Крестовый поход детей Аволедо Туллио

Но ты не сможешь идти без карты.

Я ее уже выучил. Иди по моим следам.

И, не дожидаясь ответа, он пошел вперед так уверенно и быстро, что молодой раввин испугался.

Два шага влево, один вперед, один вправо.

Смерть окружала их.

Самуэль ощущал ее присутствие, как присутствие дикого зверя в засаде.

Один неверный шаг, и их тела разнесет на куски.

Всего один неверный шаг отделял их от небытия.

Самуэль читал про себя древнюю утреннюю еврейскую молитву.

Извечный, преисполнись состраданья

И сжалься над Израилем, любимым сыном Своим.

Ибо страстно жажду я

Увидеть великолепие могущества Твоего.

Молю Тебя, Бог мой, услада сердца моего,

Сжалься же и не скрывай от меня лик Свой.

Яви Себя, Любимый,

И раскинь надо мной шатёр Своего мира.

Озари землю славой Своей,

И будем мы ликовать, будем радоваться Тебе!

Поспеши, Любимый, ибо пришла пора,

И будь милостив к нам, как в прежние времена[22]

Вскоре раввин впал в состояние, близкое к трансу. Он шел и молился. Молитва задавала ритм шагам, и в какой-то момент показалось, что он может идти с закрытыми глазами, отдавшись гипнотическому ритму.

Он заметил, что минное поле пройдено, только когда Джон остановился у поражающего воображение заграждения. Шпалы были сцементированы между собой и со стенами туннеля. Они образовывали три решетки на расстоянии трех метров одна от другой. В каждой из них было всего по одному отверстию, через которое мог пролезть человек.

Даже ребенок мог бы защитить этот участок, — заметил Самуэль.

Джон кивнул.

Давай поторапливаться. Это не последнее препятствие на нашем пути.

Молодой раввин скинул рюкзак.

Я хотел бы спросить тебя кое о чем. Я думал, что для того, чтобы быть евреем, нужно родиться евреем, — сказал Джон, помогая раввину пролезть через первую часть препятствия, — но ты сказал, что у вас это не так.

Ну, это было бы так, но времена изменились. Мы уже не так избирательны.

Он обернулся, ища взглядом глаза священника.

Но ты же меня не об этом спрашиваешь, правда? Ты хочешь спросить, еврей ли я сам.

Да.

Ответ не так-то прост. Технически — нет, я не еврей. Думаю, что из всех из нас по крови еврей только Серджио, и тот наполовину. Его мать была израильтянкой. Великая женщина. Это она научила нас стрелять и всему остальному. Кажется, она была лейтенантом израильской армии. И моделью.

Моделью?

Ты бы видел ее. Даже в пятьдесят лет она оставалась красивейшей женщиной. Думаю, до того, как мир полетел к чертям, она была одной из самых знаменитых моделей в мире. Кроме того, она снималась в кино в Америке. Или во Франции, не помню. Серджио очень сильно любил ее. Он принял иудаизм, когда она умерла.

Тяжело дыша, Самуэль пытался протащить правую ногу между двумя перекладинами.

Ты рассказывал о том, как выжившие в Боноле стали иудеями, — сказал Джон.

Да. Помоги, у меня нога застряла.

Дэниэлс нагнулся. Правая штанина Самуэля зацепилась за торчавший из перекладины болт. Он снял перчатки, чтобы высвободить ее.

Не двигайся, а то можешь порвать ткань. Вот, теперь вынимай ногу. Аккуратно.

Самуэль послушался. С некоторым трудом ему удалось перебраться на ту сторону.

Спасибо, Джон. Как я тебе говорил, кроме Серджио, никто из нас не был евреем по-настоящему. Я стал евреем, прочтя книгу. Погоди, тебе помочь?

Нет, спасибо, я сам, — ответил Дэниэлс. Он передал своему спутнику рюкзак и пролез между металлическими перекладинами. Виртуозность, с которой было сооружено препятствие, восхитила его. Перед Страданием большая часть человечества перестала создавать вещи своими руками: этот вид деятельности доверили машинам или невидимым рабочим, часто с других континентов. Катастрофа вынудила выживших снова обрести вдохновение и способность к ручному труду. Многие техники были заново открыты, другие — заново изобретены. Третьи — утеряны. Ни в одном из убежищ, в которых случилось побывать Джону, не умели ткать. Или производить стекло. Человечество жило, обгладывая кости прошлого. И когда эти кости будут полностью очищены от мяса…

Наконец Джону удалось перебраться на ту сторону. Он взял свой рюкзак.

Ты говорил о том, что стал евреем, прочтя книгу.

Да.

Самуэль горько улыбнулся. Его взгляд как будто потерялся в глубоком море воспоминаний…

Он уже три дня ничего не ел. Они ушли из убежища вчетвером на поиски провианта.

Они были самыми слабыми в группе. Ими логичней всего было пожертвовать. Было бы неплохо, если бы им удалось принести еды. В противном случае выходило на четыре рта меньше. Противогазы, которые им выдали, были настолько плохи, что почти не работали. Дождевики разваливались на куски. Из оружия — только ножи.

Один из них умер в первый же день, упав в яму, внезапно открывшуюся в земле. Всего мгновение назад он был здесь, шел впереди остальных — и вот уже исчез с криком, который оборвался, едва начавшись.

Самуэль и остальные осторожно приблизились к краю ямы.

Искромсанное тело их друга лежало на дне провала. Его убило не падение, а похожие на лезвия куски ржавого металла, вонзившиеся в него. Такие несчастные случаи были нередки в зоне, где некогда располагался центр города. На тротуарах на расстоянии нескольких метров друг от друга располагались металлические решетки. За долгие годы запустения и непогоды они проржавели и стали хрупкими, как стекло. Достаточно было случайно наступить на одну из них, как она раскалывалась на множество смертоносных осколков. Это происходило каждый раз. Случалось, что они выдерживали. Но если ломались, это была верная смерть.

Второй пропал во время снежной вьюги. Это тоже был распространенный несчастный случай. Необходимо было постоянно держаться товарища, шедшего впереди тебя, потому что, потеряв из виду хоть на секунду, ты уже не мог отыскать его и двигался в неправильном направлении, часто по кругу, не будучи способен понять, где находишься, пока не утихнет вьюга. А вьюга могла длиться несколько дней.

Последний из спутников Самуэля лишил себя жизни ночью в старом гараже, служившем им временным укрытием.

Он использовал нож: сначала для того, чтобы нацарапать на стене свои последние слова, а потом — чтобы вскрыть себе вены.

Самуэль проснулся утром рядом с посиневшим трупом.

Он долго рыдал, как ребенок. Потом прочел нацарапанную на кирпичах надпись.

Это было признание в любви к самой красивой девушке из их убежища, которая даже не знала бы, что ей делать с любовью такого ничтожества.

Самуэль вышел из гаража.

Ветер утих. Перед ним простиралось черно-серо-белое пространство. Бесцветный мир. Даже пятно свернувшейся крови казалось черным, а не красным.

Самуэль побежал по снегу. Он бежал и бежал, пока у него не перехватило дыхание, а потом, добежав до середины бесцветного ничто, начал крутиться вокруг себя, как дервиш, все быстрее и быстрее, пока не выбился из сил.

Он упал, и его поглотил грязный снег. Мир в поцарапанных и тусклых стеклах ротивогаза продолжал кружиться и кружиться.

Потом решетка под ним треснула, и Самуэль полетел вниз с раскинутыми, как на распятии, руками.

Снег смягчил падение. Острые металлические осколки чудесным образом не вонзились в тело, а только продырявили плащ.

Он продолжал лежать. Снял противогаз. Падавший с неба снег гладил лицо своими ледяными пальцами и смачивал запекшиеся сухие губы.

Самуэль закрыл глаза… Шорох снега вскоре сложился в слоги, в слова, как на незнакомом языке.

Потом он снова открыл глаза. Сколько прошло времени? Быть может, всего несколько мгновений. Быть может, много часов.

Из слов, которые нашептал снег, он запомнил только одну фразу.

Он запомнил ее наизусть, но только много лет спустя, выучив иврит, наконец понял, что она значит.

И в тот момент окончательно убедился, что тогда, в надире его жизни, с ним действительно говорил Бог.

Самуэль поднялся, с удивлением осознав, что не испытывает боли. Голова была так же легка, как и тело. В исступлении показалось, что если бы он захотел, то мог бы взмахнуть руками, как крыльями, и вылететь из ямы. На стене была металлическая лестница. Он мог бы подняться по ней.

Но Самуэль предпочел оглянуться вокруг. В одной из стен он увидел железную дверь. Даже не дверь, а маленькую дверцу, — но ведь и он был тогда очень худ.

Замок был не заперт. Бессознательно — или, как он потом убедил себя, следуя воле Божьей, — Самуэль просунулся в темноту за дверью и полетел.

Сила притяжения тянула его вниз и вперед.

Это оказался старый спускной желоб для угля. Самуэль упал, ударившись спиной о ледяной пол.

В слабом свете, просачивавшемся сквозь дверцу, он различил очертания огромного котла. Судя по виду, котел был очень старый. Казалось, подвал заброшен уже много веков. Самуэль зажег одну из немногих полезных вещей, выданных им в убежище, — маленький масляный фонарик со стеклянными стенками. Во время падения он чудесным образом не разбился. В его свете Самуэль смог лучше разглядеть комнату.

Первым, что он увидел, была еда. Жестяные консервы, стеклянные банки, пластиковые бутылки. Все аккуратно расставлено по полкам. К каждой упаковке прикреплена бумажка с датой — вероятно, со сроком годности. Это были военные пайки с очень долгим сроком хранения. Кроме того, выжившие в катастрофе научились не обращать внимания на даты. Часто продукты с истекшим сроком годности оказывались пригодными в пищу.

Вторым, что увидел Самуэль, были книги. Сотни книг.

Третьим — старик. Он сидел за письменным столом. Голова запрокинулась назад и покоилась на спинке кресла. Распахнутый рот зиял черным провалом.

С момента его смерти прошли годы. Волосы и борода были белы как снег. Пустые глазницы смотрели в потолок.

На старике был домашний халат, надетый на несколько слоев рубашек и свитеров. Правая рука лежала на книге. Самуэль не тронул ее.

Тело старика пахло пылью и какой-то непонятной специей.

Самуэль прожил в этом подвале больше трех месяцев. Тяжелая металлическая дверь была заперта. Найти ключ ему не удалось.

Найденная еда вернула ему силы и вес. Он очень осторожно пробовал ее перед тем, как есть. Но кроме пары случаев дизентерии с ним не случилось ничего плохого.

Отходы он палил в котле, который научился разжигать. Там же, во чреве этого рычащего монстра, вскоре оказалась и вся деревянная мебель. Как легкая закуска в глотке дракона. В углу подвала сохранился небольшой запас угля.

Красноватый свет, лившийся из стеклянного окошка котла, давал Самуэлю чувство защищенности, которого он никогда прежде не знал. В день катастрофы он был слишком мал, чтобы запомнить чудеса центрального отопления.

Запас свечей казался практически неисчерпаемым. Они прекрасно сохранились, — за все это время в убежище не проникла даже мышь.

В первое время Самуэля смущало соседство предыдущего жильца. Однако со временем он совсем перестал замечать его. Это соседство стало нормальным.

Все книги оказались на религиозные темы. Большая их часть была написана на иврите. Поначалу это разочаровало.

Но на полке рядом со стариком нашлись словарь и учебник грамматики. Именно с них Самуэль, у которого тогда было совсем другое, языческое имя, начал изучение древнего языка. Затем перешел к книгам.

Среди них он обнаружил сокровищницы мудрости. Другие книги казались ему непонятными, если не абсолютно безумными. Он поглощал все подряд, без разбора. Он принял иудаизм безоговорочно и безгранично. Он с радостью отдал себя всего на волю древнему Богу.

И вот однажды на страницах Талмуда обнаружил доказательство того, что все произошедшее с ним случилось по воле Божьей.

Дрожащим указательным пальцем он вел справа налево по строке, которую после падения нашептал ему на ухо снег.

«НЕ СЧИТАЙ НЕВЕРОЯТНЫМ ЛЮБОЕ РАЗВИТИЕ СОБЫТИЙ»

Самуэль встал, чувствуя, как его наполняет новая сила. Не только сила тела, укрепленного пищей и отдыхом. Это была новая сила, бившая ключом из яркого источника сердца.

Словно ведомый озарением, Самуэль приблизился к трупу старика.

Нежно, неспешно он снял иссохшую руку с книги. Открыл запылившуюся обложку. Книга была пуста. В вырезанных страницах книги был сделан тайник. Внутри лежали ключ и нож.

Ключом я отпер дверь. Но прежде воспользовался ножом.

Каким образом? — спросил Джон. Правда, задавая этот вопрос, он уже знал ответ.

Я сделал себе обрезание. Естественно, у меня не было дезинфицирующих средств, и я занес в рану инфекцию. Несколько дней пролежал в лихорадке. Выздоровев, я отпер дверь и вышел на улицу. Я словно заново родился. Все стало другим. Как написано у вас в Евангелии, «камень, который отвергли строители, сделался главою угла»[23]. Всевышний привел меня на станцию Бонола и к ее людям, блуждавшим во тьме. Вместе с ними мы вступили на путь, ведущий к свету.

Самуэль замолчал.

Джон решил ничего не говорить. Они продолжали идти, но теперь звук шагов изменился.

Через некоторое время раввин снова заговорил.

Самой важной из найденных мной в этом подвале книг была одна потрепанная, практически убитая временем книжечка. Это были «Респонсы» Эфраима Ошри, раввина из литовского гетто Ковно. Невероятная книга. Ты ведь знаешь, что такое Шоа?

Конечно.

Величайшая трагедия, постигшая мой народ до Мрака. Эта книга — доказательство того, что дух сильнее тела. Того, что можно пройти через тотальное уничтожение, сохранив цельность и чистоту. «Респонсы» — это ответы раввина на вопросы жителей гетто, касающиеся этики и религии. От некоторых из них мурашки по коже. Отец спрашивает разрешения покончить с собой, потому что знает, что немцы убивают главу семьи последним, а он не хочет присутствовать при убийстве своих детей. Мать спрашивает, можно ли ради спасения ребенка отдать его католическому священнику. Эта книга полна чудовищных вопросов. После массового уничтожения тысячи двухсот детей и младенцев выжившие родители спрашивают, можно ли читать кадиш[24] по всем ним или только по детям с определенного возраста. Раввин отвечает: «От года и старше». Вопросы касаются всех сторон повседневной жизни в аду: можно ли использовать в качестве дров деревья с кладбища? Можно ли наступать на иудейские погребальные плиты, которыми нацисты выложили улицы? Можно ли преподавать Тору нацистам? Может ли мужчина, кастрированный эсесовцами, петь в синагоге? Можно ли простить еврея-капо[25] и вновь допустить его до богослужения? Можно ли удалять номера, которые нацисты вытатуировали на руках заключенных лагерей? Позволительно ли есть человеческое мясо?

Слова Самуэля глухими ударами раздаваись в темноте туннеля, и от каждого вопроса и ответа Джон испытывал боль, как от новой раны.

Нет, нельзя покончить с собой.

Нет, нельзя доверять ребенка священнику, даже если в противном случае он обречен на смерть.

Нет, нельзя есть человеческое мясо.

И нет, ты не должен удалять этот номер. Ты должен носить его с гордостью.

Я не знаю религии, более подходящей для жизни в мире, где мы оказались теперь, — заключил Самуэль. — А ты?

Джон надолго задумался. Потом он ответил:

Я ищу ее.

Преодоление последнего заграждения отняло около четверти часа. Джон Дэниэлс по-настоящему восхищался людьми, сумевшими спроектировать и соорудить укрепления, способные помешать Созданиям ночи проникнуть на станцию, но в то же время позволявшие разведчикам входить и выходить из нее.

Там впереди заброшенная станция Кордузио, — сообщил Джон и показал рукой вперед.

Естественно, он указывал в темноту. Но Самуэль все равно прекрасно представлял себе станцию — такую же, как те, что они уже успели пройти. Миланский метрополитен, конечно, был не таким величественным, как московский, и не таким сложным, как лондонский или нью-йоркский. Это был молодой метрополитен, спроектированный скорее с учетом стоимости строительства, чем красоты. Все станции походили одна на другую и отличались только плиткой на стенах и названиями.

Однако, дойдя до Кордузио, путники обнаружили, что она вовсе не похожа на остальные станции.

Что это? — спросил Самуэль тихо.

В дрожащем свете создавалось впечатление, что стены сделаны из пластика. Черный материал, блестящий, как лак или панцирь скарабея, покрывал их полностью, сверкая в лучах фонариков.

Невеселое местечко, — заметил Самуэль, стуча зубами.

Джон провел пальцем по поверхности стены.

Она ледяная.

С каждым шагом становилось все холоднее и холоднее. Изо рта шел пар.

Ты еще можешь вернуться назад.

Раввин отрицательно помотал головой.

Тогда пойдем быстрее.

Отражение Джона на гладкой блестящей поверхности стены страшно исказилось, Как в темном зеркале. Он выключил фонарик. Иногда ему было жаль утраченного дара потустороннего зрения. С ним он мог бы увидеть в инфракрасном излучении любого врага, особенно при таком морозе. Уже не в первый раз он задумался о том, не таким ли зрением обладали Создания ночи.

Весьма вероятно.

Вспомнился Монах и странные отношения, которые их связывали. И еще более странный мир, в котором они встретились.

Как ты познакомился с этим странным существом? — спросил ровно в этот момент Самуэль.

Джон надолго задумался.

Ответить на вопрос было нелегко.

Но, быть может, как раз пришло время сделать это.

Это случилось недалеко от Равенны. Я двигался очень осторожно, совершая переходы только по ночам. Хотел избежать встречи с часовыми Церкви. Равенна — ее северный аванпост. Я шел по бывшей автостраде Ромеа в поисках убежища, в котором мог бы провести дневные часы, когда вдруг услышал за спиной звон колокольчика. В тот момент звук показался невероятным. Я подумал, что это галлюцинация, вероятно вызванная усталостью, но обернулся. Из-за валившего снега видимость была ограничена несколькими метрами. С восхода прошло совсем немного времени, и свет был слабым. Звон колокольчика приближался, и постепенно в гуще метели начала вырисовываться какая-то фигура. Я пригляделся. Фигура двигалась очень странно. Когда мне удалось как следует ее разглядеть, я понял, что на ней что-то вроде монашеской рясы. Лицо покрывал капюшон. Под ним я не видел ничего, кроме темноты. Фигура остановилась рядом со мной. Оказалось, что колокольчик, который я услышал, висел на посохе.

Добрый день, — сказал Монах.

Добрый день, — ответил я удивленно.

Ты путешествуешь днем. Для тебя это небезопасно.

Откуда ты знаешь?

Просто знаю.

Я еще не успел найти место, чтобы остановиться. Я ищу его уже несколько часов.

Есть одно место недалеко отсюда. Хорошее укрытие. Если хочешь, я отведу тебя туда.

Кто ты? Почему я должен доверять тебе? — допытывался я.

Ты служитель Святой Римско-католической церкви, но в данный момент — всего лишь заблудшая овечка, как вы выражаетесь. И я тебе нужен. Поэтому тебе придется довериться мне.

«Откуда ты знаешь, что я священник?» — первое, о чем я его спросил. Но в ответ он только пожал плечами. Как бы то ни было, он был прав. День приближался. В его свете снег не мог укрыть меня от глаз дозорных. А в окрестностях Равенны их всегда было много. И я решил довериться ему. Укрытие действительно отыскалось. Это был крестьянский дом. Он разрушился, но в подвал можно было пробраться. Обломки верхних помещений служили дополнительной защитой от радиации. Кроме того, дом стоял достаточно далеко от дороги, и патрульным не пришло бы в голову осматривать его. Снег практически моментально скрыл наши следы. Мне удалось спрятать сани и их содержимое под идеально подошедшим по размеру навесом.

Потом Монах отвел меня в подвал и закрыл за нами люк.

И ты доверился ему?

У меня не было выбора. Кроме того, да, он почему-то вызывал у меня доверие.

В подвале было почти тепло, особенно по сравнению с улицей, где мелкий снег перерос в настоящую метель. Монах, как я стал называть его про себя, кивком показал на угол, в котором лежала разбитая деревянная бочка. Из этой сухой древесины я развел костер в месте, которое он мне показал. Получилось просто прекрасно: дым поднимался вверх и выходил через невидимые отверстия в потолке. Мне практически нечем было поделиться, но Монах не проявил никакого интереса ни к еде, ни к воде, которые я ему предложил. В красноватом свете костра темнота под его капюшоном казалась черной дырой, способной поглощать свет.

Вон в той высокой бутылке есть вино, — сказал Монах.

Оно наверняка давно превратилось в уксус.

Нет, оно еще не испортилось. Попробуй.

Я подошел к бутылке. Нацедил вина в свою миску. Он был прав. Вино было прекрасное.

Я предложил его Монаху, но тот снова отказался.

Я выпил довольно прилично. Я уже так давно не наслаждался вкусом вина, что его аромат казался мне настоящим чудом.

Я пил и говорил. Монах сидел молча и слушал. Он спросил меня, как так вышло, что я шел совсем один и тащил такие тяжелые сани.

И что ты ответил ему?

Вино развязало мне язык. Боюсь, я рассказал ему все. Вероятно я и сам не подозревал, насколько сильно мне нужно было исповедаться, не держать все внутри себя. В конце Монах кивнул…

Путь до Рима долог и опасен, — сказал он. — Начиная отсюда — все меньше дорог, по которым можно пройти, и все больше блокпостов.

У меня нет выбора, — ответил я.

Выбор есть всегда. Дорога на Милан почти свободна.

Но я иду не в Милан.

Никогда нельзя знать наверняка. Если путь короче, это не означает, что он лучше.

Я ухмыльнулся. Я чувствовал себя пьяным. Рыгнул, и отрыжка от чересчур крепкого вина наполнила рот кислым. Монах протянул руку, чтобы палкой расшевелить пламя костра.

И в тот момент я увидел его руку.

И что ты подумал?

Я решил, что просто пьян. Что все это просто снится и утром, когда я проснусь, ничего не будет. Но той ночью случилась одна вещь.

Я проснулся, и вдруг хмель совершенно исчез. Я видел все вокруг предельно ясно и четко.

Монах сидел рядом и пристально смотрел на меня. Капюшон уже не закрывал лица, но, поскольку за спиной монаха горел костер, я увидел только черный гладкий овал.

Вспомнилось секундное видение черного когтя, шевелившего пламя. Я спросил себя, как мне удалось заснуть рядом с этим монстром.

Проснись, Джон, — сказал тот.

Что такое? — ответил я, протирая слипшиеся ото сна глаза.

Я олжен кое-что сделать для тебя.

Ты уже сделал для меня очень много. Убежище, вино.

Подарок, который я хочу сделать, гораздо ценнее.

Ах, ну ничего себе, — сказал я с издевкой. — Насколько ценнее?

Суди сам, — произнес он. И поднес правую руку к моим глазам.

Я почувствовал резкую головную боль. Иногда говорят, что сильная боль ослепляет, но это всего лишь образное выражение, лишенное прямого смысла.

Боль, которую испытал я, ослепила меня в самом буквальном смысле. Я провалился в темноту.

А потом?

А потом в темноте я услышал звон колокольчика и увидел Монаха, появившегося вдалеке. Сначала он был не больше точки, но постепенно становился все больше, пока не оказался прямо передо мной.

Ты как? — спросил он меня.

Что ты сделал с моими глазами?

Я избавил их от недостатка.

Какого недостатка?

Они работали слишком хорошо. Настолько хорошо, что для тебя это было опасно. Тебе нужны особенные глаза. И я дал их тебе. Ты отплатишь мне за них, когда сможешь.

Ты ослепил меня!

Но ты же меня видишь.

Ты всего лишь иллюзия!

Нет. Ты по-настоящему видишь меня.

Алессия! Где ты? Помоги мне!

Монах покачал головой.

Сейчас она не слышит тебя, — грустно вздохнув, произнес он. — Но ты снова обретешь ее, обещаю. Когда эти глаза больше не будут нужны.

Образ Монаха исчез, и я снова оказался в подвале. Мне пришлось сразу же зажмуриться. Свет костра был невыносимо ярким. Но все же немного менее ярким, чем свет, исходивший от сидевшей передо мной фигуры. Теперь я мог разглядеть ее. Я мог разглядеть гладкое лицо Монаха, практически лишенное черт, как фехтовальная маска или незаконченная статуя. Статуя из черного мрамора.

Но когда мы познакомились, ты уже не был слеп.

Позволь мне закончить.

Уверенные шаги священника эхом отражались от пола туннеля. Гладкого и пугающе чистого пола, сделанного из того же прочного и гладкого материала.

Джон продолжил свой рассказ.

Тогда я не знал, насколько ужасно выглядит мое лицо.

Как не знал и того, что, когда я думал, что закрываю глаза, на самом деле всего лишь переключал выключатель в своем сознании.