Институт репродукции Фикс Ольга

Но разве мне неизвестно, что все нормальные люди обычно спят в ординаторской? Оставляешь на посту записку, чтоб знали, где тебя искать, если что, и идешь сюда. Да если этот диван разложить, на нем пять человек в ряд улягутся, а шестой у них в ногах поперек. А может быть, я его стесняюсь? Да я представляю себе, сколько женщин он перевидел и перетрогал за свою жизнь? Нашла тоже, кого стеснятся! Можно подумать, смогу его чем-нибудь удивить.

И потом, вряд ли ему самому удастся поспать. «Вот увидишь, мне стоит только прилечь – сразу дернут в родблок, или в патологию.»

Последний аргумент меня окончательно убедил.

Мы вместе разложили диван. Я легла и тут же уснула.

Проснулась я оттого, что он на меня смотрел. Лежал на боку, приподнявшись на локте, и разглядывал мое спящее лицо. Между нами стояла тяжелая стеклянная пепельница, в темноте ярко мерцал огонек доктор Левиной сигареты.

Я тоже молча, не мигая уставилась на него. Через пару секунд он не выдержал и, фыркнув, отвел глаза.

– Да ну тебя! Заколдовать, что ли, хочешь? Давай я тебе лучше анекдот расскажу. Идет Красная Шапочка по лесу, и вот, понимаешь, началась у нее менструация, первая такая, обильная. Ну, ясное дело, испугалась. Остановилась, плачет. А тут волк. Она к нему: «Волченька, выручай, помираю, посмотри, что со мной такое?» Волк смотрел-смотрел и, наконец, изрек: «Знаешь. Шапочка, я, конечно, не специалист, но тебе, по-моему, яйца оторвали.»

Доктор Левино лицо, несмотря на наметившуюся плешь, морщины, седые брови, вдруг показалось мне совершенно мальчишеским. Все что, нас разделяло – возраст, опыт, субординация, сделалось неважным. Мы смеялись, смеялись, и так, со смехом, он навалился на меня, губы его накрыли мои, руки скользнули под хирургическую блузой, нащупывая застежку лифчика. Было смешно, и как-то необычайно легко дышалось.

*

Часы показывали половину четвертого. Еще целый час оставался до рутинной предутренней беготни, до неизбежного возвращения в повседневность. Целый час еще (если повезет!) можно было спать. У стенки безмятежно похрапывал доктор Лева. Никто его в ту ночь никуда не вызвал.

Я встала, и на всякий пожарный обошла палаты. Полная луна сопровождала меня в пути – я заглядывала в дверь, луна снаружи в окно, и так вместе с ней мы не торопясь обошли все. как есть, отделение.

Женщины спали – кто молча, аккуратненько свернувшись калачиком, кто – постанывая, и разметавшись во сне. Что, вот интересно, им снилось?

В отделении – прям на редкость! – ничего вообще не происходило.

Образовавшаяся вдруг внутри меня сосущая пустота, как огромная воронка всасывала в себя мебель, стены Института, окна, двери, лестницы, перекрытия, облака над крышей, даже самый воздух, немедленно обращая всё в ничто, и беспрерывно требуя себе всё новой и новой пищи. Ей, пустоте, похоже, мало было мира вокруг, и она все отчетливее и громче требовала себе на закуску какие-то новые, отдаленные, неведомые миры.

Странно. Мне всегда казалось – сделаю «это», загляну краем глаза во взрослую жизнь, и – сразу назад к себе! Обогащенная новым опытом, удовлетворенная и насытившаяся.

Ведь, сколько помню себя, все вокруг, независимо от возраста, общественного положения, образования, кроме, разве что, учителей на уроках, беспрестанно трындели о сексе. В шутку, всерьез, восторженно, радостно или злобно. Сравнивая с ним всё и вся, и делая выводы лишь исходя из этих сравнений – типа «@бнуться можно!» или там «за@бись!». Причем поголовно все – мужчины, женщины, старики, дети, не говоря уже о подростках.

Если человек ругался, то этими именно словами, если заговаривал о чем-то возвышенном – на язык ему опять шли те же слова.

Ясно было, что это и есть отправная точка. В мире нет ничего круче и потряснее секса. Деревья – и те тянутся друг к другу, сплетаясь, если повезет, ветвями и листьями. В самой распространенной детской игрушке – конструкторе, и то шпенек надо вставить в дырочку.

На проверку же, секс тоже оказался ничем. Я б сказала – он был даже со знаком минус! Впервые в жизни я столкнулась в реале с отрицательною величиной.

Оказывается, до сегодняшней ночи я, как буриданов осел, жила в предвкушении, что вот, вот, еще немножко, я вырасту – и за все свои старания получу конфетку!

А там оказался один пустой фантик.

Возвращаться досыпать в ординаторскую не хотелось. Да и некогда уже было – утро скоро, вот-вот пора будет отделение открывать.

Я немного попинала ногами стулья вокруг поста, надеясь чуток содрать с них краску и полировку.

Неужто все кругом всегда врали? Пересказывали друг другу одни и те же сказки?

А что? Вполне может быть, между прочим.

А может, это со мной что-нибудь не так?

Из ординаторской вышел доктор Лева. Он уже успел умыться, расчесать бороду, почистить зубы и нарядится в свежий халат. От него на весь коридор несло мятой, дезодорантом и ароматической отдушкой для стирки.

Подошел, легонечко придавил мне нос пальцем, как делал до этого много раз. Я не улыбнулась. Тогда он тоже посерьезнел.

– Ты на меня сердишься?

– За что? Сердится мне надо на себя.

– Да на себя-то за что?

– Да ну, чушь какая! Ни на кого я не сержусь. Просто… все всегда столько всего говорили… и в книжках тоже, в том числе и в хороших… Ну, и я думала… И вот… Вдруг оказалось, что за всем этим ничего нет. Одно пустое, огроменное ничего. И всё. И надо как-то со всем этим дальше жить. Так сказать, небольшая переоценка ценностей. Но к вам-то это все не имеет никакого отношения, вы тут ни при чем… Так просто, всякая фигня у меня внутри.

– О как!

Он тяжело уселся на возмущенно скрипнувший под ним крошечный диванчик.

– Философ ты мой! Настя, посмотри на меня. Ну, подними голову, эй!

В безжалостном свете первых солнечных лучей он казался ни дать ни взять сатиром из потрепанного сборника мифов – плешь, залысины, резкие изломы морщин на лбу в виде буквы V. Глубокие складки у рта, пористая, желтоватая кожа. Где он, тот мальчишка, что привиделся мне нынче ночью? Одни глаза живо поблескивают из глубины красных, набрякших от вечного недосыпа век.

– Тебе сейчас неприятно на меня смотреть? Хочется поскорее обо всем забыть, так? Насть, ты можешь мне поверить мне, что это нормальная физиологическая реакция? Вон, самки богомолов – те вообще своих самцов после секса жрут.

Я прыснула, и тут же закусила губу.

– Ну, вы уж скажете! И ничего, на самом деле такого!

Доктор Лева наклонился и сжал мне лицо в ладонях, так что щеки и губы выпятились вперед в капризной гримасе.

– Настя! Не вздумай уподобляться тем дурочкам, что после первой в жизни ночи немедленно записывают себя во фригидные. Просто надо уметь ждать. И различать, что есть что. Чистая физиология, без лишних чувств, и в самом деле, можно сказать, ничего. Одни высокие чувства, без физиологии, как по мне, тоже хрен собачий. Зато когда обе составляющие присутствуют… Думаю, и слов-то таких нет, чтоб во всей красе это описать.

– А сегодня ночью, – это что было? По-вашему выходит, чистая физиология?

– Хм… Ну ты ж не станешь уверять, что ты в меня влюблена? Честно говоря, я бы удивился. Я ж старый, и страшный, как смертный грех. Нет? Ну вот, и я в тебя нет, и мне вовсе не стыдно в этом признаться. Просто луна, ночь, общая усталость, взаимная, так сказать, симпатия… – он обнял меня и привлек к себе. – Поверь мне, это еще не конец света. Знаешь что? Попробуй отнестись к этому, как к чему-то вроде мелкой хирургии. Настя, ты хорошая, милая девочка, и вот я тебе сейчас, на этом месте, клянусь, что все у тебя будет хорошо. Абсолютно ничего не потеряно, все, наоборот, только еще начинается. Через год ты сама будешь смеяться над этими глупыми страхами. Ты мне веришь?

Я молча кивнула, хотя, если честно, ни в чем он меня тогда не убедил. Откуда ему знать?! Мы что, все совсем-совсем одинаковые?

– Ну, и если что, обращайся.

Я аж поперхнулась:

– В смысле?

– Ну, мало ли что. Вдруг кровить без конца начнет, или дефлорационный цистит, или эрозия влагалищной стенки. Вы ведь, девушки, существа трепетные и нежные..

*

Мы лежим за домом в густой траве – я, Костик и Лешка. Под Лешку мы все-таки подстелили подстилку, а сами валяемся так. Время от времени выдергиваем по травинке, и обгрызаем снизу сладкие, сочные стебельки.

У нас теперь с этой стороны свой вход в дом, и мы можем, если захотим, по целым дням ни с кем не общаться. Впрочем, хотим мы этого довольно редко. Но иногда…

Несмотря на все наши усилия, Лешка все еще вяленький – не переворачивается, не пытается ползти, почти не реагирует на игрушки. Но солнце потихоньку наполняет жизненными соками это бледное тельце. Оно щекочет его лучами, лезет в глаза, греет вздутое пузико. И вот понемногу Лешка начинает оживать – он жмурится, улыбается, тянет к солнцу ручки и что-то лепечет. Ни одна, даже самая яркая, погремушка не способна увлечь его так сильно, как этот сверкающий, висящий высоко в вышине раскаленный шар.

– Грудь болит, – жалуется Костик. – По обеим сторонам распухло, и ноет. Притронутся невозможно! Там точно не может быть какого-нибудь воспаления?

– У меня тоже. Это нормально. Давай лучше радоваться, что мутить по утрам перестало.

– Да блин, тебе на что не пожалуешься, ты все говоришь: «Нормально!».

– А что еще я могу сказать, если это правда?

– Ну, могла бы пожалеть, например. Сказать: «Потерпи, миленький, скоро пройдет!» Или хоть по головке погладить.

Мне делается стыдно. Я поворачиваюсь на бок, и начинаю гладить его по голове, по плечам, по всему…

– Эй! Там у меня, между прочим, ничего не болит!

– Хочешь, чтоб заболело?

Несмотря на все медицинские предсказания, никакие гормональные перепады пока никак не отразились на нашем либидо. Мы по-прежнему готовы всегда, в любое время дня и ночи, стоит нам хоть ненадолго оказаться наедине, как мы немедленно забываем про весь остальной мир вокруг.

Когда мы выныриваем обратно, оказывается, что солнце стоит уже у самого горизонта. Между делом Лешка успел прикончить две бутылочки молока – причем я даже не могу отчетливо вспомнить, кто именно из нас и когда его покормил – множество раз заснуть и проснуться, и сейчас как раз опять принимается хныкать. Мы оба тоже по нескольку раз задремывали и потом снова просыпались – просто для того, чтобы посмотреть друг другу в глаза, лишний раз прикоснуться, и убедиться, что все на месте, в целости и сохранности, не приснилось и никуда не ушло.

Становится холодно, пора возвращаться в дом.

Костя давеча закончил чей-то прогноз, отправил его, и успел уже даже получить перечисленные за работу деньги. Вчера вечером из банкомата у станции мы выгребли кучу хрустящих бумажек и накупили на них в круглосуточном киоске разных ништяков.

Но, я чувствую, что Костя как-то не слишком всему этому радуется. Что-то явно его гнетет.

Сама я два дня подряд проплясала в послеоперационной палате вокруг дяди Федора. Мальчик вышел загляденье – здоровый, пухленький. А вот сам дядя Федя покамест совсем не фонтан. Швы у него не схватываются и гноятся, да еще и пузырь мочевой случайно задели на операции.

Так что сегодняшний выходной был самое то, что надо! Только ведь все когда-то кончается.

Когда Лешка уже выкупан, накормлен и уложен, а мы вдвоем не без труда устроились в моей постели, которую лишь с большой натяжкой можно назвать полутораспальной, я, наконец, рискую спросить у Кости, чего ж его второй день уже так колбасит. Ведь все вроде бы хорошо.

– Да вот, пишу одному придурку русским языком: «Важная встреча, которую вы планируете на этой неделе, по всей вероятности, завершится трагически». А он, похоже, не въезжает, и пишет мне после на мыло: « Как мне, с учетом вашего прогноза, наиболее целесообразно спланировать данные переговоры?» Ну какими ему еще словами сказать, что если он вообще там покажется, говорить ему уже ни с кем не придется, насчет этого может даже не беспокоится, гарантия 120 процентов. Ну вот и на фига таким людям прогноз? Предсказать, что ли, ему напоследок на каком квадрате кладбища его похоронят?

– А ты и это знаешь?!

– Подумаешь, бином Ньютона! Пятый квадрат, вторая аллея.

– Почему?

– Потому, что родных у него в Москве нет, и вряд ли он захочет лежать вдалеке от друзей. А друзья его все уже там, и на второй аллее это единственный оставшийся свободный квадрат.

Меня начинает слегка мутить от этого разговора, и я быстренько перехожу на другую тему: когда мы, наконец, поедем регистрировать Лешку? Справку-то Лика еще когда сделала!

– А давай на той неделе? Заодно и сами заявление подадим.

– Чего?! Это еще зачем? Мы так не договаривались!

Костик некоторое время напряженно молчит. Видно, что моя реакция абсолютно сбила его с толку.

– Нет, ну подожди… я вообще-то думал, что… а ты как вообще думала…

– Я на эту тему вообще не думала. Мне всегда казалось, что если два человека любят друг друга, то им вовсе не обязательно трезвонить об этом на весь свет, и фиксировать свои чувства документально. Чувства от этого ни глубже, ни крепче не станут, а на то, кто чего думает, мне лично насрать. Вообще от всяких этих государственных инстанций чем дальше, тем безопасней.

– Настя, но послушай…

– Нет, это ты меня сначала послушай! Если ты мне просто на слово не веришь, что я тебя люблю, то и никакие документы здесь не помогут, и в обратную сторону то же самое! Мы с тобой свободные люди, хочешь – будь со мной рядом, не хочешь – топай на все четыре, и на фига при этом делать мерзкие реверансы в сторону системы, которую ни ты, ни я…

– Настя, да ты дашь мне слово сказать! Ну, ты чего разошлась? Я тебе что тут, в любви объясняюсь?! Успокойся, припадочная! Ребенка вон разбудила!

Лешка и в самом деле проснулся и испуганно заревел. Я как-то привыкла, что он ни на чьи голоса не реагирует, расслабилась. Взрослеет, видно. Или это тоже от солнышка?

Костя притиснул меня к себе, при этом я локтем задела ему грудь, и он непроизвольно поморщился.

– Б-же, с кем я связался! Нормальные девушки, когда им делаешь предложение, опускают глазки и лепечут, что им нужно подумать.

– В старинных романах. В современных повисают на шее у жениха, и сцепляют намертво руки.

– Все может быть. Я, если честно, никому еще предложений не делал. И тебе б не стал, если б нужда не заставила. Потому что, действительно, на кой оно? Эй, подожди, не дерись, да что ж тебе все не слава Б-гу! (я умудрилась выдернуть из его мертвой хватки руку и съездить ему по уху)

Слушай, выключи ты на секунду гормоны, и включи мозги. Неужели сама не понимаешь, что у нас с тобой дети? На круг, между прочим, уже трое. И у каждого из нас должно быть законное право их, если что, растить, опекать, воспитывать. Чтобы ни у кого никогда, ни при каких обстоятельствах даже вопроса не возникало, какое ты имеешь отношение к моим детям, а я к твоим… к твоему. Потому, что, уж не знаю как ты, а я своих, если что, никому кроме тебя не доверю. Так вот, чтобы если что…

– Если что? – спросила я тихо.

Но он только отвел глаза, мой прогнозист. Только отвел глаза, и молча, бережно, поцеловал меня в губы.

Чтобы я уж больше ничего не могла возразить.

*

С утра к нам на внеочередной прием записался Кричевский. Он очень сдал за последние месяцы – обрюзг, располнел. Кроме неизбежного живота обзавелся абсолютно бабьей широкой задницей и толстенными ляжками. Лицо сделалось лунообразным, оплывшим и одутловатым. Первый подсаженный ему эмбрион не прижился, за ним последовали еще две попытки, последняя, третья, оказалась удачной. Судя по списку назначений, гормоны у него должны уже были из ушей течь.

На сегодняшний день там была где-то тридцать третья неделя с копейками.

Обычно на все положенные проверки и процедуры Кричевский всегда приходил с женой, тощей, как палка, визгливой теткой, которая всегда, не дожидаясь приглашений, плюхалась рядом с ним на банкетку и восторженно уставлялась на экран УЗИ, время от времени громко взвизвизгивая: «Ох ты, моя лапочка! Сердичишко-то у нас как стучит! Ой, а покажите еще раз наше пузичко! И пипочку! Это ведь точно мальчик? А ручку можно? А ножку? Ой, надо же пять пальчиков! Не соси пальчик мася, мамочке не нравится!»

Она затрахала всех УЗИстов – голос у нее был точно вилкой по тарелке.

Сам Кричевский всегда молчал, и только если жена толкала его локтем, кивал и глупо, невпопад, улыбался.

Сегодня он пришел один. Вошел, пугливо озираясь, и плотно прикрыл за собой дверь кабинета.

Я сидела у компа, чтобы, если понадобиться, сразу внести туда новые распоряжения доктор Левы.

– Аркадий Андреевич, что вас беспокоит? Что сегодня к нам привело?

Кричевский облизал губы, и, не поднимая глаз, торопливо, сбивчиво заговорил:

– Доктор, сил моих больше нет! Я вас очень прошу: сделайте мне кесарево, сегодня, сейчас, пожалуйста! Ну, невозможно же так! Идешь по улице – глаза на людей поднять стыдно! Сам себе опротивел! И ей я тоже противен! Сделайте, пожалуйста! Он же уже большой, может выжить, я читал, я знаю! Плоды на этом сроке вполне уже жизнеспособны! А жене скажете – вынуждены были, не так что-то пошло, извиняйте! Да она как его снаружи увидит, небось, сразу обо всем позабудет, я уверен! Доктор, выньте его из меня, Христом-богом вас молю, хотите, вот, на колени встану! Вы поймите, я ж его уже ненавижу, я ж не выдержу, я что-нибудь над собой сделаю ей-Б-гу! Я ж сам себя ножом по животу полосну! Нет, ну что вы тут все, не люди, что ли! – все лицо его искривилось, и он, совсем уж по-бабьи разревелся, громко всхлипывая и шмыгая носом.

Меня аж передернуло. Не мужик, а слякоть!

– Настя, дай человеку стакан воды, – распорядился доктор Лева, с глубоким сочувствием глядя на пациента. – И позвони хирургам, пусть готовят операционную.

Кричевский глотнул воды из протянутого стакана, икнул, и в полном изумлении уставился на врача.

– Что, так просто?

– А что ж тут сложного? Все в рамках подписанного с обеих сторон контакта. Пункт восьмой, подпункт б. «По желанию клиента, беременность может быть прервана на любом сроке.»

– И что, мне даже доплачивать ничего не придется?

– Помилуйте, за что? Желание клиента для нас закон. Вы, кстати, давно завтракали? Мне тут надо прикинуть, в котором часу назначать операцию. Желательно, перед оперативным вмешательством проголодать не менее шести часов. В котором часу вы ели?

– Я… не помню. Вообще, кажется, не завтракал. Понимаете, перед уходом не хотелось заходить в кухню, там совсем рядом Ритина комната, и она бы могла услышать.

– Так, получается, со вчера ничего не ели? Дивно, дивно. Тогда вот вам халатик, переодевайтесь пожалуйста. Душ вы сегодня принимали, надеюсь? А драгоценности на вас есть? Кольца, перстни, цепочка с крестиком?

– Нет, креста на мне нет. Только вот кольцо… обручальное.

– Давайте его сюда. Настя, спрячь пока в сейф. Вставные зубы, глаза? – Кричевскй в ужасе помотал головой. – Группа крови у вас какая?

– Четвертая положительная. А что, уже сейчас, вот так, прямо?

– Ну да, а чего ж тянуть-то? Вы же сами сказали, что больше не можете. Или вы уже передумали?

– Нет, конечно, но, понимаете, я ведь не думал, что… Г-ди, что ж скажет Рита!

Дверь распахнулась. Тетя Паша и Валентин вкатили каталку и лихо развернули ее головным концом к выходу – ногами вперед только покойников! Доктор Лева сделал приглашающий жест. Валентин подал пациенту руку, помогая взобраться. Я наложила жгут, как можно быстрее и аккуратнее вошла в вену и подключила капельницу.

– Ну, с Б-гом!

Каталка уехала. Вслед за ней ушел доктор Лева – мыться и готовиться к операции. Я осталась – вносить в компьютер данные предоперационного осмотра – пульс, температура, давление, сахар, гемоглобин.

В этот момент в коридоре раздалось торопливое цоканье каблуков, и в кабинет с воплем: «Где он?! Убью суку!» – на всех парах влетела разъяренная Маргарита Кричевская.

У меня внутри все похолодело. Все на операции, я тут одна, да она ж меня сейчас вместо него убьет!

Стараясь внешне ничем не выдать своего страха, я вежливо улыбнулась, жестом предложила ей сесть, и, не переставая тюкать по клавишам компьютера, обратно развернулась к экрану – дескать, я тут очень важным делом занимаюсь, не сбивайте!

Кричевская прервала ор, захлопнула рот и села.

– Здравствуйте, Маргарита Львовна! – поздоровалась я, не поворачивая головы.

– Здр… то есть, черт бы вас всех… Немедленно говорите, где мой муж!

– Подождите минуточку, мне нужно кое-что закончить…

– Да какая еще минуточка! Что этот кретин здесь еще натворил, где он?

Я тем не менее внесла все до последней циферки, нажала на кнопку записи, и только потом обернулась.

– Не надо так нервничать, Маргарита Львовна. Торопиться некуда. Сидите спокойно, снимите куртку, можете повесить ее пока здесь, на вешалку. Кофейку сварить? Или чаю? Ваш муж в операционной.

– Как?! Что?! Сволочь, козел, говнюк! Еще ж два месяца до срока осталось! Это надо немедленно прекратить! Где ваша операционная?

– Сидите спокойно. Все равно вас туда не пустят! Да и поздно! Операция началась пятнадцать минут назад, ребенка наверняка уже извлекли. Давайте я лучше провожу вас в отделение интенсивной терапии новорожденных, его вот-вот туда привезут.

– Кого, Кричевского?!? Козла этого вонючего?

– Да нет же, Маргарита Львовна. Вашего ребенка.

Она затихла. Кажется, до нее начало доходить.

Неожиданно она вскочила со стула, сдернула с себя куртку, бросила ее не глядя назад, на стул, куртка свалилась на пол, но женщина даже не обернулась. У нее сделалось неуверенное, счастливое лицо, с дрожащими, разъезжающимися губами.

– Как вы сказали? «Уже извлекли»? Так идемте же! Скорее идемте туда! Я должна его сейчас же увидеть! Мальчик мой! Ведь это же ничего, что так рано? С ним все будет в порядке, правда?

– Конечно же, я абсолютно уверена!

Ни в чем я, конечно, не была уверена. Но сказать такое язык бы не повернулся.

*

– Пить!

– Вам еще нельзя, Аркадий Андреевич. Хотите, намочу губы?

– Да. Спасибо. Во рту все… попересохло.

– Вот. Еще?

– Да, если можно. А-а-а! Хорошо! Ребенок… родился?

– Да, все хорошо. Мальчик, кило восемьсот, тридцать семь сантиметров. В открытом инкубаторе, на грелочке, дышит сам.

– А Рита… она там… с ним?

– Да.

– Скажите ей, чтоб пришла сюда!

– Это реанимация. Сюда никого не пускают.

– Но… вы же тут?

Я меняю капельницу, меряю пульс и давление. Снова и снова смачиваю губы мокрой салфеткой.

– Где Рита? Я хочу… хочу ей сказать…

– Потерпите полчасика. Вас скоро переведут в палату.

– Но… как вы не понимаете… Она ведь думает… Я же должен ей объяснить…

– Потом, потом. Успеете, не все сразу.

Я выхожу в коридор и блаженно прикрываю на десять секунд глаза. Лампы дневного света в интенсивке такие яркие! Слава Б-гу, операция прошла хорошо, все живы и относительно здоровы. Пациент очнулся, можно переходить к текущим делам.

Из палаты дяди Феди слышится возмущенный плач. Заглядываю туда.

– Послушайте, сколько можно! Я с самого утра жду консультанта по грудному вскармливанию! Когда уже, наконец, кто-нибудь появится?! Ребенок голодный, плачет, молоко у меня, извиняюсь, уже на пол капает. Поймите, это ж не моя прихоть! Из-за этих идиотских антибиотиков ребенок столько времени пил всякую дрянь! Теперь его невозможно заставить взять грудь!

Как правило, наши пациенты не кормят сами. Сразу после родов им дают таблетки, и в течение нескольких дней нагрубание молочных желез, так досаждающее Косте сейчас, исчезает бесследно. Грудь возвращается к своей прежней, добеременно-плоской форме.

Дядя Федя – редкое исключение. Утверждает, что кормление, как и беременность, улучшает качество голоса. Но, по-моему, он все врет, и ему просто нравится кормить.

– Федор Евдокимович, понимаете, у нас ведь на весь Институт всего два консультанта. И они абсолютно неуловимы. Мы им уже по нескольку раз звонили и в первое послеродовое, и во второе, и в обсервацию, везде оставили сообщение. Давайте, может, пока сами как-нибудь попробуем справиться? Ну, хотите, я вам помогу?

– Сам я уже чего только не пробовал! Валяйте, теперь ваша очередь.

Я много раз видела, как это делает мама, когда к ней приходят пациентки после роддомовских родов. Она говорит: «Ну что ж, у вас было плохое начало. Теперь мы о нем забудем, и все начнем заново.»

Я раздеваю маленького, орущего Никитку до памперса, расстегиваю до пояса на дяде Феде пижаму, и кладу ребенка к отцу на живот, кожа к коже, стараясь не задеть багровый, все еще местами сочащийся шов. Малыш несколько раз еще вскрикивает, вздрагивает, но постепенно стихает, глубоко вздыхает и полностью расслабляется.

– И что? – нетерпеливо ворчит дядя Федя. – По-моему, он просто заснул!

– Ш-ш-ш, – говорю я. – Мы никуда не спешим. У нас впереди вся жизнь!

Дядя Федя скептически передергивает плечами.

– Что ж! По крайней мере, он хоть больше не плачет.

Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать. Теперь уже оба они расслабленно, равномерно дышат. Дядя Федя прикрывает глаза, начинает и сам потихоньку задремывать. Проходит полчаса.

Очень осторожно я передвигаю малыша поближе к соску и слегка надавливаю на ореолу. Капли молока брызжут младенцу в лицо, попадая на нос, щеки, немножечко в полуоткрытый рот. Никитка приподнимается, принюхивается, глазки его оживают. Он делает несколько движений головкой вперед-назад, точно приноравливаясь, и …раз! – с ходу вцепляется в сосок, глубоко захватывает и начинает равномерно сосать. Захлебывается, отпускает, нетерпеливо мотает головой, вцепляется снова…

– Как… как ты это сделала?!

– Но я ничего не делала! Вы же видели, он все сам! Вам просто обоим надо было успокоиться и перестать нервничать!

– Настя, ты гонишь! Это волшебство!

У дяди Феди внезапно делается молодое, счастливое лицо. Впервые в жизни он даже кажется мне красивым.

*

Телефон у меня в кармане начинает вибрировать. Делаю извиняющийся жест, и выхожу из палаты. Все равно я им больше не нужна, дальше они и сами прекрасно справятся.

– Настя! – слышу я взволнованный, чуть приглушенный голос, и не сразу понимаю, что это Гриша. – Настя, беда! Понимаешь, забыл студенческий! А тут понаехали эти, из военкомата, и цапают всех без разбору по доп. набору! Ой, Насть, тут такое творится! Все выходы перекрыты, на всех лестницах эти в форме! Народ прячется кто куда! Армагеддон, в общем! Выручай, Настя, на тебя вся надежда! Ты ж сегодня на Астре? Сможешь прямо сейчас с работы удрать?

– Да о чем ты говоришь, конечно, уже лечу! Только отпрошусь быстренько у начальства. Ой, блин, ну надо же, как ты так влип со студенческим! Вот ведь растяпа!

– Слушай, некогда! Запоминай лучше на всякий случай: правое крыло, восьмой этаж, третье окно с торца. Как думаешь, Астра твоя пятерых потянет?

*

Очень трудно сказать, чего и сколько и потянет Астра. В технических характеристиках вроде что-то говорилось насчет двухсот килограмм. Или двести пятьдесят? Обычно-то я летаю на ней одна.

Во всяком случае, посадочных мест в ней два – мое и за мной. Ну, пару-то человек всегда можно бросить на пол. А если еще и утрамбовать слегка…

Интересно, сколько весит среднестатистический двадцати-восемнадцатилетний ботан математик? Вряд ли ведь у них есть время торчать в качалке и бегать кроссы?

Ладно, на месте как-нибудь разберемся.

Подлетая к Универу, я издали замечаю скопление темно-зеленых грузовиков с закрытыми кузовами, типа как для мебели или хлеба. Вокруг них бегают и суетятся маленькие фигурки в форме и без. Впрочем, это внизу все, и меня не касается.

Гораздо хуже, что наверху, надо мной, болтаются два, ой, нет, три полицейских вертолета. Наматывают ровные, широкие круги вокруг шпиля. Видимо, им поручено следить за порядком.

На всякий случай, лечу себе, как летела, не снижаясь, не замедляясь, вроде как бы мимо, и только уже над самым корпусом делаю резкий вираж и р-раз! – вплотную пристаю к нужному окну. Гришка высовывается из него чуть ли не по пояс (у меня от ужаса екает сердце, но я удерживаюсь от неуместного крика), хватается за борт, зависает на миг меж землей и небом и – уфф – переваливается внутрь, неуклюже, тяжело оседая где-то там на пол. Машинка вздрагивает, пошатывается из стороны в сторону, но тут же и выравнивается. За Гришкой вваливается кто-то еще, поверх них еще кто-то падает, как куль с мукой. И наконец, некто последний, явно слегка рисуясь, изящно, как гимнаст в цирке, перепархивает с подоконника прямо на все еще свободное сиденье за мной.

Этого-то я знаю – Венечка Мухин, лучший Гришкин друг. Когда-то они вместе с Марфой занимались в самом крутом кружке акробатики для детей при Училище эстрадного и циркового искусства.

В этот момент наушники в моем шлеме неожиданно оживают:

– Астра М59—408, немедленно прекратить движение и сесть в предназначенный для посадки квадрат! Повторяю: Астра М59- 408…

С 2021 года в каждом мало-мальски приличном дворовом пространстве имеется специально оборудованный квадрат для посадки лет. средств. А то б все плюхались на газоны, крыши стоящих автомашин, или вообще людям на головы. Впрочем, некоторые по-прежнему до сих пор так и делают.

– Ходу! – шепчет кто-то за моей спиной. В зеркале заднего вида я вижу, что один из полицейских вертолетов прервал свое бессмысленное кружение вокруг шпиля и двинул за мной.

Хм! Скорость-то у него, может, и побольше, а вот маневренность у нас не в пример лучше.

Я сворачиваю к Проспекту Вернадского, резко снижаюсь над жилыми домами, и – хоп! – влетаю через арку в какой-то двор, наискось через него перелетаю в соседний…

Точно летучая мышь по лабиринту пещер, мы кружимся и петляем из арки в арку, из двора во двор, пользуясь подземными переходами под улицами и площадями, подземными туннелями для авто и прочего транспорта… Летим низко-низко, прямо над капотами машин и головами людей, едва не задевая крыльями и собственною макушкой каменные и бетонные своды. Взмываем на секунду вверх, и тут же снова ныряем вниз. Куда до меня вертолету, а хоть бы и полицейскому!

Наконец, вылетев из очередного туннеля, я сажусь на склоне маленькой железнодорожной насыпи. Это узкоколейка, выезжающая из задних ворот какого-то предприятия – не то это завод, не то фабрика. Выше, по краям оврага сплошь тянутся заборы с колтунами колючей проволоки по верхам. Внизу, по самому дну, протекает мелкий ручей. Крохотный пятачок, на который втиснута Астра, скрыт со всех сторон нависающими кустами, за которыми прячется вход в туннель. Вокруг тишина, и щебечут птички.

Полицейский вертолет давным-давно от нас оторвался. Кого-то, судя по кислому запаху, за моей спиной вырвало. Грудь моя ходит ходуном, и в крови бушует адреналин.

По очереди все неловко выбираются из машины, пошатываясь, разминают ноги. Кто-то стаскивает с себя через голову майку и, цепляясь за кусты, немедленно лезет вниз, к воде – видимо, стираться.

Веня хлопает меня по плечу: «Слушай, а ловко ты! Нет, ну вообще, а!»

И тут мы все дружно, громко начинаем смеяться. Захлебываясь, до слез! Мы падаем на землю, катаемся по траве, по склону оврага, и смеемся, как маленькие, как психи, как заведенные.