Дядьки Айрапетян Валерий

— Он не зна-а-а-ет, — причитала она. — Я бою-ю-ю-сь ему говори-и-ить…

— Я сам скажу ему, моя дорогая, я сам, — грустно, почти в землю произнес дядя Лева и погладил ее голову большими и черствыми ладонями. — Отчего она умерла?

— Я сама не все еще знаю. Доктор сказал, сосуды головы порвались… Какая-то аневризма там… Родители знали, но все было хорошо, и они не ожидали… Никто не ожидал… Ночью пошла в ванную и там умерла. А-а-а-а, — заголосила она. — Я несчастная и проклятая мать, я плохая мать, Лева-а-а-а-а…

— Нет, Люся, нет. Если кто и топчет эту землю не напрасно, то это ты, родная моя. Вставай, вставай потихонечку. Пойдем в дом, все обсудим, как да чего Наилю сказать… Надо все быстро сделать и правильно, пока кто-то все не испортил.

Тем временем Налик ерзал в пустом доме и не находил себе места. Прежде он срывался и ехал в центр города, часами блуждал в гуще людских потоков, растворяя в них тоску и тревогу. Сейчас же он не хотел покидать пределов дома, не хотел ни с кем говорить и никого видеть, кроме, разумеется, Маши. Но последние две недели она проходила летнюю больничную практику и возвращалась домой не раньше пяти вечера. Он уже думал спуститься вниз и потаскать гантели, как железные ворота приоткрылись, впустив дядю Леву и мою бабку, которая, чтобы не зайтись в истерике, сразу нырнула на кухню, стоявшую отдельной постройкой справа от входа во двор.

Дядя Лева подошел к Налику. Они обнялись. Наиль обожал его с самого детства, завидовал Адику, что у него такой отец: сильный, ровный, весомый и за сына горой.

— Давай сядем, Налик.

Они уселись за длинный обеденный стол, который при необходимости запросто вмещал полсотни едоков.

— Я прожил нелегкую жизнь, Налик… — начал дядя Лева. — Ты знаешь, сколько я вынес? Моего отца зарезали на моих глазах, когда мне было восемь лет, маму потерял в одиннадцать. В шестнадцать уже мотал срок…

— Да, дядя Лева, ты большой человек. Я только тебя и уважаю как мужчину, — кивал Налик.

— Достойных немного, а сильных еще меньше. Знаешь, почему я не сломался, сынок?

— Почему, дядь Лев?

— Я всегда верил, что мужчина может вытерпеть все в этой жизни. Все! Пытки, лишения, предательство друзей, смерть близких и любимых… Мужчина, Налик, и становится мужчиной лишь после перенесенных бед и лишений, которые, как нож, режут изнутри… рвут на части душу, а он так же стоек и красив… Все мужское сердце стерпит, а стерпев, укрепит и дух. Потому нам и дана жизнь, Налик, чтобы дух наш крепчал, но не от прохлад и уюта — от этого он только становится как кисель, — а от мужества в схватке с горем и, неся потери… — дядя Лева глубоко вдохнул и выдохнул. Налик молчал в пол. — Настал и твой черед, сынок, выпить свою чашу боли…

Наиль вздрогнул. Дядя Лева двумя руками взял его ладонь и мягко сжал ее.

— Что случилось? — дрогнув, спросил Налик.

Дядя Лева еще раз вдохнул и посмотрел Наилю в глаза.

— Этой ночью, сынок, Бог забрал твою невесту к себе. Маша умерла…

Налик продолжал сидеть. Готовые вывалиться из орбит, его глаза впились в дядю Леву. На лбу, как лиловый спрут, вздулась венозная сеть. По лицу хлестко прошлась крупная судорога. Он сидел как припаянный к месту и тяжело молчал.

Дядя Лева продолжил:

— Она умерла от болезни сосудов, сынок, и это горе больше, чем горе, но ты сможешь… я знаю… ты сможешь… и это пройти…

Внезапно Налик вырвал свою руку, отпрянул в сторону и, вырвав из груди нечеловеческий рык, бросился к воротам.

— Ты сможешь, Налик, ты сможешь! — кричал ему вслед дядя Лева.

Через секунду Наиль стоял возле Машиного дома. Он напоминал смертельно раненного зверя, который яростно мечется из стороны в сторону, разом выплескивая наружу неистраченные жизненные силы.

— Маша-а-а-а! Маша-а-а-а! — хрипло рычал он. — Маша! Этот обманщик, этот… говорит… говорит… что ты умерла, ты слышишь… Выходи, выходи быстро, я сказал! Выходи-и-и!!!

Налик рванул вперед и плашмя бросился на запертые ворота. Родители Маши были в морге. Отскакивая от ворот, он набрасывался на них с новой силой. По его лицу алыми ручейками текла кровь.

— Нет! Нет, Маша, нет!!! Обман! Все обманщики!!! Нет!!! Маша, девочка моя, ну, ну, выходи скорее, я ведь сдохну без тебя, ну где же ты-ы-ы-ы??!!! — страшно завопил Наиль и рухнул камнем перед запертыми воротами.

Бабушка Люся и дядя Лева подбежали к нему и повернули навзничь. Налик лежал без сознания. Лицо сильно кровило, но глубоких ран не было. Обширный отек лица скрывал суровые черты в бурой и пастозной мякоти.

— Домой! — коротко скомандовал дядя Лева. — Вызывай скорую. Пусть остановят кровь и сделают сильный успокоительный укол. Первое время я буду с ним…

Похороны прошли без участия Налика. В первый день, проспавшись от укола и очнувшись с перебинтованной и очень больной головой, он просил и умолял, чтобы ему сделали смертельную дозу снотворного, потому что жить ему незачем и не для кого. Потом Налик затих. Он не рыдал, не бился в истерике, не ел и почти не говорил. Купив у завокзального барыги три стакана травы, Наиль впал в канабиноловый сон, выходить из которого у него не было ни сил, ни желания.

— Налик, сынок, съешь чего-нибудь, родимый… — молила его бабушка Люся.

Налик не отвечал и только глядел в пустоту сквозь помятый мякиш ее скорбного лица.

— Налик, сынок, — нежно теребил его за плечо дядя Лева. — Пора на похороны идти. Вставай, дорогой мой, будешь идти рядом со мной…

Но Налик не реагировал. Лишь когда дядя Лева повернулся к нему спиной и собрался подниматься по лестнице, Наиль окликнул его.

— Поцелуй ее за меня и скажи, что она моя на всю жизнь.

— Налик, сынок… — начал было дядя Лева, но, взглянув в его глаза, осекся.

