуратно, "под гребенку", крытая соломой изба Фроловых.
У тети Фени квартирьеры не поставили даже денщиков, а у Фроловых разместился сам светлейший князь Кутузов и у крыльца стояли двое часовых-преображенцев.
Только одни штабные знали о том, что в четыре часа у главнокомандующего будет военный совет, а то бы к этой избе, стоявшей шестой от Поклонной горы, пожалуй, потянулся бы весь офицерский корпус армии. На военном совете должна была решиться судьба Москвы: будет ли бой или отдадут Первопрестольную ни за понюшку табаку.
Офицеры терпеливо ждали. Кто сидел на завалинке, кто примостился на толстой дубовой колоде, валявшейся у изгороди, кто ходил по маленькому пустому вдовьему дворику и курил. Все завидовали князю Кудашеву и полковнику Резвому, которые оставались в сенях фроловской избы. Присутствовать на совете они, разумеется, не смогут, но слышать будут все. При светлейшем оставался лишь "мальчик-пай" — Паисий Кайсаров, считавшийся дежурным генералом.
Первым к главнокомандующему явился аккуратный Барклай де Толли. На нем была теплая шинель. И приехал Барклай не верхом, а в коляске, потому что лихорадка все еще не выпускала бедного генерала из своих когтей.
Почти одновременно с ним прикатили Дохтуров и Остерман Толстой.
— Алеша плывет!
— Вот это детина!
— Ермолай-богатырь!
— Лев!
— Лев с хитрецой лисицы! — судачили офицеры, увидев идущего к дому Фроловых громадного, представительного Ермолова: он стоял здесь же, в Филях.
После Ермолова прискакал Коновницын.
— Как же это наш Петя расстался со своим колпаком? — шутили офицеры, глядя на парадно одетого Коновницына. Простецкий Коновницын при всяком удобном случае любил ходить без мундира и обязательно в колпаке.
С дрожек слез, улыбаясь офицерам, толстый, добродушный Багговут.
На прекрасном вороном жеребце лихо примчался Уваров.
Двор Фроловых наполнялся экипажами, верховыми лошадьми и вестовыми.
— Кого же еще нет?
— Беннигсена и Милорадовича.
— Милорадович вряд ли будет: он ведь в арьергарде.
— А Беннигсен любит, чтоб его поджидали!
— Беннигсен не торопится: он отдыхает после обеда.
— А вот еще Толь летит!
— Карлуша вечно торопится.
— Он, должно быть, не успел проделать за день сотую версту — нагоняет!
— А Раевский не приезжал?
— Не видно было.
— Раевский тоже на передовой.
Офицеры не спускали глаз с дома Фроловых. Сквозь его три окна, выходивших на улицу, была видна вся изба. Печь, возле которой стояла походная кровать главнокомандующего, толстые дубовые лавки вокруг стен и такой же добротный дубовый стол в красном углу. Он, как скатертью, был покрыт картой.
Главнокомандующий сидел на лавке под образами. Генералы рассаживались по обеим сторонам стола. Барклай протиснулся в самый угол и сидел сжавшись, кутаясь в накинутую на плечи теплую шинель, — видимо, начинался приступ лихорадки, и он не мог согреться.
А время летело. Давно уже минуло четыре. После назначенного срока прошло полчаса, еще двадцать минут.
На улице нетерпение нарастало; трубки курились быстрее обычного. А каково же было ждать там, в избе?
Офицеры увидели, как главнокомандующий стал ходить из угла в угол — явно нервничал.
— Недоволен старик!
— Будешь недоволен!
— Семеро одного не ждут…
— А тут не семеро, а все десятеро ждут.
— Да нас еще вон сколько!
— Полнейшее хамство! Безобразие — заставлять ждать!
— Ну и Беннигсен, я вам доложу: скотина!
— Это как в виршах: "Тьфу, как счастлив тот, кто скот"?
— Именно!
— Первостатейный скот!
— Ты разве не знал?
— А ждать-то эту скотину придется!
— Светлейший посылает за ним!
Из дома выбежал бывший в ординарцах у Кутузова двадцатилетний штаб-ротмистр конногвардеец Саша Голицын.
— Сашенька, куда? — закричали ему товарищи, когда Голицын выводил со двора своего коня.
— За "колбасой"?
— Да, за Беннигсеном! — крикнул Саша и умчался.
Томительно тянулось время.
Уже было половина шестого. Стало темнеть. В избе у главнокомандующего Ничипор зажег свечи.
Видно было, как трясется в ознобе лысина бедного Барклая.
Дохтуров, Остерман и Ермолов склонились над картой, что-то обсуждали, обращаясь к Кутузову, который стоял тут же.
Коновницын, заядлый курильщик, вышел на крыльцо выкурить трубочку. За ним вылез из-за стола курчавый Уваров. Он был неплохой рубака, но тактика и стратегия вгоняли его в сон.
Ждать во дворе стало очень неуютно. Офицеры проклинали Беннигсена, задерживавшего всех.
Наконец послышался дробный топот копыт: мчался назад Саша Голицын.
— Сашенька, Саша! — кричали ему товарищи. — Где нашел немца?
— Сидел у себя, попивал кофе! Едет! — придерживая коня, ответил Голицын и, соскочив с седла, побежал докладывать.
Видно было, как Михаил Илларионович пошел и сел в красном углу за стол.
И вот явился-таки долгожданный Беннигсен. Он приехал в новеньких щегольских дрожках. Беннигсен не торопясь, важно взошел на крыльцо. Еще мгновение — и его длинная фигура замелькала в окнах избы Фроловых. Беннигсен сел на лавку, на противоположном конце от Кутузова. Точно противостоял ему.
Все генералы обернулись к главнокомандующему. Кутузов открыл заседание. Что-то говорил.
Так хотелось бы подбежать к окнам и послушать, да нельзя. Придется обождать, когда кончится совет и выйдет Паисий. Он все расскажет.
Паисий Кайсаров не садился, стоял возле главнокомандующего, опираясь плечом о бревенчатую стену.
Уже около часа длился совет, когда послышался лошадиный топот, и к дому Фроловых прискакали два всадника. Это был Раевский с ординарцем.
— Николай Николаевич!
— Опоздал!..
Раевский быстро вошел в избу. Вот он подошел к столу и сел с краю, возле Кутузова.
Поговорили еще несколько минут, потом, все видели, главнокомандующий, опираясь о столешницу, встал, что-то коротко сказал и даже хлопнул ладонью по столу, как припечатал.
Генералы поднялись со своих мест и начали расходиться.
— Кончилось!
— Кончилось!
— Что-то решили?
Первым на крыльцо выскочил Беннигсен. Он так торопился, что на ходу набрасывал шинель.
— Спешит. Видно, недоволен!
— Не по его вышло!
— Не по барину говядина! — шептались офицеры.
Читать бесплатно другие книги:
