Ирландия Резерфорд Эдвард

Канонир строго посмотрел на Маргарет. Неужели он слышал об истории с Манстером? Не было ли это предостережением?

– Мой муж всегда говорит, – осторожно ответила Маргарет, – что граф Десмонд как будто живет в каком-то другом мире, не в том, где живем все мы.

Похоже, ее слова вполне удовлетворили королевского наместника, потому что он энергично закивал:

– Ваш муж – мудрый человек. Но могу сказать вам по секрету, что мы наблюдаем за всеми купцами – на тот случай, если они вздумают как-то связаться с императором.

И тут Маргарет не упустила шанса.

– Должно быть, это трудно, – сказала она. – Многие дублинские купцы постоянно ведут дела с Испанией да и с другими портами, где у императора есть свои шпионы. Возьмите хотя бы Дойла. Но ведь невозможно даже представить, чтобы он был замешан в чем-то подобном.

– Верно, – согласился Канонир.

Но она уже видела, что он задумался, и втайне торжествовала. Неужели ей действительно удалось поселить в душе наместника сомнение в преданности Дойла? Прежде Маргарет никогда ничего подобного не делала и считала это своей маленькой дипломатической победой. Теперь она могла сыграть с Джоан Дойл в ее собственную игру. Вскоре после этого Канонир отошел, но сначала слегка сжал руку Маргарет.

Два месяца спустя Уильям Уолш узнал, что может получить место в следующем составе парламента, и Маргарет чувствовала, что в этом есть и ее заслуга. Но она так и не узнала, стал ли Канонир проверять лояльность Дойла в то оставшееся время, пока он еще исполнял обязанности наместника.

Другим поводом для гордости стал их сын Ричард. Это была идея его отца – отправить юношу учиться в Оксфорд. Поначалу Маргарет была против – отчасти потому, что ей не хотелось расставаться с сыном, но еще и потому, что Ричард при всем своем обаянии никогда не проявлял особого интереса к учебе.

– У него отличные мозги, – настаивал Уолш. – И раз уж ему не видать хоть сколько-нибудь приличного наследства, он должен сам пробивать себе дорогу. Ему просто необходимо получить образование. А значит, придется поехать в Англию.

Да, хотя на новую семинарию Фицджеральдов в Мейнуте и возлагали большие надежды, она так и не превратилась в нечто похожее на университет. Так что для хорошего образования по-прежнему нужно было отправляться за море.

Уолш сам готовил юношу, учил его каждый день, внушал, что тот может добиться всего. Ричард воспринял уроки отца с большой серьезностью и уже через год так продвинулся вперед, что Уолш сказал Маргарет:

– Он готов.

И Маргарет, пряча слезы за улыбкой, проводила сына в Англию, откуда он не вернулся. Собираясь стать юристом, как и его отец, после Оксфорда Ричард начал стажироваться в лондонских судебных иннах, чтобы поднабраться опыта у старших коллег.

– Если найдет себе место в Лондоне, тем лучше, – говорил Уильям жене. – А если нет, вернется сюда с блестящими перспективами.

Маргарет надеялась, что сын вернется. Разлука давалась ей очень тяжело.

Однако все эти успехи принесли семье и немалые трудности. Заняв более высокое положение в обществе, Уильям стал больше времени проводить в Дублине, и Маргарет иногда должна была его сопровождать. Одевался он теперь соответственно своему статусу, да и Маргарет тоже купил дорогую одежду – это было необходимо, но потребовало больших расходов. Ричард также весьма заметно истощал семейные ресурсы, его учеба в Англии обошлась намного дороже, чем ожидала Маргарет. Еще учась в Оксфорде, Ричард тратил довольно много, а уж когда начал посещать эти судебные палаты, письма с просьбами о деньгах стали приходить гораздо чаще. Маргарет, которая иногда беспокоилась из-за того, что муж слишком много работает, возросшие потребности сына настораживали, но Уильям лишь качал головой и с усмешкой говорил:

– Я помню, каково это было, когда я сам там учился. Жить рядом со всеми этими денди…

Когда же Маргарет предполагала, что ее любимый сын мог бы вести и более тихую, не слишком светскую жизнь, ее муж твердил лишь одно:

– Нет, пусть будет настоящим джентльменом. Я бы ничего другого и не хотел.

В письмах Ричарда проскакивали также намеки, что он стал популярен у дам, а Маргарет вспоминала, как он еще в детстве легко очаровывал всех, даже Джоан Дойл. Но это ведь тоже требовало денег…

– Не может ли он уже сам себя обеспечивать? – спрашивала она мужа.

– Нет, он не сразу начнет зарабатывать достаточно, – объяснял ей Уолш. – А пока мы должны обеспечить ему достойное существование.

Как он был похож на дорогого отца Маргарет, когда говорил так! Маргарет почти слышала голос отца, твердившего, что ее брат Джон не должен отправляться в Англию как простой пехотинец. Бедный Джон, он так и не вернулся; бедный отец, ему так хотелось быть джентльменом… И теперь, глядя на мужа, Маргарет понимала, что Ричард был его продолжением, и ее охватывала горячая любовь к ним обоим.

– Он и в Дублине мог бы быть джентльменом, да еще и тебе помогать, – напоминала она. – И за меньшие деньги.

В общем, деньги убывали с такой пугающей скоростью, что, как ни старался Уолш, Маргарет видела, что их расходы намного опережают доходы. Пару раз она заговаривала об этом с Уильямом, но муж заверял ее, что все держит под контролем, а поскольку он всегда был очень рачительным хозяином, Маргарет предполагала, что так оно и есть. Но все равно ей казалось, что муж озабочен сильнее, чем обычно. Одной из надежд на увеличение доходов была возможность получить в аренду еще одно церковное владение на льготных условиях. Уолш занимался этим и уже дал понять, что подыскивает что-то подходящее. Но тут возникли новые трудности. И причиной их стал не кто-нибудь, а сам архиепископ Дублинский.

Когда король Генрих провозгласил себя главой Английской церкви, его взгляд тут же обратился к ее огромным неиспользованным богатствам. Он заявил, что Церковь нуждается в реформах, под которыми он подразумевал отнюдь не переход к протестантским доктринам, потому что король Генрих все еще считал себя куда более праведным католиком, чем сам папа, а лучшую организацию и увеличение сборов. Пошли слухи, что королевские слуги уже нацелили жадный взгляд на некоторые богатые старые монастыри, где все церковные сборы тратились лишь на поддержку горстки монахов. Так что ничего удивительного не было в том, что архиепископ Ален, слуга английского короля, занимавший также пост канцлера, желавший, естественно, ублажить своего повелителя, мог заявить: «Больше никаких выгодных аренд. Ирландские арендаторы, кем бы они ни были, должны начать платить Церкви полную ренту за свои земли».

– Конечно, – признал Уолш в разговоре с женой, – он вправе так поступить. Но ведь в Ирландии всегда было именно так. И сквайрам это может не понравиться. – Он слегка скривился. – Не могу сказать, что мне самому это нравится.

– А мы справимся? – с легкой тревогой спросила Маргарет.

Муж заверил ее, что они все одолеют, но весной 1533 года Маргарет стала замечать, что Уильям явно обеспокоен.

Однако примерно в середине лета настроение у него неожиданно улучшилось. С лица исчезло удрученное выражение, даже скорбные складки почти разгладились. Она спросила, получил ли он известия о церковной земле. Оказалось, что нет, но, как он сказал, дела и без того, кажется, налаживались. Маргарет заметила в поведении мужа необычно радостное волнение, не слишком свойственное такому солидному седовласому мужчине, каким он стал в последнее время. «Ты как будто помолодел», – сказала она ему.

Недели через три они получили длинное письмо от Ричарда. Сын подробно описывал развлечения, что устраивались в загородном доме одного джентльмена, где Ричард, видимо, остановился на какое-то время, и еще он обещал в ближайшем будущем приехать в Дублин и просил солидную сумму денег. Это напугало Маргарет, но Уильям отнесся к просьбе с таким удивительным спокойствием, что Маргарет даже подумала, что его мысли где-то далеко от письма сына. А еще неделю спустя их навестил Макгоуэн.

Маргарет нравился этот человек. В торговом мире Дублина он занимал особенное положение. Большинство здешних купцов покупали и продавали свои товары на дублинских рынках, но также и сами нуждались в некоторых товарах, вроде строительного леса, зерна или скота, с обширных внутренних территорий за пределами Пейла. Поэтому некоторые купцы свободно вели дела по другую сторону границы Пейла, посредничая между англичанами и ирландцами. Их называли серыми купцами, и Макгоуэн принадлежал к самым успешным из них. В основном он занимался покупкой леса у О’Бирнов и О’Тулов, живших в горах Уиклоу, но никогда не отказывался и от других выгодных сделок и часто делал кое-что для Дойла. В результате своих постоянных разъездов Макгоуэн не только основательно разбогател, но и стал настоящим кладезем сведений о том, что происходит в стране. Уильям, который в день приезда Макгоуэна как раз оказался дома, также был очень рад его видеть.

Макгоуэн приехал в середине дня. Он сказал, что переночевал в доме Шона О’Бирна в Ратконане, южнее поместья Уолшей. Маргарет слышала о Шоне О’Бирне как о дамском угоднике, но знакома с ним не была. Она попыталась уговорить Макгоуэна задержаться и у них немного, но тот, слегка перекусив, сказал, что ему необходимо поспешить в Дублин, и Уолш вышел, чтобы проводить его. И лишь по чистой случайности Маргарет как раз зашла в большую спальню и услышала разговор двоих мужчин, остановившихся неподалеку от окна.

– Дела с Дойлом идут хорошо? – спросил Уильям.

– Да. А твое… ну, то частное дело, я имею в виду с его женой? – Это было произнесено тихим голосом. – Знаешь, она ведь считает тебя красавчиком. Она сама мне говорила, – хихикнув, добавил Макгоуэн.

Частное дело? У ее мужа с Джоан Дойл? Что это могло означать?

– Тебе известны секреты всех и каждого, – пробормотал Уолш. – С тобой опасно иметь дело.

– Уверяю тебя, если мне и известны секреты, – ответил Макгоуэн, – то лишь потому, что я всегда был неболтлив. Но ты не ответил на мой вопрос насчет той дамы.

– Думаю, все в порядке.

– А Дойл знает?

– Нет.

– А твоя жена?

– Нет. Избави Бог!

– Ну, твои тайны я сохраню. А дело близко к завершению?

– К празднику Тела Христова должно завершиться. Она мне обещала.

– Отлично.

Маргарет услышала, как отъезжает Макгоуэн.

Но сама она застыла на месте как прикованная. Ее муж и жена Дойла. Может, они оба уже не слишком молоды, но Маргарет-то было известно, что физически ее муж в отличной форме и вполне способен завести себе интрижку на стороне. Но неужели он мог так поступить с ней? Маргарет не знала, что и подумать. Мгновение-другое она просто отказывалась верить своим ушам. Голоса как будто доносились до нее из какого-то другого мира.

Потом она вспомнила: значит, жена Дойла считает ее мужа красивым. Но он и правда был недурен собой. Но что он сам говорил о ней давным-давно, когда они только встретились в Мейнуте? Счел ее хорошенькой. Их повлекло друг к другу? Вполне возможно. Голоса донеслись до нее не из другого мира. Они звучали в ее собственном мире. И ее собственный мир, похоже, только что превратился в руины.

Праздник Тела Христова. Через два дня. Что же ей делать?

Думая о прошедших восьми годах, Ева О’Бирн снова и снова говорила себе, что поступила тогда совершенно правильно, когда обратилась за помощью к странствующему монаху. Потому что после этого наступили лучшие годы в ее жизни.

Если у Шона О’Бирна и были с тех пор другие женщины, то он отлично это скрывал. Дома он вел себя как заботливый муж. Через год после отъезда Бреннанов у Евы родилась еще одна дочка, и хлопот у нее прибавилось. Похоже, Шон также был в восторге от малышки, и, видя, как он играет с ней на лужайке перед старой башней, Ева чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Шеймус тем временем весьма преуспевал на бывшей земле Бреннанов. Их старую лачугу он практически перестроил собственными руками, а два года назад еще и женился. Возможно, партия была и не самая выгодная – всего лишь дочь одного из младших О’Тулов, но девушка оказалась благоразумной и Еве очень понравилась.

А лучшим ее дружочком был по-прежнему Финтан. Она знала, что наблюдать за ними, когда они рядом, довольно забавно, потому что они были не только очень похожи, но и думали, и чувствовали совершенно одинаково. Они любили вместе гулять, и Ева научила его различать все известные ей растения и цветы; что до коров и прочей домашней живности, то мальчик был прирожденным фермером и часто напоминал Еве ее отца. Финтан очень любил мать и постоянно, разными способами, выражал ей свою привязанность. Каждую зиму он что-нибудь мастерил для нее: то деревянную расческу, то маленький пресс для масла. И эти маленькие подарки становились для нее настоящими сокровищами и всегда вызывали у нее счастливую улыбку, когда она пользовалась ими каждый день. Они с сыном были настолько близки, что Ева даже иногда боялась вызвать у мужа ревность. Но Шон О’Бирн как будто больше других радовался тому, что мальчик приносит матери так много счастья. Собственные же его отношения с Финтаном были очень простыми.

– Спасибо, – не раз говорил Шон жене, – что подарила мне такого сына, он отличный скотовод!

Сам Шон, в свою очередь, также преподнес Еве прекрасный подарок. Их крохотной дочурке было уже два года, когда он, вернувшись однажды из поездки в Манстер, небрежно спросил:

– Как бы ты отнеслась к прибавлению нашего семейства? – И, видя ее недоумение, пояснил: – Я говорю о приемном сыне. Мальчике такого же возраста, как Финтан.

Хотя обычай воспитывать чужих детей уходил еще вглубь кельтской истории, во многих аристократических семьях острова, как ирландских, так и английских, он сохранился до сих пор. Когда сын одного клана уходил в другой, между этими семьями возникали очень крепкие узы преданности, почти такие же прочные, как узы брака. Отправить ребенка в дом крупного вождя означало открыть ему дорогу в мир, а принять сына какой-нибудь важной семьи на воспитание считалось огромной честью. Ева почему-то сразу решила, что Шон надумал облагодетельствовать какое-то бедное семейство, и не слишком обрадовалась. Увидев ее лицо, муж усмехнулся и благодушно сообщил:

– Он из Фицджеральдов. Родня Десмонда.

Фицджеральд, да еще родственник влиятельного графа Десмонда? Ну да, весьма отдаленная родня, из скромной ветви южных Фицджеральдов. Но все-таки Фицджеральд.

– Как тебе это удалось? – спросила Ева, не скрывая восхищения.

– Думаю, благодаря моему обаянию. – Шон улыбнулся. – Он славный мальчик. Ты не возражаешь?

– Нет, будет замечательно, если у Финтана появится такой друг, – ответила Ева. – Пусть приезжает, когда захочет.

Он приехал в следующем месяце. Звали его Морис. Лет ему было столько же, сколько младшему О’Бирну, только, в отличие от белокурого Финтана, он был темноволос, чуть стройнее его и выше ростом, а его тонко выписанные кельтские черты сразу напоминали о том, что Фицджеральды в той же мере ирландские аристократы, в какой и английские вельможи. А еще у него были очень красивые глаза, показавшиеся Еве странно притягательными. Первым делом мальчик очень вежливо сообщил, что дом Евы в точности похож на дом его родителей.

– Вот только, – добавил он, – наш дом стоит у реки.

Несмотря на худобу, Морис был силен и умел обращаться с животными. В жизнь Финтана он вошел как-то очень легко, сразу став ему скромным и непритязательным другом. Однако его аристократическое происхождение сразу было заметно и по его манерам, сдержанным, но неизменно утонченным, и по тому, как он называл Еву «леди О’Бирн», как почтительно и беспрекословно слушался ее мужа, как намного чаще, чем они привыкли, повторял «пожалуйста» и «спасибо». Читал и писал он гораздо лучше Финтана, а еще играл на арфе. Но, кроме всего этого, было в нем некое неуловимое изящество, которое Ева не смогла бы описать словами, но которое сразу выделяло его из других.

– Надеюсь, Финтан многому научится у него, – как-то призналась она мужу.

Мальчики действительно очень сдружились. Через год они уже казались такими близкими, словно были родными братьями, и Ева начала относиться к Морису как к еще одному сыну. Шон оказался прекрасным приемным отцом. Он не только позаботился о том, чтобы мальчик знал все, что нужно, о фермерском деле и их жизни здесь, в горах Уиклоу и Долине Лиффи, но еще и отправлял его иногда с Макгоуэном посетить другие фермы и дома людей вроде Уолшей или даже проехаться до Долки или Дублина.

Ева предполагала, что, возможно, мальчику захочется как-нибудь повидать своих родственников по линии Килдэров, но Шон объяснил ей, что из-за недавних подозрений в адрес графа Десмонда это было бы неразумно.

– Его родители сами это устроят, когда сочтут возможным, – сказал он. – Не наше дело – знакомить Мориса с его родственниками.

А Морис, похоже, был вполне доволен своей тихой жизнью в поместье О’Бирнов. Но при этом он неким удивительным образом словно всегда оставался в стороне от нее. И дело было не только в его любви к музыке, хотя иной раз, играя на арфе, он как будто уплывал куда-то, как во сне. И не в склонности к интеллектуальным занятиям, хотя отец Донал, обучавший обоих мальчиков, иногда мог с грустью заметить:

– Как жаль, что ему не суждено стать священником!

Все дело было в странных приступах тоски, которые иногда нападали на него. Это случалось редко, но когда его охватывало уныние, он мог целый день бродить по холмам в полном одиночестве, двигаясь медленно и задумчиво, словно в трансе. Даже Финтан понимал, что в такие моменты лучше его не беспокоить, пока настроение не сменится в лучшую сторону. А когда тоска вдруг проходила, Морис словно рождался заново.

– Чудной ты парнишка, – с нежностью говорил ему Финтан.

И никого не удивляло то, что бродячий монах, который несколько раз шел в Глендалох мимо их дома, часами разговаривал с мальчиком и на прощание всегда благословлял его.

Но ничто из этого как будто не мешало дружбе юного Фицджеральда и Финтана О’Бирна. Они вместе работали, охотились, подшучивали друг над другом и устраивали разные проказы, как и положено мальчишкам их возраста, а однажды, когда Ева спросила Финтана, кто его лучший друг, он с удивлением посмотрел на нее и ответил:

– Как кто? Морис, конечно.

Отношения Мориса и Евы были очень похожи на отношения сына и матери, вот только он всегда был с ней чуть более сдержан, чем ей бы хотелось. Через год его едва заметная холодность стала обижать Еву, пока она не осознала, что мальчик ведет себя так просто потому, что не хочет посягать на ее отношения с Финтаном. Она была восхищена его чуткостью.

И хотя никто в точности не мог сказать, когда или почему это произошло, но обстановка в доме О’Бирна в Ратконане с появлением Мориса Фицджеральда неуловимо изменилась. Даже Шон стал более внимательным и чутким. И что могло послужить лучшим доказательством этому, как не тот факт, что, когда наступил день рождения Евы, летом 1533 года, Шон пригласил всех соседей на праздник в своем доме. Гости весело танцевали под звуки скрипки, странствующий бард читал легенды о Кухулине, Финне Маккуле и других героях древних времен, Шон и Финтан сидели рядом с Евой, а Морис играл на арфе для всей компании. А потом Шон преподнес жене пару тончайших вышитых перчаток работы Генри Тайди и отрез шелковой парчи, чем порадовал ее еще больше, потому что она сразу догадалась: такие изящные вещи мог выбрать только Морис во время одной из его поездок в Дублин с Макгоуэном.

Так они пировали, пели и танцевали до поздней ночи, а ночь эта была кануном праздника Тела и Крови Христовых.

В календаре Дублина значилось несколько пышных празднеств. В День святого Патрика и святого Георгия устраивались шествия, ведь это были святые покровители Ирландии и Англии. Но самый главный праздник приходился на июль, на четвертую пятницу после летнего солнцестояния, и это был праздник Тела и Крови Христовых.

В этот праздник служили чудодейственную мессу. И не было лучшего дня для органов городской власти, религиозных общин и многочисленных гильдий, чтобы поздравить друг друга. Ведь и мэр, и олдермены, и свободные горожане, будучи правителями города, почти все принадлежали либо к одной, либо к другой. Были здесь и крупные религиозные общины, вроде общины Святой Троицы, к которой принадлежал Дойл и которая имела собственную часовню при соборе Христа и славилась своей благотворительностью и добрыми делами. Были и многочисленные гильдии: торговцев, портных, ювелиров, мясников, ткачей, перчаточников и еще много кого. Эти гильдии защищали свои интересы и тоже имели часовни, правда, уже поскромнее, при небольших церквях города. И в день Тела и Крови Христовых все они устраивали пышные торжества.

Уже в течение многих поколений торжества проходили всегда одинаково. Каждая гильдия имела собственную карнавальную платформу на колесах, с настоящими декорациями, как на маленькой сцене. Делали их всегда восемь футов шириной, чтобы они могли пройти через восточные ворота; каждую обычно тянули шесть или восемь лошадей, а на самих платформах разыгрывались самые известные библейские сюжеты или истории из древних легенд. Порядок процессии был записан в Большую книгу городских установлений, которая хранилась в толселе. Первыми шли перчаточники, изображавшие Адама и Еву, за ними – башмачники, потом моряки, представлявшие Ноя и его ковчег; затем следовали ткачи, за ними кузнецы – и так почти двадцать платформ, включая и великолепную сцену с королем Артуром и его рыцарями Круглого стола, их изображали городские аудиторы. И наконец появлялся огромный дракон святого Георгия, похожий на лошадь с двумя человеческими головами, и с достоинством кивал зрителям – это была эмблема дублинского муниципалитета.

Процессия собиралась ранним утром на открытом лугу рядом со старой больницей Айлреда Палмера, за западными воротами города; далее шествие должно было пройти через ворота в город, двинуться по Хай-стрит к перекрестку возле толсела, мимо собора Христа и замка, а потом через восточные ворота и завершить путь на тренировочной площади лучников, возле Хогген-Грина, где некоторые гильдии могли сыграть короткие пьесы на своих платформах.

Тайди был взволнован. В этом году товарищи по гильдии выбрали его на роль Адама. Во время шествия он должен был стоять на платформе в белых чулках и жилете и держать огромный фиговый лист слегка непристойных очертаний, а после шествия ему предстояло еще и сыграть роль со словами, и все нужно было выучить наизусть, и Сесили несколько недель подряд слышала, как Тайди торжественно повторял строки вроде: «О глупая женщина, что же ты натворила?»

Солнце уже ярко светило, когда Тайди вышел из дому. Вид у него был довольный и решительный. Часом позже Сесили оставила детей с соседкой и отправилась в город, чтобы посмотреть на мужа.

Маргарет показалось, что в Дублин в тот день съехались люди со всего Ленстера. Толпа была настолько плотной, что ей пришлось оставить лошадь в таверне рядом с собором Святого Патрика, заплатив за это возмутительную сумму, а уж потом присоединиться ко всем остальным и пешком направиться к южным воротам. Конечно, так она могла остаться незамеченной, но Маргарет уже стала сомневаться, что вообще сможет найти мужа.

Уолш уехал еще на рассвете. Она выждала час, потом сказала конюху, что вернется к вечеру, и поскакала за мужем, ничего никому не объяснив. Она думала, что сможет увидеть его впереди, но, вероятно, он очень торопился, и ее расчеты не оправдались. Как после возвращения она станет объяснять причины своего отсутствия, Маргарет не думала, решив, что все будет зависеть от дневных событий.

Сначала она очень хотела высказать ему в глаза, что ей все известно о его интрижке с женой Дойла, но потом решила этого не делать. У нее не было доказательств. Если он начнет все отрицать, с чем она останется? С постоянной неуверенностью? Маргарет знала: некоторые женщины просто не обратили бы на такой пустяк внимания, чем весьма облегчили бы себе жизнь, но она никогда не смогла бы смотреть на измену мужа сквозь пальцы. Довериться в таком деликатном деле она тоже никому не могла. Все это было так больно и так неожиданно, что она вдруг почувствовала себя ужасно одинокой. Поэтому она решила просто поехать за мужем в Дублин, хотя и понимала, что может его там не найти. Как понимала и то, что совершенно не знает, как вести себя, если все же увидит Уильяма с этой женщиной.

Все вокруг веселились. Пестрая толпа текла сквозь ворота, смеясь и болтая, а Маргарет, спрятав волосы под черную бархатную шляпу, шла вперед с серьезным унылым лицом, просто подчиняясь людскому морю. Они прошли по Сент-Николас-стрит, мимо Шумейкер-лейн и далее к широкому пересечению с Хай-стрит, где уже виднелись высокие шпили древнего толсела. На перекрестке толпа стала настолько густой, что пробиться сквозь нее было уже невозможно, но, к счастью, распорядители позволили группе людей, среди которых оказалась и Маргарет, пересечь улицу и выйти на территорию собора Христа, где было гораздо свободнее. А через несколько мгновений середину улиц освободили. Приближалась процессия.

Впереди двигалась группа всадников: городские сержанты и прочие официальные лица. Потом появился оркестр, состоявший из волынок и барабанов. И наконец, медленно и важно выкатила первая платформа.

Перчаточники уж точно хорошо постарались, чтобы дать начало празднику. В середине платформы возвышалось дерево, сооруженное из досок, разрисованных зелеными листьями и золотыми яблоками. Адам и Ева, оба мужчины, были прикрыты там, где надо, фиговыми листьями; Еве пристроили парочку огромных грудей, и она держала золотое яблоко размером с тыкву, сладострастно изгибаясь на потеху толпы, Адам выглядел весьма серьезным и время от времени выкрикивал:

– О глупая женщина, что же ты натворила?

На Змия – высокого худого мужчину – надели змеиную голову, которую он с помощью бечевок мог поворачивать из стороны в сторону или даже делать устрашающие выпады в сторону зрителей.

Маргарет наблюдала за всем с мрачной улыбкой. И начала понемножку пробираться сквозь толпу к востоку. С грохотом покатила следующая платформа: Каин и Авель. Вскоре после этого Маргарет добралась туда, куда стремилась, и нашла местечко на низкой стене, где стояли несколько ребятишек. Оттуда были хорошо видны двери всех домов на другой стороне улицы, и веселая праздничная толпа ей не мешала.

Часть Хай-стрит напротив кафедрального собора была известна как Скиннерс-роу. В больших домах с высокими крышами жили некоторые дублинские вельможи и сквайры, среди которых были и Батлеры. Еще несколько домов принадлежали самым богатым купцам. Олдермен Дойл переехал сюда с Вайнтаверн-стрит после женитьбы. Верхние этажи этих домов, с бревенчатыми стенами, нависали над улицей, создавая галереи, удобные для наблюдения за шествием, и во всех окнах было полно людей. Место, выбранное Маргарет, как раз и находилось напротив дома Дойла.

Дом производил впечатление: в четыре этажа высотой, каменный в нижней части, бревенчатый и оштукатуренный наверху, он имел крышу с двумя шпилями, крытую сланцевыми плитками, что говорило о солидном достатке олдермена. Маргарет вгляделась в окна, заполненные лицами слуг, детей, друзей и тех и других. В самом большом окне она увидела Дойла и его жену. Был ли рядом с ними ее муж, она не знала.

Платформы плыли мимо: Ной с его ковчегом, египетский фараон и его армия, несколько историй рождения Христа, Понтий Пилат с женой… Сразу после этого лицо Дойла исчезло из окна, и когда мимо проезжали король Артур и рыцари, Маргарет увидела, как олдермен, в алой официальной одежде, выходит из дому на улицу и направляется к толселу. Она продолжала наблюдать, пока не появился великолепный зелено-красный дракон святого Георгия с серебряными крыльями – последний в этом ярком праздничном шествии, а замыкал его еще оркестр волынок и барабанов.

Когда процессия прошла, почти вся толпа двинулась за ней следом. Сообразив, что теперь она может выглядеть подозрительно, Маргарет отступила к небольшому дереву перед храмом, откуда могла видеть дом Дойла. Окна опустели, все теперь выходили на улицу, видимо, для того, чтобы отправиться к Хогген-Грину и посмотреть там представление. Похоже, и домочадцы, и слуги уже вышли, но, как ни всматривалась Маргарет, жены Дойла она среди них не увидела. Когда двери закрылись, большой дом сразу стал выглядеть опустевшим. Маргарет ждала до тех пор, пока людской поток, следовавший за процессией, почти не иссяк. Не ушла ли все-таки и Джоан Дойл? Может, она ее просто пропустила? Маргарет стояла в растерянности, не зная, что делать дальше.

А потом она увидела своего мужа, неторопливо шагавшего по улице. Перед домом Дойла он остановился, огляделся по сторонам и, похоже, постучал, потому что дверь открылась и в проеме появилась улыбавшаяся Джоан Дойл. Уолш шагнул внутрь, и дверь захлопнулась за ним.

Маргарет почувствовала, как сердце на мгновение остановилось. Значит, так оно и есть: ее муж и жена Дойла. Грудь вдруг сдавило ледяным холодом. Она не могла дышать.

Что же ей теперь делать? Одни ли они остались в доме? Наверняка хоть кто-то из слуг должен был там быть. Если только жена Дойла не отослала всех намеренно. Это вполне можно было устроить под предлогом праздника. Слуги могли отправиться смотреть представление, а муж Маргарет тем временем проник в опустевший дом. Маргарет посмотрела туда, где исчезла процессия. Остатки толпы таяли за позорным столбом, одиноко торчавшим в конце Скиннерс-роу. Маргарет услышала отдаленный звук трубы где-то у восточных ворот, и он откликнулся в ее душе тревожным тоскливым звуком.

Она должна войти в дом и уличить их. Сейчас или никогда. Но под каким предлогом? Что привело ее в Дублин? Дескать, случайно решила вдруг приехать и случайно увидела, как муж входит в дом Дойла? А если он пришел с какой-то другой целью, абсолютно невинной? Тогда появление Маргарет оказалось бы, мягко говоря, неловким. И когда она пыталась подобрать слова, которые могла бы сказать, то поняла всю бессмысленность этой затеи. Потому что если они там действительно занялись любовью, дверь наверняка заперта, они же не захотят, чтобы их застали врасплох. А если Маргарет начнет колотить в дверь, Уильям либо сбежит через заднее окно, либо, скорее всего, предстанет полностью одетым и имея пристойное объяснение своего визита. И Маргарет в любом случае выставит себя в глупом свете. Она даже подумала, не перейти ли ей улицу, не попытаться ли заглянуть в окна.