Машу хоронили в свадебном платье. Нездешняя просветленность и покой царили на ее лице. Казалось, она спит. Жары не было, и обильные облака то скрадывали солнечный диск, то возвращали его на место. Из родственников невесты присутствовали только родители. Всю остальную процессию, похожую на ползущее гигантское пресмыкающееся, составляли родственники, их друзья, соседи и друзья друзей жениха. В общей сложности колонна насчитывала свыше пятисот человек. Ужасную скорбь шествующих венчали бронзовые всплески литавр.

Весь Арменикенд был потрясен такой развязкой. Люди, не знавшие лично ни Налика, ни Машу, выходили из домов с гвоздиками в руках и молча присоединялись к процессии.

Перед тем как закрыли гроб, дядя Лева исполнил просьбу жениха, а женщины разом заголосили. Мужчинам было грустно и горько: вместе с Машенькой в свадебном платье зарывали их надежды, их молодость, их мечты о прекрасном и чистом.

Все понимали, что Налик остался дома не из малодушия, а от невозможности видеть свою любовь погибшей, которой предстоит навсегда остаться в равнодушной земле. Он остался, потому что не хотел, чтобы к образу живой и смеющейся Маши примешался мертвый и торжественный образ. К тому же он не ручался за себя у ее гроба и остался, меньше всего желая испортить нечаянным припадком ее дорогу в вечность.

После Машиной смерти Налик впал в состояние ступора. Часами сидя под тутовником, он пытался восстановить мельчайшие детали ее лица, пластику ее движений, контур ниспадающего на плечико локона, шелест голоса, тепло рук, потерянных в его кудрях, запах девичьих коленей, на которые он опускал свою тяжелую, дурную голову, после чего все остальное казалось несуществующим и лишенным смысла. Так он просидел до самого сентября.

Через месяц после Машиной смерти Налик загорелся посетить ее могилу. Он попросил свою сестру (мою мать) сопроводить его. Когда они подходили к кладбищу, Наиль попросил сестру остановиться. Он стоял, недвижно вглядываясь в противоположную кладбищу сторону. Спустя несколько минут, собравшись с духом, Налик утвердительно кивнул, и они вошли.

Налик постоял с минуту у могилы, дважды обошел ее, присел на корточки, погладил свежий земляной холм, с уже взошедшей на нем нежной травкой, потом встал, взглянул на небо, затем на сестру и спокойно сказал:

— Пойдем отсюда, сестра. Нет ее здесь.

— Налик, но она здесь! Я же была на похо… — хотела было добавить моя мать, но он уже преспокойно шел к выходу.

Уверенная, что Наиль в результате потери невесты сошел с ума, сестра не стала его переубеждать, а ответственно доставила домой. Этим же днем она зашла к Машиным родителям поделиться последней новостью, предполагая, что любое известие, пусть даже о мертвой дочери, может хотя бы на мгновение скрасить весь ужас постигшей их утраты. Как была удивлена моя мама, узнав от них, что две недели назад они действительно перевезли тело Марии в Омск, чтобы похоронить ее на семейном месте, а сообщить об этом хотели перед самым отъездом на родину.

Так и получилось. Где-то в середине октября, продав дом, муж с женой вернулись в Омск, изъяв из затуманенного обозрения Налика свои тела, хранящие генетическое подобие его возлюбленной. Его постигла абсолютная пустота, полная беспредметность всего видимого. Ничто в мире не трогало Наиля, и все, что происходило, проходило мимо него, точно световой луч, пропущенный сквозь абсолютный вакуум.

Бабушка Люся, видя, как ее чадо буквально иссыхает с горя, взялась за реализацию нового плана, цель которого осталась прежней: женитьба сына. Иной панацеи от всех сыновних бед она и представить себе не могла.

Для начала решено было отправить Наиля в горы Армении, чтобы чистый воздух и здоровая пища исцелили его телесно, а расстояние и время облегчили душевные муки. Налик, не сопротивляясь, поехал. Сейчас бы он поплыл и к земле Франца Иосифа, если бы кто-то удосужился его туда доставить. Потеряв Машу, Налик потерял все нити, связующие его с миром, а если мир перестал быть, то не все ли равно, в какой точке пустоты находиться? Единственное, чему противилось его тело, был прием пищи, словно считало это оскорблением, нанесенным готовой сгинуть с лица земли плоти.

Прибыв в Армению на время, Налик остался в ней навсегда.

Постепенно он начал приходить в себя. Поначалу проявлял то же безучастие, что и в родительском доме. Спустя некоторое время дядя Наиль принялся осваивать территорию. Топтался по горным склонам. Слонялся по пещерам. Когда узнал, что в них еще сто лет назад жили отшельники, преодолев героическое сопротивление родственников, ушел в одну из них и пробыл там десять дней. А вернувшись, совершенно естественно втянулся в обязательный сельский труд. Носил родниковую воду. Пас овец, погоняя стадо к горным плато, богато выстланным сочными травами. Готовил дрова на зиму. Закапывал по осени в землю картофель, чтобы ранней весной изъять его из дымящейся паром ямы.

Спустя три года Наиль уже мало чем отличался от жителей горных селений. К этому времени он построил дом, выучил язык и женился на деревенской девушке Гаянэ, ничем не напоминавшей Машу. Думать о Маше он себе запрещал. Он помнил, что любит ее и что будет любить до конца.

От былой пижонистости не осталось и следа. За неимением времени и книг Налик совсем перестал читать. О чем и не жалел. Теперь он знал дорогу. Жизнь сама приоткрывала содержание неизвестных ранее смыслов. Тело его стало крепким и красивым, как у молодого тигра, только он уже не сравнивал себя с Брюсом Ли. Одолев постигшие его беды, Налик научился принимать себя. Он был равен себе. Это простое знание стало прорывом в его угнетенном сознании.

Раз в полгода Наиля навещали бабушка Люся и дядя Лева. Дед Асатур, сменив на расстоянии отношение к сыну от неприятельского к равнодушному, слал сухие приветы. Бабушка Люся вновь обрела мир. Сейчас ее плечи не отяжеляла горностаевая мантия, но зато и не загибало к земле от сыновнего горя. Глаза ее лучились теплым и ровным светом, как у постаревших Мадонн с картин Рафаэля. Проходя мимо невестки, она считала своим долгом стиснуть ее и, чмокнув в щеку, напомнить: «Береги, Гаянэ, моего сына, моего мальчика… мой подарок судьбы…»

Адольф

Было весело, если за столом находился другой мой дядя — Адольф.

Имя он носил, скажем так, не самое патриотичное, особенно если учесть, что наши победили немцев всего за пять лет до его рождения. Но тут сказались два момента.

Во-первых, село, в котором народился дядя Адик (его все именовали Адиком или Адо), находилось так высоко в горах и так далеко от центра, что, когда там узнали о том, что нарекли сына именем главного злодея века, мальчику уже вовсю шел шестой год. По совету одного мудрого человека его и стали называть Адиком. А когда юноша достиг совершеннолетия, то его отец — дядя Лева, проживая уже давным-давно в Баку, притащил в паспортный стол десятилитровое ведро черной икры и два ящика армянского коньяка, после чего в свежевыданном документе гражданина СССР под графой «Имя» красовался каллиграфически выведенный сокращенный вариант. Григорян Адик Львович. Иногда это звучало.

Во-вторых, все мои родственники были неравнодушны к готическим колкостям в мужских именах. Судите сами. Вот имена некоторых моих сородичей: Гамлет, Гектор, Грант, Асатур, Гастел, Артавазд, Тигран, Артак, Артур, Эрнест, Григор, Альберт, Спартак, Гурген, Давид. На этом фоне имя «Адольф» выглядело весьма оригинально, хотя и политически некорректно. Но благо, у Адика отцом был дядя Лева, а это значило, что спать он может спокойно.

Весь шарм дядюшки Адо заключался в раблезианской разрисовке созданного для смеха лица и неповторимом голосе. Голос дяди Адика баритонил, густо и нескончаемо клокотал, искрился и поджигал. Он зачаровывал женщин и впечатлял мужчин, которые к концу первого знакомства с ним громко заявляли собравшимся, что ради Адика они пойдут хоть на край света. Дружбу в Арменикенде принято было подтверждать доказующим ее наличие поступком. Когда же за столом никак не подворачивался повод для самопожертвования, то новоявленный друг дяди Адо восполнял сей злосчастный пробел красочной тирадой на тему «Что бы я сделал во имя дорогого Адо».

Женщины поступали проще и без лишней помпезности. Наливаясь томной влагой в глазах, они мирно расходились по домам, к своим плитам и тазам. Именно там их взбудораженное дядькиным голосом либидо поджаривалось на масле и пенилось в стиральном порошке, тая, как свеча, брошенная на раскаленные колосники.

Еще одной козырной картой этого мафиозообразного дяди Адо была тяга к вранью. К самому невероятному, трижды перевранному вранью. Любой незначительный случай из жизни, произошедший в присутствии дяди, с его легкой подачи превращался в космогоническую мистерию, вобравшую в себя спиритуализм Софокла, гротеск Рабле и кафкианский абсурд.

Однажды на дне рождения своего двоюродного дедушки Аршавира, в возрасте пяти лет, я съел две куриные ножки и, не утолив голода, попросил добавки. Дедушка Аршавир пошутил, сказав, что если бы знал, что придет Валерик, то непременно накрыл бы еще один стол. Все засмеялись и забыли. Все, кроме дядюшки Адо.

Спустя пару дней, когда мы сидели у других родственников, не присутствовавших в гостях у деда Аршавира, маслянисто-хмельной взгляд дяди Адика блуждал поверх праздничного стола. Лениво так блуждал. Пока не заметил меня. И тут на улыбчивом лице дяди вспыхнула маска чудесного озарения.

— Ха! — воскликнул он, и трепавшаяся за столом толпа смолкла. — Представляете?! Валерик недавно в гостях у дяди Аршавира съел целую курицу, а потом подошел к дяде и попросил еще! Дядя выпучил глаза, а потом покачнулся, и хорошо, я стоял рядом, а то он упал бы и ударился головой о табурет…

Дружный смех, и дядя Адо, вдохновленный достигнутым результатом, изображает выпученные глаза впечатлительного дедушки Аршавира. Спустя месяц после этого события в гостях у самого Адольфа, когда кто-то за столом попросил его передать вон ту куриную ножку, дядя вновь встрепенулся.

— Ха! — неизменно воскликнул он. — Как сейчас помню! Когда месяц назад были на юбилее дяди Аршавира, Валерик на глазах у юбиляра съел полторы курицы, а потом подошел к дядьке и сказал, что хочет кушать! Дядя Аршавир качнулся, упал и ударился головой о табурет! Хорошо, несильно ударился, а то и умереть бы мог, прости Господи…

Теперь развеселый дядя изображал общее выражение лица именинника, перед тем как тот грохнулся в обморок и ударился о табурет. Толпа взревела от восторга, прикрывая ладонями набитые рты, а дядя Адо, воспламененный оглушительным успехом, произнес тост: «Чтобы маленькие дети не доводили взрослых до потери сознания!»

Спустя еще год, на очередном застолье, веселый и беззаботный дядя, пересказывая известный сюжет, сотворил из двух съеденных мною ножек целых три курицы, повествуя, что, после того как я попросил дать мне пожевать еще чего-нибудь, деда Аршавира увезли на скорой с обширным инфарктом миокарда. И будто бы когда он, еле оправившись от удара, восстал в кардиореанимации, то первым делом воскликнул: «Дайте Валерику еще одну курицу!!!»

Вот таким уникумом был мой дядя Адольф!

Как и его двоюродный брат Налик, он умудрялся попадать в нарочно непридуманные ситуации, откуда его вызволяли связи и деньги отца, который держал подпольный обувной цех и в случае надобности мог тут же выложить сто тысяч чистоганом. Вообще, линии жизни дяди Адо и дяди Наиля так часто пересекались в критических точках, что оставалось только сидеть и разводить руками! Но все же это были разные люди.

В четвертом классе дядя Адо, или тогда просто Адик, послал в известном направлении классного руководителя и заявил, что не собирается заниматься такой нудятиной, как учеба! Папа Адика, не дожидаясь исключения сына из школы, вынул его из-за учебной парты и усадил за домашний стол, к которому по расписанию приходили нанятые учителя. Оформил он это все под предлогом, что Адик болен и не может посещать школу. О покупке полноценного диплома для сына дядя Лева даже не задумывался. Это само собой подразумевалось и труда особенного не составляло.

Однако Адик, заявивший, что учиться не будет, отказываться от своей позиции не собирался. И на второй неделе домашнего преподавания изобрел гениальный план по отваживанию учителей. Где-то на середине занятия аккуратно одетый и причесанный мальчик внезапно вскакивал на стол и, улыбаясь, опускал штаны, демонстрируя свое бурно формирующееся хозяйство, отчего учителей уносило, как лебяжий пух налетевшим ураганом.

Дядя Лева пожимал плечами и глубоко вздыхал, а потом махнул рукой на образование сына, чем очень обрадовал Адика, который, рано созрев телом, уже к четырнадцати годам успел попортить двух соседских девчонок.

До отца одной из них дошел слушок. Изрядно оттаскав дочку за волосы, он вытянул из нее признание в том, что Адик напоил ее вином и повел на заброшенную стройку, а потом она открыла от боли глаза и увидела его, содрогающегося над ней…

После двух часов истошного рева, битья декоративного сервиза и представления с имитацией сердечного приступа, отец девушки, собрав в кулак дрожащие нервы и рухнувшие амбиции, решительно двинул в сторону Левиного дома. По дороге он извергал проклятия в адрес юного соблазнителя и рисовал в своем воображении сцены Адиковой смерти. От его руки, конечно же! И чем страшнее картины выдавал его помутненный моральным шоком разум, тем более последствия этого шока отлегали от отцовского сердца, как если бы отлив уносил в море обломки королевского фрегата на глазах у нерадивого капитана. Однако не все существо отца бедной девушки готово было взорваться. Маленькая часть разума не горячилась так сильно и терпеливо подсчитывала ущерб. И в тот самый момент, когда в свирепых фантазиях кинжал отмщения впивался в распаленные гениталии Адика, трезвая часть ума выдала цифру в пять тысяч, а чуть позже накинула еще две, так, для торга.

Дядя Лева, едва прослышав о похождениях сына и надвигающейся неприятности в лице отца девушки, спровадил Адольфа в Армению — к родному брату. В спешке он закинул сына в такси: с мешком вещей, тысячью рублями и толстой теткой — своей сестрой, Розой, которую Адик называл «тетя Хоза», что в переводе на русский значит «тетя Свинка». Тетя Роза в ответ все причмокивала да хихикала и ласкала племяша «сорванцом» и «хулиганом».

Не успело такси скрыться за перекрестком, как к дому уже подходил, пузыря багровые щеки, отец девушки. Вид его сочетал в себе ярость кшатрия, подавленную обиду раба и жажду пытки инквизитора времен папы Сикста Четвертого.

Дядя Лева достал из сейфа семь тысяч, потом, подумав немного, положил две обратно.

— Убью, убью!!! — слышал он, выходя из дома с туго перетянутыми кирпичами четвертаков, по одному на каждый карман пиджака.

— Убью суку! Где, где этот сопляк?! Давай его сюда!!! — орал отец девушки, когда, ворвавшись во двор дома, завидел на крыльце дядю Леву.

— Степа, Степа, не кричи, дорогой… Пойдем, пойдем в дом, поговорим… Побеседуем… — гипнотически цедил хозяин.

— Убью гаденыша, убью!!! — перешел на хрип Степан, стремясь посеять панику во вражеских отрядах.

Но дядя Лева, человек по жизни битый, с ворами трущийся и с прокурорами на ты, уверенно, с вниманием подошел к мужчине, сулящему Адольфу страшную смерть, положил ему на плечо руку и спокойно сказал:

— Степа, пойдем в дом, родной мой. Давай…

Степа, ожидая этого жеста, на секунду застыл и через мгновение уже отчаянно ревел в подмышку человека, чей сын обесчестил его дочь.

— Лева, Лева, как мне с этим жить?! — горько рыдал Степан.

— Пойдем в дом, Степ… Пойдем в дом… Все будет хорошо… хорошо…

Где-то часа через два опухший лицом Степан шел к себе домой. Осадок и горечь обиды по-прежнему бередили душу, но наряду с этим в голове зрели большие планы, благо фиолетовые пачки четвертаков грели теперь его, Степана, карман!

Спроваженный на историческую родину, Адольф пробыл там не более года. Все в горном селе было не так, как в столице республики! Воспитанные в строгости девушки не шли на контакт и тем более не кокетничали, травку прикупить у барыг не получалось, ибо никто ею не приторговывал, сходить прошвырнуться по бульвару не выходило, так как не было бульвара. Одним словом — деревня!

Но больше всего Адика бесило то обстоятельство, что все работают не покладая рук! Мужчины, женщины, дети, старики, беременные, калеки, зажиточные и не очень. Ей-богу, как рабы!

Это ж надо: встать на заре, чтобы подоить коров! И это только начало дня!

После дойки скотина изгонялась на выпас в общее деревенское стадо, которое на выходе из села, теряясь в рассветной дымке и вздыбленной пыли, достигало сотни две голов. С каждого дома в стадо входили одна-две коровки, реже — быки. Впереди, покачивая похожей на огромный валун головой, важно и тяжело пер вожатый бык, черный и грозный, как штормовая туча. Чтобы не затрачивать лишнюю рабочую силу, крестьяне договаривались нести чабанский пост по очереди: каждый дом чабанил неделю. Часто вместе с коровами выгоняли пастись и овец. В горных селениях больше предпочитают овец курдючной породы, чем короткохвостой, собственно, из-за курдюка, в котором скапливается много питательного жира и в котором, изъяв жир, изготавливают брынзу. Иногда курдюк разрастается так внушительно, что крепят к нему самодельную тележку, чтобы облегчить овце передвижение.

Помимо выпаса скота, дел оставалось невпроворот. Нескончаемая носка воды с родника. Заготовка навоза. Уборка овчарен и стойла. Чистка песком огромных казанов. Растопка тондыря для печения лаваша. Готовка обеда. Мытье посуды. Стирка белья. Глажка белья. Поход в лес по дрова, но только за подсохшими деревьями. Село раскинулось на территории заповедника — за сруб живого дерева лесником налагался штраф. Рубка дров. Укладка дров. Перевязка дров в небольшие пучки. Поделки по дому. Обработка скудной каменистой земли. Посадка, уход и сбор урожая. Поездка в районный рынок для продажи всевозможных фруктов, ягод, овощей, заготовок. Помимо всего этого — бесчисленные экспедиции в лес за травами, о существовании которых Адик и не знал. Звучащие на армянском языке названия трав придавали их качествам мистический оттенок. «Себехн», листья которого имели зазубрины и напоминали рыбий плавник; мелколистный «чьурчурок», растущий вдоль пологих бережков реки; похожий на лопух «авелюк»; устилающий склоны каменистых гор пахучий «урц»; ароматный и разлапистый «этикот»; горная кинза — «кирминдюк»; «перпет», «портулак», «беки», «бамия» и многие другие. В пищу шли даже луковицы подснежников, которые в марте покрывали фантастическим ковром поляны у самых подножий гор, наполняя воздух пьянящим ароматом пробуждающейся жизни.

Нескончаемый труд сельчан был выше понимания Адольфа, который смотрел на жизнь как на возможность приятного времяпровождения.

И он затосковал.

Поначалу Адик развлекал себя тем, что забирался на вершину лысой, безлесной горы и сбрасывал вниз валуны, которые, ускоряясь, набирали невероятную разрушительную силу. Когда высоко подпрыгнувший камень падал в реку, поднимался чудовищный фонтан брызг, радовавший глаз Адика. Еще интереснее было, если камень подхватывал по пути другие камни, и тогда уже целый камнепад обрушивался в реку, вздымая серию внушительных всплесков.

Второй забавой юного дяди Адо стала ловля скорпионов. В самый солнцепек скорпионы уходили под камни и там пережидали жару. Адик приготовлял заранее листья лопуха, сложенные один в другой и, приподняв камень, ловил навострившегося к атаке скорпиона за напряженный хвост, прихватывая его листом за боковины и фиксируя жало. Данные вылазки, полные опасности и трепета, наполняли моего дядю чувством истинного достоинства, приближая его в собственных глазах к образу древних героев, сражавшихся за свободу этих земель.

Еще Адольф с нетерпением ждал четвергов, по которым на безлесной горе производились взрывы — для обнажения залегших в ее толще мраморных глыб. У парня, наблюдавшего, как после взрыва гигантское облако пыли взмывает вверх и потом, в радиусе ста метров, осыпается дождем из камней, от восторга перехватывало дыхание, а серость окружающей жизни на минуты расцветала буйными красками праздника.

Был еще водитель рейсового автобуса, дядя Гурген, который полюбился Адику за веселый нрав и беззаботный смех. Рейсовый автобус подавали два раза в сутки: утром и вечером. По узкой асфальтовой дороге, петлявшей по дну ущелья, дважды в день двигалась разбухшая желтая точка «пазика» с толстым и радостным дядей Гургеном за рулем. Главным образом в автобус набивались крестьяне с полными сумками товаров на продажу. Случайных пассажиров почти что не было. Примечательной особенностью данного автобуса была его безразмерность. Адик не мог вспомнить и раза, чтобы из всех желающих съездить на рынок хоть один не влез в транспорт. Редко когда удавалось закрыть дверцы полностью, так как даже на нижней подножке умудрялись пристраиваться три пассажира. Из форточек торчали руки и головы. И если бы не щедрый юмор дяди Гургена, которым он одаривал всякого входившего и выходившего односельчанина, то поездка на рынок всякий раз выливалась бы в незабываемый кошмар духоты и давки. Задавленные нескончаемым трудом крестьяне легко принимали шутки водителя, а также не упускали возможности пошутить в ответ.

— Ну что, дорогая Анушик, — обращался к тучной, тяжело всходящей на ступень женщине дядя Гурген. — Все еще не начала бегать по утрам в шортах?

Представив себе зрелую тетушку Ануш, скачущую в беговых шортиках по горным тропкам, автобус взрывался смехом.

— Нет, дорогой Гурген! Все жду момента, когда ты снимешь с руля свой живот и побежишь со мной! — бойко лупила в ответ толстушка, после чего убывающая смеховая волна накатывала с новой силой.

— Мне нельзя, — оправдывался дядя Гурген. — Кто же тогда автобус водить будет?

— Ну, хотя бы мой муж, Вагик! — гордо заявляла она.

— Вагик?! — нарочито громко изумлялся Гурген. — Он даже верхом на лошади въезжает в столб!

Или так. В жарком переполненном автобусе в терпеливом безмолвии где-то на середине пути из задних рядов внезапно доносится на ломаном русском:

— Тавай, запэвай дуружно: «В травэ сыдел кузнэсщиг, самсем каг агурэсщиг»… — разрывая бурей неистового смеха повисшую в раскаленном воздухе тишину.

— После Иосифа Кобзона, — под затухающий смех вставлял водитель, — ты, Самвел, мой самый любимый певец!

И снова раздавались раскаты неудержимого хохота.

Привыкший к комфорту Адик не упускал возможности съездить на рынок в душном «пазике».

Спустя полгода сельской жизни Адика перестали радовать даже горные развлекухи и шумные четверги. Тоска поглощала его все больше. Сердце жаждало восторга и зрелищ. Внезапная опасность, смертельная угроза его жизни — и те казались ему сейчас радостнее однообразно ползущих дней.

В один весенний день Адик сидел на берегу бурной горной реки, чей поток невероятно быстро полнился тающими в горах снегами. В этот период река была опаснее очнувшихся медведей-шатунов, так как, раз зацепив человека, несла и не отпускала целые километры, переламывая тело как иссохший камыш. Близкая опасность впечатляла Адика. Зачарованный, он смотрел на шумный и грязный поток. Было слышно, как поддетые течением камни с силой бьются друг о друга.

Вдруг Адо ощутил присутствие кого-то позади себя. Бывает так. Ты находишься в очень шумном месте и можешь даже не слышать собственного крика, но чувствуешь каким-то чувством, что за твоей спиной кто-то есть, и этот «кто-то» за тобой наблюдает.

Адик обернулся и увидел девушку. Она стояла между двух одиноких тополей и смотрела на него. Девушка была неместная. Всех местных он знал наперечет. Адик привстал и махнул головой, приглашая ее подсесть к нему. Он мало рассчитывал на то, что она согласится, но прежние рефлексы не отпускали его, и многое он делал все больше по старой привычке. Но девушка подошла и села рядом. Ее нежные белые руки не были руками крестьянки.

— Я Адик, — коротко представился Адик.

— Я Грета, — ответила девушка.

— Ты, наверное, из города приехала?

— Да. Из Еревана. Приехала к тете с дядей. Отдохнуть.

Адик еще раз посмотрел на ее чистую белую кожу рук и спросил:

— Отдохнуть от чего?

— От учебы. Сдала все экзамены в институте и вот… отдыхаю.

От учебы! Адик уже и забыть успел, что в мире есть люди, которые учатся! За эти месяцы в деревне он начал думать, что в мире только тем все и занимаются, что пашут с утра до ночи. «В институте». Здесь это звучало странно. И хотя Адо с детства ненавидел учебу и все, что с ней было связано, сейчас был обрадован возможности перекинуться парой слов с человеком, несущим в себе элементы городской цивилизации.

Так они проболтали около часа. Адик даже рассказал неприличный анекдот, а девушка даже над ним посмеялась, кокетливо задрав голову и обнажив белые влажные зубы. Реакция девушки подбодрила его, и он, войдя в прежний образ, забаритонил еще один, скабрезнее первого. Вольный смех девушки так сильно отличался от подавленного смешка деревенских девушек, что Адик пришел в состояние невероятного возбуждения. Внезапно им охватило слепое вожделение. Оно бросилось ему в голову вулканическим выплеском и смело на пути все запреты и меры предосторожности. Вся окружавшая его действительность потекла расплавленным воском…

Одним рывком он оказался сверху девушки и накрыл ее тело своим. Пытался ее поцеловать, овладеть ароматным ртом, но все время натыкался на сопротивление верткого сильного тела. Грета попыталась высвободиться и решительно прикрикнула на него, что немного остудило Адика. Глядя в упор, девушка приказала ему немедленно с нее слезть. На ее лице не было и тени страха.

Реальность стала возвращаться… Подымаясь из жирных, клокочущих луж, она отвердевала, сливаясь с прежними контурами. Адик уже собрался сползти с Греты, чтобы начать извиняться и оправдываться, и даже сказал ей «извини», как почувствовал оглушительный удар сзади. На мгновение он встретился с удивленными глазами девушки и отключился.

Это был дядя девушки.

Прихватив на ходу покатый булыжник, он что есть силы опустил его на затылок юноши. Правда, камень прошелся по голове Адика скользящим ударом, что и спасло ему жизнь.

По местным горным обычаям, насильник заслуживал только смерти. Такое злодеяние смывалось только такой кровью. Конечно, на официальном уровне мести как таковой не существовало — все-таки советское государство. Но когда дело касалось насилия, или растления малолетних, или еще каких-нибудь мерзостей, то милиция закрывала глаза на самосуд, лишь после отмщения расследуя мокрое дело и оставляя его глухарем. И если бы не смышленая студентка, понявшая по короткому извинению юноши, что он, осознав свою ошибку, сползает с нее, то плыть бы Адольфу вниз по реке с перерезанным горлом. Грета так истово клялась и божилась, уверяя озверевших дядьков и братьев, что парень не собирался ее насиловать, что их пыл приостыл и они всего-навсего жестоко вздули негодяя. И конечно же, Адика спасла молва о дяде Леве, добравшаяся и до этих мест. Авторитет отца сильно склонил чашу весов в пользу Адиковой жизни.

Сине-зеленый, опухший от побоев, Адольф провалялся в постели около двух недель, после чего за ним приехал отец и забрал с собой.

Так пролетел почти год.

В Баку дядя Адик вел себя тихо. Без особых проблем дотянул до совершеннолетия. Эти годы он предавался той жизни, ощущение которой утратил в горах: мирно попивал винцо с друзьями, околачивался возле завокзальных, покуривал травку да присовывал время от времени легким на передок зрелым женщинам из других районов города.

Когда же разведенные женщины, в увядающие тела которых Адик изливал свою неуемную страсть, начинали ему надоедать, он на своей пузатой ГАЗ-21 заруливал в студгородок — пообщаться с интеллигентными девушками. Беда заключалась только в том, что дядя Адик никогда не читал книг, в связи с чем его словарный запас ограничивался объемом, позволяющим успешно функционировать лишь в среде нечитающих родственников и друзей. Налик и моя мама были исключениями из их числа, но и они не выходили за рамки вышеозначенного лексикона, общаясь с родней. Налик не афишировал свою начитанность, еще и исходя из соображений престижа в глазах завокзальных крутышей.

Всякий раз перед заездом в студгородок Адик подкатывал к моей матери, своей двоюродной сестре, чтобы она выдала ему пару бесподобных фраз, услышав которые начитанная девушка упала бы в его объятия, сраженная силой интеллекта и глубиной Адольфовых познаний. Решающим аргументом в выборе консультанта стали очки, которые моя мать носила с детства. В кругу моих родственников данный артефакт приближал человека к торжественным вершинам разума, холодным и неприступным, как мерцающие звезды. Очкарик априори считался умницей и интеллигентом. Правда, последнее слово употреблялось сородичами двояко: как страшное ругательство, если касалось ближних, и как знак привилегированности, если всех остальных.

Моя матушка не только натаскивала своего кузена в произношении фраз типа: «Как антипод неортодоксального нигилизма, не могу не согласиться с некоторыми аспектами столь интересного мне предмета, как…» или «Все сказанное вами верно, но мне кажется, что вы недооцениваете значение релятивизма самых понятий…», но еще и одалживала ему свои запасные очки, напялив которые брутальный Адик превращался в щеголеватого завсегдатая библиотек.

Врожденная артистичность, фантастическая пластика лица и гипнотический баритон вкупе с очками и фразами на все случаи жизни сделали дядю Адика любимчиком женщин даже в чуждой ему — студенческой — среде. Убитые смысловой неподъемностью произносимых им тирад и согретые искрящимся солнечным обаянием его натуры, отличницы повисали на нем, как подстреленная дичь на охотнике. Насытившись свежестью студенток, выдававших в постели такие кренделя, что искушенный в амурных играх юноша чувствовал себя как новичок за штурвалом истребителя, Адик возвращался домой счастливым и блаженно ленивым.

По достижении Адиком восемнадцатилетнего рубежа дядя Лева решил отдать его в армию, чтобы тот уразумел, какова она, жизнь, лишенная отцовской опеки. Решил и отдал. Мать Адольфа и еще триста женщин со всей округи, наводнив вокзал слезами, провожали «бедного мальчика» в Ростов-на-Дону. В отличие от Налика, Адик пользовался хорошей репутацией «красавчика», то есть смазливого юноши, который хулиганит, не переходя в озорстве границ, заданных его возрастом.

Случай овладения хмельной девушкой на стройке, согласно договоренностям между ее отцом и дядей Левой, не вышел за пределы их семей, а мелкие сплетни, связанные со срочным отъездом Адика, не успели развиться в слухи об изнасиловании, так как дядя Лева сам запустил слух через третьих лиц, что Адик сбежал, подозреваемый органами в фарцовке и спекуляции. А это было уже совсем другое дело и даже внушало некоторое уважение. О попытке Адика овладеть Гретой тоже удалось умолчать.

На четвертом месяце службы сына дядя Лева получил от Адика письмо, в котором тот предвещал свою смерть от повешения, если его отсюда не вызволят. Посчитав это дело чистейшей провокацией, дядя Лева отправил послание в мусорное ведро.

А еще через три месяца пришла официальная бумага, известившая родителей Адольфа, что сын их под трибуналом и скоро над ним состоится военный суд.

Первым же рейсом дядя Лева рванул в Ростов-на-Дону, прихватив с собой бережно упакованные тридцать тысяч советских рублей.

В части, поговорив с сыном, выяснил, что тот, напившись вдрабадан, прямо на складе соблазнил жену майора. Все бы ничего, но их застукал майор, застав позу, которая обеспечивала туловищу его жены положение, перпендикулярное стоящему рядовому Григоряну. Но больше всего майора возмутило то, что супруга опиралась на свои полусогнутые колени, а солдат, намотав на кулаки ее волосы, рывками поддергивал майоршу к себе. Униженный офицер хотел было пристрелить обоих, но, опасаясь последствий, принялся долго и методично избивать любовников. А когда голубки валялись у его ног и захлебывались кровью, отошедший от ярости, он приказал им молчать. Таким образом, Адик влетел как расхититель социалистического имущества и злостный пьяница.

Дядя Лева мигом разведал ситуацию и порядок цен на местном рынке подкупа. Пять тысяч ушли рогатому майору — главному свидетелю обвинения, пятнадцать — полковнику — командиру части, и дело было закрыто. Еще пять тысяч ушли на врачей, которые в течение дня обнаружили у Адика порок сердца, язву желудка и межпозвонковую грыжу. После всей катавасии счастливого Адольфа пинком под зад дембельнули и крепко о нем забыли.

Справедливости ради надо заметить, что дядя Лева ни разу не упрекнул сына в хулиганстве, расточительности и позоре, которым тот, как пеплом, осыпал быстро седеющую голову отца.

В округе судачили:

— Лева дела делает хорошо, и деньгами крутит шустро, и с ворами знается, и прокурор у него на привязи, а с сыном мягок очень. Надо бы пожестче, посуровей…

На самом же деле дядя Лева долго и мучительно обдумывал будущее сына. Учиться Адик не собирался. Работать тоже. Воровать не умел. Он бы мог, конечно, помогать отцу в цеху, но сын упорно отодвигал начало трудовой деятельности.

— Вот женюсь, отец, — уверял того Адик, — тогда и займусь делами!

Но сколько бы дядя Лева ни радел о завтрашнем дне сына, какие бы зарисовки ни намечал, жизнь сама предложила оптимальное решение: в двадцать лет Адольф благополучно женился на стройной Аревик.

В отличие от дяди Наиля, который сначала решил жениться, а только потом встретил свою невесту, дядя Адо увидел Аревик и сразу загорелся обзавестись семьей.

Как и семья Маши, семья Аревик переехала в Баку, только не из Сибири, а из маленького районного городка в Армении. Золотые руки мебельщика Григора — отца Аревик — сулили безбедную жизнь в большом и красивом городе.

Родители Аревик — армяне консервативного склада — воспитали дочь в лучших традициях своего племени. Осанистая, хозяйственная, «с понятиями». Говорит только по существу, и главное — девушка с характером. Таких дев армяне классифицируют как «тяжелых», что вовсе не говорит об избыточном весе или вздорности характера девушки. «Тяжелая» — значит цельная. Целомудренная. Не ветреная. И сковороду надраит, и песню о судьбинушке споет печальную, и огреет этой сковородой как следует, чтоб не зарывались почем зря!

Вот в этом семнадцатилетнем существе Адольф и разглядел свое счастье, о чем талдычил без умолку отцу и матери, но больше отцу, поскольку всеми стратегическими вопросами семейства ведал он один.

Аревик, Аревик, Аревик…

Дом дяди Левы пестрел этим именем, точно весенний сад птицами.

Григор оказался человеком общительным и на следующий день после своего переезда сам наведался к дяде Леве, как к хозяину самого большого и ухоженного дома. Щепетильный в вопросах хозяйства, Григор считал фасад дома лицом его хозяев. Дяде Леве Григор тоже понравился — за уверенность в себе и весомость произносимых им слов.

Так они и захаживали друг к другу, а когда Адик заголосил об Аревик, то дядя Лева удвоил количество посещений, играя с Григором в нарды да обсуждая текущие дела. Относительно намерений Адика отец все помалкивал и решил сначала подготовить почву, а после и подкатить с конкретным предложением. Хотя предусмотрительный дядя Лева и сомневался в успехе мероприятия, все же собирался попробовать. Была не была!

Начинал издалека…

— Дочь твоя красавица и правильная очень. Молодец, Григор! — искренне восхищался Аревик дядя Лева.

— Спасибо, Лева джан. Жизнь положил, чтоб такую вырастить, — отвечал ровно Григор.

— Да… Счастлив отец, у которого дети гордость в дом приносят и уважение соседей, а не позор.

Тяжело вздохнув, дядя Лева бросил камни, которые показали 6:5.

— Щещ бещ! — азартно выпалил Григор.

— А не позор… — все еще пялясь в точку, цедил дядя Лева, не соответствуя сейчас своему стилю поведения.

— Да ладно тебе, Левик, не наговаривай на своего пацана… — успокаивал соседа Григор. — Парень-то молодой! Женится — остепенится!

— Что там у нас? — очнулся дядя Лева, кивая на доску. — Щещ бещ? Ясно. Хожу…

Тактику обсуждения негативных качеств сына дядя Лева выбрал неслучайно, полагая, что так он сразу сможет выяснить отношение Григора к тем или иным вещам. Что порадовало и удивило дядю Леву в Григоре, так это совершенно нормальное отношение к мальчишеским забавам и грехам, коими Адик был богато прославлен, и наоборот, совершенное неприятие нравственных изъянов в репутации девушки.

Спустя три месяца соседских посиделок за игрой в нарды дядя Лева решился на разговор. Перед этим он еще раз поговорил с Адиком, чья уверенность смогла убедить родителя в серьезности его намерений. Адик не сомневался в положительном исходе сватовства, и дяде Леве это показалось даже немного странным. Взяв из погреба две бутыли лучшего вина, отец Адольфа двинулся к соседу. Приоткрытые ворота он счел добрым знаком и переступил порог.

— О-о-о!!! — распростер объятия летящий навстречу соседу Григор. — Хорошо, что сам пришел, Лева, а то я уже собрался за тобой дочь посылать! Проходи, дорогой! Зря вино принес, мог бы и без вина…

Дядя Лева не ожидал, что в доме соседа намечается застолье. Он рисовал себе картину разговора, который пройдет в атмосфере холодной сдержанности Григора и тяжелых пауз молчания. А тут на тебе — веселье на подходе. Поэтому дядя Лева твердо решил перенести разговор на следующий раз, а сейчас присоединиться к сидящим за столом мужчинам.

— Лиля! — крикнул Григор жене. — Готовь гостю место! Пить и веселиться будем!

С мая по октябрь бакинцы, имевшие частные дома, предпочитали принимать пищу во дворе и только в ветреные месяцы перебирались в дом.

Дядю Леву усадили в центр стола, рядом с хозяином дома. Помимо них, за столом сидело шестеро мужчин, один тучнее другого. На их лицах блуждало выражение пресыщенного жизнью равнодушия. Григор представил дядю Леву как человека в высшей степени достойного и уважаемого. Толстяки дружно закивали. Грузно привставая с места, каждый протянул гостю руку и назвался, не меняя мимики. Аревик с матерью шустро подносили к столу все новые блюда.

У южных народов стол является своего рода индикатором социального, психологического и культурного состояния человека и семьи. По тому, что было на праздничном столе, гости определят финансовый статус хозяина; женщины, пристально изучив чистоту посуды, искусство сервировки и вкус подаваемых блюд, сделают вывод о гигиенических, эстетических и кулинарных пристрастиях хозяйки; мужчины, по поведению хозяина, по тому, как он ест, сколько пьет и что после этого говорит, вынесут вердикт его жизненной позиции и стойкости духа — что в свою очередь определит, достоин он уважения или нет.

Рассматривая стол Григора в свете вышеперечисленных критериев, можно было смело утверждать, что жена его — женщина чистоплотная и вкусно готовит; сам Григор — радушный хозяин крепкого достатка, что пьет он много, но говорит правильно и когда говорит, то остальные молчат и слушают. И дочь его не сидит в стороне, дожидаясь, пока родительница кликнет ее, а сама охотно и с усердием помогает матери. Григор был достоин уважения, соответствуя всем параметрам негласного кавказского кодекса настоящего мужчины. Семья его была на хорошем счету у соседей, завоевав репутацию правильной и уважаемой.

Итак, отведав горячей долмы, осушив четыре бокала вина и подняв два тоста за правильную и красивую семью Григора, дядя Лева рискнул спросить у потенциального свояка, мол, по какому поводу столь славное веселье?

Григор резко выкатил глаза, округлил рот и надул щеки, а дяде Леве на секунду показалось, что в ответ на его вопрос соседа хватил апоплексический удар и он вот-вот рухнет лицом прямо в ополовиненную тарелку с хашламой. Второй мгновенной мыслью гостя стала мысль о том, что если Григор сейчас помрет за столом, то в течение года семья усопшего будет нести по нему траур и с разговором придется обождать. Ведь приходя всякий раз в дом покойника, приходишь в дом скорби, а потому только и делай, что поминай его глубокими вздохами да добрыми словами. Но вместо того чтобы умереть, Григор громко воскликнул:

— О!!! Я не сказал тебе, Лева?! Совсем очумел, старый пес! — и с силой хлопнул себя по бедру. — Человека за стол усадил, а за что пить будем, не сказал!

— Хмы-хмы-хмы, — хором отозвались шестеро.

— Пришло время, Лева… — уже спокойно вещал Григор, положив руку на плечо гостя. — Засватали мою дочь. Замуж скоро моя Аревик пойдет…

Дядя Лева испытал после этих слов весьма странное чувство. С одной стороны, он обрадовался, что не начал разговора и Григору не пришлось стыдливо опускать глаза и отказывать другу, а самому делать вид, что не обиделся. С другой — его беспокоил сын, так решительно вознамерившийся сделать Аревик своей супругой. Как бы сдуру не сделал чего плохого… Но дядя Лева привык не давать воли чувствам и, широко улыбнувшись, обнял соседа.

— Рад за тебя, Григор! Дочь твоя — девушка примерная. Что за счастливчик будет теперь с ней делить кров и пищу?

— Парень не простой… — вертанул головой Григор. — …И погулять любит, и порамсить не дурак, и работать вроде в свои двадцать только начал, а мне нравится, и Аревик моя полюбить успела его…

«Вот это дааааа… — не укладывалось в голове дяди Левы. — Такую девушку и за такого придурка…»

— Из каких мест жених будет? — спросил он.

— Из здешних… — ответил Григор и откусил от свернутого в рулончик лаваша с сыром и зеленью.

Дядя Лева вспотел. Теперь он уже ругал себя за то, что медлил с разговором. Избранник Аревик, по описанию Григора, выходил таким же обалдуем, как и его Адик.

— А звать-то как жениха? — так уже, больше для «протокола», чем из интереса, спросил он.

Григор дожевал лаваш, запил это дело вином, неспешно вытер салфеткой рот и, вперившись взглядом в дядю Леву, что есть мочи воскликнул:

— Адик зовут его, Адик!!! Сын это твой! Сын! Уха-ха-ха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха…

И шестеро угрюмых, жующих да хмыкающих мужчин разом побросали свои приборы на стол и взорвались хохотом. Особенно сильно хохотали два толстяка, чьи животы упирались в боковины стола, отчего вся посуда и бутылки с вином дребезжали в одном ритме с сотрясающим их смехом. Аревик с матерью стояли в проеме двери и хихикали, прикрыв ладонями рты.

Дядя Лева вошел в ступор. Его стали одолевать сомнения относительно реальности происходящего, и чтобы развеять их, он укусил себя за указательный палец. Ирреальность ситуации дополняла подпрыгивающая на столе посуда. Смеющиеся хозяева и гогочущие гости просекли значение приема с пальцем, отчего зашлись смехом пуще прежнего. Подтвердив явь представшей пред ним картины, дядя Лева испытал еще более странное ощущение. С одной стороны, его грело счастье за Адика, который наконец-то женится на Аревик; с другой — его жгла злоба и обида, что такое наиважнейшее мероприятие, как женитьба сына, зачиналось и разыгрывалось за его — отца жениха! — спиной. Ко всему прочему дядя Лева был самым уважаемым человеком в округе, и такие розыгрыши не делали ему чести и могли плохо повлиять на созданный годами авторитет.

Гогочущий Григор, видимо, распознал причину долгого смятения соседа и жестом велел всем угомониться. Когда все смолкли, он встал и, взвешивая каждое слово, сказал:

— Не сердись, Лева джан, дорогой сосед и уважаемый человек! Мы не разыграть тебя хотели и, конечно же, не оскорбить. Это молодые так придумали. Думали, что мы порадуемся больше. Я, видит Бог, сам только вчера узнал! Я даже не знаю, когда они успевали общаться! Ха-ха. Ну, что поделаешь?! Любят — так пускай женятся. Я не против. Да, парень у тебя не простой, ну и что? Я ведь по молодости такое вытворял, что, кроме как тюрьмы, мне никто и не желал ничего. И как видишь, тоже не последним человеком стал!

— Нет, Григор, — начал вставший напротив соседа дядя Лева. — Ты человек достойный, и не в обиде я на тебя. Молодые — озорные. Ясное дело! Что я могу сказать тебе? Только то, что судьбу не сотрешь со лба, а и пусть будет так, как оно случается! Аревик твоя — золото, и честь мне такую невестку в дом свой пригласить!

— Я очень рад, Лева… — полным чувств голосом заключил Григор и, смахнув слезу, крепко обнял друга.

Дядя Лева обнял свояка в ответ и счастливо зарыдал. Григор тоже плакал. Шестеро гостей произнесли стоя тост: «За счастливые мужские слезы, питающие дерево вековой дружбы!»

Что-что, а толкать тосты в тему наши умеют!

С тех пор прошло больше двадцати лет. Дядя Адо — по-прежнему красавец — восседает в своем доме за праздничным столом, важный, как дон Корлеоне. Его окружают многочисленные дети и шумные внуки. Я сижу почти напротив него. Радушие хозяина не знает границ. Волшебный баритон жизнеутверждающе разливается по всему дому. Его супруга — все такая же стройная тетя Аревик — вносит большой поднос с квартетом дымящихся на нем запеченных куриц. При виде куриц лицо дяди Адика пронзает счастливая судорога.

— Ха! — восклицает он и принимается рассказывать старую историю да учинять развеселую пантомиму.

Между первым и вторым

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

На первой странице 17-летняя студентка Саша признаётся в любви. Гена из параллельной группы – её иде...
Уцелевшие после атомной войны люди переселились на космические корабли, но вечно так продолжаться не...
Неспокойно в бушующем море миров. Снова попадание – и снова новый мир. 1903 год, до Русско-японской ...
Когда царь царей Абиссинии сетовал на то, что его старший сын не унаследовал ни капли мудрости их ве...
В книгу «Два кита» вошло пять сказок, которые расскажут маленькому читателю о волшебной силе доброты...
Каждый человек в своей прозе — поэт,Каждый из нас пишет рассказ…Каждому есть, что поведать и что рас...