Институт репродукции Фикс Ольга

*

Прождав для надежности с полчаса, мы выбираемся из оврага. Я подбрасываю мальчишек к ближайшему метро, и собираюсь разворачиваться в сторону Яхромки.

– Постой! – останавливает меня брат. – Я совсем забыл! Мне ж еще сегодня к Наташке надо! И докупить сперва кое-что.

Мы снижаемся у ближайшей «Трешечки» – в центре в магазинах цены кусаются, привычно забиваем пространство салона картошкой, памперсами, хлебом и молоком, и летим по прямой к Садовой.

Наша квартира – ну, доставшаяся маме в наследство от предков – находится в Лялином переулке. Самый Центр Москвы, прям внутри Садового Кольца.

Это маленький дворик, с качелями и ржавой железною каруселью. На краю песочницы вечно сидят бомжи и ведут степенные разговоры, о том, за каким рестораном помойка лучше. Их ведь – ресторанов – вокруг вагон и маленькая тележка. Это не считая клубов и небольших кафе.

Тут же, рядом, мамки и няньки с колясками. Детки играют. Милые, тихие, прилично одетые. Вежливые – не пихаются и не бьют друг друга совками по голове. Мамы обсуждают достоинства и недостатки молочных смесей и близлежащих детских садов, няни – оклады и объем работ в семьях разных работодателей.

Изредка какая-нибудь детка подберется со своими куличиками чересчур близко к бомжам. Тогда мамка или нянька молча и быстро втянет ее обратно. Постепенно дети усваивают, где проходит незримая граница миров, и сами уже, чисто инстинктивно, стараются ее не нарушить.

Я усадила Астрочку у самого подъезда, на край тротуара. Гришка сразу похватал все самое тяжелое, и устремился по лестнице вверх. А я медленно собрала оставшиеся пакеты, машинально обернулась назад на двор, и вдруг с изумлением увидела в группке сидящих у песочницы людей… нашу Наташу.

Покачивая ногой коляску с близнецами, она увлеченно беседовала о чем-то с худенькой цыганочкой в потрепанной пестрой юбке, на вид не старше пятнадцати лет. На коленях у цыганочки был разложен огромный цветной платок, поверх платка лежал полуголый смуглый ребенок. Подходя, я услышала, как цыганочка объясняет Наташе:

– Вот смотри, здесь у тебя узел, потом ножка одна идет сюда, ручка туда – и никуда он у тебя не выпадет, хоть на спину его вяжи, хоть как!

Они сидели на самой границе – Наташа с одной стороны, цыганская девочка с другой.

– Эй! – окликнула я, чуть дрожащим голосом. – Такие люди – и без охраны? Ты с ума сошла? Что ты здесь вообще делаешь?

– А, привет, Настя! – спокойно отозвалась она. – Ты что, еще ничего не знаешь?

– Нет, а что?

– Так ведь час назад взорвали «Солнечный остров»! Самый крутой ночной клуб! Так ахнуло! Мне кажется, на всю Москву слышно было! Говорят, никто не выжил, крыша обвалилась и всех сразу погребло. А зарево и сейчас еще немножечко видно. Погляди в ту сторону, между домами – видишь, вон, полосочка розовая светится? Да как же ты не знаешь-то ничего?! Ведь по всем каналам передавали, и в сети всюду было.

– И…. что? – до меня как-то не сразу доходит.

– Ну, как что, Петрович-то мой ненаглядный, там ведь, как всегда, ошивался! Так что все, Царствие ему небесное, некого мне теперь, Настя, больше бояться. Все, звездец, выхожу из подполья!

– Подожди, но ты совершенно уверена, что он там был?

– А то! Мне сразу ребята наши перезвонили. Все, говорят, Натка, кончилось твое заточенье, гуляй теперь свободно, где хочешь. А я знаешь, за это время как по свежему воздуху соскучилась! Ну, вот и вышла. А тут, смотрю, Жанка сидит. Мы с ней когда-то на пару в детприемнике припухали – я из детдома свалила, она на вокзале от своих потерялась. А теперь видишь, как оно вышло, обе мы выросли, у обеих у нас дети. Она мне как раз сейчас объясняла, как можно мелких в обычном платке носить. А то ведь на эти тряпки специальные никаких денег не напасешься, да их еще и мотать надо по полчаса, мне Гришка показывал – так я ничего с первого раза не поняла, а тут посмотри, как все просто. Жан, покажи Насте еще раз!

«Солнечный остров», – стучало у меня меж тем в голове. —«Солнечный остров»… что-то у меня с этим связано, что-то абсолютно недавнее, и кажущееся почему-то сейчас нестерпимо важным…

Из подъезда меж тем выскочил взъерошенный Гришка.

– Настя! Настя, беда! – закричал он, испугано обшаривая в поисках меня дворик глазами, и не обращая никакого внимания на оглядывающихся людей. – Их там нет никого, случилось, наверное, что-нибудь!

Пестрые цыганские шали подошедших подруг и родственниц Жанны скрывали нас от него. Я встала на цыпочки и помахала рукой. Как все-таки хорошо иногда быть высокой! Гришка подбежал, увидел, что все целы, и с облегчением заулыбался. Наташа начала заново ему все объяснять. А я, я наконец-то вспомнила!

В «Сонечном Острове» жил и работал Андрус!

Наташа сказала, никто не выжил. Г-поди, как нелепо, несправедливо! Андрус-то здесь при чем!

А вдруг все-таки, каким-нибудь чудом? Вдруг он живой? Вдруг раненный, умирающий, под обломками, вдруг ему нужна помощь?

– Вот что, дорогие мои, – решительно сказала я. – Вы уж тут сами теперь разбирайтесь, а мне пора. Гриш, не забудь только, что студенческий твой по-прежнему дома. Не вздумай завтра сунуться без него в универ.

*

Одного взгляда на дымящиеся развалины достаточно было, чтобы понять: под этим не смог бы выжить никто. Повсюду валялись битые кирпичи, обугленные, искореженные куски арматуры, оплавленного металла с вплавившимися в них кусками стекла. Дым стоял стеной. Он ел глаза, он выедал мозги, был горький, и в нем отчетливо чувствовался запах горелого мяса.

Что ж, ничего не поделаешь, надо лететь домой.

– Неприкольненько, – раздался за моей спиною знакомый голос. – Вот совсем неприкольненько! Вышел, понимаешь, на пару часов побегать, сделал два круга, возвращаюсь – а тут, на тебе!

Он удивленно потирал слезящиеся глаза, зябко ежась на вечернем ветру. Из одежды на нем не было ничего, кроме майки и спортивных трусов, да еще на шее болтались наушники с вделанным в них микроскопическим плеером.

– Андрус! – завопила я, хватая его за плечи и изо всех сил прижимая к себе, чтобы окончательно убедится, что да, это он живой, со мной, во плоти, а не… – Дурак ты такой! Живой, живой, живой! А я думала! Да ты сам головою своей подумай – ты же мог быть там! – - и я выразительно показала на гигантскую груду дымящихся кирпичей.

– Ну, д-да-а, – согласился, чуть постукивая зубами от холода, Андрус. – Вообще-то, действительно, прикольно.

*

Как хорошо после всего этого экшена оказаться, наконец, дома, растянуться под одеялом, закрыть глаза, и слушать ровное дыхание со всех сторон – Костино, на подушке рядом, Лешкино из кроватки, Светкино из раскладного манежика. Игорь с Леркой свалили на неделю в Египет, и дочка у нас уже целых два дня, а я ее еще толком и не видела. Ну, ничего, уже скоро, послезавтра выходной, наверстаю!

Так хорошо, что просто невозможно уснуть!

Я встаю, спускаюсь по лестнице в сад, обнимаю собак, целую их в мягкие, пушистые морды. Вдыхаю всей грудью запах свежескошенной травы – дядя Саша постарался, конечно, привел сегодня участок в б-жеский вид. Сажусь на крыльцо, запрокидываю голову и смотрю на звезды. Как хорошо, что мы живем не в Москве! В Москве из-за вечного смога звезд никогда так ясно не видно. Малый ковш, Большой, Кассиопея, Плеяды… Я сижу на крыльце, собаки дремлют у моих ног. Вокруг тишина, и только далеко-далеко за лесом грохочут на стыках дальние поезда.

Скрипят половицы, на ступеньку рядом со мной опускается Костя. Обнимает за плечи, прижимает к себе, набрасывает на нас обоих сверху шерстяной плед. Надо же, а я и не заметила, как, оказывается, замерзла!

Какое-то время мы пялимся на звезды вместе.

– Знаешь, – говорит Костя, – у меня сегодня весь день в животе словно бабочки крыльями машут. Как думаешь, это он?

– Ну, а что – говорю. – Вполне уже может быть. Почти двадцать недель, пора бы.

– А… у тебя? —

– А у меня пока ничего, – уверенно отвечаю я, – и вдруг чувствую, что где-то там, в глубине меня, отчетливо и сильно толкается.

Я еле удерживаюсь от вскрика. Мне тут же делается ужасно стыдно. Наверняка оно весь день было тут, со мной, а я даже не замечала. Тоже мне, будущая мать называется!

– Костя, – говорю я, кладя его руку к себе на живот. – Вот послушай. Чувствуешь что-нибудь?

Он замирает в напряжении, через несколько секунд кивает.

– Ага! – И кладет мою руку на себя. – А ты?

Но я не чувствую ничего.

– У тебя, наверное, там плацента. Через нее всегда трудно что-то расслышать или почувствовать. Да ладно, не расстраивайся, я тебе и так верю.

Эх, надо было соврать, наверное.

Звездочка срывается с неба и, прочертив сверкающую дугу, падает за лесами, полями, реками, морями, в далекой счастливой стране под названием: «Где нас нет»…

– А я знаю, чего ты загадал.

– Ну и чего?

– Чтоб все хорошо было, да?

*

В связи со сменой в Москве смотрящего, Косте пришлось срочно переделывать некоторые почти совсем уже готовые прогнозы. Впрочем, в большинство из них возможность такого развития событий была заложена изначально, так что изменения пришлось вносить небольшие, хоть иной раз и весьма существенные. Занятие было нудное, да и времени заняло не мало – два дня с хвостиком считай просидел не разгибаясь. Спасибо, Марфа с детьми помогла, а то б совсем замотался.

*

Кричевская так и не пожелала навестить мужа. Об этом мне наябедничала тетя Паша, пока я у себя в кабинете меняла свое шматье на традиционные белые одежды.

Мы с тетей Пашей давно уже помирились, и она теперь, как добрая мама, стояла надо мной по утрам, заставляя проглотить лишнюю ложку отложенной специально для меня больничной каши: «Ешь, ешь, тебе теперь надо, небось, двоих кормишь, а то ишь, тощая какая!»

Переодевшись и проглотив ненавистную кашу, я, как хорошая девочка, сказала тете Паше «спасибо», и пошла разбираться.

Кричевский лежал лицом к окну, отвернувшись от всего остального мира. Поднос с едой у его постели остался почти нетронутым – так, выпил полчашки кофе и закусил йогуртом. Вообще, за два дня, прошедшие после операции, Кричевский сильно похудел и осунулся. Что отчасти возвратило его облику потерянную мужественность.

– Доброе утро, Аркадий Андреевич! Что ж вы не кушаете ничего? Не нравится? Хотите, особый заказ для вас сделаем?

– А что можно?

– Да практически все! По контракту вы имеете право требовать, чтоб вам приносили еду любого ресторана! Все, что душеньке угодно!

– Тогда пусть мне сюда вискаря принесут. Пару ящиков для начала.

Я засмеялась, показывая, что оценила шутку.

– Мысль хорошая! Действительно, как не выпить, тем более повод есть!

– Повод? Какой еще повод?

Он тяжело, с трудом повернулся на кровати, и уставился на меня так, точно я говорила, на каком-то неведомом языке.

– Так сын же у вас родился!

– А-а, вы об этом!

Он махнул на меня рукой, и опять замолчал. Поворачиваться назад к окну ему было больно, поэтому он просто прикрыл глаза, показывая этим, что ушел в себя, и назад вернется не скоро.

– Аркадий Андреевич, – тихо сказала я. – А вы уже видели ребенка?

Лицо его сморщилось, приобретая знакомое беспомощное, затравленное выражение.

– Нет еще. Ну да, наверное, надо. Хоть посмотреть, что там из меня извлекли.

Кричевский встал, надел с моей помощью халат, и мы медленно двинулись с ним в сторону детской интенсивки. По дороге нас обогнал дядя Федя, весело катящий по коридору люльку с Никиткой. Я окликнула его, спросила, как там у них с кормежкой, и он, не оборачиваясь, показал мне в ответ большой палец.

Мы спустились на этаж ниже, миновали двойные стеклянные двери. Сполоснули руки под краном и накинули сверху на плечи дополнительные халаты.

Интенсивка была погружена в полумрак, жалюзи спущены, и детки дремали в своих инкубаторах, и кроватках с подогревом под мирное попискивание машин.

Маргарита Львовна сидела в кресле у кроватки с надписью «Кричевский Аркадий Андреевич, мальчик» и, как все эти дни, не сводила глаз со своего ребеночка, который мирно посапывал на своей грелочке. Монитор над ним констатировал абсолютную норму всех жизненных показателей.

Кричевский увидев их, вдруг резко оттолкнул мою руку, выпрямился, и зашагал твердо, уверенно. Точно вовсе и не ему делали позавчера операцию. Точно каждый шаг не отдавался немедленно тупой болью в шраме.

– Здравствуй, Рита, – произнес он безразлично вежливым тоном.

– Здравствуй, ирод! – отозвалась Кричевская, не оборачиваясь. – Погляди вот, что ты наделал!

– А что, – он склонился с другой стороны над кроваткой, и нежно положил ладонь на крохотную спинку. Ладонь скрыла мальчика почти совсем целиком. Снаружи осталась торчать одна только голова в теплом чепчике. – Подходящий! Нос вроде бы мой. Маловат, правда, ну да ничего, подрастет!

– « Маловат»! Как тебе только не совестно! Я все для тебя делала, все на себя взяла, и дом, и фирму, все тянула одна, как лошадь! От тебя одно требовалось – носи! А ты не смог даже с этим справиться!

– Почему? По-моему, я совсем даже неплохо справился. Руки-ноги на месте, голова откуда надо растет. Он тебе чем-то не нравится? Тогда я, пожалуй, себе его заберу. А ты себе заведи другого!

– И не мечтай! Кто тебе его даст! Кровиночка моя маленькая, слышишь, что твой папка несет, идиот такой хренов!

– Это тебе его «кто даст»! Рит, разуй глаза, и посмотри, что на кроватке написано. «Кричевский Аркадий Андреевич». Про тебя тут ни слова. Так что пока это мой ребенок.

– Да ты.. Да я…

– Да я, да я… головка от х@я! Послушай теперь меня. Баба ты, конечно, с яйцами, но, сдается мне, я тебя теперь за них ухватил. Ребенок этот юридически мой, и только мой, а не веришь – перечти контракт, который мы с тобой вместе подписывали.

– Да но, ведь… Это же была моя яйцеклетка! И деньги были мои! Тебе столько в жизни не заработать!

– А это мы еще поглядим! За яйцеклетку тебе положено право посещений, по графику, определяемому гражданским судом, понятно? А деньги ты, помнится мне, вкладывала в проект этот добровольно? Твои деньги – мое здоровье, такой ведь был уговор.

– Да… но… – она резко сбавила тон. – Кричевский, послушай, чего ты хочешь?

– А вот это уже другой разговор! Чего я хочу, ты и сама, небось, знаешь, не один раз про это уже говорено. Хочу абсолютное управление филиалом – раз! Руководство фирмой на паритетных началах – два! И право вето на любое твое не согласованное со мной решение – три!

– Кричевский, ну ты обнаглел! А что я за все это буду иметь?

– А тебе за все это будет позволено жить со мной, и воспитывать совместно нашего сына. Ну, если ты, конечно, хорошо себя вести будешь.

Надо сказать, я в жизни не видела Кричевскую такой обалдевшей. Она просто стояла и ловила ртом воздух. И во все глаза, не без восхищения, глядела на своего нового, абсолютно незнакомого мужа.

И было на что посмотреть! Выпрямившись, откинув голову, перед нами стоял сильный, уверенный в себе человек. Опасный, внушающий к себе уважение.

И, я впервые заметила, на самом деле, он был ее выше. На пару сантиметров, но все-таки.

*

Мобильник просто разрывался на части. 28 пропущенных звонков. Хорошо хоть, что я оставила его в кабинете, а то б вообще невозможно работать было.

– Настя! Ну, ты чего вытворяешь-то? Совсем с глузду что ль съихала?

Бабушка моего отца была с Украины. В раннем детстве он проводил с ней каждое лето. До сих пор, стоит ему разволноваться, это тут же дает о себе знать.

– Ты что, на своей Астре в каскадеры записалась? А ты помнишь, что она до сих пор за мной числится? И что вы с матерью летаете на ней по доверенности? Ты вообще понимаешь, в какое положение меня поставила?! Хорошо хоть, у меня друг в ДПС!

Хорошо, что у отца везде есть друзья. Хотя иногда это заставляет меня всерьез тревожиться за его моральный облик. «Скажи мне, кто твой друг…»

– Пап, не части! Сейчас я тебе все объясню.

И я объясняю. Он ведь в принципе умный, голова на плечах имеется. Не зря ж его до сих пор в МИДе держат. Посреди рассказа начал даже слегка подхахатывать, а под конец уже просто откровенно хохотал.

– Ну, ты даешь! Что, правда что ли?! Вот так, прям с восьмого этажа, и через подземный переход?! Да еще с таким перевесом?! А я-то думал, они приукрасили! Но, похоже, наоборот, они или не заметили половины, или глазам своим не поверили! Слушай, что ты там в своей больнице вообще делаешь? Самое оно тебе в международных гонках с препятствиями участвовать! Призы бы выигрывала, деньги, слава! Не хочешь?

– Нет уж, спасибо.

При одной мысли о повторении, меня сразу замутило.

– Ну, хорошо, – голос отец посерьезнел и построжел. – Тебе кажется, что другого выхода у вас не было. Но ты сама-то хоть понимаешь, что вы все могли разбиться?! Неужто смерть лучше армии?!

– Лучше, пап. В Гришкином случае безусловно. Потому что армия для таких, как он, та же смерть. Только более медленная и мучительная. Ты видел в нете прошлогоднюю статистику по самоубийствам на первом году срочной службы?

– Б-г миловал. Сообщения, начинающиеся со слов «Граждане, доколе ж мы будем…» я пропускаю сразу, не читая и без комментариев. Иначе жить на Земле станет невозможно. И тебе советую. А то сама не заметишь, как превратишься в точности в твою мать.

– И что? Тебе перестала нравиться мама?

Это был провокационный вопрос, и мы оба это знали. Папа на провокацию не поддался.

– Нет. Не перестала. Но для своей дочери я бы хотел другого.

И сразу перешел к конкретике: что и кому я должна говорить, когда и если мне позвонят. Что, типа, Астра неделю была в угоне. Что, ему, отцу, я сообщила не сразу, боясь его огорчить. И что вчера вечером Астра обнаружилась за калиткой в канаве, вся покоцанная и поломатая. Так что сейчас она в мастерской на ремонте. Отец продиктовал адрес где, и добавил, что через полчасика за ней подъедет очередной его друг на грузовике. А где, кстати, сейчас «Астра»?

– Понятия не имею, – честно ответила я. – Мама еще до света улетела на ней на роды. Позвони ей, может, уже вернулась. Она, кстати, тоже тебя искала. Хочет в воскресенье организовать большой сбор. На предмет днюхи Варьки и Васьки.

Отец чертыхнулся, и бросил трубку. А я, облегченно вздохнув, вернулась к своим баранам.

С понедельника в Институте ожидалась международная конференция. По этому поводу на столе у меня второй месяц пылился длиннющий список распоряжений Главной Акушерки, суть которого сводилась к двум пунктам: а) – все вылизать, чтоб сверкало и нигде ни пятнышка, и б) – проинструктировать персонал, чтоб не вякнули по нечайности что не надо.

– Да, ладно, ничего, – сказала, проворно орудуя тряпкой, тетя Паша, – прорвемся!

– Не в первый раз! – подтвердил, заводя полотерную машину Валентин.

Оставалось довериться их опытности, и, конечно, по мере сил помогать. До самого позднего вечера мы все были заняты под завязку.

*

– Настя, а ты вчера почему так поздно пришла?

– С любовником гуляла! Варьк, чего ты вечно вопросы всякие дурацкие задаешь? Не вертись, а то коса кривая получится.

– А вот и неправда! Любовник у тебя Костя, и он вчера здесь весь день был, и сам допоздна тебя ждал!

– Все-то ты знаешь! А может, у меня их несколько?

– А Света без тебя вчера плакала. Мама сказала – это живот, и напоила ее насильно углем. И она потом весь вечер плевалась черными слюнями.

Вчера, когда я пришла, дети уже спали. Я, конечно, заметила у дочки черные губы, но как-то не придала значения, подумала, опять они наверное с Танькой земли на пару наелись. А тут вон оно, оказывается, что.

Тетка и племянница за последние месяцы сделались неразлучны. Стоило Свете показаться в проеме калитки, как Татьянка немедленно бросала все дела и устремлялась к ней. Ну, правильно, других-то представителей этого возраста у нас не было. Близнецы на их фоне выглядели гора-а-аздо старше!

Тем более, на следующий год они уже пойдут в школу.

Когда мы трое были маленькие, маме не с кем было нас оставлять. Поэтому мы все ходили, как положено, в сад, я даже какое-то время на пятидневку.

Зато, когда родились близнецы, мы все были уже большие, и могли, при случае, посидеть с ними дома. Бывало, даже прогуливали из-за этого школу. Впрочем, необходимость такая возникала не часто. Обычно по утрам мама просто пасла их сама. Ну, разве что где-то на родах задержится. К тому времени она нигде уже официально не работала, и могла более-менее сама планировать свое время.

Я доплела Варьке косу, расправила на конце пышный бант, и шлепнула сестренку по попке.

– Иди, играй! Только не изгваздайся раньше времени.

– Эй, ты чего дерешься? Одерни теперь, а то меня никто любить не будет!

Я послушно одернула стоявшую колоколом наглаженную парадную юбку.

– Это кто тебе такое сказал?

– Дядя Саша.

– Ну и глупость сказал! Как же тебя можно не любить, такую красавицу?!

Я обняла ее, поцеловала, схватила за ручки и закружила вокруг себя. Ох, и потяжелела же она за последнее время!

– Настя! Что ты делаешь?!

С крыльца поспешно сбежал Костя. Отнял у меня Варины руки, осторожно раскрутил сестру в обратную сторону – чтобы голова не кружилась, и поставил на землю.

– А что такого? Мы всегда так делаем!

– Да ведь сейчас не всегда! Ну, неужели не понимаешь? Родишь вот – тогда, пожалуйста, хоть Демку крути! А пока постарайся быть осторожней. Если уж не ради него – тут он коснулся моего живота – так хоть бы ради меняя.

Огромный пес, услыхав свое имя, повернул голову и бешено завилял хвостом. Все наши собаки явно тронулись умом на почве Кости.

– Ага. Мне нельзя, а тебе, значит, можно?

Костя слегка смутился.

– Ну… я ж все-таки мужчина. Сил-то у меня явно побольше.

– Зато у меня хоть матка природная, а у тебя что? Карман искусственный? Угадай с трех раз, что надежней?

– Ну, хорошо! Давай так – я буду беречь себя, а ты себя. Договорились?

Я кивнула, и мы торжественно потерлись носами в знак примирения.

Варька все это время внимательно переводила взгляд с меня на него и обратно. Дождавшись паузы, она немедленно вклинилась:

– Настя, у тебя ребенок будет? Он у тебя сейчас в животе, да? Тебе поэтому нельзя тяжести поднимать? А у Кости, что ли, тоже?

И, получив утвердительные ответы, радостно, на весь двор, завопила:

– Вот здорово! У вас, значит, будут близнецы! Как мы с Васей! И у них будет день рождения в один день!

– Это-то как раз не факт, – и я уж было собралась ей объяснить почему, как вдруг, подняв голову, увидела прямо перед собой, своего совершенно обалдевшего папу.

Он как раз входил к нам во двор. Как всегда, одетый с иголочки и застегнутый на все пуговицы. И первым, что услышал, был Варькин боевой клич.

– Настя! Ты ждешь ребенка?! От кого? Почему я всегда обо всем узнаю последним!

– Здравствуйте, Виктор Олегович! Меня зовут Костя. Ребенка Настя ждет от меня. Очень рад познакомиться! Настя мне о вас столько рассказывала! – и Костя доверчиво протянул папе руку.

– Ну, здравствуй…, – процедил папа, брезгливо оглядывая Костю, и как бы не замечая протянутой руки.

Костя вспыхнул, опустил руку, и быстро шагом пошел за дом, явно намереваясь скрыться до конца вечера на нашей веранде.

– Костя! А ну постой! – крикнула я ему. – Папа, если хочешь сохранить со мной хоть какие-то отношение, немедленно извинись, и поздоровайся с Костей по человечески! Вечно ты сразу делаешь какие-то скоропалительные выводы. Это вместо того, чтоб сперва поразмыслить, что да как, вникнуть во все как следует! Если хочешь знать, именно поэтому ты всегда и все узнаешь последним. Не раньше, чем мы с мамой успеем это «все» для тебя заранее причесать и пригладить.

Папа явно смутился, на что я и надеялась! Теперь требовалось немедленно закрепить успех.

– Кость, тащи-ка сюда Алешку и Свету! Папа, пока все не подошли, мы с Костей тебе все объясним и расскажем. Так что не волнуйся! Сейчас ты будешь полностью в курсе!

Папа опасливо покосился на мирно пасущихся у нас повсюду божьих коровок, но потом все-таки подтянул брюки и послушно опустился рядом со мной в траву.

Ведь папа у меня не только умный. Он еще и по-настоящему, без балды, хороший! Особенно, если растормошить, растолкать. Сбить эти нелепые изначально заложенные установки на то, «как принято у людей». Какая разница, как там у кого принято! Жить-то ведь не людям, а нам.

Ведь где-то там, в глубине души, папа сам прекрасно все понимает. Но в повседневной жизни, где ему поневоле приходится втискиваться в отведенные рамки, постепенно заигрывается и входит в роль. Месяцами, годами живет «как все». До того доходит, что совсем перестает понимать простые, элементарные вещи!

Вот и приходится – то мне, то маме, при встрече каждый раз его встряхивать. Возвращать в исходную точку. Приводить обратно в себя.

Сам папа это называет: «Я тут у вас душой молодею».

*

Я заранее знала, что при виде Светки папа растает. Потому что она как две капли воды похожа на меня, а я, как две капли воды, похожа на него, а сам папа – вылитый его отец и мой дед. Ну, судя, во всяком случае, по портретам.

Я ж его никогда не видела, папиного отца. Нет, он жив, и слава Б-гу, здоров. Просто он такой человек, правильный, положительный, во всем любящий порядок. Вот есть у него жена, сын, невестка и двое внуков. Все, как положено, у каждого своя роль, все на своих местах. И мы с мамой в эту стройную картину мира не вписываемся. Поэтому при нем обо мне никогда не говорят. Не потому, что он обо мне не знает. А просто у них в семье так принято.

А папину маму я видела. Она когда узнала, что я есть на свете, так сразу загорелась скорей на меня посмотреть. Не знаю, чего уж там она ожидала увидеть. Мама нарядила меня покрасивше, и мы с папой поехали куда-то в центр Москвы, в ресторан, знакомиться с бабушкой. Папа так мною гордился, точно он сам меня воспитал, хотя мы и были тогда с ним без году неделя знакомы. Но папа считал – и где-то там, в глубине души до сих пор считает – что все лучшее во мне от него.

Папина мама, увидев меня, ахнула. Прям так и сказала: «Ах!» – отчетливо выговаривая каждый звук. «Ах, Витя, но как же так?! Она ж вылитый Олег! А мальчики ведь совсем на тебя не похожи!»

До сих пор не понимаю, плохо это или хорошо. Да и бабушка, говоря это, смеялась. Хотя глаза смотрели встревоженно, и немного печально. В них подрагивали слезинки, в самых их уголках.

Потом бабушка вытерла глаза аккуратно платочком. Спросила, в каком классе я учусь, и какие у меня оценки. Похвалила мои платье и бантики. Помогла порезать блинчик с шоколадом на части, попутно показав, как правильно держать нож и вилку. Поцеловала меня на прощание в щечку. Она мне даже понравилась, я клянусь, несмотря на накрахмаленную блузку, тщательно отглаженный фиолетовый деловой костюм, и прическу волосок к волоску. Всю жизнь панически боюсь приближаться к дамам, одетым подобным образом! Но на папиной маме все это смотрелось вполне органично, она как-то умудрялась во всем этом двигаться, есть и даже смеяться.

Я все-таки, как не старалась, капнула на нее один раз соусом, но она только улыбнулась, и сказала, что это, мол, ничего – в чистке сведут в два счета.

Больше я ее никогда не видела.

Катя, папина жена, кстати, вполне нормальная. И одевается – по крайней мере, выходя куда-то с детьми, – во что-то, пусть дорогое, но практичное и не маркое, типа джинсов со стразами. Дома же и вовсе часто ходит в халатике – не затрапезном, конечно, а шелковом, но все равно.

Со мной, если отец приводит меня к себе, Катя держится вполне дружелюбно, хоть и без особой симпатии. А братья у меня очень милые. Мы с ними почти ровесники – Антон, старший, младше меня на год, а Гошка на два с половиной. В детстве мы все трое очень любили, когда отец, приезжая откуда-нибудь с семьей в Москву, забирал меня и привозил к ним с ночевкой.

Мы тогда запирались в их большой детской, и болтали без умолку, чуть ли не утра. Столько надо было друг другу порассказать! Мы росли в таких разных мирах, что нам всегда было чем поразить друг друга. Я им рассказывала разные случаи из акушерства, попутно просвещая в области полового вопроса, и дивясь про себя, какие они, оказывается, по этой части отсталые. Братья, в свою очередь, рассказывали о дальних странах, нравах и обычаях тамошних школ, всяческих мировых чудесах и красотах природы.

Я только жутко злилась, когда они, увлекаясь, начинали, вдруг перескакивать с языка на язык. Они заметили, и стали меня нарочно дразнить. Тараторили между собой по-английски или французски, при этом тыкая в меня пальцем и беспрерывно хихикая.

Я в конце концов не выдержала, и пожаловалась отцу. Сказала, что если так, я лучше больше не буду к нему ходить. Станем встречаться один на один, где-нибудь на нейтральной территории, или пусть сам к нам приезжает. А что? Он же любит встречаться с мамой. А если не хочет столкнуться с Ваней, то пусть выбирает время, когда тот на гастролях.

Папа поморщился, переговорил с мамой, и меня стали учить языкам – причем сразу трем. Учителя приезжали в Яхромку по очереди, почти каждый день. Приезжали лично ко мне! Я чувствовала себя принцессой.

Учителя чувствовали себя странно – ходили по нашей берлоге, брезгливо подхватывая полы пальто, и опасливо шарахаясь от грязных, сопливых ребятишек, собак и кошек.

Зато к следующему папиному приезду, я уже понимала с пятого на десятое братские наезды. И даже сама уже могла им кое-что ответить. Папа был очень горд моими успехами, и своим участием в моем воспитании.

Со временем языков становилось больше – братья переезжали из страны в страну, мне приходилось их догонять. Однако каждый следующий язык давался мне неизмеримо легче, чем предыдущий. Особенно, если европейский. Ведь, в конце концов, все они между собою похожи.

Вчера, когда мы спешно додраивали к приему дом, а Марфа с мамой, запершись в кухне, готовили разные вкусности, Костя спросил меня: а кто к нам, собственно, завтра придет? Бабушки с дедушками?

Пришлось ему объяснить, что бабушка у нас в наличии имеется только одна – мама Вани, отца наших близнецов. Она-то, конечно, придет, как же – родные старшие внуки именинники! И сам Ваня придет, и младшие его, законные дети. Так что рыжие завтра будут в полном составе!

Потом придет еще Изя, Гришкин отец – он как раз по случайности в Москве. Так-то он давно уже кочует по дальним странам, читает лекции в разных университетах. Придет Алеша – студент филфака, отец нашей Танечки. Он, кстати, обязался привести в этот раз показать свою невесту. Придут мамины друзья из акушерского клуба, и всякие их с Оскаром соратники по разным политическим группировкам. И просто всякие хорошие люди. Короче, наверняка будет полон дом народу. И правильно! Пусть все приходят! Не зря же Марфа казаны под плов с утра начищает.

– А почему не придут бабушка и дедушка со стороны мамы?

– Так их нет давно. Хотя они бы пришли, наверное. Так я, по крайней мере, думаю. Судя по лицам на фотографиях.

– Как так? Обоих? Твоя мама ведь довольно молодая еще?

– Понимаешь, мамины родители были правозащитники. Ну, слышал, может быть: Хельсинская группа, права человека, всякое такое?

Костя молча кивнул.

– Ну, вот их и взяли, на какой-то там очередной демонстрации, еще до перестройки, в самом начале восьмидесятых. И все, с концами. Мама тогда совсем еще маленькая была. Она и сама их толком не помнит. Ее дед воспитал, прадедушка мой. Это ведь его дом, а мама в Москве с родителями жила, в той квартире, где сейчас Наташа.

– А… почему с концами-то? Тогда вроде как уже не расстреливали?