Наконец она решила немного подождать и посмотреть, что будет дальше. Время шло. Но Маргарет была настолько расстроена, что не сразу сообразила, что понятия не имеет, как долго уже наблюдает. Четверть часа? Полчаса? Ей казалось, что прошла целая вечность. Она как раз пыталась понять, сколько времени могло пройти, когда дверь распахнулась и из нее вышел Уильям. Повернувшись, он быстро зашагал в сторону позорного столба, а дверь за ним закрылась. Маргарет замерла на месте. Прошло еще сколько-то времени. Дверь больше не открылась.

Праздничные платформы добрались до края Хогген-Грина, где стояла небольшая часовня в честь святого Георгия. Пока лошади щипали траву, пять платформ выстроили большим полукругом. Скоро должно было начаться представление, состоящее из нескольких коротких сценок, начиная с сюжета об Адаме и Еве, который исполняли перчаточники.

Сесили улыбалась. Здесь, рядом с древним Тингмаунтом, было просто чудесно. Вокруг установили несколько палаток, где продавали эль и всякую всячину. Небо было идеально чистым, солнце грело. И запахи лошадей, человеческого пота и ячменного эля вовсе не были неприятными.

Сценка, представленная перчаточниками, была короткой, но сыграна отлично. Возглас Тайди: «О глупая женщина, что же ты натворила?» вслед за ним весело повторила вся толпа зрителей. Адам, Ева и Змий были, как и положено, изгнаны из рая под громкие аплодисменты. Вскоре должны были выступить следующие артисты, с пьесой о Каине и Авеле.

А внимание Сесили уже привлекла группа молодых людей, стоявших рядом с платформой, пока шла пьеса перчаточников. По ярким шелковым рубашкам и коттам было ясно, что это богатые молодые аристократы, и некоторые из них говорили как лондонцы. Видно было, что молодые люди уже основательно напились, но выглядели они вполне безобидно, поэтому Сесили совсем не встревожилась, когда юноши, заметив, что она за ними наблюдает, принялись над ней подшучивать.

И что такая хорошенькая женщина делает тут одна? И где же ее муж? На сцене, ответила она. И кого он играл? Адама. Ответ был встречен шумно. Тогда она сама, должно быть, Ева? Искусительница? И кого из них она могла бы соблазнить?

Все это Сесили воспринимала благодушно. Но когда началась следующая пьеса, молодые люди стали бросать уже довольно непристойные замечания, и Сесили решила, что пора поставить их на место.

– Смотрите на сцену, господа, – сказала Сесили, – а не на меня. И помните, – добавила она, – что праздник Тела Христова еще продолжается.

Сесили рассчитывала, что ее слова заставят молодых нахалов угомониться, однако вышло наоборот. Они начали неприлично каламбурить, спрашивая ее, не готова ли она к телесным играм в день тела Христова, и наконец Сесили сочла, что с нее довольно.

– Не смейте насмехаться над чудом мессы! – резко воскликнула она, ожидая, что юноши тут же умолкнут раз и навсегда.

И потому была буквально потрясена, когда один из молодых вельмож, явно англичанин, сказал о мессе нечто весьма пренебрежительное. Это было произнесено не слишком громко, но отчетливо, но еще больше ее возмутило то, что его товарищи засмеялись.

Сесили даже о представлении забыла. Она с отвращением уставилась на гуляк. Да что они себе думают, эти английские щеголи? Забыли, где находятся? И почему их ирландские приятели позволяют такое? Пусть все они дети каких-нибудь важных лордов, ей все равно. Они не должны были являться в Дублин и богохульничать на святом празднике. Она решительно шагнула к компании.

– Вы можете быть протестантами и еретиками в Лондоне, но незачем тащить свое богохульство в Дублин! – решительно выкрикнула она.

Ей показалось, что кое-кто из них смутился, но не все.

– Ох Том! – воскликнул самый бесстыжий из них. – Какие горячие женщины у вас в Ирландии!

Сесили прекрасно видела, что молодой человек нетрезв, но это его не оправдывало. А уж когда он насмешливо и высокомерно поклонился ей, Сесили окончательно разъярилась. С чего это иностранные хлыщи решили, что можно так себя вести, если они в Ирландии, а перед ними просто женщина?

– А мы в Англии, значит, еретики, да, мадам? – поддразнил ее пьяный фат.

– Уж коли ваша новая королева, – Сесили с напором произнесла последнее слово, – еретичка, то и вы можете быть такими же.

– Попала, Том, попала! – закричал молодой лорд. И прижал ладони к сердцу. – Я сражен!

Он пошатнулся, словно его ранили. И теперь уже люди вокруг, вместо того чтобы смотреть на сцену, повернулись и уставились на него. А он, внезапно перестав паясничать, угрожающе уставился на Сесили:

– Поосторожнее, мадам, подумайте, прежде чем обвинить королеву в ереси. Наш король – глава Английской церкви.

– Но не моей Церкви, сэр, – с горечью ответила Сесили. – Его святейшество в Риме – вот глава моей Церкви, слава Богу! – пылко добавила она.

Строго говоря, это по-прежнему так и было. Пока верховенство короля Генриха не рассматривалось в ирландском парламенте, для Ирландии это не стало законом, и Сесили могла с полным правом заявлять, что отвечает только перед папой римским. Она злобно уставилась на молодого человека. Ей вдруг показалось, что в этом напомаженном хлыще есть нечто женоподобное, да еще эти резкие смены настроения. В ее взгляде мелькнуло пренебрежение, и лондонец это заметил.

– Что я слышу, мадам! – Он нарочно повысил голос, чтобы окружающие обратили на него внимание. – Сдается мне, что здесь пахнет государственной изменой!

Последние слова он почти пропел, и они угрожающе повисли в воздухе. Даже Каин и Авель на сцене на мгновение замерли и испуганно посмотрели на Сесили. Но она была настолько поглощена своим гневом, что ничего вокруг не замечала.

– Пусть меня лучше обвинят в государственной измене, чем я откажусь от истинной веры и от его святейшества! – воскликнула она. – Что до вас, – выкрикнула она, – то вам гореть в аду рядом с королем Генрихом!

Представление остановилось. Все повернулись к Сесили и уставились на нее, на женщину, которая только что прокляла короля и осудила его на ад. И несмотря на всю свою злость, она сразу поняла, что зашла слишком далеко. Это была опасная территория, действительно граничившая с государственной изменой. Но куда хуже взглядов толпы был взгляд мужчины, уже спешившего к ней.

Лицо Тайди было таким же бледным, как его костюм. Но глаза пылали. Рядом с ним шел Макгоуэн. Они буквально прорвались сквозь толпу. Тайди все еще был в наряде Адама, с фиговым листом, который болтался у его бедер.

– Ты что, с ума сошла? – прошипел он.

Для молодых людей это оказалось уж слишком. И, по крайней мере для них, опасное напряжение момента вмиг разрушилось.

– Адам! – завопили они. – О Адам! Ты посмотри на свою жену! – И они хором закричали, подталкивая друг друга: – О глупая женщина, что же ты натворила?

Тайди не произнес больше ни слова. Он просто схватил жену за руку, Макгоуэн сжал другую ее руку, и они быстро увели ее прочь под насмешливые выкрики молодых наглецов:

– Измена! Голову с плеч! Измена!

Тайди не останавливался, пока они не дошли до городских ворот.

Вот вам и особенный день. Тайди так старательно к нему готовился. После представления он собирался повести жену в город и под каким-нибудь предлогом отправиться к западным воротам, где их ждал бы олдермен Дойл с ключами от их нового дома. Как была бы рада Сесили! Он так хотел сделать ей сюрприз именно в этот прекрасный день.

– Ты прокляла короля, Сесили! – с отчаянием произнес Тайди. – Теперь тебя будут называть изменницей. Ты что, не понимаешь, что натворила?

– Он оскорбил мессу! – с горечью воскликнула Сесили.

– Ох, Сесили… – В глазах Тайди светился упрек.

– Ты хоть знаешь, кто они? – очень тихо спросил Макгоуэн. – Это английские друзья молодого лорда Томаса. Он и сам был с ними. – Макгоуэн немного помолчал, видя, что Сесили его не понимает. – Лорд Томас Фицджеральд, наследник графа Килдэра.

– Сын Килдэра?! – испуганно вскрикнул Тайди.

– Все равно им не следовало такого говорить, – с вызовом ответила Сесили.

– Может, и так, – допустил Макгоуэн. – Но они молодые вельможи, к тому же под сильным хмельком. Все это было просто глупой шуткой.

Тайди покачал головой.

– Теперь Килдэр и советники короля узнают, что моя жена прокляла короля, – в ужасе пробормотал он.

Больше Тайди ничего не сказал, но думал он в эту минуту лишь об одном: «Ну почему я не женился на ком-нибудь другом?»

В тот же день, хотя и с тяжелым сердцем и без радостной улыбки, он все-таки привел Сесили к башне и, показывая ей их новое роскошное жилье, спросил:

– Ну что, теперь ты будешь довольна?

– Уверена, что буду, – ответила Сесили. – Да, буду.

Но Тайди уже сомневался в этом.

Пока супруги Тайди осматривали башню, Маргарет добралась до дому. Она прождала еще с час перед особняком Дойла, увидела наконец, как Джоан Дойл вышла на улицу, последовала за ней до восточных ворот, а потом потеряла ее из виду. И в конце концов сдалась и вернулась домой.

Уильям явился только поздним вечером. Вид у него был очень довольный. Он сказал, что поужинал в городе и, похоже, немало выпил при этом. Заявив, что устал, Уолш поднялся в спальню и сразу заснул.

Следующий день он провел дома. Через день у него были какие-то дела в Дублине, но вернулся он рано. И потом две недели подряд жизнь шла как обычно. Встречался ли Уолш с Джоан Дойл, бывая в Дублине, Маргарет не знала. Но по крайней мере однажды, проведя там весь день, он занялся с ней любовью, и ее ничто не насторожило. Что же все это означало? Что произошло в Дублине в день Тела Христова? Если он действительно ей изменил, то повторялось ли это после? Маргарет не знала, что и подумать. И что делать ей? Делить мужа с Джоан Дойл, пока их интрижка не закончится? Или высказать ему все, не имея никаких доказательств? Ждать? Наблюдать? Маргарет и не подозревала, что неопределенность может причинять такую боль.

Две недели спустя Уолш уехал в Дублин и вернулся очень поздно. А еще через неделю на несколько дней отправился в Фингал. В этом не было ничего необычного, но теперь для Маргарет все его поездки приобретали новое значение. И она просто не представляла, что ей делать, и продолжала бы мучиться, если бы однажды в августе Уолш не вернулся домой встревоженным и не сказал жене:

– В монастыре хотят, чтобы я снова отправился в Манстер, но я не думаю, что это разумно.

– Ты должен ехать, – ответила Маргарет. – Немедленно.

Он пробыл там три недели. А когда вернулся, был так занят, что вряд ли мог найти время для адюльтера.

И, кроме того, за время отсутствия мужа Маргарет кое-что изменила в собственной жизни. Она начала ездить в Дублин.

Она не преследовала никаких конкретных целей. В какие-то недели могла и вовсе туда не ездить. Но с конца того лета она стала отправляться на рынки и возвращаться к концу дня. В городе, проходя мимо дома Дойлов на Скиннерс-роу или беспечно болтая у лотков на рынке, она без труда узнала многое о Дойлах, поэтому, когда в октябре Уильям снова провел несколько дней в Фингале, она уже могла без труда удостовериться, что Джоан Дойл сидит дома, а Уильяма поблизости нет. Конечно, это не слишком многое доказывало, но, по крайней мере, проливало какой-то свет. В ноябре Дойлы поехали в Бристоль и пробыли там почти четыре недели. В декабре муж тоже никак не мог с ней встретиться. Чем ближе становилось Рождество, тем больше ей казалось, что их связь, если она все-таки была, закончилась. Маргарет даже готова была согласиться, что вся эта история лишь плод ее воображения.

Поэтому, когда незадолго до Рождества она вместе с мужем отправилась на ежегодный зимний пир, который устраивала гильдия Святой Троицы, настроение у нее было уже вполне бодрое.

Это было обычное веселое городское празднество. Собралось блестящее общество: отцы города в официальных мантиях, джентльмены из Пейла, многие из которых были членами гильдии, а также вольные горожане. Но особенно всех интересовало, будет ли присутствовать на званом обеде глава рода Фицджеральд.

Никого не удивило то, что осенью король Генрих опять вызвал графа Килдэра в Лондон. Король еще не забыл о том, как Фицджеральд вынудил его вернуть ему пост лорда-наместника, и можно было не сомневаться, что Батлеры не стеснялись сообщать английскому двору все, что можно было использовать против графа. А граф Килдэр, вежливо извинившись перед королем, сказал своим друзьям, что собирается хорошенько повеселиться, прежде чем снова поедет в Англию, и, чтобы напомнить английскому монарху о том, что с Фицджеральдами лучше не шутить, преспокойно снял королевские пушки со стены Дублинского замка и увез их в собственную крепость. И в последние месяцы Килдэр хладнокровно оставался в Ирландии, в то время как Генрих продолжал злиться.

Но недавно Уолш услышал, что Килдэр нездоров. Раны, полученные им в одной из военных кампаний, опять начали его беспокоить. Говорили, что он очень страдает от боли и не на шутку занемог.

– Интересно, это действительно так или он только делает вид, что болен, чтобы не ехать в Англию? – говорил Уолш жене. – Но говорят, что граф действительно теряет силы.

И в самом деле, вместо того чтобы самому явиться на праздник, Килдэр прислал своего сына Томаса. Семья Килдэра была немаленькой: у графа имелось не меньше пяти братьев.

– Но если с графом что-то случится, – говорил Уолш, – титул и дворянство все равно унаследует Томас, а не его дядья.

В Дублине об этом юноше знали только то, что он большой модник и что он явился на праздник Тела Христова в компании каких-то пьяных английских хлыщей.

– Друзья называют его Шелковым Томасом, – неодобрительно добавил Уильям.

Но ему, как и всем остальным джентльменам в Дублине, было очень любопытно взглянуть на сынка Килдэра.

Однако молодой лорд Томас произвел вполне благоприятное впечатление. Он обладал аристократической внешностью своей семьи; одет был действительно в изысканную шелковую котту, подпоясанную, как того требовала мода английских и французских дворов, но его наряд не выглядел ни излишне кричащим, ни безвкусным, а при знакомстве с другими гостями он держался очень любезно. После разговора с ним Уолш вернулся к жене и сообщил:

– Он молод, но много знает. И далеко не дурак.

Пир был великолепным. А после него общество снова перемешалось. И тут Маргарет, прогуливаясь по залу вместе с мужем, вдруг оказалась лицом к лицу с Джоан Дойл. Сам олдермен как раз отошел, чтобы поговорить с Шелковым Томасом, и его жена осталась одна. При виде Уолшей госпожа Дойл просияла от радости.

Избежать встречи было невозможно. И Маргарет в ответ на приветствие постаралась изобразить самую лучезарную улыбку. Все трое обменялись обычными, ничего не значащими любезностями, потом Джоан Дойл повернулась к Маргарет:

– Вам стоит почаще бывать в Дублине.

– Я иногда приезжаю на рынки, – тихо пролепетала Маргарет.

– А вам так не кажется? – обратилась Джоан к Уолшу.

– Да, конечно, – вежливо откликнулся тот.

Маргарет присматривалась к ним обоим. Разговор звучал совершенно невинно. Но если они и старались скрыть что-то от нее, то просто не понимали, как пристально она за ними наблюдала.

– Наверное, вы правы, – сказала она. – Мне бы следовало хоть на праздники приезжать. – И кивнула, как бы в ответ на свои мысли. – Вот хотя бы на праздник Тела Христова.

Показалось ли ей, что они переглянулись? Да, Маргарет была уверена, что так оно и было. Потом жена Дойла засмеялась:

– Праздник Тела и Крови Христовых был замечательным, – сказала она, улыбаясь Уолшу, тот улыбнулся в ответ и кивнул.

Они над ней насмехались. Думали, что ей ничего не известно.

– Вообще-то, – беспечным тоном сообщила она, – в этом году я приезжала на этот праздник.

Тут уж ошибиться было невозможно. Ее муж побледнел.

– Ты приезжала?

– Разве я тебе не говорила? Просто вдруг захотелось. Я видела шествие по Скиннерс-роу. – Она одарила их обоих улыбкой. – Я вообще все видела.

Момент был великолепен. Оба они как будто окаменели. Первой опомнилась Джоан Дойл.

– Вы должны были зайти к нам! – воскликнула она. – Мы все смотрели из окон. Вы бы больше увидели.

– Мне и так все было видно, – заверила ее Маргарет.

Она их поймала. Маргарет ощутила прилив сил. Это почти стоило пережитой боли. Она видела, как они пытаются понять, как много она знает, иронизирует или нет. И не понимали. Что ж…

Маргарет улыбнулась и взяла мужа за руку.

– Мы должны поздороваться, – пробормотала она, кивая в сторону некоего джентльмена из Фингала, стоявшего неподалеку, и увлекла к нему Уолша, оставив жену Дойла в одиночестве.

И все же это была пустая победа. Да, оба они остались в неуверенности, но их замешательство сказало Маргарет все, что она хотела знать. Уолш обманывал ее, а значит, вполне мог сделать это снова.

Вечером, в постели, Маргарет спросила мужа:

– По-твоему, Джоан Дойл – привлекательная женщина?

– Ты думаешь, я нахожу ее привлекательной, – осторожно ответил он, потом помолчал, как бы размышляя. – Она хорошая женщина, – наконец сказал он, – но мне больше нравятся рыжие.

Во время рождественских праздников Уолш был особенно любящим и внимательным, и Маргарет была благодарна ему за это. Зная хитрую натуру Джоан Дойл, она даже не слишком винила мужа. Прежде ей и в голову не пришло бы, что муж способен так с ней обойтись, но теперь, когда это случилось, ее главной заботой было довести историю до конца. Она никак не упоминала об интрижке, но постаралась предупредить мужа: