Ирландия Резерфорд Эдвард
– Это ваш сын?
Дублинка повернулась к мальчику и улыбнулась, а Маргарет втайне вздохнула с облегчением.
Ее младший сын был очень хорош собой, никто не стал бы этого отрицать. Стройный, с рыжими волосами, но не такими темными, как у матери, немножко веснушчатый, покладистый. Правда, как и у всех юношей его возраста, у него иногда случались перепады настроения, но с незнакомцами он всегда был очень приветлив и словоохотлив. Маргарет видела, что он мгновенно очаровал их гостью. Слава Богу, подумала Маргарет, что он перенял у отца хорошие манеры. Вскоре мальчик уже с легкостью рассказывал госпоже Дойл о себе и с таким безыскусным воодушевлением описывал их простую деревенскую жизнь, что Джоан пришла в полный восторг и даже если и не забыла обидных слов Маргарет, то предпочла держаться так, словно ничего не произошло. Маргарет с удовольствием слушала их увлеченную беседу и вмешалась только один раз, когда жена олдермена стала расспрашивать Ричарда о его братьях и сестрах, а потом спросила:
– А твой отец, он где?
– Он в Фингале, – быстро ответила Маргарет, прежде чем ее сын успел открыть рот.
Ричард бросил на нее чуть сердитый взгляд, как бы говоря: «Думаешь, я настолько глуп, что смогу сболтнуть что-нибудь лишнее?»
Жена Дойла заметила это, но лишь сказала:
– Мой муж очень высокого мнения о твоем отце.
Ненастье не прекращалось до самого вечера. Раскаты грома звучали теперь над заливом, но дождь продолжал лить все с тем же монотонным гулом.
– Вы не сможете сегодня уехать, – услышала Маргарет собственный голос.
Она отправилась в кухню, чтобы проверить, как идут приготовления к ужину. Джоан Дойл пошла с ней, но вела себя очень скромно, ни во что не вмешивалась и, только когда понадобилось налущить гороху, просто молча подошла и стала помогать. И Маргарет, какие бы чувства ни испытывала она к этой женщине, никак не могла пожаловаться на ее поведение.
Вскоре они сели ужинать. Обычно в это время на улице было еще светло, но в тот день из-за грозы небо совсем почернело, и Маргарет пришлось поставить на большой дубовый стол свечи. На ужин были тушеная рыба, говядина и сласти, а поскольку не каждый день в их дом приходила жена дублинского олдермена, Маргарет попросила принести их лучшего красного вина. Оно мне и самой необходимо, подумала она, чтобы пережить этот вечер. Во время ужина, за которым по ирландскому обычаю собрались все домочадцы, дублинка легко общалась с каждым, смеялась и шутила с детьми и конюхом, с людьми с фермы и работницами, помогавшими в доме, и Маргарет, хотя и с неохотой, вынуждена была признать, что эта женщина, в общем-то, такая же жена и мать, как она сама. И, может быть, из-за выпитого вина, а вино обычно смягчало ее настроение, она вдруг обнаружила, что и сама смеется над шутками Джоан и что-то рассказывает о себе. Все засиделись допоздна, а когда ужин закончился и со стола было убрано, Джоан и Маргарет еще немного посидели вдвоем и чуть-чуть выпили. Наконец пришла пора ложиться спать. Джоан Дойл сразу сказала, что замечательно устроится на широкой скамье в зале.
– Вы только дайте мне одеяло, – попросила она.
На мгновение Маргарет заколебалась. Конюха они устроили на кухне, а для гостьи вполне мог подойти зал, как и было принято в их старомодном доме. Но наверху, в спальне, Маргарет с мужем поставили большую красивую кровать под балдахином. Это была одна из самых дорогих вещей в доме, и Маргарет очень гордилась ею.
– Ни в коем случае, – сказала она. – Поднимайтесь наверх, будете спать в кровати.
Комната была славной и весьма удобной. В прошлом году Уильям получил красивый гобелен в уплату за работу, и теперь он украшал одну из стен. Когда Маргарет поставила свечу на стол, огромная дубовая кровать мягко блеснула, и Джоан Дойл заметила, что кровать дивно хороша.
Маргарет, как делала всегда, распустила волосы и начала их расчесывать, а жена Дойла села на кровать и наблюдала за ней.
– Все-таки у вас удивительные волосы, – сказала она.
Маргарет легла на кровать со своей стороны. Когда Джоан Дойл разделась, Маргарет снова с восхищением отметила, что она все еще в прекрасной форме и почти совсем не располнела. Джоан забралась в постель рядом с Маргарет, опустила голову на подушку. Как странно, подумала Маргарет, что эта красивая женщина лежит так близко.
– Замечательные у вас подушки, – сказала Джоан и закрыла глаза.
Ровный стук дождя за окном навевал сон, и Маргарет тоже закрыла глаза.
Внезапный удар грома посреди ночи был настолько силен и громок, что обе женщины мгновенно сели на кровати. Потом Джоан Дойл засмеялась:
– Я так и не заснула. А вы?
– Не совсем.
– Это все вино. Я слишком много выпила. Слышите, какая там буря?
Дождь превратился в настоящий ливень, они слышали его мощный ровный гул за окном. Потом в небе ослепительно сверкнула молния, а от удара грома комната как будто содрогнулась.
– Мне теперь уже не уснуть, – вздохнула Джоан Дойл.
Они снова разговорились. И вскоре, то ли благодаря окружавшей их темноте, то ли из-за мерного стука дождя за окном, их разговор стал довольно доверительным. Джоан говорила о своих детях, о связанных с ними надеждах. Потом рассказала, как пыталась помочь юному Тайди и Сесили.
– Знаете, – заявила она, – мне пришлось серьезно поговорить с этой девушкой!
Ее благожелательность и добрые намерения были настолько очевидны, что Маргарет уже стала сомневаться в своих прежних суждениях об этой женщине. Их тихий разговор продолжался уже второй час, и жена Дойла еще больше разоткровенничалась. Было видно, что она очень тревожится за своего мужа. В сердцах она даже сказала Маргарет, что ненавидит всю эту городскую политику.
– Я совсем не против того, что Фицджеральдам так хочется управлять нашей жизнью, – сказала она. – Но зачем быть такими жестокими? – И добавила – то ли в упрек недавней оговорке Маргарет, то ли нет, – что убитый в прошлом году Толбот был хорошим человеком. – Держись подальше от всего этого, постоянно умоляю я мужа, – продолжала Джоан. – Вы просто представить себе не можете, какие омерзительные и смехотворные слухи ходят по городу. И распускают их сплетники, которые просто не понимают, какой причиняют вред, или шпионы английского короля. Вам известно, что советники короля подозревают любого, кто отправляется в Манстер по любым делам? И все из-за того, что лорда Десмонда вдруг заподозрили в том, что он затеял какие-то нелепые делишки с французами. Вы можете в такое поверить? Моему мужу всего несколько дней назад пришлось поручиться за одного ни в чем не повинного человека. – Она немного помолчала, а потом коснулась руки Маргарет. – Так что живите здесь у себя спокойно и не впутывайтесь в эти дела.
И тут – то ли решив, что жене Дойла все-таки можно доверять, то ли понадеявшись, что олдермен в случае чего поможет ее мужу, то ли немного обидевшись на последнее замечание Джоан, словно намекавшее на то, что она не слишком искушена в таких серьезных вопросах, Маргарет вдруг призналась:
– Ох, боюсь, мы уже впутались. – И рассказала о поездке Уильяма Уолша в Манстер. – Но вы не должны говорить об этом ни единой живой душе, пообещайте мне! – умоляюще произнесла Маргарет. – Уильям просто взбесится, если узнает, что я вам проболталась.
– Ваш муж очень умен, – ответила Джоан. – И я никому не скажу, даже мужу. Но что за глупый мир вокруг нас! – Она вздохнула. – Мы вынуждены постоянно что-то скрывать… – Какое-то время она молчала, а потом заговорила снова: – Мне кажется, что теперь я смогу заснуть.
Когда они проснулись, уже рассвело. Гроза миновала. День был ясным. Джоан Дойл засобиралась в дорогу, на прощание она тепло поблагодарила Маргарет и даже обняла ее. Уже выезжая со двора, дублинка еще раз обернулась и с улыбкой сказала:
– Мне жаль, что вы не любите Толботов.
Через десять дней Уильям Уолш вернулся из Манстера. Маргарет с радостью увидела, что настроение у него прекрасное. Дела прошли хорошо. Он без каких-либо осложнений встретился в монастыре с графом Десмондом.
– Если только за мной не следили, – сказал он, – то о нашей встрече никто знать не должен.
Когда она рассказала ему о том, что к ним неожиданно наведалась Джоан Дойл, умолчав, правда, о манстерских делах, которые они обсуждали, он очень удивился.
– Жена Дойла – достойная женщина, – сказал он, – а сам Дойл сейчас имеет больше влияния, чем когда-либо. Я рад, что ты сумела подружиться с ней.
Через несколько дней рано утром Уолш уехал в Дублин. К вечеру он вернулся, и как только он вошел в дом, Маргарет сразу поняла: что-то случилось. Они поужинали вдвоем, Уолш выглядел задумчивым, но молчал. Однако в конце ужина он тихо спросил:
– Ты ведь никому не говорила, что я ездил в Манстер?
– В Манстер? – Маргарет почувствовала, что бледнеет. – Зачем бы я стала говорить? Что-то случилось?
– Это очень странно, – ответил Уолш. – Ты ведь знаешь, я очень рассчитывал на то место в парламенте. Сегодня я разговаривал об этом с одним человеком из королевской канцелярии, и он, в сущности, дал мне понять, чтобы я не хлопотал понапрасну. Понимаешь, я ведь надеялся на довольно широкую поддержку. От людей вроде Дойла и Фицджеральдов. Но, по словам того чиновника из канцелярии, у Килдэра теперь есть обязательства перед другими людьми. Вероятно, так он хотел дать мне понять, что граф больше не желает меня поддерживать. Я поспрашивал еще кое-кого, и у меня сложилось впечатление, что против меня кто-то высказался. – Уолш покачал головой. – Даже Дойл, которому я доверяю, держался как-то неловко и сказал, что он пока ничего не знает. Но когда я уже уходил, он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «В Дублине сейчас бродит такое количество слухов, что никто из нас не может чувствовать себя в безопасности». Это его слова. Ничего другого я предположить не могу, кроме того, что кто-то прослышал о моей поездке в Манстер и распустил слух. Ты точно не знаешь, кто бы это мог быть?
Маргарет смотрела в окно. Еще не совсем стемнело. Оконные стекла выделялись на фоне сумерек бледно-зелеными прямоугольниками.
Это Джоан Дойл. Больше некому, думала Маргарет. Значит, она обо всем рассказала мужу. Может, она сделала это без злого умысла, просто в доверительной беседе? Или все-таки намеренно хотела причинить им вред? Маргарет вспомнила ее слова, сказанные при расставании: «Мне жаль, что вы не любите Толботов». Да, вот и причина. Она узнала нечто такое, что могло погубить семью Уолш, и дала Маргарет понять, что помнит об оскорблении и считает ее своим врагом. И вдруг ее осенила страшная догадка. Зачем жена Дойла рассказывала о том человеке, ездившем в Манстер? Может, после той неловкой заминки во время ее разговора с Ричардом она догадалась, что Уильям поехал именно в Манстер и поэтому его родные что-то недоговаривают? И все ее сладкие речи той дождливой ночью были лишь уловкой, попыткой выведать побольше?
– Нет, – сказала Маргарет. – Даже не представляю.
Ей было стыдно за ложь. Но разве могла она признаться мужу, что сама стала причиной этих слухов? Разве он простил бы ее? Она вдруг подумала, что жена олдермена могла предвидеть и это тоже.
– Мне этого никогда не узнать, – с грустью произнес Уолш. – Когда эти люди не хотят говорить, спрашивать бесполезно. – Он вздохнул. – Тишина, как в могиле.
– Но может быть, – с надеждой сказала Маргарет, – они просто вообще передумали насчет парламента?
– Может быть.
Но Маргарет знала, что муж в это не верит.
А сама Маргарет только и могла теперь думать что о Джоан Дойл и о том, как и когда она сможет ей отомстить.
Когда муж вернулся домой, Ева О’Бирн не сказала ни слова. Но подготовилась к его приходу с большой тщательностью.
Назавтра было 29 сентября, Михайлов день – один из главных праздников церковного календаря. И думая об этом совпадении, она постоянно ловила себя на том, что не может сдержать улыбки. Как удачно все сложилось.
Утром она отправилась к Бреннанам. Сам Бреннан был в поле с коровами, и Ева видела, как он с удивлением посмотрел в ее сторону. Его жена стояла на пороге хижины. У нее было широкое веснушчатое лицо и, как показалось Еве, нагловатый взгляд. Это была довольно симпатичная шлюшка, едва ли достойная ее внимания. В пыли у ног молодой женщины играл мальчик лет трех на вид. Ева вдруг подумала, что этот ребенок мог быть сыном ее мужа. Она внимательно посмотрела на мальчика, но не заметила никакого сходства. Потом она пожала плечами. Разве это имело какое-то значение? Она сказала женщине несколько ничего не значащих слов. Ее сейчас больше занимало то, как выглядит их лачуга изнутри, но разглядеть почти ничего не удалось. Когда она была здесь несколько лет назад, жили они довольно убого. Ева скользнула взглядом по полю, что спускалось вниз по склону. Это была хорошая земля. Через несколько мгновений она молча кивнула девушке и пошла обратно к дому. Теперь Бреннаны начнут гадать, зачем она приходила, подумала Ева. Вот и пусть гадают.
Остаток утра она провела с детьми. Шеймус, ее старший сын, уехал с отцом. Но у нее их было еще пятеро – мальчик и четыре девочки. Ева души не чаяла в своих детях, но все же у нее был любимчик, хотя она ни за что не призналась бы в этом даже самой себе. Пятилетний Финтан был очень похож на свою мать: те же светлые волосы, те же голубые глаза. Но самое главное: они были очень похожи по характеру. Оба прямолинейные, честные, бесхитростные. И очень надежные. Она могла часами рассказывать ему о своей семье, о родном Мидлендсе, и мальчик очень любил слушать ее истории.
– Они тебе такая же родня, как и О’Бирны, – всегда напоминала она сыну.
Совсем недавно Финтан сказал ей, что хотел бы повидаться с ее семьей.
– Обещаю, как-нибудь я отвезу тебя туда, – сказала ему Ева. А потом добавила: – Может быть, очень скоро.
Сразу после полудня пришел монах из Дублина. Ева увидела, как он приближается к дому, и вышла навстречу:
– Принес?
– Здесь, – кивнул монах и похлопал по небольшому бугорку на рясе.
Как и большинство людей на острове, хоть в английском Пейле, хоть в центре Ирландии, Ева с почтением относилась к странствующим монахам.
Отец Донал был хорошим человеком, и Ева уважала его. Получая из его рук причастие, она не сомневалась в том, что таинство мессы совершилось, а когда он выслушивал ее исповедь, назначал ей епитимью и отпускал грехи, ее ничуть не беспокоил тот факт, что сам он муж и отец. Он был заботливым, он был образованным, он нес в себе власть Церкви, саму по себе устрашающую. И, конечно же, его порицание безнравственного поведения ее мужа имело большой вес. Но монах был совсем другим. Это был праведник. Его худое, строгое и, в общем-то, благожелательное лицо отражало тот внутренний огонь, который горел в нем. Он был кем-то вроде отшельника, пустынника, человеком, который в одиночку приближается к самому Богу. Его глаза словно проникали в самую душу и всегда безошибочно видели ложь.
Еще тем весенним утром, когда он только направлялся в Глендалох, она впервые обратилась к нему за советом. Он был с ней сердечен, но желаемого утешения она от этого разговора не получила. Однако пока он был в горах, Ева размышляла над осенившей ее идеей, и когда на обратном пути монах снова проходил мимо, она встретилась с ним наедине и высказала свою просьбу. И только тогда, после долгих уговоров, он наконец согласился помочь ей.
Весь тот день он провел с отцом Доналом, пока Ева с детьми готовилась к вечеру.
Она гордилась своим домом. Во многом их дом-башня напоминал дом Уолша. Вся основная жизнь семьи проходила в большом зале этого скромного каменного замка. В центре зала находился очаг, где, несмотря на то что в доме была и кухня, и другие подходящие для этого помещения, Ева обычно предпочитала готовить еду, как это было принято в традиционных ирландских семьях. Зато у них с Шоном была собственная спальня – дань современной моде, хотя отец Шона наверняка бы не понял таких излишеств. О’Бирны говорили на ирландском языке. Уолши – на английском, а поскольку Уильям Уолш был полноправным юристом и входил в одну из лондонских судебных палат, то его английский был безупречен. Но в доме О’Бирнов Уолши с легкостью переходили на ирландский. Уолш носил английскую котту и шоссы; О’Бирн одевался в рубаху и плащ и не слишком любил надевать штаны. Уолш очень плохо играл на лютне, О’Бирн прекрасно играл на арфе. Уолш имел небольшую библиотеку печатных книг; у О’Бирна хранился небольшой рукописный Псалтырь с рисунками, и он мог часами декламировать стихи с заезжими бардами. Зрение Уолша из-за многолетнего чтения при свечах слегка ухудшилось; зрение О’Бирна по-прежнему оставалось острым. Но еда, которую сейчас Ева готовила для своего гостя, и свежий камыш, расстеленный на полу, и большие тарелки и кубки, которые дочь Евы расставила на столе, были такими же, какими обычно пользовалась и Маргарет Уолш. И Ева, оглядывая эту домашнюю картину, посматривая на хлопотавших детей и двух слуг, очень надеялась, что вечер пройдет удачно. Ей бы очень не хотелось покидать все это.
Придя домой, Шон О’Бирн был весьма удивлен, обнаружив у себя странствующего монаха и отца Донала. Но, разумеется, как того требовали законы гостеприимства, вечером гостей пригласили ужинать, и вся семья в хорошем настроении уселась за стол. Пусть урожай и не удался в этом году, но в честь гостей Ева приготовила чудесные овсяные лепешки, свежий салат, кровяной пудинг и тушеное мясо. Бродячий монах благословил пищу, и хотя ел он совсем мало, все же попробовал всего понемножку из вежливости и даже принял предложенное ему Шоном вино, отпив глоточек.
Больше всего внимания монах уделял детям, особенно Шеймусу, их старшему сыну.
– Скоро ты станешь совсем взрослым, – серьезно сказал он юноше. – Пора научиться быть ответственным, как и подобает настоящему мужчине.
После ужина монах заявил, что хочет поговорить с четой О’Бирн.
Ева наблюдала за мужем. Он казался немного удивленным, но явно даже не догадывался о том, что его ждет. Возможно, он уже забыл, как прошлой весной клялся в своей невиновности перед этими двумя людьми. Зная своего мужа, Ева вполне могла предположить такое. Когда дети их оставили и взрослые остались вчетвером, монах заговорил.
Его голос был очень тихим и мягким. Оба они должны понять, сказал он, что таинство брака существует не только для того, чтобы было удобнее управлять обществом.
– Здесь, в Ирландии, – заметил он, – неоскверненная природа брака и важность целомудрия традиционно никогда не воспринимались как нечто абсолютно необходимое. И очень жаль. Потому что, если мы следуем учению Господа нашего, должно быть именно так. Более того, даже если нам не удается достичь таких высот, то все равно между женатыми людьми должно быть понимание и уважение к чувствам другого. Мы можем просить друг у друга прощения, но мужья не должны пренебрегать своими женами, а жены – мужьями. – Он строго посмотрел на Шона. – Унижение того, кого нам следует любить, – куда более серьезное преступление, чем неверность. – Он говорил с такой спокойной властностью, что даже Шон не смел ничего возразить.
И все же сам монах еще летом, когда они с Евой первый раз говорили об этом, настоятельно советовал ей не слишком нажимать. «Твой муж уже поклялся, – сказал он ей тогда, – и тебе следует проявить мудрость и принять его клятву».
– Даже если я знаю, что это ложь? – спросила тогда Ева.
– Возможно, да, – честно ответил монах и прочел ей небольшое наставление о долге жены быть скромной и смиренно принимать испытания. – Возможно, Господь испытывает тебя, – пояснил он.
Но Ева не могла принять такой совет, даже от святого монаха.
– Это унизительно! – взорвалась она. – Вся эта грязь его лжи, он ведь продолжает спать с той девицей, чуть ли не в моем собственном доме! Это уж слишком! – всхлипнула Ева. – Я больше не могу этого выносить. Он только и делает, что врет мне, а если я пытаюсь его прижать, то просто ускользает, оставляя меня ни с чем. Что-то должно измениться. – Ева с отчаянием посмотрела на монаха. – Если он будет так продолжать, я за себя не в ответе. Может быть, – добавила она с яростью, – я просто воткну ему нож в сердце, когда он будет спать! – Монах в ужасе уставился на нее, но Ева повторила свою угрозу. – Пусть даже я попаду в ад за это! – поклялась она.
Только тогда монах с неохотой откликнулся на ее просьбу о помощи.
– Это все, что я могу сделать, – сказал он.
И теперь, когда Ева смотрела на своего мужа, она не понимала, о чем он думает. Должно быть, он уже начал догадываться, что его ждет, и, без сомнения, приготовился к обычной защите. Но кое-чего он не знал.
– У твоего нанимателя Бреннана, – начал монах, сурово посмотрев на Шона, – есть жена, с которой ты…
– Я ведь уже поклялся! – резко перебил его Шон.
– Знаю, что поклялся. – Монах вскинул руку. – Но подумай еще раз. Это было бы ужасно, Шон О’Бирн, если бы ты дал ложную клятву, возложив тяжкий груз на свою совесть, когда тебе только и нужно было, что попросить прощения у этой женщины. – Он показал на Еву. – Женщины, которая тебя любит и готова оставить прошлое в прошлом. Разве ты не понимаешь, – настойчивым тоном продолжил монах, – какую боль причиняет ей твоя жестокость?
Но если Шон и понимал, признавать он этого не хотел. На его лице все так же отражалось упрямство.
– Я уже поклялся, – повторил он. – Здесь, отцу Доналу.
– Значит, ты ничего не имеешь против того, чтобы дать клятву еще раз, мне? – спросил монах.
Еве показалось, что на мгновение Шон заколебался. Но его загнали в угол.
– Да я хоть перед самим епископом поклянусь! – сердито буркнул он.
– Вот и хорошо. – Монах сунул руку в складки рясы и достал маленький сверток.
– Что это? – с подозрением спросил Шон.
Медленно и осторожно монах развернул ткань, скрывавшую небольшую деревянную коробку, почерневшую от старости, и поставил ее на стол. Почтительно сняв крышку с коробки, он открыл взорам лежащую в ней серебряную шкатулку, усыпанную драгоценными камнями.
– Это реликвия из церкви Святого Кевина в Дублине, – тихо пояснил монах. – В ней лежит фаланга пальца самого святого Кевина из Глендалоха.
Ева услышала, как ее муж тихо охнул. Все с благоговением смотрели на шкатулку.
Самые главные святые реликвии, в том числе и посох святого Патрика, находились в соборе Христа, но в некоторых менее крупных церквях также хранились великие святыни, которые, как все знали, обладали грозной силой. И все, кто видел сейчас перед собой эту реликвию, словно оказались перед самим святым из Глендалоха.
– Готов ли ты положить руку на тело святого Кевина, Шон О’Бирн, и поклясться, что никогда больше не познаешь плоти жены Бреннана? – тихо спросил монах. – Сделаешь ли ты это?
Наступило молчание. Все трое смотрели на Шона. А Шон сначала уставился на монаха, потом на маленькую шкатулку. И на мгновение показалось, что он действительно вот-вот протянет вперед руку.
Однако при всех своих прегрешениях Шон О’Бирн все же испытывал огромный страх и перед Богом, и перед могуществом его святых. После долгих мучительных колебаний он обвел всех хмурым взглядом и отдернул руку.
– Ты не можешь этого сделать, – кивнул монах. – И радуйся тому, что не можешь, потому что, если бы ты это сделал, Шон О’Бирн, это был бы грех столь ужасный, что ничто уже не смогло бы спасти тебя от вечного пламени ада. Слава Богу, что ты этого не сделал!
Но если Шон О’Бирн и благодарил Бога, он ничем этого не показал. И когда монах снова закрыл темную деревянную коробочку, Шон продолжал сидеть молча, уставившись в стол. Наконец заговорила Ева:
– Бреннан уедет. Его место займет Шеймус.
Шон повернулся к жене и пристально посмотрел ей в глаза.
– Это я сам решу, – сказал он.
– Ты можешь решать как угодно, – ответила Ева, – но если Бреннан останется, то завтра утром уеду я.
Она говорила всерьез, и Шон это понял. Она уже давно все обдумала. Ева намеревалась забрать с собой маленького Финтана и младшую дочь; старшие могли остаться. Шон не мог этому помешать. Жить здесь, с Шоном и его потаскушкой, которая будет насмехаться над ней каждый день, она больше не могла.
На этот раз долгую тишину нарушил отец Донал.
– Шеймусу будет полезно заняться землей, – заметил он.
Снова последовала пауза.
– Но я потеряю ренту.
– Земля может принести тебе больше, – возразил священник.
– Бреннаны должны уехать, – наконец произнес О’Бирн, и это прозвучало так, словно решение принял он сам, и никто другой. – Как вы знаете, они бессрочные наниматели. – Он посмотрел на Еву, и та молча кивнула. – Мы просто скажем им, что земля нужна Шеймусу.
На следующий день Бреннанов прогнали. Просто сказали, что их надел земли нужен молодому Шеймусу. Поверил ли в это Бреннан или нет, осталось неясным.
Но, скорее всего, поверил. Потому что точно так же, как самому О’Бирну достался лишь маленький клочок огромных территорий, принадлежавших его благородным предкам, по всей Ирландии со сменой поколений уже и без того небольшие наделы снова и снова делились между наследниками, пока наконец даже самые скромные наниматели не оказывались изгнанными ради одного из многочисленных потомков клана. О’Тулы, О’Бирны и даже могучие О’Нейлы – все сталкивались с тем же самым. «Все эти проклятые ирландские крестьяне считают себя потомками принцев», – жаловались иногда англичане. Но ведь многие из них действительно были таковыми.
Вот так Бреннаны отправились искать себе другое место, юный Шеймус О’Бирн поселился в их лачуге, а Ева наконец вернула себе чувство собственного достоинства.
Монах же, прежде чем уйти, дал супругам еще один добрый совет.
– Ты поступил правильно, – сказал он Шону. – У тебя замечательная жена, и я надеюсь, у тебя хватит мудрости оценить это. А у тебя, – он повернулся к Еве, – прекрасный муж. Помни об этом и почитай его.
И в последовавшие за тем недели и месяцы Ева изо всех сил старалась выполнять совет монаха, старалась быть покладистой и привлекательной для мужа всеми известными ей способами. Похоже, это действовало. Шон стал вполне исправно исполнять супружеский долг. И видит Бог, думала Ева, наверное, уже за это стоит быть благодарной. Всю зиму и еще долго после нее у Евы не было причин сожалеть о том, что она сделала.
Но ей и в голову не приходило, что Шон О’Бирн смотрел на эту историю совершенно по-другому. А думал он вот что. В тот злополучный день, когда бродячий монах принес в их дом святую реликвию, его, Шона О’Бирна из Ратконана, принца крови, жена обманула и унизила на глазах у священника. Она посягнула на его место в доме. Он перестал быть хозяином. Только это он и помнил, только это и знал. Но не сказал ни слова.
Шелковый Томас
1533 год
Годы, последовавшие после свадьбы, должны были стать счастливыми для Сесили; и в каком-то смысле они такими и были. Она любила своего мужа. У них родились две чудесные дочурки. Дело Тайди процветало: он шил лучшие в Дублине перчатки. Макгоуэн и госпожа Дойл рекомендовали его всем своим друзьям, и Тайди даже взял себе в помощь подмастерье. Он уже заметно поднялся в своей гильдии, в праздничные дни выходил из дому в ярком костюме члена гильдии, и Сесили очень трогательно радовалась успехам мужа. И, конечно, он стал свободным горожанином.
– Твой муж отлично создает себе имя, – с улыбкой заметила как-то госпожа Дойл, когда женщины встретились однажды на улице. – Ты должна гордиться им.
Так ли это было? Сесили понимала, что должна гордиться мужем. Разве Тайди не получил все то, что должен был получить хороший мастеровой в Дублине? Трудолюбивый, порядочный, надежный. Глядя, как вечерами он сидит в любимом кресле, посадив на колени их маленьких дочек, сердце Сесили наполнялось теплом и радостью, и тогда она подходила к нему, нежно целовала, а он счастливо улыбался ей в ответ. Она втайне молилась, чтобы Бог послал им еще детей, и очень хотела подарить Генри сына, о котором он мечтал, хотя и не признавался в этом. Да, муж Сесили был хорошим человеком, и она любила его. Она могла спокойно ходить на исповедь и была уверена в себе, потому что никогда не проявляла холодности к мужу, никогда не отказывала ему в плотских наслаждениях, очень редко сердилась на него, а если такое случалось, то старалась загладить свою вину. Так в чем же ей было исповедаться? Если только в том, что время от времени – и, пожалуй, довольно часто – ей хотелось, чтобы он был другим…
И все же повод к первому серьезному разногласию не имел никакого отношения к их собственной жизни. Он возник из-за событий в далекой Англии.
Для большинства людей в Дублине последние восемь лет все шло своим чередом. Соперничество между Батлерами и Фицджеральдами продолжалось. Батлеры, воспользовавшись подозрениями короля Генриха насчет заграничных интриг Фицджеральда, убедили короля отдать им на время должность королевского наместника, однако уже вскоре могущественные Фицджеральды снова подмяли их под себя. В самом Дублине было вполне спокойно, но во внутренних районах страны сторонники Фицджеральдов вымогали деньги у слабых вождей и землевладельцев. Они называли эту дань черной рентой, а при случае даже похищали кого-нибудь из офицеров Батлера и держали, пока не получали выкуп. Даже в Дублине на эти интриги смотрели с насмешливым недоумением.
– Однако эти ребята не церемонятся, – говорили люди.
Конечно, в Ирландии в подобных стычках всегда присутствовал спортивный элемент. Разве молодые кельтские воины не устраивали набеги на своих врагов с незапамятных времен?
Но грубый и туповатый в таких делах король Генрих в Лондоне, а заодно и его обожающие порядок чиновники ничего забавного в этом не находили.
– Я уже говорил вам, если вы не в состоянии сами управлять островом, мы будем управлять им из Англии! – заявил он.
И вот в 1528 году на остров прибыло из Англии некое официальное лицо, чтобы взять на себя управление Ирландией. Никому этого не хотелось, разумеется, но он столкнулся еще с одним огромным препятствием.
Сам Генрих считал так: раз он посылает своего слугу править от его имени и, стало быть, наделяет его королевской властью, то все обязаны подчиняться ему, независимо от того, кем он является. Но в Ирландии на это смотрели совсем по-другому. Родословные ирландских вождей, будь они хоть реальными, хоть вымышленными, уходили вглубь веков и терялись в незапамятных временах древних кельтов. Даже английские вельможи вроде Батлеров и Фицджеральдов стали аристократами, только когда впервые пришли на остров более трех веков назад. Ирландское же общество всегда было аристократическим и, кроме того, имело строгую иерархию. Слуги в традиционных ирландских домах могли есть и спать вместе со своими хозяевами, но всегда с огромным почтением относились к семье вождя. В этом была какая-то загадка.
Новый наместник короля был командующим королевской артиллерии. Это был отважный солдат, и кровь в его жилах текла ярко-красная, но никак не голубая.
– Я здесь для того, чтобы установить английский порядок, – заявил он ирландцам.
– Да неужели? – откликнулись те.
Благородные ирландские аристократы должны преклонить колени перед этим низкорожденным мужланом? Никогда!
Его тут же пренебрежительно прозвали Канониром. И хотя он старался изо всех сил и даже сам Килдэр по приказу короля Генриха, скрепя сердце, его поддерживал, уже очень скоро он же под него и подкопал.
Король Генрих пришел в ярость. И если бы в его владениях не было других, более серьезных забот, он мог бы принять самые строгие меры. Но у него не было ни средств, ни желания вникать в ирландские события, поэтому он просто вернул остров под управление Килдэра.
– Пусть правит, – мрачно заявил король, – пока мы не придумаем чего-нибудь получше.
Для ирландцев это было лишь очередным доказательством того, что английский король не в состоянии совладать с ними. В общем, к добру или к худу, но Килдэра вернули на его место. И все пошло как обычно.
Но в Англии уже начинались большие перемены.
Примерно в то же время, когда Канонир приехал в Ирландию, король Генрих сообщил, что желает расторгнуть свой продолжительный союз с Екатериной Арагонской. В Лондоне, где набожная королева была весьма популярна, тут же начались беспорядки. Но в Ирландии это мало кого заинтересовало. За пределами английского Пейла на развод никогда не смотрели как на нечто ужасное и недопустимое. И даже в самом Пейле, где царили более строгие нравы, большинство жителей знали, что разводы нередко дозволяются аристократам и принцам крови, а король был убежден, что у него в любом случае есть причина для развода. И вообще, это касалось только самого английского короля и папы римского. Кроме того, в Дублине все были слишком заняты тем, чтобы избавиться от Канонира, им некогда было думать о королеве Екатерине.
Тогда почему именно развод короля Генриха стал причиной размолвки между Сесили и ее мужем? По правде говоря, Сесили и сама этого не знала. Все началось вполне невинно, с ее случайного замечания, оброненного однажды, когда она сказала, что вряд ли король вправе прогнать свою супругу после всех этих лет, прожитых вместе.
– Ты должна понять его чувства. – Тайди чуть снисходительно посмотрел на жену. – У него ведь есть только дочь, а ему нужен сын, наследник.
– Значит, если я рожу тебе только дочерей, – тут же возмутилась Сесили, – ты выставишь меня за дверь?
– Не говори глупостей, Сесили, – возразил Тайди. – Я же не король.
Почему ее так раздражало что-то в его поведении? Может, этот самодовольный тон? С тех пор как Тайди стал известным человеком в своей гильдии, он иногда слишком уж важничал, на ее взгляд.
– Его дочь тоже может стать королевой. Бывали же и раньше правящие королевы, – напомнила Сесили мужу.
– Ты просто не понимаешь, что сейчас происходит в Англии, – отмахнулся он.
Да, теперь у нее не осталось сомнений. Муж говорил с ней так, словно она была дурочкой. Сесили с яростью уставилась на Тайди. Кем он себя возомнил? Да ведь он всегда относился к ней с некоторым пренебрежением, вдруг подумала она, вспомнить хотя бы ту дурацкую историю с шафрановым шарфом, еще до их женитьбы. Однако ей не хотелось ссориться, поэтому она промолчала.
Время шло, и события в Англии становились все более поразительными. На несчастную королеву давили со всех сторон, вынуждая ее сдаться, но испанская гордость и благочестие заставляли ее твердить, и вполне справедливо, что она останется женой Генриха до тех пор, пока сам папа не объявит их брак расторгнутым. Тем временем король, как говорили, был просто околдован одной молодой дамой по имени Анна Болейн и хотел как можно скорее жениться на ней. Но хотя его святейшество согласился рассмотреть этот вопрос, он пока не дал королю Генриху разрешения на развод, и король уже начал намекать, что в любом случае поступит по-своему. Сесили была потрясена всем этим.
– Да как король мог даже подумать о том, чтобы жениться на той шлюхе? Ведь папа еще ничего не ответил!
Именно так многие называли Болейн, несмотря на то что все знали: Анна отказывалась отдать свое тело королю, пока не наденет обручального кольца.
– Ты не учитываешь, в каком положении оказался папа, – ответил Тайди слегка напыщенным тоном.
И объяснил, что новый король Испании, племянник королевы Екатерины, вместе с огромными родовыми владениями Габсбургов в другой части Европы унаследовал также и титул императора Священной Римской империи. А уж гордость Габсбургов была невероятно велика. И император ни за что не допустил бы, чтобы его тетушку выставил за дверь какой-то выскочка Тюдор, король маленькой Англии.
– Папа не посмеет оскорбить императора, поэтому он не может дать развод Генриху, – говорил Тайди. – Все это знают, – добавил он без какой-либо необходимости.
Но для Сесили главное было совсем не в этом. Король Генрих разорвал все отношения с папством. И с тех пор как он провозгласил себя главой Английской церкви и заявил папе, что ему плевать на отлучение, она не могла испытывать к английскому монарху ничего, кроме презрения. Советник короля, сэр Томас Мор, тут же подал в отставку.
– Сэр Мор хотя бы истинный католик, – сказала Сесили.
Но как же остальные подданные Генриха? И английские католики в Дублине и Пейле?
– Это ведь ты и твои друзья, – напомнила она мужу, – всегда твердили мне, что я уж слишком ирландка. Но разве не англичане должны прежде всего защищать истинную Церковь, они ведь приехали в Ирландию с папского благословения! Однако почему-то именно я возражаю против этого бесчестья, а от вас ни словечка об этом не слышала! – И, видя, что муж не собирается отвечать, она добавила: – Говорят, эта Болейн еще и еретичка. Лютеранка.
– Это неправда! – огрызнулся Тайди.
Но Сесили прекрасно знала, что он тоже слышал эти разговоры. А когда в порт привезли слух о том, что император может даже вторгнуться в английское королевство и будет искать поддержки в Ирландии, Сесили раздраженно бросила:
– По мне, так пусть приходит!
– Бог мой, даже не смей так думать! – в ужасе воскликнул Тайди. – Это же могут счесть государственной изменой! Как ты можешь говорить такие дурные вещи?
– Дурные? – возразила Сесили. – А не дурно – заставлять несчастную королеву Екатерину отказаться от своих клятв, данных перед его святейшеством, и превратить ее в еретичку вроде шлюхи короля Генриха?
Ей казалось, что все в этой истории ясно как божий день. Она прекрасно понимала страдания бедняжки-королевы. Разве Тайди об этом думал? Она видела, как безжалостен король Англии. Неужели это ничего не значило? Наверняка нет в этом жестоком мире политических интриг. Несчастную королеву Англии преспокойно могли обмануть, так же как когда-то обманули ее саму, арестовав по ничтожному поводу. А во всем виновата ужасная тирания мужчин, которые просто не могут успокоиться, если не подчинят каждую женщину своей безрассудной воле. Сесили восхищала стойкость королевы, восхищало то, с каким упорством она боролась за истину и за свои права, и конечно же, восхищали те немногие смельчаки, как Томас Мор, которые не побоялись отстаивать свои убеждения. Что до других мужчин – хоть в Англии, хоть в Дублине, – которые считали, будто понимают все на свете, то теперь она точно знала: за их напыщенными речами скрывается обыкновенная трусость. И ей было больно думать, что ее муж ничуть не лучше остальных. Поэтому чем дальше развивались бурные события в Англии, тем больше она понимала то, в чем никогда не призналась бы на исповеди и едва ли признавалась самой себе: она стала меньше любить своего мужа.
Вскоре после последнего разговора с Тайди Сесили задумалась о новом доме.
Их дом с двумя комнатами и мастерской стоял за городской стеной, в Либертис. Супругов он вполне устраивал, хотя комнаты были довольно небольшими, а окна выходили в маленький дворик. Но дети росли, поэтому не было ничего удивительного в том, что однажды Сесили сказала мужу:
– Нам нужно больше места.
За два последних года Тайди уже привык, что Сесили все чаще раздражается и высказывает неудовольствие, но не представлял, что с этим делать, поэтому он был только рад возможности наконец-то угодить жене. Он даже начал присматривать новый дом. Однако прошел месяц, а ничего подходящего так и не нашлось. Он уже терялся в догадках, что бы такое предпринять, и вот однажды, когда они с Сесили гуляли по старой части города, обнесенной стеной, она внезапно сказала:
– Как бы мне хотелось жить в одной из таких башен.
В городской стене Дублина было много башен, и с каждым веком их только прибавлялось. Пять сторожевых башен стояло рядом с пятью главными воротами города во внешней стене, не считая множества речных ворот вдоль набережной. Но, кроме этих башен, были еще и другие. Они располагались прямо в стене, в промежутках между воротами, и в некоторых из них жили люди. В основном там селились городские чиновники, но некоторые были отданы ремесленникам.
– Было бы приятно смотреть на всех сверху, – вздохнула Сесили. – А не позволять, чтобы сверху смотрели на тебя.
– Думаешь, ты была бы счастлива, получив такую башню? – спросил Тайди.
– Да, – ответила его жена. – Уверена.
– Не думаю, что это удалось бы, – пробормотал Тайди.
Но сам тут же начал действовать втайне, надеясь на помощь Дойла. Это стало бы прекрасным сюрпризом для жены и привело бы ее в восторг.
Прошли месяцы, прежде чем что-то сдвинулось с места. Несколько раз Тайди слышал, что вроде бы какая-то из башен может быть сдана в аренду, но слухи каждый раз оказывались ложными. Однако Тайди был полон решимости удивить жену и ни слова не говорил ей о своих усилиях, а в итоге она уже стала торопить его с поиском дома и несколько раз даже сама ходила смотреть предложения.
В Англии тем временем события развивались от плохого к худшему. Король Генрих не только вынудил всех церковников подчиниться ему, но и назначил собственного архиепископа, а тот провозгласил королевский брак аннулированным и послушно обвенчал короля с Анной Болейн, которая, забыв о своей прежней строгости, уже была на сносях. А в мае произошло еще одно возмутительное событие: Анну Болейн официально короновали, со всеми положенными почестями и церемониями. Сесили была вне себя от отвращения.
– Если я не найду ей башню, да поскорее, – признался Тайди Дойлу в июне, – мне и жить незачем.
– Представь себе, – сказал ему олдермен, – у меня как раз есть для тебя новости. Освобождается одна башня, и я могу приберечь ее для тебя. Довольно скоро ты уже сможешь получить ее. К празднику Тела и Крови Христовых.
Если бы Маргарет Уолш стала вспоминать последние восемь лет, она с чистым сердцем могла бы сказать, что довольна собой. Конечно, были и тяжелые годы, когда всем заправляли Батлеры. И в том, что Дойл стал тогда членом ирландского парламента, а ее муж – нет, тоже не было ничего удивительного, хотя и оставило неприятный осадок. Несколько раз она сталкивалась на улице с Джоан Дойл, и дублинка всегда тепло приветствовала ее, словно они были подругами, но Маргарет уже усвоила технику загадочной улыбки и старалась, насколько это возможно, вежливо пройти мимо.
Но через два года, когда наместником короля стал Канонир, а Килдэру позволили вернуться на остров с условием, что он будет поддерживать королевского артиллериста, надежды Уолша на место в парламенте снова ожили. Даже если он и попал в немилость после той своей поездки в Манстер, за последние годы многое изменилось и об этом уже никто не помнил.
– Мне сказали, что Канонир против меня ничего не имеет, – сообщил он Маргарет. – И Килдэр на моей стороне. Думаю, пришло время для новой попытки.
Возможность подвернулась уже весной.
– Я хочу, – сказал Уолш жене, – чтобы ты поехала в Дублинский замок и полюбезничала с Канониром.
Прием состоялся на следующей неделе. Обычно старый замок из серого камня выглядел обветшавшим и довольно мрачным, но на этот раз устроители приема явно постарались придать ему праздничный вид. В просторном внутреннем дворе ярко горели факелы, а огромный зал был увешан гобеленами и залит светом тысячи свечей. Маргарет тщательно готовилась к этому дню. Она выбрала свое лучшее платье, которое почти не надевала много лет, и слегка освежила его, добавив на груди вставку из шелковой парчи, так что платье выглядело теперь как новое. С помощью своей старшей дочери она немного подкрасила волосы, и краска оказалась такой удачной, что теперь, как и десять лет назад, ее локоны отливали тем же изумительным темно-рыжим цветом, который так восхищал всех. Она даже слегка надушилась из маленького флакончика с восточным ароматом, который купила несколько лет назад на Доннибрукской ярмарке, хотя и чувствовала себя тогда немножко виноватой. И когда ее красивый, полный достоинства муж повернулся к ней и с восторгом воскликнул: «Маргарет, ты самая прекрасная женщина в этом замке!» – она порозовела от удовольствия.
– Тебе нужно лишь произвести на него хорошее впечатление, – пояснил Уолш. – Большинство вельмож только и делают, что демонстрируют свое презрение к нему, поэтому Канонир будет рад и простой вежливости. Если хочешь, можешь даже пофлиртовать с ним, – с усмешкой добавил Уолш.
Так уж вышло, что Канонир ей сразу понравился. Он был невысокого роста, остроглазый и довольно ершистый. Глядя на него, Маргарет с легкостью представила, как он ловко управляется со своей пушкой. Когда они с мужем подходили к нему, она вдруг заметила среди окружавших его людей чету Дойлов, и у нее тревожно забилось сердце. И лучше ей не стало оттого, что Джоан, увидев ее, тут же разулыбалась и объявила:
– А это моя подруга с изумительными рыжими волосами! Сейчас они даже лучше, чем прежде! – добавила она, а Маргарет улыбнулась в ответ и подумала: «Если ты таким образом намекаешь на то, что я их покрасила, меня этим не смутить».
Однако когда ее представили королевскому наместнику, он отвесил ей весьма изысканный поклон. А еще через несколько мгновений, когда к их компании присоединились несколько гостивших в Дублине английских вельмож, он представил им жену олдермена как госпожу Дойл, а Маргарет – жену джентльмена-землевладельца – как леди Уолш. Это весьма польстило ей.
Должно быть, она все же произвела хорошее впечатление, потому что через какое-то время, когда муж куда-то отошел, оставив ее одну, она увидела, как Канонир быстро направился в ее сторону. Они начали разговаривать, и он оказался весьма приятным собеседником. Он расспрашивал ее о доме, о семье, и Маргарет не упустила случая подчеркнуть, что ведет свое происхождение от верноподданных английских джентри из Фингала. Это, похоже, успокоило его, и вскоре Канонир уже откровенно говорил с Маргарет о трудностях своего положения.
– Мы должны установить порядок, – заявил он. – Если бы вся Ирландия была похожа на Фингал! Но вы только взгляните на трудности, с которыми мы сталкиваемся! Дело ведь не просто в ирландских вождях, которые устраивают набеги и грабят. Вспомните об убийстве бедняги Толбота или о похищении одного из наших командиров меньше года назад!
Поскольку Маргарет вполне приветствовала первое и знала, что за вторым на самом деле стоят Фицджеральды, она лишь невнятно пробормотала что-то о необходимости принять меры.
– Главная проблема – это деньги, леди Уолш, – признался Канонир. – Король дает мне пушки и солдат, но не дает денег. Что до ирландского парламента…
Маргарет знала, что парламент, как и все законодательные органы Дублина, терпеть не мог платить налоги. Даже когда прежний лорд-наместник Батлер имел в парламенте своих людей вроде Дойла, они все равно весьма ограничивали его в средствах.
– Уверена, мой муж понимает ваши нужды, – решительно заявила Маргарет.
Это явно понравилось маленькому англичанину, и вскоре он уже заговорил о политической ситуации.
– Знаете, – сказал он, – из-за этой истории с королевским разводом мы очень боимся, что император попытается использовать Ирландию для того, чтобы навредить его величеству. Графу Десмонду, например, просто нельзя доверять, он заигрывает с иностранцами.
Читать бесплатно другие книги:
